Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

вдоль улицы, на обеих сторонах которой то там, то здесь

виднелись разломанные на топливо старые деревянные дома.

Приехавшие остановили лошадь и, отойдя на середину

улицы, стали смотреть на дом и о чем-то совещаться.

Прохожие, посмотрев на совещавшихся, тоже

останавливались, пройдя некоторое расстояние, и тоже смотрели

на крышу, не понимая, в чем дело.

– Чего это они выглялись-то? – тревожно спросила женщина,

выбежав в платке под ворота из сеней.

Ей ничего не ответили.

– Черт ее знает,– тут и дров-то два шиша с половиной, ведь

только один верхний этаж деревянный,– сказал человек в

нагольном полушубке и высморкался в сторону, сняв с руки

рукавицу.

– Чего вы смотрите-то? – крикнула опять женщина

беспокойно.– Вот ведь окаянные! Подъехали ни с того ни с чего

и вытаращились. На крыше, что ли, что делается?..

И она, выбежав на середину улицы, тоже стала смотреть на

крышу.

– Что-нибудь нашли,– сказал старичок из прохожих,– зря не

станут смотреть, не такой народ.

– Крыша как крыша,– говорила женщина в недоумении,– и

бельмы таращить на нее нечего.

– На наших соседей так-то смотрели, смотрели, а потом –

хлоп! Да всех в Чеку.

– Очень просто.

– Да что у них, окаянных, язык, что ли, отсох? – крикнула

опять женщина,– у них спрашиваешь, а они, как горох к стене,

ровно ты не человек, а какой-нибудь мышь.

Приехавшие докурили папироски и еще раз с сомнением

посмотрели на дом.

– Какие только головы орудуют,– сказал человек в теплом

пиджаке,– живут себе люди, можно сказать, и во сне не снится,

вдруг – хлоп – пожалуйте на мороз для вентиляции.

137

– Ну, рассуждать не наше дело. Зря делать не будут.

Инженеры небось все обмозговали. Наше дело – вали да и

только.

– Против этого не говорят. А я к тому, что все-таки головы

дурацкие: – ведь вон рядом то пустой стоит, разломан

наполовину, а он свежий давай разворачивать. Вот к чему

говорят.

– А что тебе жалко, что ли? – сказал человек в пиджаке.–

Наше дело поспевай ломать, а думать пущай другие будут.

– А как же с этими быть, что живут?

– Это уж их дело.

– Да, вот какие дела,– сказал человек в нагольном полушубке

и пошел к воротам, в которых, кроме женщины в платке, стояло

еще человек десять жильцов.– Вот что, вы собирайтесь, а мы

пока над крышей тут будем орудовать.

– Что орудовать?.. Над какой крышей?..

– Над вашей, над какой же больше.

– Я говорил, даром смотреть не будут,– сказал старичок.

– А мы-то как же, ироды! – закричала женщина.

– Об вас разговора не было. Поэтому можете свободно

располагать,– сказал, подходя, человек в пиджаке.

– Да чем располагать-то?

– А без задержки можете перебираться, вам задержки

никакой, и ничего вам за это не будет.

– Какой номер дома велено ломать? – крикнул человек в

рваном пальто, выбежавший из дома.

– Третий номер,– ответил человек в пиджаке и посмотрел на

номер дома у ворот.

– В точку попал, как есть,– проговорил старичок, тоже

посмотрев на номер и покачав головой.

– В общем порядке, в виду топливного кризиса приказано

разобрать на дрова.

– А вы помещение нам приготовили?

Человек в пиджаке сначала ничего не ответил, потом,

помолчав, проговорил:

– Это ежели всем помещение приготовлять, то дело делать

некогда будет.

– Молчите лучше,– сказал негромко старичок, обращаясь к

женщине,– а то хуже засудят. На нашей улице как только такие

подъезжают, так все – кто куда. Дома, мол, нету. А там, когда

выяснится, что ничего, объявляются.

138

К говорившим подошел еще один из приехавших в теплом

пальто с порванными петлями и в валенках.

– Ну, чего ты, старуха, ну, пожила и довольно. Об чем

толковать.

– Да куда же нам деваться-то? Как у вас руки на чужое-то

поднимаются? Креста на вас нет.

– Да, неловко получается,– сказал человек в нагольном

полушубке.– Мы, говорят, жильцов в другое помещение

перевели. Вот так перевели: они все тут живьем сидят.

