Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

скажет: – Взяло... Кричи, кричи больше, с криком боль выходит.

Докторов он ненавидит какою-то острой ненавистью,

смешанной с презрением, во-первых, как конкурентов по

практике, во-вторых, как явных и наглых обманщиков.

Вдруг сидевшие на завалинке прислушались: из избы

послышался крик и причитания, как будто у кого-то добрались

до живого места.

– Взяло...– сказал печник, послушав еще немного.– Сейчас

должно выйти. Скажи, пожалуйста, как дерет, словно шкуру с

него спущают.

– А ведь уж без памяти совсем лежал и голоса не подавал.

– Тут, брат, мертвый в память придет.

– Да, уж этот работает без обману.

Из избы вышел портной и, махнув рукой, сел на завалинку.

– Не приведи бог,– сказал он,– болеть плохо, а уж лечиться

вовсе – другу и недругу закажешь.

Через минуту вышел и коновал. Но не как врач, окончив

лечение, выходит, чтобы успокоить родственников, а как

строгий обвинитель. В руках у него был какой-то пузырек с

больничным ярлыком.

– Это что у тебя? – спросил он у портного.

– Да это так... Прошлый раз в город ездил, в больнице дали.

119

– Что ж, там всем дают, кто и не просит? – спросил

иронически коновал.

– Нет, да ведь как сказать-то... все думается.

Коновал ничего не сказал, только поболтал лекарство,

посмотрел его на свет и забросил далеко в крапиву.

– Теперь думаться не будет,– сказал печник. И прибавил:–

Это верно, что доктора не могут, фасон один.

Коновал долго молчал, потом сказал нехотя:

– Какие доктора... Есть доктора, которые помогают. А только

теперь их нету. Одно жульё да шантрапа осталась. Нешто он

тебя может понимать? У этих, как чуть что – за чистотой

смотреть или хуже того – в стекла рассматривать.

– Отвод глаз,– сказал печник, набивая трубку.

– Чистоту соблюдают, чтобы эти не разводились,– сказал

нерешительно портной.

Коновала даже передернуло, как будто дотронулись до

больного зуба:

– Кто эти?

– Козявки,– сказал портной.– У каждой болезни свои

козявки.

Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим

дуракам, что ни скажи – все ладно. Вот и ломают перед ними

комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок

наговорят с три короба.

– Насчет чистоты это верно,– сказал печник, улыбнувшись, и

покачал головой.– Был я в городе в больнице, рассадил себе на

базаре руку вилами. Пошел... Так они – первое дело – мыть.

Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.

– А себе руки мыл? – спросил коновал.

– Мыл, мыл, как же. И перед этим и после этого,– сказал

печник,– ровно ты не человек, а обезьян какой-нибудь.

– Ну, вот. Прежде лечили – очков этих не втирали. Бывало,

фершел Иван Спиридонович,– с боком или поясницей придешь

к нему,– так он рук мыть не станет или ваткой обтирать, а глянет

на тебя, как следует, что мороз по коже пройдет, и сейчас же, не

говоря худого слова,– мазать. Суток двое откричишься и здоров.

А ежели рано кричать перестал, опять снова мазать.

– Здорово драло?

– Здорово...– неохотно отозвался коновал,– ежели бы такого

вот стрикулиста, что теперь в городской больнице орудует,

120

промазать как следует, двух дней бы не выжил. Уж на что мы

крепки были, а и то...

– Да, это здорово.

– Прежде денег даром не брали.

– А вот глухой у нас был,– сказал печник,– вот работал-то –

страсть. Не слыхал ни черта. Это что ты ему там про свою

болезнь говоришь,– как в стену горох. Да он, если бы и слышал,

так все равно бы слушать не стал. У него своя линия. Все,

бывало, шепчет что-то. И столько ж он всякой чертовщины знал,

заговоров этих! Ты что-нибудь ему поперек дороги пошел, а

там, глядишь, по всей деревне червяк сел на капусту, или

саранча полетела. Бывало, молебнов двадцать выдуем всей

деревней, покамест остановим. Либо выйдет ночью за околицу,

шепчет что-то, а наутро лихоманка начинает всех трясти. Вот

какие люди были.

– Да, не осталось уж такого народу,– сказала со вздохом

старушка Марковна.

– Верить перестали.

