Текст книги "Избранные произведения"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
и она уже ничем не могла сдержать его, убегала в спальню и
хохотала там до слез, до колик в боку.
VII
45
С самого раннего утра, едва только солнце встало над
молочно-туманными лугами и зажгло золотой искрой крест
дальней колокольни, как в сенях уже захлопали двери и раздался
голос Авенира:
– Захватил весло? Бери удочки... да не нужно эту чертову
кривую! Что же ты крыло-то не зачинил, тюря? Собирай,
собирай, господи благослови. К обеду приедем.
И наступила тишина, как будто уехала толпа разбойников
или людоедов.
Часов в двенадцать приехали с рыбной ловли, и Авенир
прислал младшего сына за Андреем Христофоровичем. Он
должен был непременно идти и посмотреть улов.
Связанные вместе две лодки были причалены к берегу и
привязаны одной цепью за столб с кольцом. На одной из них
сидел Авенир в широкой соломенной шляпе, в рубашке с
расстёгнутым воротом. Рукава у него были засучены выше
локтя. И он: опустив в садок обе красные руки, водил ими по
дну.
– Иди сюда, Андрей! Смотри, вот улов!
– Да я вижу отсюда.
– Нет, ты сюда подойди. Вот гусь! Хорош?
И он на обеих ладонях разложил огромного карпа, который,
лежа, загибал то хвост, то голову.
А сыновья – огромные, загорелые, тоже с засученными
рукавами и вздувающимися мускулами под мокрой прилипшей
рубашкой – развешивали сети на шестках вдоль берега.
Потом отбирали рыбу на обед; Авенир, отгоняя мух и отирая
сухим местом засученной руки пот со лба, только покрикивал:
– Клади большого, клади его, шельмеца. Так! Стой! Это на
жаркое. Доставай теперь налима... Смотри, Андрей, князь мира
грядет.
Профессор смотрел. Из садка показывались огромная
коричневато-зеленая голова и скользкое туловище.
И князя мира опускали головой в мешок.
– Это на уху.
Потом долго купались, причем сыновья плавали молча или
лежали под солнцем на воде, раскорячившись, как лягушки, а
Авенир каждую минуту окунался с головой и кричал:
– Боже, как хорошо! Вот чудо-то! Лезь, Андрей, наплюй на
докторов. Все это, брат, ерунда!
46
Наконец он оделся, сидя на зеленом бережку, и они пошли по
узенькой каменистой тропинке в гору к селу, мимо огородов, где
на полуденном, знойном солнце желтели за частоколом
подсолнечники.
Авенир остановился, посмотрел на реку, где еще продолжали
купаться сыновья, и крикнул:
– Не отставай, не отставай, Петр! Чище работай. Эх, рано
вылез. Ну, делать нечего. Огурец зацветает. Ну и лето! А земля-
то: нигде такой земли не найдешь. Что ни посади, все вырастет.
Захочешь дыни – дыни будут расти, винограду – и виноград
попрет.
– А у тебя и дыни есть?
– Нет, только огурцы да капуста пока, а если б захотеть!..
Стоит только рукой шевельнуть!
Дома уже был готов обед. Ели здесь еще больше, чем у
Николая. Сыновья ели молча, а отец говорил, не переставая:
– В три часа выехали нынче. Заря была – чудо! Поедем,
Андрей, как-нибудь с нами. Катя и то ездит, она – молодец!
Катя улыбалась.
– Я люблю это,– если бы только меня зубы не мучили.
– Разве мучают? – спросил Андрей Христофорович.
– Зубы и зубы! – сказал Авенир, махнув рукой.– Мы все от
них на стену лезем. Ешь, пожалуйста, капусту, Андрей. Это,
брат, удивительно полезная вещь. У меня, брат, система, чтобы
все было по-настоящему, то есть по-простому. Вот Николай в
неметчину ударился, воды какие-то пьет. Видал?
Только под конец обеда заметили, что Петра за столом нет, да
и тетка Варвара исчезла куда-то.
– А где же Петр? – спросил Авенир.
– Он закупался. Его бабушка рассолом поит,– сказал Павел,
наливая себе вторую тарелку окрошки.