– А может, пройтить спросить.

– Ни к чему. Жалко, что вот ты уж очень набожная старуха-

то,– сказал человек в пиджаке, обращаясь к женщине,– на чужое

рука у тебя не поднимется, а то бы я тебя устроил.

– А что, кормилец? – встрепенулась женщина.

– Кто внизу у вас живет?

– Генерал бывший...

– Помещение просторное?

– Просторное.

– Ну, занимай, а там видно будет.

– Захватывай помещение! – торопливо шепнул женщине

старичок, которая стояла неподвижно, как стоит курица, когда у

нее перед носом проведут мелом черту.

Женщина вдруг встрепенулась и бросилась в дом.

– Что сказали? В чем дело? – спрашивали ее другие жильцы,

но она, ничего не видя, пролетела мимо них наверх и через

минуту скатилась вниз с иконой и периной в руках.

– Перины-то после перенесешь,– крикнул ей старичок,–

полегче бы взяла что-нибудь, только чтоб место свое заметить.

Через полчаса приехавшие поддевали ломами железные

листы на крыше, которые скатывались в трубки и, гремя, падали

на тротуар. А внизу шла спешная работа: бросались наверх за

вещами и скатывались вниз по лестнице в двери нижнего этажа

мимо перепуганных, ничего не понимающих владельцев.

– Карежишь, Иван Семенович? – крикнул проезжавший по

улице ломовой, обращаясь к работавшим на крыше.

– Да, понемножку. Из топливного кризиса выходим; умные

головы начальство наше; вот хороший дом и свежуем.

– Ну, давай бог. Может, потеплей изделаете. А то эдакий

холод совсем ни к чему.

– Черт знает что,– говорили мужики на крыше, работая

ломами,– жили все по-хорошему, как полагается, и вдруг, нате,

139

пожалуйста... А где людям жить, об этом думать – не наше дело.

Ну-ка, поддень тот конец, мы его ссодим сейчас. Ох, и крепко

сколочен, мать честная, он бы еще лет сто простоял.

– Построить трудно, а сжечь дело нехитрое.

Когда крыша была свалена, какой-то человек в санях, с

техническим значком на фуражке, подъехал к соседнему

старому пустому дому, вошел во двор, кого-то поискал,

посмотрел, потом опять вышел на улицу и плюнул.

– Этим чертям хоть кол на голове теши! Ведь сказал, к

двенадцати часам быть на месте.

Потом его взгляд остановился на сломанной крыше другого

дома. Человек озадаченно замолчал и полез в карман за

книжкой. Посмотрел в книжку, потом номер дома! И еще раз

плюнул, пошел к работавшим.

– Вы что ж это делаете тут, черти косорылые! – закричал он

на крышу.

Мужики посмотрели вниз.

– А что?..

– А что?.. Глаза-то у вас есть? Вы что же это орудуете? Какой

номер вам приказано ломать?

– Какой... Третий,– ответил мужик в полушубке и полез в

карман.

– Читай! – крикнул на него человек с техническим значком,

когда тот вытащил из кармана полушубка бумажку и долго с

недоумением смотрел на нее.

– Ну, третий, а тут какая-то буковка сбоку подставлена.

– То-то вот – буковка. Вот этой буковкой тебя... Сказано

номер три-а, а ты просто третий полыхнул?

– Ах ты, мать честная...– сказал мужик в полушубке, еще раз

с сомнением посмотрев на бумажку,– два часа задаром

отворочали. А я было и глядел на нее, на буковку-то, думал,

ничего, маленькая дюже показалась. Вот ведь вредная какая,–

скажи пожалуйста. Ну, делать нечего, полезай, ребята, на

следующий.

– Лихая их возьми,– выдумали эти буквы,– сказал старичок,–

они вот тут так-то потрутся, да всю улицу и смахнут. Такое

время, а они буквы ставят.

140

Рулетка

Хозяйка рылась с артелью на огороде, когда прибежала ее

племянница и сказала, что пришли в квартиру какие-то люди и

требуют хозяев.

– Господи боже мой, что им нужно-то?

– Уж не обмеривать ли комнаты пришли? – сказала соседка.

– Спаси, царица небесная... К нашим соседям пришли с

рулеткой, обмерили, а потом выселили. Кубатура, говорят, не

сходится.

– Вот, вот, все про кубатуру про эту говорят, чтоб она

подохла!