– В одно верить перестали, их на другом поймали,–

отозвался коновал.– Им бы теперь только чтобы все по-ученому

было, а что там в середке, об этом разговору нет. Заместо

лекарства капсульки какие-то пошли. Хоть ты их горстями

глотай,– ничего не почувствуешь.

– Верно, верно,– сказал печник.– Да вот далеко ходить

незачем: моя старуха намедни пошла в больницу, ей там каких-

то каточков дали. Так, маленькие – с горошину. Разгрызешь его,

а там вроде как зола с чем-то.

– Небось все поела? – спросил, покосившись, коновал.

Печник осекся.

– Нет, штуки три съела и выбросила. Ни шута толку. «Лучше

бы,– говорит,– я к Петру Степанычу добежала».

– А отчего же не добежала? На чистоту позарилась?

– Нет, побоялась, от мази кричать дюже будет.

– Нежны очень стали. Хочуть, чтоб я лечил и чтоб без крику

обходилось. Через что у тебя болезнь-то будет выходить, коли

ты кричать не будешь? Об этом ты не подумал?

– Да, это хоть правильно...

– То-то вот – правильно. Покамест с тобой говоришь, у тебя

правильно, а как отвернулся, так опять черт ее что. За больницу

кто руку в совете тянул?

121

– Да это что ж, не я один, там все поднимали,– сказал

печник.

– Значит, и все дураки непонимающие. Прежде ребят

крапивой драли до самой свадьбы, а теперь они над вами

командуют. Оттого у вас и козявки разводятся. Прежде об них и

слуху не было. А как только вот эти стрикулисты в фартучках да

в очках появились, так и козявки откуда-то взялись. Фартучки да

очки есть, а лекарства настоящего нету. Прежде какие мази

были! Человека с ног валили, а не то, что козявок. А теперешние

и козявки не свалят. Какое же это лекарство, когда в нем силы

нету? А уж туману, туману...

– Уж это покуда некуда,– сказал печник.– Намедни кузнец

ходил в больницу, кашлял дюже. Пришел. «Плюнь»,– говорят;

«хорошо, отчего же, можно»,– плюнул. А они потом давай в

стекла рассматривать.

– Козявок искали,– негромко сказал портной.

Коновал подавился дымом.

Все некоторое время молчали.

Потом портной спросил:

– Ну, а насчет наших как, Петр Степаныч, поправятся?

Коновал в это время выколачивал о бревно трубку;

выколотив и почистив ее гвоздиком, он сказал:

– Как кричать кончут, тогда еще приди.

122

Вредная штука

Около шалаша в бывшем помещичьем саду сидели мужики,

арендаторы нынешнего урожая, и варили себе кашу с салом в

закопченном котелке, висевшем в ямке над огоньком.

– Новым хозяевам мое почтенье! – сказал проходивший по

дороге мужичок с палочкой, останавливаясь и снимая лохматую

шапку.

Все тоже сняли шапки.

– Что, в собственность к вам отошел? – спросил прохожий,

кивнув головой на сад и садясь на перевернутый яблочный

ящик.

– Нет, в аренду взяли,– отвечал мужичок, набивавший

трубочку.

– Собственность эту теперь прикончили,– сказал другой,

сидя на корточках перед котелком с ложкой наготове, чтобы

снять накипающую пену, когда начнет уходить через край.

– Довольно, побаловались. Вишь, черти, огородились.

Бывало, только ходишь да поглядываешь на него, на сад-то.

Сторожей сколько нагнато было. Все боялись, как бы кто

яблочком не попользовался. А то они обеднеют от этого.

– Жадность. Не хочется из рук соринки одной упустить.

– Да, держались крепко,– проговорил мужичок с трубочкой.

Он закурил от уголька и, сплюнув в огонь, утер рот рукой, в

которой держал трубку.– Бывало, за лето человек десять в

волость сволокут. Собаки какие были,– по проволоке бегали. А

он себе выйдет, прогуляется с папироской и опять пошел газету

читать. Спокойно жили.

– Потому священно и неприкосновенно...– проговорил

молодой малый, сидевший босиком на обрубке и чинивший

рубаху.

– Теперь эту неприкосновенность-то здорово тряхнули.

– Да... вредная штука. Ведь вот, братец ты мой,– сказал

мужичок с ложкой,– пока у человека ничего нету, он тебе все

понимает, к чужому горю отзывчив, из-за копейки не трясется. А

как сюда попало, так кончено дело.

