Текст книги "Дерево ангелов"

Автор книги: Пенни Самнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Глава тридцать первая

Поднявшись по лестнице в мансарду, Нина оперлась о трость и перевела дух. На нее смотрели рисунки Джулии. Нина выросла, глядя на экзотический сад, нарисованный на стене усадьбы, и вот теперь дом, в котором ей суждено было провести остаток дней, будто оживал, наполняясь картинами ее внучки. Джулия была прекрасным художником. Она говорила, что работает медленно, но ее картины хорошо продаются. Когда она говорила о своей работе, в ее голосе слышались целеустремленность и честолюбие, у нее было столько замыслов и надежд. Она была так похожа на Гарри.

Отдышавшись, Нина посмотрела на один набросок. Она была потрясена, впервые увидев его два дня назад, и теперь ее снова охватил трепет при взгляде на этих двух женщин – молодую и старую. Молодая подхватывала в объятия старую, которая будто упала с неба – синие одежды трепещут, волосы взвиваются, точно языки пламени. Почувствовав, что у нее начинает кружиться голова, Нина перевела взгляд на следующую картину – изможденное мужское лицо с безумным взором. На заднем плане была разлита яркая синева, и казалось, что этот человек тоже падает.

– Привет! – сказала Джулия, не поднимая глаз.

Она работала, склонившись над старым кухонным столом, который пылился здесь годами. Работа, по ее словам, шла здесь лучше, чем до того в Лондоне. Когда было решено, что она останется, Роберт отвез ее в Лондон, чтобы она забрала свои вещи.

Опустившись в старое кресло, Нина снова принялась рассматривать картину с падающим человеком. Он был похож на Христа. Не так давно они с Робертом пошли на прогулку в парк – покормить уток, как много лет назад, когда Роберт был маленьким. Роберт был у Веры единственным ребенком. У него самого детей не было, зато каждое Рождество на каминной полке в его квартире скапливались поздравительные открытки от детей, которым он помог – он был педиатром.

Когда они подошли к пруду, Роберт открыл пластиковый пакет и побросал хлебные корки в воду. А потом ни с того ни с сего спросил Нину, верит ли она в Бога. И когда она ответила, что не верит, заметил:

– Однако ты веришь в ангелов.

– Я видела ангела. Но я уже старуха и за всю свою жизнь ни разу не видела Бога.

Роберт задумчиво глядел перед собой.

– Как врач я знаю, что Бога нет – по крайней мере, такого Бога, который бы воздействовал на каждого человека лично, определял, кому сколько страдать. Здесь правит случай, удача.

Случай… Удача. Нина отвела взгляд от портрета Христа и посмотрела на внучку.

– Я подумала, что ты – Руби, – сказала она. – В то, первое, утро.

Джулия, конечно, уже знала это, но внучка все еще оставалась для Нины незнакомкой.

– Да. Могу себе представить, как ты была потрясена.

– Гарри сказал, что она была скрипачкой. А его мать – пианисткой. Его родители держали музыкальный магазин.

– Папа играл на фортепиано, когда учился в школе. Сама я никогда не слышала его игру, но мама говорила, что он играл ей пару раз, когда они только поженились, и она была поражена его мастерством. Не знаю, почему он бросил музыку. У меня-то совсем нет музыкальных способностей, а вот Пол играл на гитаре.

Говоря, Джулия не переставала работать – ее тело покачивалось, пальцы скользили над бумагой, залитой синевой. Забывшись, она улыбалась про себя, погруженная в мир форм и цвета.

– Папа с мамой часто ходили на концерты. Папа обычно говорил, что это мама предложила, но мама признавалась мне, что ее музыка интересовала постольку-поскольку, а вот кто действительно забывал во время концерта обо всем на свете, так это папа. Однажды он взял нас с Полом на концерт классической музыки; мне было лет девять-десять, и я изнывала от скуки. Но когда я взглянула на папу, то увидела, что с ним творится что-то странное. Я никогда не видела у него такого выражения лица. Он изменился до неузнаваемости.

Внезапно на лицо Джулии набежала тень, она откинула назад волосы, как-то сразу осунувшись. Нина подумала, что внучка слишком быстро утомляется. Может, она мало ест? Как часто пишут в газетах, многие современные женщины недоедают. Но что-то в усталости Джулии, в том, как она вуалью упала ей на лицо, казалось знакомым, и Нина поймала себя на том, что пытается припомнить, где она уже видела, как на лицо женщины падает вуаль и у нее тяжелеют веки.