– А, может, с обыском? Не прячь ничего, а то хуже: все

отберут.

– Вот до чего запугали, ну, просто...

Хозяйка, вытирая о фартук руки, тревожно пошла к дому. У

порога стояли, дожидаясь ее, трое молодых людей.

– Вы хозяйка?

– Я...– сказала та, испуганно глядя то на одного, то на

другого.

– Позвольте осмотреть квартиру.

Хозяйка с испуганным лицом открыла дверь. Все вошли. В

это время с огорода с растрепавшимися волосами прибежала

прачка и испуганным шепотом успела сказать хозяйке:

– Мандат спроси...

Хозяйка растерянно оглянулась и, нерешительно

продвинувшись вперед, только было хотела спросить мандат,

как один из пришедших молодых людей в кожаной куртке сказал

товарищу:

– Рулетку взял?

– Взял,– отвечал тот.

Хозяйка побледнела и, в растерянности оглянувшись на

стоящий в дверях любопытный народ, попятилась к двери.

– Вот это было налетела...– сказал кто-то негромко в сенях.

– Теперь пропала.

Хозяйка еще тревожнее оглянулась в ту сторону, откуда было

сказано, потом, как бы желая загладить свою вину,

выразившуюся в намерении спросить мандат, сказала,

обращаясь к молодому человеку в кожаной куртке, который был,

очевидно, главным:

141

– Может быть, выслать народ-то, батюшка?

– Пусть остаются: чем больше народу, тем лучше. Меряй

стену,– сказал он товарищу.

Тот размотал рулетку и стал мерить. Хозяйка со страхом

смотрела на рулетку.

– В этом сундуке что у вас? – спросил главный.

– Белье, батюшка, тут ничего окромя белья нету. .

– Откройте!

– Вот только еще мыла два кусочка положила вчера, да

мучицы...

– Откройте! Сами увидим, что вы тут положили.

Хозяйка открыла сундук.

– А сахар зачем тут? – спросил, строго нахмурившись,

главный.

– Да это я, батюшка, два фунтика положила от мышей.

– Когда положен?

– Вчера... нет, третьего дня.

– Меряй сундук,– сказал главный, обращаясь к товарищу с

рулеткой. Тот удивленно взглянул на приказывающего, но сейчас

же стал мерить, покрутив головой и сказавши про себя: «Черт ее

что...»

– Кладовые показывайте!

– А сундук-то, батюшка, останется? – робко спросила

хозяйка.

– Сундук при вас останется,– отвечал главный.– Можете его

держать сколько угодно.

Пошли осматривать кладовые.

Осмотрели там два сундука, причем хозяйка все

загораживала один. Но и его приказано было открыть. В сундуке

был сахар, белая мука... Хозяйка, держась за сердце, стояла,

побледнев, и ждала результатов.

Все затаили дыхание.

– Сейчас скажет «забирай»,– и крышка,– послышался сзади

голос соседки.– Спаси, царица небесная...

– Ничего, это подходит,– сказал главный, закрывая крышку

сундука.

Хозяйка торопливо подняла глаза к потолку и, облегченно

вздохнув, перекрестилась.

– А этот обмеривать не будете?

– Нет, на глаз видно.

142

– Это, значит, ничего, батюшка, подходит? – спросила она

робко, не потому, что не расслышала, а от радости, как бы желая

показать, что она так чиста и невинна сердцем, что не боится

переспросить.

И когда главный ответил, что подходит, она в приливе

неудержимой радости почувствовала потребность уже самой

показать даже то, чего и не спрашивали:

– Вот сюда, батюшка, вот еще сундучок осмотрите. Тут у

меня посуда есть, серебро, только немного, конечно, что сама

своими мозолистыми руками добывала.

– И это подходит,– сказал главный.

– Да к чему подходит-то, спроси,– сказал тихо сосед. Но

хозяйка досадливо отмахнулась от него и опять украдкой

перекрестилась.

– Господи батюшка, а уж мы так напуганы, все приходят

какие-то неделикатные, каждый фунт сахару отбирают.

– После нас ничего уж не отберут. Держите все, что мы

осмотрели, и никуда не прячьте и не перепрятывайте.

– Спасибо, батюшка.

– Благодарить не за что. Мы исполняем долг и только. Какие

жильцы в квартире? Прислуга есть?