– Это верно. У кого два гроша в кармане, тот не задумается

половину отдать. А у кого две тысячи, тот скорей удавится, чем

тебе десятую долю отдаст. Намедни кум просит рублевку, а у

меня у самого две. Что ж, дал... А попроси у богатого...

123

– Да, штука вредная, это что и говорить. И до чего человека

она портит... пока бедный – хорош, а как собственностью

обзавелся, набил карман – он хуже собаки.

– Верно, верно.

Все помолчали.

– А яблочек-то порядочно...– сказал прохожий, поводив

глазами по деревьям.

– Яблоки есть...

– Мужики-то вас не обижают? Не трясут?

– Нет, малость... у него не обтрясешь,– отвечал мужик с

трубкой, кивнув на малого, чинившего рубаху.

– Ядовит, значит? – спросил прохожий, улыбнувшись и

подмигнув на малого.

– Ядовит не ядовит, а за свое кишки выпущу,– сказал малый,

кончив рубаху и встряхивая ее.

Он встал от костра, потянулся, но вдруг, не докончив

движения, быстро присел и посмотрел под яблони в сторону

забора. Потом, не говоря ни слова, бросился в шалаш, выхватил

оттуда ружье и понесся босиком куда-то по траве, пригибаясь

под ветки.

– Ай-яй-яй! Держи!

Затем раздался выстрел и испуганный крик бабы на деревне:

– Чтобы вам подохнуть, сволочи! В малого из ружья

стреляют! А! Что ж это делается!

– Ух, и лют! – сказал, улыбнувшись и покачав головой,

мужичок, варивший кашу.– Ну, что, попал? – спросил он, когда

малый вернулся и повесил ружье в шалаше на сучок.

– На бегу стрелял,– ответил тот мрачно,– выше взяло.

После тревоги разговор возобновился.

– Эх, ежели бы господь дал – ни граду бы не было, ни бури,–

уж и сгребли бы денежек, мать твою!.. Прямо бы из нищих

капиталистами изделались. Мы бы тогда показали...

– Да, деньжонок сгребете,– заметил прохожий, опять

посмотрев на яблони.

– Сами того не ждали. Обчество нам с весны за пустяк

отдало, думало, что урожая не будет, а она потом как полезла,

матушка, из-под листьев, как полезла!.. Они уж теперь кричат,

что мало с нас взяли.

– Глядели бы раньше. Шиш теперь с нас возьмешь,– сказал

мужик с трубкой, сплюнув в огонь.

– А как силком заставят?

124

– Попробуй, заставь,– угрюмо сказал малый,– я уж тогда

ружье не горохом буду заряжать... да еще спалю их всех,

сукиных детей.

– Были бы деньги,– с деньгами все можно сделать, сунул

председателю, вот и ладно. Деньги и виноватого правым

сделают. Главное дело, штука хорошая: вот лето посидим,

похлебку помешаем, а там по 2 рубля за меру будем гладить.

– Еще больше возьмете,– сказал прохожий.

– О!.. Ну, по четыре.

– По-питерскому?

– Безразлично...

– Нет, не безразлично,– сказал малый,– надо еще в городе

узнать, почем там будут. По четыре еще в прошедшем году

торговали.

– О?.. Ну, по шесть.

– Денег – уйма...

На дорожке в глубине сада показался какой-то человек. Все

замолчали. А малый сделал движение к шалашу за ружьем. Но

потом остановился. Это оказался мужичок в рваном

кафтанишке. Он шел и, прикрывая рукой глаза от солнца,

приглядывался к яблокам.

– Эй, ты чево там шляешься? Что тебе надо? – крикнул на

него малый.

– Мне, батюшка, на луг тут поближе где-нибудь пройтить,–

ответил мужичок, остановившись и не сразу поняв, откуда ему

кричат.

– Проходи, проходи, да в другой раз не попадайся... Вишь,

черти,– на луг ему пройтить. Он пройдет, а на утро – глядишь,

яблоня обтрясена.

– Вот из-за этого не дай бог,– сказал мужичок, варивший

кашу; он, сморщившись, попробовал с ложки горячей жижи и,

выплеснув остатки на траву, продолжал: – из-за этого и, не дай

бог, ночи не спишь, а днем только и знаешь, что по сторонам

смотришь, да всего боишься: то, думаешь, как бы град не пошел

да мальчишки не забрались. Он, может, и украдет-то всего

десяток, а у тебя все сердце перевертывается, удавить его готов.