А Джулия торопливо продолжала:

– Папа считал, что Пол должен стать на военный учет, что уклоняться от призыва недостойно гражданина и патриота. Те, кому исполнялось двадцать, должны были зарегистрироваться, но отнюдь не всех двадцатилетних отправляли во Вьетнам – новобранцев отбирали по дате рождения методом лотереи. Как подумаешь об этом теперь – все это кажется странным до абсурда. Анна всю жизнь твердила папе, что его отец геройски погиб на войне, и вот, когда началась Вторая мировая и папу посадили на канцелярскую должность… Думаю, его мучило чувство, что он оказался недостоин своего отца. И вот теперь я знаю правду о Ричарде. Какая ирония судьбы…

Волосы опять упали Джулии на лицо, и она отошла от стола в островок света.

– Пол мог бы эмигрировать, – понеслась она дальше, как будто подхлестывая себя. – Он мог бы уехать в Англию. Папа оправдывал войну во Вьетнаме, а Пол считал ее несправедливой. Тогда я не понимала, что между ними происходит, но я и до сих пор не могу понять, почему все так получилось. Они поругались, и папа порвал британский паспорт Пола. Но ведь Пол мог выписать другой… Почему он этого не сделал? Может быть, доводы папы переубедили его? Или же… – Джулия вдруг охрипла. – Знаешь, иногда мне невольно приходит в голову мысль, что Пол остался назло папе, что он погиб ради того, чтобы доказать свою правоту…

Нина и Джулия готовили обед. Опершись на кухонный стол, Джулия держала старую, коричневую фотографию своего деда. «Гарри О’Коннор», – мысленно произнесла она, а затем: «Джулия О’Коннор». Ее даже дрожь пробрала. Просто в голове не укладывается: она могла быть другим человеком, незнакомкой по имени Джулия О’Коннор. Интересно, что скажет Лайам, когда узнает, что она нашла свою семью. И правда, нужно написать ему. Или даже позвонить.

Она поднесла фотографию к свету. У Нины не было ничего, кроме этого снимка, чтобы напомнить себе, как выглядел ее любимый. Поистине страшно делается, когда подумаешь, как стираются из памяти лица дорогих тебе людей. Бывали моменты, когда Джулия уже не могла вспомнить лицо Пола. К счастью, у нее сохранилось множество снимков. Вот Пол с гордой улыбкой держит ее, совсем маленькую, на коленях; а вот она, уже постарше, качается, с разметавшимися рыжими косичками, у него на руках. Картинки из счастливого времени… не то что последние фотографии, на которых Пол, в военной форме, с обритой головой, был сам на себя не похож. На последнем присланном им снимке, размытом «полароиде», он стоял в армейских шортах перед дорожным указателем, гласившим: «САЙГОН, 15 КМ». Снизу кто-то приписал: «Преисподняя, 10 км». Пол выглядел старше своих лет, на лице его застыло жесткое, напряженное выражение.

Джулия закрыла глаза. Пол был так молод – он ни в чем не виноват. Может быть, и никто ни в чем не виноват.

Она положила фотографию Гарри на стол и взяла другую, на которой были запечатлены пожилая женщина в элегантном костюме, пара средних лет и мальчик-подросток. Они стояли, улыбаясь, на залитом солнцем приморском бульваре Брайтона. В мальчике Джулия узнала Роберта.

– Это Катина дочь Ирина, приезжавшая к нам в гости из Мексики, – пояснила Нина. – С Робертом, Джимми и Верой. Джимми умер через несколько недель от инфаркта. Это было как гром среди ясного неба, и Вера ужасно страдала. Они так любили друг друга.

Джулия посмотрела на эту женщину – свою бабушку. Что еще рассказать ей?

– Помню, как-то раз я разругалась с папой и ляпнула что-то маме. Так вот, она была просто вне себя – за всю жизнь она лишь несколько раз так разозлилась. Она не повышала голос и ничего такого, а просто сказала очень спокойно: «Твой отец всегда был мне прекрасным мужем. Он никогда мне не изменял». Верность значила для мамы очень много, потому что ее собственный отец был бабником. Она всегда говорила, что дома он был очень ласковым и разговорчивым, но на него ни в чем нельзя было положиться, и ее матери часто приходилось брать на дом стирку, чтобы прокормить их. Он по месяцам пропадал где-то с другими женщинами, и мама со своей сестрой Молли всегда подозревали, что у них есть единокровные братья и сестры. В конце концов он сгинул навсегда, и они так и не узнали, что с ним случилось. После всего, что мама вытерпела от отца, папа стал для нее воплощением мечты.