– Что вы, что вы, какая прислуга,– воскликнула испуганно

хозяйка,– я всю жизнь своими руками...

– Ладно, сами служите?

– Нет... то есть да... У меня и все служат.

– Все?.. Значит, нетрудового элемента нет?

– Нет, нет, боже избави...

– Смотрите, приду завтра днем проверить. Если до пяти

часов кто-нибудь дома окажется, тогда... Ну, все, кажется.

– Коза есть еще, батюшка.

– Коза не подойдет,– сказал главный, подумав.

– Отчего, батюшка... Все же держат... налог заплатила...–

говорила, побледнев, хозяйка.

– Впрочем, все равно. Где она?

Осмотрели и козу.

– Ну, слава тебе господи,– говорила хозяйка по уходе

молодых людей.– Все, говорят, подошло.

– Да к чему подошло-то? – спросил опять сосед.

– Это уж их дело.

На другой день около дома был переполох. Вся квартира

была обокрадена.

143

Побежали искать хозяйку, нашли на огороде. Но она, увидев

людей, почему-то бросилась от них и убежала.

– Уж не умом ли помешалась? – сказал сосед.

– Ей кричат, что обокрали, она ничего не понимает и твердит,

чтобы уходили: пяти часов еще нет. За коим чертом ей пять

часов понадобилось?

Когда она пришла и увидела, в чем дело, то схватила себя за

волосы и осталась в таком положении.

– Взяло дюже здорово,– сказал сосед.

– Мандат надо было спросить.

– Она и хотела спросить, а они рулетку вынули. Ну, она и

прикусила язык.

– Все, говорят, подошло,– сказал сосед, взяв себя за бороду.–

Да к чему подошло-то? Вот вся суть-то в чем была.

– Сама, окаянная, все показала,– сказала наконец хозяйка с

тем выражением, с каким причитают над умершим сыном,

причиной смерти которого считают себя.– Пять часов на огороде

высидела.

– А что ж козу-то не обмеряли? – спросил сосед, подмигнув.

– На глаз прикинули,– сказала прачка.– Ах, головушка

горькая! Чиновники приходят, их за жуликов принимаешь,–

попал! Жулики пришли, их за чиновников принял. Опять попал.

Вот жизнь-то заячья!

144

Видение

I

Учитель музыки давал урок, а в соседней комнате,

надрываясь, кричал ребенок. Потом его кто-то стал пороть, он

еще сильнее закричал.

– Ну, вот, черт его возьми, каждый раз так! Учитель бросил в

угол потухшую папироску и сказал:

– Какая тут, к черту, может быть культурная жизнь в такой

обстановке! Ведь это вся моя квартира была. А теперь нагнали

сюда посторонних людей,– видите, что делается. Тут бы нужно

наорать на них как следует, а я деликатничаю, молчу.

– Напрасно,– сказал ученик.

– Я сам знаю, что напрасно. Но не могу... Пользуются моими

вещами, посудой. Все это ужасно раздражает, а сказать неловко.

Мой приятель Василий Никифорович, тот, что привез мне в

начале революции эту обстановку, бежал с женой за границу.

Звал и меня, а я не решился. И вот теперь живешь в стране

дикарей, где нет ни права, ничего.

В дверь постучали. Учитель вышел в переднюю. Там стояла

молодая женщина, изящно одетая. У нее было робкое, несмелое

выражение.

– Вы Андрей Андреич Сушкин? – спросила она.

– Да,– сказал учитель музыки, невольно остановившись

взглядом на ее лице. Ее лицо – тонкое, хрупкое, точно

освещалось огромными черными глазами.

– Я от Василия Никифоровича,– сказала молодая женщина.

– От Василия Никифоровича? Да где же он? Приехал?..

– Нет, он не приехал... я приехала.

– Простите, а вы кто же?

– Его жена...– сказала она не сразу.

– Его жена?.. Но простите, у него была другая жена...

– Я вторая...

– Ах, вторая?.. Ваше имя и отчество?

– Вера Сергеевна.

– Что же я вас держу здесь, вот так гостеприимный хозяин!

Идемте сюда.

145

– У меня извозчик, ему нужно отдать пятьдесят копеек,–

сказала, смутившись, молодая женщина,– а я забыла у знакомых

сумочку и в ней письмо к вам от Василия Никифоровича.

– Ах, какая большая сумма – пятьдесят копеек! – и, сбегав

вниз, он отпустил извозчика.