– За свое всегда так-то трясешься,– сказал прохожий,

постукивая палочкой по лаптю.– Иначе и нельзя. Потому ты

сидишь, вот, пот льешь, а другой спины не гнул, поту не лил, а

придет и сграбастает.

125

– А у самих, у окаянных, руки отсохли – посадить яблоню

или, скажем, сливу. Ведь дело нехитрое: сунул в землю

прививок, глядишь, через три года на нем уж яблоки. А то все

готовое да чужое подцапать.

– А оттого, что все потакают. Стащишь его в волость, сутки

там продержат и отпускают,– его бы сукина сына в строге

сгноить, чтобы к чужому рук не протягивал,– сказал мужик с

трубочкой.

– А вот подойдет съемка,– продолжал кашевар,– ведь сколько

эти черти окаянные пожрут! Он налопается, это мало, да еще

пойдет надкусывать да бросать.

– А там еще всякие кумовья будут приходить. Тому дай,

другому дай, пропади они пропадом. У тебя, говорит, много. Из

чужих рук всегда много кажется. У, сволочи, чтоб они подохли,

господи батюшка, прости мое согрешение.

– Теперь, чем ближе к съемке, тем хуже,– сказал мужик с

трубочкой.– Забор плоховат. При помещике, конечно, народ не

такой разбойник был, а теперь нешто так надо огораживать? Вот

капиталу нету. Мы уж гвоздей набили. Все какой-нибудь брюхо

распорет, тогда другой раз не полезет.

– Да и собак хороших надо бы достать. Вот кабы таких

раздобыть, как прежнего барина, вот тут и кумовья бы

задумались в сад иттить яблок просить.

– Собака родства не знает,– отозвался прохожий, подмигнув.

– Пустить бы на проволоке через весь сад да в голоде

держать, чтобы лютей зверя были,– вот бы тогда...– говорил

кашевар с мечтательной улыбкой, грозя кулаком в пространство.

– Первый сорт был бы... Ну, прощевайте пока,– сказал

прохожий и пошел.

Сначала около шалаша было тихо. Потом послышался крик:

– Ай-яй-яй, держи!..

За криком выстрел и бабий голос:

– Злодеи! Ироды! Когда на вас чума, на окаянных придет,

чтоб вы околели!

И голос малого:

– Все кишки вам, дьяволам, выпотрошу. Охотники на чужое

лезть.

А потом уже около шалаша:

– На бегу стрелял – ниже взяло...

126

Синяя куртка

Перед самыми выборами в земельный комитет приехал

какой-то человек в синей куртке и лаковых сапогах с большими

усами и бритым круглым подбородком.

Он пришел на выборы в школу, и все, недоброжелательно

косясь на него, спрашивали друг у друга:

– Чей-то такой?

– Да, говорят, Андреев сын, что выписался из общества лет

двадцать назад и уехал в Севастополь.

– Кум из слободки его встречал там. Вроде как в жандармах,

говорит, служил.

– Похоже на то. Куртка-то синяя.

– Там его знают, что он за птица, жить нельзя, вот он и

прилетел сюда.

– Ну, да у нас долго не заживется.

– Много этих прощелыг шляется. Лучше бы ноги поскорей

уносил отсюда.

Приезжий что-то говорил с лавочником, председателем

совета, стоя у окна в передней части школы, где стоял стол для

президиума совета. Все молчали и следили за ним

подозрительными и недоброжелательными взглядами.

– По усам видно, с какого чердака кот,– сказал кто-то.

– Главное дело – куртка синяя. Синего сукна, окромя

жандармов, никто не носил.

– Петлички спорол и думает провести. Нет, брат, не на

простачков напал.

Вдруг все повернули головы: к председательскому столу

подошел незнакомец, постучал карандашом, как бы требуя

тишины, и с минуту постоял в ожидании полного успокоения,

посмотрел рассеянно на отдушник, на стенные часы, потом на

свои часы, вынув их из жилетного кармана.

Наступила полная тишина. Взгляды всех обратились на

незнакомца.

– Ровно к присяге собрался приводить,– сказал сзади

негромкий голос: – взять бы его да от стола в три шеи...

– Товарищи! – раздался громкий, спокойный и уверенный

голос незнакомца,– я потребую на пять минут вашего внимания,

и затем мы приступим к выборам.