Нина отвернулась к мойке, пряча лицо. Джулия продолжала:

– Когда мама стала страдать от высокого давления, папа просто обезумел. Однажды утром у меня глаза на лоб полезли, когда я зашла в кухню и увидела, что он месит тесто. День выдался невообразимо жаркий, и лицо у него побагровело, а вся кухня была усыпана мукой – полный хаос! Папа за всю жизнь ни разу и супа не сварил, а тут взялся учиться печь хлеб – для мамы, без соли. Кроме того, они стали больше гулять, ходили в окрестные магазины пешком вместо того, чтобы ездить на машине…

Оба они умерли в тот же миг, как их ударила машина, так сказал следователь.

Нина снова повернулась к Джулии, в руке у нее был стакан. Поставив его на стол, она тихо сказала:

– Я нашла еще одно фото. Сейчас принесу.

Когда она вышла, Джулия опустила голову на руки. Ссоры с отцом были ужасны. После смерти Пола мама ушла в себя, отец же, напротив, бодрился как никогда, а чуть что – приходил в ярость. У него развилась навязчивая идея – коммунисты; они мерещились ему повсюду: в профсоюзах, в университетах, в правительстве. В то время Джулия просто ненавидела его, но теперь она понимала, что отец пытался убедить себя в реальности коммунистической угрозы, в том, что Пол умер не напрасно. Он так постарел после смерти Пола…

– Я нашла это вчера вечером. – Нина села по другую сторону стола.

– Что это?

– А ты присмотрись хорошенько.

Фотография совсем выцвела. То, что разглядела на ней Джулия, напоминало сцену из цирка – коренастая женщина в пестрой китайской безрукавке сидела верхом на слоне.

– Кто это?

Бабушка мягко улыбнулась.

– Это Дарья Федоровна в цирке. Дарья была у нас в России экономкой и стала нам с Катей второй матерью. Я уж и не надеялась узнать, что с нею стало. Но однажды, уже после Второй мировой, моя кузина Татьяна прислала мне из Канады этот снимок. В письме она рассказывала, как случай столкнул ее с Дарьиным племянником в Торонто, где он преподавал инженерное дело в университете. Дарьин брат работал на Транссибирской магистрали и после революции бежал с семьей в Харбин, где еще какое-то время продолжала существовать старая Россия. Татьяна написала, что Дарья мирно скончалась во сне и, по словам ее племянника, она каждый день поминала в молитве мою маму и нас с Катей. Она всегда ходила в своей китайской шелковой безрукавке и пристрастилась к кинематографу.

– Какая дивная история! – При этих словах Джулия не удержалась и зевнула. – Извини. – Подняв глаза на бабушку, она заметила, что та как-то странно к ней приглядывается. – Не знаю, что со мной такое. В последнее время я весь день только и делаю, что клюю носом. Раньше со мной никогда такого не бывало. Должно быть, все дело в английском климате.

Нина потянулась через стол и взяла ее за руку. Опустив глаза, Джулия увидела синие вены на бабушкиной руке и синюю акварель у себя под ногтями. Ей было приятно, что Нина держит ее руку. Так и хотелось положить голову на стол и уснуть.

Поглаживая ее руку, Нина заговорила:

– Мне всегда казалось маленьким чудом то, что я узнала судьбу Дарьи. Как и то, что ты меня нашла, Джулия, – это тоже похоже на чудо. – Ее голос доносился откуда-то издалека. – Надеюсь, ты не обидишься, но смотрю я на тебя – и эта мысль сама напрашивается… Джулия, прости меня, но ты бывала когда-нибудь беременна?

Однажды Джулия действительно забеременела, потому-то она и знала сейчас, что не может быть беременной. Это было так давно, что она уже ничего толком не помнила, если не считать того, что у нее не наступили месячные и ей стало очень, очень страшно. Ей было тогда четырнадцать.