– Не успела приехать, как уже заставляю людей тратить на

себя деньги.

– И очень хорошо,– говорил Андрей Андреич, снимая с нее

пальто и чувствуя какую-то необыкновенную, непривычную для

себя свободу в обращении с женщиной, как будто этот

заплаченный за нее полтинник дал ему право свободного и

дружески покровительственного обращения с этой незнакомой

женщиной.– Вот как мы живем здесь, в одной комнате. Вам,

наверно, странно и дико?

Молодая женщина, войдя в комнату и не снимая шляпы,

осмотрелась.

– Я так себя браню, что не уехал из этой чертовой страны.

Каждый год ждали, что все у них полетит к черту, нет, выплыли

каким-то родом,– говорил хозяин, а сам смотрел на эту

красивую молодую женщину. Ее шляпа с острыми краями и

красным пером, изящный весенний костюм, в боковом

кармашке которого торчал уголок шелкового голубого платка,

точно внесли в его одинокую комнату струю свежего весеннего

воздуха.

– А я, представьте, только что говорил сейчас о Василии

Никифоровиче,– продолжал возбужденно Андрей Андреич, и с

этим возбуждением он смотрел в глаза молодой женщине, с

которой он чувствовал, что может говорить тоном близкого

знакомого, как друг ее мужа, и встречаться с ней глазами, как с

интересной женщиной, приехавшей сюда без мужа.

Ученик ушел. А хозяин взял стул, поставил его против

гостьи, севшей на диван, и почти придвинув свои колени к ее

коленям, улыбаясь, смотрел на нее несколько времени своими

подслеповатыми добрыми глазами, точно они давно были

знакомы, долго друг друга не видели и теперь нечаянно

встретились.

Ее глаза, большие и серьезные, тоже смотрели на него. И

наконец она, как бы поняв простую и чистую душу собеседника

и поверив ему, улыбнулась.

– Вы точно светлый луч из другой, прекрасной жизни. Я

сейчас сидел здесь в раздражении, в унынии, и вдруг являетесь

146

вы, смотрите с простой, милой улыбкой, точно вы только вчера

здесь были. Я себя не узнаю: ведь я дикарь ужасный и женщин

боюсь. Сижу один в своей скорлупе. И вот досидел до сорока

лет.

– А мне странно и... тепло от такой милой встречи,– сказала

она, задумчиво глядя на него.– Я очень много боли и зла видела

от... людей. И привыкла от них ждать или зла, или корысти.

– Да, это правда, теперь особенно стало много черствости,

расчета и эгоизма. Может быть, оттого, что жизнь тяжела.

Теперь уже совсем и следа не осталось былой радости жизни,

романтизма, беспечности. Разве вот только мы, старые

хранители былых традиций, еще держимся. Да и то, хоть меня

взять, думал ли когда-нибудь я,– композитор, что буду торговать

мебелью, буду бояться выйти из бюджета. А когда-то все мы,

интеллигенты, были только непрактичными романтиками, вечно

влюбленными, вечно в мечтах...

– Мне кажется, вы и сейчас такой же,– с ноткой нежности

сказала молодая женщина.

– Дай бог, если я такой. Я, правда, все-таки мало изменился.

Но вообще наш брат интеллигент сильно подался, все, кто

прежде были непримиримы, теперь стали как-то необычайно

пугливы, шкурно-податливы... вообще, некрасиво. Нет, но как я

вам рад! Как будто я вас ждал! – сказал Андрей Андреич, сжав

перед грудью руки и откинувшись на спинку стула и глядя

удивленно-радостными глазами на молодую женщину.

– А для меня это вдвойне неожиданно, я ехала сюда со

страхом.

– Почему?

Она замялась.

– Жутко очутиться одной среди чужих людей. И я никогда не

забуду, как вы меня встретили. Это какой-то символ: я думала,

что здесь я – одна во всем мире, а оказалось... Ну, как же вы

живете здесь? – спросила она, точно желая переменить слишком

взволновавший ее разговор.

– Как живу?.. Живем кое-как. На одного хватает. Конечно,

отказываешь себе во многом. Композиторство мое мне ничего не

дает, но зато уроки довольно прилично. Да что же вы в шляпе?

Снимайте скорей.

Вера Сергеевна покорно сняла шляпу и подошла к зеркалу.

Каким-то домашне-простым движением поправила волосы.