127

Задние толпой подвинулись вперед и тесным полукругом без

шапок, как перед чтением манифеста, остановились перед

столом.

– Я здесь родился, вырос, ваш земляк и вот теперь приехал

поработать на родине. В такое трудное время каждый обязан.

– Бреши, бреши...– сказал сзади негромко кузнец.

– Принимаете вы меня в свое общество?

Мужики хотели было промолчать, но так как незнакомец,

говоря это, остановился взглядом на Федоре, стоявшем в

полушубке с прорванным плечом, тот, почти против воли,

потому что как-то неловко было не ответить, раз к нему

обращаются, сказал неохотно:

– Что ж, милости просим.

– Отчего же не принять...– сказали остальные уже

совершенно против воли и только потому, что один сказал и

молчать было неудобно. Даже кузнец, который от печки в ярости

погрозил кулаком Федору, и тот сказал:

– Очень даже рады будем...

– Вот у вас затевается земельный комитет. Дело для вас

новое, и я не откажусь помочь.

– Убирайся ты к черту лучше, пока есть время,– проворчал

опять кузнец так, что ближние оглянулись на него.

– Много таких помощников...– сказал угрюмо печник,

обращаясь к шорнику, с которым они оба жались на уголке

лавки.

Рядом с незнакомцем стал лавочник.

– Предлагаю собранию кандидатуру товарища Ломова на

должность председателя комитета.

– Просим...– неожиданно вырвалось у Федора, и он,

испуганно оглянувшись на кузнеца, махнул рукой и сел на

дальнюю лавку.

– Вот дьявол-то! – сказал кузнец и почти со злобой крикнул:

– Просим.

Федор со своей лавки увидел уже несколько кулаков.

– Его с первого слова надо бы по шеям отсюда гнать, а они

голос за него подают,– сказал шорник печнику, который совсем

нехотя сказал свое «просим» и теперь с ненавистью поглядывал

на Федора.

– Да что ж там говорить: синяя куртка, дело ясное.

– Вишь, словно начальство какое... карандашом еще стучит,–

говорили в дальнем углу.

128

– Привык командовать-то...

– У нас не покомандует,– сказал Андрюшка, сидя на лавке,

спиной к столу, около Федора, которого он взялся караулить.

– Товарищи! – раздался опять твердый и спокойный голос от

стола.

Некоторые голоса, как бы из протеста, продолжали говорить,

но новый председатель земельного комитета постучал концом

карандаша по столу. Все смолкло, и взгляды всех обратились к

нему.

– Только и берет, дьявол, тем, что карандашом стучит,–

проворчал кузнец.

– Товарищи! Предлагаю сосредоточить денежные

поступления в руках какого-нибудь избранного вами лица,

ответственного перед обществом. В случае же нежелательности

лишних расходов я могу взять это на себя, представляя

еженедельные отчеты.

– Прос...– сказал было Федор. Но карауливший его

Андрюшка поспешно ткнул его кулаком в спину, и он,

поперхнувшись, не договорил.

Рядом с Ломовым стал лавочник, и, так как кругом загалдели

протестующие голоса, он взял из рук избранного председателя

карандаш и постучал им по столу.

– Вот моду-то взяли окаянные,– сказал кузнец.

– Теперь окрутит этих остолопов,– лучше не надо.

– Вырвали бы у них этот карандаш-то.

– Я предлагаю просить товарища Ломова во избежание

расходов принять это на себя. Кто за мое предложение, прошу

поднять руки.

Все молчали.

– Пришел незнамо откуда, первый раз его видим и ему –

денежные суммы,– тихо сказал печник Иван Никитич,

усмехнувшись и покачав головой.

– Прибегаю к поименному голосованию. Иван Никитич,

ваше мнение?

Печник растерянно оглянулся.

– Что ж мое мнение. А мне нужно? Мне все равно, как

другие...

– Значит, хотите просить товарища Ломова?

– Что ж, пущай,– сказал Иван Никитич.

И когда лавочник обратился к другим, он плюнул и

отвернулся.

129

– На какие штуки пошли! – сказал он, обращаясь к

шорнику,– поименное, говорит, голосование. Ведь он же, черт,

видит, что я не согласен, так нарочно взял и прямо с меня начал.

– Оплетать умеют. Им обоим синюю куртку носить.

– В самый раз.