Пол, любимый брат, погиб, и жизнь потеряла для нее смысл. Она так любила его и не могла поверить, что его больше нет, что он ушел навсегда. Думать об этом было невыносимо, так что она вообще перестала думать и просто пошла на поводу у собственного тела. Ее руки постоянно норовили соскользнуть туда, между бедер – когда она входила в кабинку школьного туалета, или запиралась в прачечной дома, или сидела на заднем сиденье родительской машины, натянув школьный джемпер на колени. Она вечно тискала и гладила себя в поиске облегчения.

И она сделала это – в фургоне видавшего виды грузовика, украшенном надписью «Не смейся – внутри может быть твоя дочь».

«Ого! – изумился блондинистый красавчик, будто какому-то чуду. – Там у тебя тоже рыжие волосы». После того как он неуклюже поднялся с нее и закурил косяк, рука Джулии сползла вниз, и она стала ублажать себя снова и снова, не обращая внимания на то, что он смотрит, и остановилась, только когда дошла до полного изнеможения, так и не насытив бесконечной жажды и внутренней пустоты. Она готова была разрыдаться. Парень подал ей косяк и с доброй улыбкой сказал: «Рекорд установить хочешь?»

Несколько дней спустя тот же самый грузовик поджидал ее у школьных ворот, в кабине теснились трое блондинчиков. Когда Джулия невозмутимо залезла в фургон вместо того, чтобы встать в очередь на автобусной остановке, школьники зашушукались: «Шлюха…» Наутро вся школа знала, что она сделала это со всеми тремя парнями. Но это было не совсем верно. Самый симпатичный из троицы, Дэйви, с золотистой кожей и изумрудными глазами, с извинениями отказался.

– Вряд ли у меня получится, – прошептал он. – В смысле – возбудиться, когда другие стоят над душой. – Он теребил край клетчатого шерстяного одеяла. – Ты не в обиде?

Джулия была немножко разочарована, но вместе с тем у нее уже побаливало в промежности, поэтому она только выкурила с ним косяк и договорилась встретиться через неделю в кино. Так они подружились.

А через полтора месяца она плакала у Дэйви на плече: парни пользовались презервативами, но действовали, кажется, не очень-то умело, и вот у нее задержка. Через неделю месячные так и не наступили, и Дэйви познакомил Джулию со своей двадцатилетней сестрой, которая работала секретаршей в приемной одной парикмахерской в пригороде Брисбена. Та отнеслась к Джулии с сочувствием и дала ей адрес. «Никому не говори, кто дал тебе его, – предупредила она. – Это будет стоить двести долларов».

У Джулии было семьдесят пять долларов на счете в банке, еще двадцать пять она вытащила из маминого кошелька. Дэйви потребовал у двух других парней по пятьдесят долларов. Когда они спросили, почему он сам ничего не платит, Дэйви ответил, что поведет Джулию в больницу и позаботится о том, чтобы с ней все было в порядке.

Женщина, встретившая их в дверях, была ласковой и заботливой.

– Входи. – Акушерка взяла ее за плечо. Дэйви пошел было следом, но женщина его не пустила. – А ты, дружок, погуляй-ка пока. Возвращайся часа через три. – Потом она повернулась к Джулии: – Деньги-то, я надеюсь, при тебе, дорогуша?

Это была смерть, и она ее заслужила.

– Смотри в лампу, – послышался голос акушерки.

Боль, похожая на ослепительный белый свет лампы, разодрала ее пополам.

Дело сделано – она больше не беременна. Джулия лежала на узкой койке и плакала. Акушерка отрывисто велела ей взять себя в руки.

– У меня еще никто не умирал, – сказала она. – А я занимаюсь этим вот уже двадцать лет. Теперь давай одевайся и смотри не забудь гигиеническую прокладку. Потом ступай на кухню, выпей чаю и пару таблеток панадеина. – Когда Джулия села на холодный металлический стул и стала трясущимися руками натягивать белье, женщина ловко сдернула окровавленную простыню с покрытого клеенкой матраса. – Вот… – Она скомкала простыню. – А это мы бросим отбеливаться.

Когда вернулся Дэйви, Джулия нашла в себе силы кивнуть ему, стуча зубами о край чашки.

– Все, что ей нужно, это покой и отдых, – сказала акушерка. – И уже завтра она будет как огурчик.

Дэйви взял ее за руку, липкую от пота, и они медленно прошли сто метров до автобусной остановки. Дэйви помог ей подняться по ступенькам на переднее место. Но не прошло и пяти минут, как чехол сиденья намок от крови, и они сошли на следующей остановке. Кровь не останавливалась, она бежала по ногам, просачивалась сквозь юбку – целая река крови.