А он от этой ее простоты почувствовал почти умиление.

147

– Как здесь свободно все-таки в сравнении с заграницей,–

сказала она, заложив сбоку в волосы резную черепаховую

гребенку.– Там много лжи и ханжества, и прийти к незнакомому

мужчине в комнату – значит совершить преступление.

– Да, в этом отношении у нас теперь все просто. Сейчас

устроим музыку: чайник на спиртовку, чашки – на стол.

Вспомним милую, беззаботную, студенческую юность, когда

жизнь представлялась легкой, прекрасной, полной

романтических грез.

Когда чай был готов, он сбегал в лавочку и принес конфет и

закусок. Они, смеясь, развертывали кульки, и молодая женщина

раскладывала на тарелочки колбасу и сыр.

Он смотрел на нее, чужую, незнакомую, как она, точно своя,

близкая, хлопотала у стола, разливала чай своими маленькими

руками. И то, что она была чужая жена, жена его приятеля,

который, вероятно, еще не скоро приедет, пробуждало неясные

волнующие мысли о том, что эта встреча, не требуя никакой

ответственности, может, быть удивительной.

– Если бы мне за пять минут до вашего прихода сказали, что

в мой монастырь холостяка придет молодая, прекрасная

женщина, я бы испугался.

– А теперь?

– Теперь вот что!..– Он взял ее руку и поцеловал.– Теперь я

юноша, теперь мне двадцать лет. Хочется по-студенчески петь,

играть и дурачиться.

Она смотрела, как он целовал ее руку, и у нее вместе с

улыбкой блеснули на глазах слезы. Он заметил их.

– Что с вами? – спросил он так тревожно и тепло, что его

самого тронула эта прозвучавшая в его тоне теплота по

отношению к незнакомой женщине.

– Ничего, ничего... Я очень беспомощный человек и,

очутившись здесь одна, почувствовала было страх перед

жизнью и перед людьми, но мне вдруг стало так хорошо, оттого

что вы такой...

Она не договорила.

Ему хотелось сесть рядом с ней на диван, но после ее

недоконченной фразы пришло соображение о том, что он может

этим разбить у ней сложившееся о нем представление. А ему

хотелось, чтобы она увидела, какая у него простая, чистая и в то

же время интересная душа. Может быть, гораздо более

интересная, чем у Василия Никифоровича.

148

– Но ведь вы на время только одна. Вероятно, Василий

Никифорович скоро приедет,– сказал Андрей Андреич с целью

узнать, сколько времени будет продолжаться их встреча.

Но Вера Сергеевна вздохнула и почему-то ничего не

ответила. Потом стала убирать посуду, и от этих спокойных,

домашних ее движений он опять почувствовал то же, что

чувствовал, когда она при нем оправляла перед зеркалом

прическу. Он подошел, поцеловал ей руку в ладонь и сказал:

– Вот бывает так: живет человек одиноко, скучно, душа его

постепенно заволакивается серостью жизни, повседневными

заботами и тревогами о куске хлеба, и вдруг светлое виденье.

Он чувствует, как что-то давно забытое шевельнулось в его

душе, просияло... Он смотрит вокруг себя и с удивлением

говорит: «Так вот, какой мир, оказывается! Так вот каким я мог

бы быть: светлым и радостным юношей!..» И вот вы явились

таким виденьем для меня. Вы промелькнули, потом уйдете к

другому человеку, которого вы любите... Но то, что мы с вами

сидели сегодня вечером, это у меня останется навсегда. Потому

что вы, несмотря на любовь к тому, другому... что-то оставили

здесь своего. Быть может, и для вас эта встреча была не

безразлична и не скучна...

Он говорил, а она, бросив руку на стол, смотрела своими

огромными грустными глазами куда-то мимо него перед собой.

Потом закрыла рукой глаза и тихо проговорила:

– Да... эта встреча для меня не безразлична и не скучна... И

напрасно вы думаете, что душа ваша заволоклась серостью

жизни. Такие души не поддаются этому...

– И слава богу, если так. Сегодня все чудесно! И я рад, что у

меня такая обстановка, как будто мы – богатые люди, принц и

принцесса. Для таких моментов нужна красивая обстановка.

– Сыграйте что-нибудь,– сказала Вера Сергеевна.