– Товарищи,– продолжал лавочник,– для сокращения ставлю

для всех вопрос: – кто против, поднимите руки.

Все молчали и сидели неподвижно.

– Единогласно...

И лавочник махнул рукой, как бы отрубив что-то.

– Объявляю собрание закрытым.

Все стали нехотя подниматься и расходиться.

– Попали...– говорили мужики, выходя.– И что за народ,

бестолочь. Такого сукина сына на порог пускать было нельзя, а

они его выбирают.

– Его бы, как он пришел, взять бы голубчика под ручки да в

волость. Так и так, мол, товарищ волостной председатель, не

угодно ли вам побеседовать.

– Насчет куртки порасспросить, почему она синяя,– добавил

насмешливый голос.

– Вот, вот...

– Ах, черти бестолковые. Теперь засядет, будет нас гнуть да

карман набивать, и ни черта с ним не сделаешь.

– Главное дело избран единогласно, вот что плохо.

130

Обетованная земля

Солнце еще не поднималось, а в лощине под деревней было

пасмурно и сыро, а уж мужики выехали пахать и сеять – в

первый раз на помещичью землю.

Сколько лет ждали ее, смотрели на нее и работали на ней,

как на чужой, а теперь – своя.

Жалкое, изрезанное узкими полосками крестьянское поле,

все изрытое рвами и промоинами, жавшееся по буграм,

смотрело бедно и убого. А рядом с ним – целое, разделенное на

большие участки,– свободное поле, точно обетованная земля.

В поле выехали все. Впереди молодежь, сидя бочком на

лошадях с сохами на возилках, чертивших бороздочки на

влажной утренней пыли дороги. За ними пожилые мужички и

старики. Даже старушки – и те вышли в поле, захватив с собой

какие-то узелки.

Поднявшееся над березовым леском солнце окрасило

румяным светом березки на бугре и белые рубахи мужиков.

Даже старик Софрон, весь седой, шатающийся от ветра,– и

тот вышел с палочкой, в белых онучах на иссохших ногах,

посмотреть на землю.

Старики были не столько радостны, сколько серьезны и

озабочены.

Земля лежала перед ними, с виду покорная, обещающая, но

они хорошо знали эту покорность.

– Что-нибудь не потрафишь, вот и утрешься. Семена

пропали.

– Очень просто. Ведь прежде, бывало, на свою-то землю и то

разве с бухты-барахты выезжаешь?

– Да... Бывало, с поста еще начинают приготовляться, по

приметам соображаться, когда пахать, когда сеять, а теперь

вишь, вон, молодые-то: папироски закурили, шапки набекрень, и

пошел с некрещеным рылом.

– Прежде без толку не делали,– сказал Софрон,– на всё дни

знали счастливые. Одной воды святой сколько изводили.

– Это что там...

– Бывало, перед тем как сеять, старики недели за две выйдут

в поле и все на небо смотрят...

– Галок считали? – спросили молодые.

131

– Галок... Посмотрят, а потом, как по писанному, все знают,

когда сеять, когда что. А мы теперь что же – окромя

понедельника и пятницы – тяжелых дней – больше ничего не

знаем.

– Да, на понедельнике с пятницей далеко не уедешь. А

прежде и по понедельникам сев начинали: какой-то водой

побрызгают, бывало,– готово. Сей и не сумлевайся. А то опять

тоже на небо поглядят.

– Теперь на небо смотреть не любят. Они все думают силой

взять. Не-ет, сколько спину ни гни, а ежели благословения на

тебе нет, и не будет ничего.

– Без благословения и человек не родится.

– То-то девок наших, должно, дюже все благословляет кто-

то, что они каждый год в конопях рожают,– сказал кто-то из

молодых.

– Бреши еще больше... На какое дело едешь, а язык без

привязи.

– Нету благодати...– сказали старушки,– нету!..

Приехали в поле, выпрягли лошадей из телег с семенами и

откинули веретья, под которыми лежало тяжелое, гладкое зерно.

Старушки стали доставать из узелков просвирки, желтые

копеечные свечи. А молодежь села на рубеже покурить.

– Эх, машину бы сюда хорошую,– сказал Николай-

сапожник,– раз проехал – готово. Тут бы до самого нутра ее

взворочали, поневоле родила бы.