Дэйви побежал вызывать скорую и стал поджидать ее в кафе через дорогу.

В больнице Джулии сказали, что хирург, человек с седыми усами и грубыми руками, спас ей жизнь. Пару раз он пришел ее осмотреть. Ей повезло, что она не умерла, заявил он. Хирург считал, что она сама во всем виновата и получила по заслугам. Толпившиеся позади него студенты-медики ухмылялись и перешептывались. Когда врач перешел к следующему пациенту, один из студентов пролистал ее карточку. «Четырнадцать», – сообщил он остальным, и они дружно захихикали.

Медсестры, по крайней мере молодые, были подобрее.

– Взгляни на все это с такой стороны, – рассудительно утешала одна из них. – Ты никогда не растолстеешь от противозачаточных таблеток. И тебе не придется вставлять в себя всякие пластмассовые штуковины.

Теперь ей никогда не надо будет думать о контрацепции.

– Один шанс из ста, что ты сможешь забеременеть, – объявила старшая сестра больницы. – Так что не надейся завести детей. Может, тебе попадется мужчина, для которого это неважно, но большинство из них все-таки хотят иметь настоящую семью.

Она пролежала в больнице три недели. Звонил Дэйви и его сестра.

– Прости, – сказала сестра. – Я была у нее дважды, и никаких проблем.

Дэйви сказал – в школе все считали, что это он сделал ей ребенка.

Мама навещала Джулию два раза в день. Она проходила по палате, глядя прямо перед собой. Подойдя к Джулии, она задергивала розовые занавески вокруг кровати и принималась плакать; глаза и нос у нее краснели.

– Ты обозлилась на нас, да? Поэтому ты и сделала это с собой. Потому что ты винишь нас за все – за Пола…

Потом, однажды вечером, пришел папа, один, и сказал, что она вся в его мать и что, может быть, все к лучшему. «Иногда в таких вещах есть свой смысл…»

Джулия сидела в Нининой ванной, уставившись на купленный в аптеке пластмассовый флакончик для теста на беременность.

– Нина, этого не может быть, – вырвалось у нее. – Один шанс из ста, они сказали. Я не могу забеременеть.

– Один шанс из ста уже дает надежду, Джулия. Пусть даже всего один.

Глава тридцать вторая

Она не предохранилась.

Когда она поступила в художественный колледж и снова наладила сексуальную жизнь, Джулия всегда как-нибудь предохранялась. Не потому, что боялась одного шанса из ста – просто в противном случае мужчины, с которыми она спала, начинали нервничать, и вскоре она обнаружила, что рассказ о том, что случилось с ней, убивает всякое желание и у нее, и у партнера. «Я не могу – теперь, когда ты мне рассказала», – пожаловался один многообещающий молодой скульптор, снова натягивая джинсы.

Она пользовалась презервативом уже почти машинально, но однажды, в Париже, у нее вылетело это из головы. Она повалилась обратно на кровать, залитую солнцем, ощущая сзади наготу мужчины, который водил губами по ее шее, ласкал пальцами соски. Лайам. Она почувствовала спиной его эрекцию; его пальцы скользнули ей между ног. Она вскрикнула, а потом оседлала его, вталкивая глубже в себя, и по его лицу пробежала судорога наслаждения. И она забыла про презерватив.

Один шанс из ста. Но они же имели в виду – никогда. Подразумевалось, что она бесплодна, стерильна и навсегда останется бездетной.

– Нельзя быть одновременно матерью и художником, – вещала подвыпившая преподавательница из их колледжа в пабе, куда они отправились отметить конец семестра. – Если вы заводите ребенка, это говорит о том, что вы недостаточно преданы искусству. Мужчины – другое дело; девяносто процентов художников, которых я знаю, обрюхатили уйму женщин. Для них это не проблема, более того – для них это своего рода профессиональный долг. Не будьте наивны, не думайте, будто суть богемности в артистической свободе и великих философских исканиях. Быть богемным художником значит иметь как можно больше женщин. Всех: шестнадцатилетних манекенщиц и наивных студенток, мечтающих о любви, а заодно и женушку, которая когда-то, возможно, и сама была художницей, а теперь сидит дома, стряпает и нянчится с детьми. Для женщины все иначе. Ей приходится делать выбор – или дети, или искусство. Дерьмо, конечно, но такова жизнь.