Он сел за рояль и стал играть. Когда он оглядывался, молодая

женщина, сидя с блюдцем и полотенцем в руках, забывшись,

смотрела перед собой. Почувствовав его взгляд, она переводила

глаза на него, и он видел ее мягкую, грустную улыбку и иногда

блеснувшие непокорные слезинки на глазах.

И опять Андрей Андреич чувствовал необычайную радость

от присутствия этой женщины с грустными глазами и тяжелой

прической.

Наконец она встала, подошла к нему, положив руку на

спинку стула, на котором он сидел, смотрела через его голову в

149

ноты. А он изредка, закинув голову, взглядывал снизу на нее,

чтобы видеть ее лицо...

II

Он кончил играть, а она посмотрела на свои маленькие,

висевшие у пояса, часики и испуганно воскликнула:

– Боже мой, уже второй час! Как же я пойду? Вам придется

провожать меня.

– Нет, не придется...

– Почему? – спросила озадаченно Вера Сергеевна.

– Потому что вы попросту останетесь у меня.

– У вас?..

– Ну да. Сразу видно, что приехали из-за границы. Никаким

оскорблениям и посягательствам вы не подвергнетесь. А от

этого наша встреча будет еще необыкновеннее.

Молодая женщина некоторое время колебалась.

– Нечего раздумывать!

– Может быть, это – судьба? – сказала она, несколько

смущенно улыбнувшись, но улыбка сейчас же сошла с ее лица,

и она несколько секунд серьезно, вдумчиво смотрела на него,

как будто в этой встрече она действительно видела веление

судьбы.

– Ну вот, и прекрасно: раз судьба, тут долго разговаривать не

приходится. Вы ляжете на этом диване, я – на том. Поставим эту

ширму.

– В жизни своей никогда ничего подобного не испытывала...

Она даже взялась рукой за голову, и хотя она улыбалась, но

видно было, что ее волновала создавшаяся обстановка.

– А я-то!.. Я говорю, что вы светлое видение,– прилетели,

внесли с собой что-то прекрасное и опять улетите. Сон!

Они стали устраиваться на ночлег.

Когда Андрей Андреич смотрел, как в его комнате старого

холостяка молодая красивая женщина, нагибаясь, стелила

постель, он испытывал такое чувство умиления и радости,

какого не испытывал никогда.

Постелив с его помощью постели, Вера Сергеевна подошла к

зеркалу и, оглянувшись, сказала:

– Можно попросить вас на минутку выйти?

Но ему хотелось, чтобы она совсем не стеснялась его.

150

– Зачем? – Мы уже так просто относимся друг к другу, и вы

ведь ни в чем не можете упрекнуть меня. А, кроме того, мы

живем в стране диких. Будем же на один вечер дикими.

– Ну, хорошо... Только вы все-таки не смотрите,– сказала

Вера Сергеевна с улыбкой, сделав глазами и головой движение,

как бы прося о маленькой уступке.

Он зашел за ширму и закурил папиросу. Прислушиваясь к

тому, как она, распустив волосы, клала на стол шпильки,

гребенку, он подумал о том, сколько он в своей жизни пропустил

таких чудных мгновений.

– Теперь выходите,– сказал ее голос.

Андрей Андреич вышел из-за ширмы. Она сидела с

заплетенной на ночь по-девичьи тяжелой косой. И с какой-то

несмелой, как бы признающейся улыбкой смотрела не него. В

ней была еще большая простота, близость и доступность оттого,

что она модную прическу с гребенками заменила косой.

Вера Сергеевна встала, выпрямив после долгого сидения

спину и осмотревшись, как бы проверяя, все ли приготовлено на

ночь.

– Ну, теперь спать?

– Может быть, ширму не нужно ставить, просто погасим

огонь и будем раздеваться?

– Нет, нет,– сказала она, покраснев,– я не привыкла.

Он поставил ширму.

– Теперь гасите огонь.

– Уже?

– А что же?..– спросила она с милой застенчивой улыбкой,

приподняв брови.

– Мне хотелось бы не спать всю ночь и говорить, говорить

без конца.

– Мы ляжем и будем говорить, пока не заснем.

– Ну, хорошо. Только давайте подольше не спать. Ну, раз,

два!..

И он погасил свет.

Они стали ложиться. Она – на угольном диване. Он – около

чайного стола на другом диване.