– Бывало, как с иконами да со звоном пойдем по ней всем

народом,– говорила старушка Аксинья, вдова Тихона,– в небе

жаворонки поют, в лощине ручейки журчат, солнышко играет, а

тут Христос воскресе. Как посмотришь, бывало, на нее, на

землю-то, так и зарадуешься. А теперь чтой-то словно и нет

радости.

– Какую же тебе еще радость надо,– сказал солдат

Андрюшка,– по две палки тебе дали, лишних пять четвертей

сгребешь, свинью выкормишь да портки сыну сошьешь, а то у

него все огузья уж прогорели.

– Нам, брат, этой радости не надо,– отозвался Николай,– а

вот с силами соберемся да машину поставим, тогда твоего бога

силком работать на нас заставим да барыши гнать... А то вы со

своей радостью каждый год с пустым брюхом да без порток

сидите.

132

– Нет, батюшка, бога машинкой не поймаешь, сколько ни

лови. Все промеж пальцев выскочит. Не в том месте ловишь.

– Ну да, заладил свое...

– Да уж что ж там, вы до всего дошли. Заместо навозу

порошками какими-то стали посыпать. Прежде за такие дела

ловили да били чем попадя.

– Только об этом и стараются, как бы бога обойтить. Лучше

порошком каким ни на есть посыплю, а уж богу не поклонюсь.

– Не очень-то об нем думают теперь. Бывало, в поле без

молитвы и не выезжают, а теперь лошадь у него с борозды

свернула, а он ее матом; так надо всем полем и стоит.

– Веселей выходит... Убираться бы вам пора под березки,–

сказал Андрюшка, кивнув головой в сторону кладбища.

– Мы-то уберемся, нас господь не забудет,– отвечал

Софрон,– на ней, матушке, с молитвой работали, в нее и ляжем.

– И хорошее дело. И вам покойней и людям просторней...

Когда начали сеять, старушки раскрошили просвирку и

крошки побросали на новую землю, а свечку прилепили на

грядку телеги перед иконкой и зажгли.

Пламя свечи, почти невидное в свете утреннего солнца,

горело не колеблясь. И над полем, в свежей синеве небес, пели

жаворонки.

– Сколько лет уж не делали так-то, не перепутать бы...–

говорили старики, с надеждой следя глазами за проворными

руками старушек, которые уверенно делали свое дело.

Даже молодые на время как будто присмирели,– столько

было торжественности и уверенности в движениях старушек.

Только Николай не удержался и сказал:

– Скорей кончайте свою музыку-то. Дело делать надо, а не

чепуховину разводить. Яиц тухлых зачем-то притащили... Что ж,

у тебя и куры, что ли, святые?

Никто ничего не ответил. Старушки, не обращая внимания,

заканчивали молитву. Молодежь сидела и курила на

травянистом рубеже с прошлогодней жесткой травой, через

которую из сырой весенней земли уже пробивалась нежная

молодая травка.

Кругом синели и сверкали в утреннем блеске освобожденные

из-под снега поля. Вверху свежо синело небо, а на нем четко

вырисовывались красноватые ветви берез с надувшимися

тройчатыми почками и пробивающимися, туго сложенными

пахучими листочками.

133

Было тихо. Концы полотенца, на котором стояла в семенах

икона, едва колебались от слабого ветерка. А над головами едва

заметно вились к небу два дымка: один – из кадильницы с

ладаном, другой – от папирос молодежи.

Звери

На маленькой станции вторые сутки толпы людей ждали

поезда и не могли сесть: вагоны шли переполненные солдатами

с фронта.

Какой-то пожилой человек в чуйке и молодой солдат с

завязанной в грязную тряпку рукой совсем было сели, но их

почти на ходу выпихнули из переполненного товарного вагона.

– Братцы, ради Христа, вторые сутки ждем,– говорили они,

стоя с мешками у вагонов.

– Некуда. Нешто не видишь, черт! Тут человек на человеке

сидит. В тот конец идите,– крикнул им солдат в расстегнутой

овчинной куртке и задвинул дверь вагона.

– Ах ты, головушка горькая,– сказал растерянно человек в

чуйке,– что ж теперь делать-то. Хоть с голоду подыхай и

замерзай тут.– И он, стоя с мешками, посмотрел в дальний конец

поезда.

– Вот звери-то, прямо креста на шее нет,– сказала

приставшая к ним старушка с узлом и в шубенке с рыжим

вытершимся воротником.