В этих рассуждениях, несмотря на их категоричность, было много правды. Джулия знала нескольких женщин, которым удалось завести детей и продолжать занятия живописью, но таких было – по пальцам пересчитать, и у них был мужчина, который работал и помогал растить ребенка. Одной не справиться.

Из этого ей и придется исходить, ведь Лайам никогда не выражал желания иметь ребенка. Ей – тридцать пять, ему – только двадцать восемь. Он только что защитил докторскую по антропологии, и научно-исследовательская командировка в Африку будет лишь первой из многих. У него столько энергии, столько планов. За все время, проведенное вместе, они никогда не заглядывали в будущее, не заговаривали о совместной жизни. Не исключено, что в эту самую минуту Лайам развлекается с какой-нибудь женщиной.

Нет, если уж она решит оставить ребенка, то должна быть готова вырастить его одна. У нее есть квартира в Брисбене, которую она купила на деньги, вырученные от продажи родительского дома. Остальная часть выручки лежит в банке, но ей потребуется больше денег, и, хотя себе на жизнь она заработала достаточно, нанять няню ей не по средствам. Нет, придется подыскать какую-то работу – например, учителя. Она должна быть готова к тому, что ей придется быть не только художником. А это практически то же самое, что не быть художником вовсе.

– Черт, черт, черт! – Джулия замолотила кулаками по полу. Ведь она снова разработалась, и у нее уже почти получилось…

– Джулия…

В дверях стояла Нина. Она тяжело опиралась на свою трость с серебряным набалдашником. Счастье еще, что ей не стало плохо с сердцем прямо на лестнице, пока она поднималась сюда.

– Ты совсем не поужинала. И еще, Джулия, я говорила по телефону с Робертом… Понимаешь, в доме моих родителей, в маленькой столовой, стоял железный сейф…

Но Джулия не в состоянии была выслушивать ее – ей нужно было выбраться на воздух. Схватив сумочку, она побежала вниз по лестнице.

Она почти бежала к морю.

Я не могу оставить ребенка, твердила она себе. Невзирая на то, что эта беременность – почти чудо. Невзирая на страстное, щемящее желание прикоснуться к шелковистой коже младенца, вдохнуть теплый запах его волос.

Дойдя до перекрестка, Джулия остановилась, вдруг осознав, что вокруг полно людей и звучит музыка. Это было настоящее столпотворение, в котором то и дело попадались люди в маскарадных костюмах.

«Аллилуйя!» Мимо Джулии промчался на роликах молодой человек, одетый монахиней. Он учтиво присел, приподняв юбку, под которой оказались черные ажурные чулки на красных подвязках, и покатил дальше. Какая-то девушка с серьезным видом держала плакат: «Права сексуальным меньшинствам!»

«Я не могу!» Джулия пробралась через толпу зевак к парапету. Внизу, на пляже, какие-то люди держали разноцветные бумажные фонари на шестах, вырисовывая ими в воздухе узоры. Растянувшаяся вдоль парапета публика хлопала в ладоши и восторженно кричала.

«Черт!» Джулия оттолкнулась от парапета и повернула к Дворцовому пирсу. Недалеко от берега виднелись два маленьких суденышка с горящими огнями, и на миг Джулии показалось, что одно из них украшено резной рострой, но, присмотревшись, она поняла, что это женщина в купальнике, примостившаяся на самом носу. Ее смех несся над водой.

– Что мне делать? – крикнула Джулия в отчаянии. – Что делать?

И вдруг послышался голос:

– Джулия! Джулия Трулав!

Джулия ошалело задрала голову к небу. Но голос доносился не оттуда.

– Я здесь! – опять позвал он. – Позади вас!

Это оказалась Одри – ее голова высовывалась из палатки на пирсе. Джулия подошла, шурша ногами по соли и песку.

– Я иногда подменяю тут подружку, Сэл, когда у нее дела в других местах. В такую ночь, как эта, всегда выходит хорошая прибыль – все парни и девушки хотят погадать о любви. Ну, что у вас новенького?

– Я нашла свою бабушку. Я собиралась рассказать вам. – Джулия перевела дух и добавила: – И еще я беременна.