Раздеваясь, Андрей Андреич напрягал слух, стараясь уловить

каждое ее движение, каждый шорох. С бьющимся сердцем он

слышал, как она долго расшнуровывала высокие ботинки и

осторожно ставила их, как бы стараясь не стукнуть. Потом

слышал свистящий шелест шелкового платья, очевидно,

151

снимаемого через голову. А он, когда снимал башмаки, нарочно

стукнул ими, бросив их на пол, как будто ему хотелось, чтобы

она слышала, что он тоже раздевается и так близко от нее, что

их разделяет только темнота.

И пока они раздевались, каждый на своем диване, они не

произносили ни слова.

Он всеми силами души старался представить себе, что она

может чувствовать, и из всех сил напрягал зрение, чтобы

увидеть ее сквозь темноту, но от напряжения в глазах появились

зеленые круги, и он ничего не видел. Как она, вероятно,

удивляется, что с ним все легко и нет никакой неловкости. А не

будь он таким, могло бы получиться глупо, неловко... Если

представить себе, что она, оскорбленная и возмущенная, встала

бы, оделась и ушла.

– Если бы все это видел Василий Никифорович,– сказал

Андрей Андреич,– что бы он подумал?

– А я думаю о том, что подумают ваши соседи,– сказал голос

молодой женщины.

– О, мне совершенно все равно, что подумают обо мне эти

слизняки. Вам удобно?

– Очень. Говорят, что на новом месте плохо спят. Не думаю.

– Если это так, то тем лучше. Сплю я каждые сутки, а вот это

со мной случается не каждые сутки. Вернее – первый раз в

жизни.

Он говорил, а его слух был все напряженно насторожен. Он

ловил каждое ее движение, каждый малейший шорох и

задерживал дыхание, когда слышал, как она поправляла

подушку или отдохновенно вздыхала, как вздыхают, когда,

устроившись, лягут на спину, закинув за голову обнаженные

руки на подушку.

– Я хочу курить, спичку зажечь можно?

Он спросил это не потому, чтобы ему действительно

хотелось курить, а для того, чтобы осветить комнату.

– Можно...

Андрей Андреич зажег спичку и посмотрел в ее сторону. Ее

не было видно за ширмой. Только виднелись снятые ботинки, и

на спинке стула белели части ее одежды.

– Не мало подушек? – спросил он с безотчетной надеждой,

что она отодвинет ширму и взглянет на него. Ему до остроты

хотелось, чтобы она, лежа там, на своем диване, смотрела на

152

него и разговаривала с ним. Но спичка догорела, а она не

выглянула и только сказала из-за ширмы:

– Нет, мне хорошо.

И так они лежали и переговаривались, пока незаметно оба не

заснули.

На утро он проснулся раньше. И долго лежал, стараясь не

шевелиться, чтобы не разбудить ее. У него было необъяснимое

чувство нежности, какое бывает у неиспытавших чувства

отцовства людей по отношению к чужому ребенку, о котором им

пришлось заботиться и оберегать его.

Эта ночевка в одной комнате как будто разрушала какую-то

преграду, какая всегда лежит между посторонним мужчиной и

женщиной.

Это была уже не чужая женщина, а было в ней что-то

близкое, и хотелось, чтобы это ощущение близости было еще

ярче.

Она, думая, что он спит, осторожно отодвинула ширму и

взглянула на Андрея Андреича. И сейчас же, покраснев,

спрятала обнаженную до плеча руку под одеяло, не задвинув

ширмы.

– Доброе утро! – сказал Андрей Андреич.– Как спали?

– О, прекрасно... Как же мы будем теперь вставать?

– Сначала я встану и выйду, потом вы.

Он быстро оделся и сходил за водой для умыванья.

– Я вам принес умыться сюда,– сказал он, подойдя к ширме и

глядя через нее на молодую женщину, лежавшую под одеялом.

Она невольно бросила испуганный взгляд на одеяло –

прикрыта ли она. Но Андрей Андреич, сам чувствуя свое

бескорыстие, смотрел ей только в глаза и ни разу не перевел глаз

на ее тело, скрытое тонким одеялом.

– Теперь я выйду, а вы умывайтесь. Полотенце в шкафу,–

сказал Андрей Андреич.

Он нарочно не достал его, так как ему было приятно, что она

сама откроет шкаф и достанет полотенце, точно она не у

незнакомого, постороннего мужчины, а у себя дома.

После этого пили кофе, точно молодые муж и жена.

Потом она ушла, сказав, что письмо Василия Никифоровича