– Черт их возьми совсем, еще руку больную разбередили,–

сказал молодой солдат, перетягивая зубами повязку.– Они себе

сели, хорошо им, больше ничего и не надо.

Человек в чуйке молчал и, уныло моргая, смотрел в прежнем

направлении. Иногда он делал движение бежать опять

проситься, когда дверь какого-нибудь вагона открывалась, но

сейчас же останавливался, видя, что там полно.

– Совсем озверел народ,– сказала старушка,– бывало, видят,

что старая, еще иной раз помогут, а сейчас толкают в грудь со

ступенек, давеча чуть навзничь не полетела.

– Бога забыли,– сказал человек в чуйке.– Пойдемте к

сторожу, может, погреться пустят, на вокзал и не пробьешься.

Часа через два загудел вдали паровоз, и человек в чуйке с

солдатом и не отстававшей от них старушкой выбежали на

платформу.

134

Молодой солдат, увидев в конце поезда почти пустой вагон и

забежав с другой стороны, вскочил. За ним вскочил человек в

чуйке, покидав в вагон на ходу свои мешки. Потом втащили туда

же за руки и старушку с узлом. Со стороны станции, где было

много народа, слышался крик многих голосов, ругательства,

торопливая беготня по скрипучим от мороза доскам платформы

и хриплые голоса перемерзших людей, ломившихся в двери

вагонов.

– О, просторно-то как! – крикнул молодой солдат.

– Не кричи, а то услышат и сюда набьются,– сказал человек в

чуйке. Он торопливо налегнул плечом и задвинул тяжелую

дверь вагона. В вагоне стало совсем темно.

Мимо суетливо, растерянно пробегали какие-то люди, потом

вновь возвращались назад, очевидно, тщетно ища места.

– Слава богу, хоть сюда не лезут,– сказал молодой солдат.

Вдруг кто-то снаружи ухватился за скобку и стал налегать на

дверь.

– Не лезьте сюда, тут битком набито, человек на человеке

сидит,– крикнул человек в чуйке.

– Голубчик, Христа ради, третьи сутки никак не сяду. Нас

двое тут с ребеночком.

– Нету. Русским языком тебе говорят... Их, чертей, пусти, а за

ними еще полсотни прибежит.

– Да еще высадят из-за них.

Голоса за дверью стихли. Поезд тронулся.

– Слава тебе господи,– сказала старушка, перекрестившись в

темноте,– помогла матушка царица небесная. Я все богородицу

читала.

– На тормоз, знать, прицепились,– сказал молодой солдат,

прислушиваясь.– Проберет их здорово, мороз хороший.

– Спаси, царица небесная,– и так народа мерзнет тьма.

Несколько времени за стеной было молчание, только

слышался детский плач. Потом в стену с тормозной площадки

постучали и послышался голос:

– Пустите Христа ради, замерзнем тут. Сейчас на станции

поезд остановится.

– Поезд-то остановится, а там опять небось целая туча

народу,– сказал тихо человек в чуйке. И крикнул: – говорят тебе

русским языком,– человек на человеке сидит.

– Хоть в уголочек куда-нибудь под лавкой...– донесся голос

из-за стены.

135

– Вот не было печали... Молчать надо было, не откликаться...

– О господи батюшки, что как они скажут на станции,–

проговорила старушка,– набьются тогда,– задохнешься.

Поезд остановился, но за стеной движения и суеты было

мало. Очевидно, стояли на маленькой станции. Только

послышался стук в дверь и голос, видимо, обвязанного и

застывшего человека.

– Пустите Христа ради, замерзнем совсем на тормозе,

ребеночка застудили.

– Тише сидите,– шепнул человек в чуйке.– Не говорите

ничего, скорей отстанут.

– Голубчики...

– Вот, дьяволы, привязались-то. Того и гляди кто-нибудь

пойдет осматривать и выгонит всех.

Поезд дал свисток и тронулся.

– Дьяволы, звери...– послышалось опять с тормоза,– чтоб вы

подохли, окаянные. Ребенок совсем замерзнет.

– Ах, царица небесная, матушка,– сказала шепотом

старушка,– помоги им и защити,– куда ж в такой мороз на

тормозе с ребенком...

136

Дом № 3

К двухэтажному дому с каменным низом и деревянным

верхом подъехали на санях какие-то люди с ломами и топорами.

– По всей улице чисто Мамай прошел,– сказал один в

овчинной шапке и в нагольном полушубке, оглянувшись назад