– Это я и пыталась вам сказать, когда смотрела на вашу ладонь. Я всегда могу это определить: в беременной женщине есть что-то такое… Помню, когда мне было лет десять, моя тетя постучала к нам в дверь, а я выглянула из окна и вдруг вижу – у нее на руках ребеночек. Ну я и окликнула ее сверху: «Тетя Джо, у тебя ребеночек!» Она чуть в обморок не грохнулась. Никакой это был не ребенок – в руках у нее была сумочка, но она только что была у врача, и тот сказал ей, что она беременна, и вот тетя Джо пришла к нам, чтобы поделиться этой радостью с моей мамой.

В горле у Джулии стоял комок.

– Вы сказали, что у меня будет дочь, – проронила она, будто рассыпала медные монетки по деревянному настилу.

– Вроде бы сказала. – Одри бросила на нее пытливый взгляд. – А что? Вы разве не хотите ребенка?

– Хочу! Но…

– Но что?

– Я художница.

Одри загоготала:

– Я тоже – в своем роде!

Джулия с трудом сдержала раздражение.

– Мне нужно время для живописи!

Одри подняла брови:

– Я так скажу: если не хочешь ребенка, то надо быть чокнутой, чтобы заводить его. Это все равно, что повесить ярмо себе на шею. А каково будет ребенку – знать, что он никому не нужен? Но если вы серьезно хотите ребенка, то придется пойти на компромисс. И потом, годы летят, и, скажем прямо, вы не всегда будете молоды… Ну, как зовут отца?

– Лайам, – произнесла Джулия пересохшими губами.

– Так что, разве Лайам не разделит с вами заботу о малыше?

– Я не знаю, хочет ли он ребенка…

– Неужели? – Глаза Одри сузились. – Он вас любит?

Перед мысленным взором Джулии мелькнула концовка письма: «Люблю, Лайам». У нее слегка кружилась голова.

– Да, – ответила она.

– А вы его любите?

То, что ты любишь кого-то, еще не означает, что ты обязательно его утратишь. Она должна двигаться дальше, пойти на риск.

– Да.

– Что ж, – кивнула Одри с довольным видом, – обычно такие вещи так или иначе утрясаются сами собой, если у людей хватает здравого смысла и они стараются сделать все от них зависящее. Что я тогда вам сказала – счастье и любовь, да? Хотя надо бы провести обстоятельное гадание по картам, как вы считаете? Только это будет стоить пятерку!

Джулия машинально полезла в сумочку и вытащила кошелек.

– Вот. – Она протянула пятифунтовую купюру.

Одри взяла деньги и зашла в тускло освещенную палатку. Джулия пошла было за ней, но остановилась. Доски запели у нее под ногами. «Один шанс из ста, что ты сможешь забеременеть», – зазвучал у нее в ушах стальной голос старшей сестры больницы.

– Нет, – она покачала головой. – Оставьте деньги себе, я не хочу знать свое будущее. Все равно от судьбы не уйдешь.

– Ну, кроме судьбы, есть еще чокнутые политики и стихийные бедствия, – захихикала Одри. – Только клиентам об этом не стоит говорить.

– Я оставлю ребенка, – объявила Джулия и поняла, что знала это с самого начала.

– Вот и правильно! – Одри сунула деньги в карман.

– И я не брошу живопись. У меня все получится.

– Это и без всяких гаданий ясно.

К ним приближалась гурьба молодых людей, один из которых был в серебристом бальном платье, и Одри окинула их взглядом, исполненным профессионального интереса.

– Очень рада, что смогла вам помочь, дорогая, но я всего лишь говорю то, что вижу в человеке. Дайте мне знать, как все обернется, а? – подмигнула она.

– Обязательно!

Джулия зашагала обратно к берегу, чувствуя, как у нее внутри зреет будущее. Ее рыжие волосы развевались на ветру, на далеком пляже начался фейерверк – завертелись «огненные колеса», рассыпая золотистые искры по вечернему небу. Джулия, смеясь, помахала рукой чайке, которая пронеслась над самой ее головой. Чайка отчаянно хлопала крыльями, борясь с ветром, потом грациозно развернулась и полетела прочь, в ту же сторону, в какую медленно двигалась Джулия. Сейчас она придет домой и скажет бабушке о своем решении, а завтра попытается связаться с Лайамом.

А потом?

Она не знала, что именно произойдет потом, – никто не знал. Но это не имело значения, Джулия думала лишь об одном – о невероятной удаче, о поразительном совпадении, о чуде. Ведь ей выпал один шанс из ста.