– Редкий человек тетка Варвара,– сказал Авенир,– без нее
было бы плохо.
– А что он чувствует? – спросил Андрей Христофорович.
– Да его мутит,– сказал Павел,– как до дома дошел, так и
начало мутить.
– Ну, иди теперь отдыхай. Тебе никто не помешает. У нас в
этом отношении...
И, проводив брата до его комнаты, Авенир исчез.
Андрей Христофорович постоял, вынул часы, положил их на
стол, потом поискал чего-нибудь почитать, но ничего не нашел.
47
Минут через пять дверь приотворилась, и в нее просунулась
голова Авенира.
– Андрей, ты не спишь? – спросил он шепотом.
– Нет еще.
– Ну, давай поговорим.
– Как бы не забыть,– сказал Андрей Христофорович,– мне
нужно в город послать. Это можно?
– Сколько угодно, Павел живо скатает. И ты, пожалуйста, не
стесняйся, как что нужно – говори. Я очень рад.
– Ну, отправь, пожалуйста, вот это сегодня же. Перед
вечером Авенир повел брата на курган показать красивый вид.
– Пойдем, пойдем. Вот вы там все по Швейцариям ездите, а
своего родного не замечаете.
– Что же, в город поехали?
– Ах, братец ты мой! Из ума вон! Где Павел? – спросил
Авенир, оглянувшись на сыновей, которые молча следовали за
ними.
– Он от живота катается,– сказал Николай.
По дороге на курган Авенир вспомнил, что он когда-то был
большим любителем театра
– Я, брат, всем интересуюсь. Ты небось думаешь, что мы
живем тут в глуши и ни бельмеса не смыслим. Ну, кто теперь в
Малом играет?
– Садовская – бытовых комических старух,– сказал
профессор.
– Бытовых комических,– повторил Авенир,– так, знаю
теперь.
– Ермолова – драматическая.
– Драматическая? Так.
– Ну, Рыбаков играет стариков, конечно.
– Суриков... А Чацкого кто играет?
– Чацкого недавно играл Яковлев.
– Ну, довольно, а то перезабуду. Вот и курган. Закат-то
отсюда как виден. Вот картина! А то ваши художники что-то,
говорят, завираться стали. Становись сюда, отсюда виднее,–
говорил Авенир, втаскивая брата за рукав к себе, так что тот от
неожиданности едва не упал.
– Оглянись кругом, какова высота. Что, брат!.. На реку-то
глянь, на реку! Ручейком отсюда кажется. Вот отсюда бы читать
стихи. Вот стать бы сюда, а слушатели там, где река. Все эти
актеры ваши – дрянь. Нужно что-нибудь могущественное.
48
Простор-то какой. Куда ж они к черту годятся.– Потом,
помолчав, добавил: – Да, лучше наших мест все-таки нигде не
найдешь. Один простор чего стоит.
– Ну, милый, одним простором не проживешь. Нужна работа.
– Да над чем работать-то?
– Как над чем?! Теперь и ты спрашиваешь, над чем работать?
Так я тебе скажу, что, помимо всего прочего, нам нужно
работать над тем, чтобы выработать в себе потребность знания и
деятельности. Это – первая ступень.
– Ну, от добра добра не ищут, как говаривал Катин дедушка,–
сказал Авенир.
– Я пол-Европы объехал, и никто даже не спросил меня ни
разу, как и что там. А все отчего? – От самоуверенной косности.
Ты не обижайся на меня, но мне хотелось наконец высказаться.
– Ну, за что обижаться, бог с тобой! – горячо сказал Авенир.
– Ты живешь тут и ничего не видишь, не видишь никаких
людей, никакой другой жизни и заранее ее отрицаешь. Все эти
две недели мы только и делаем, что говорим и все
ниспровергаем, а между тем я не могу добиться пустяка:
послать в город.
– Завтра пошлем, Андрей, ей-богу, пошлем. Это вот некстати
у Павла живот заболел.
– Дело не в том, что ты завтра пошлешь, я говорю сейчас
вообще... Но самое главное, что у вас нет ни малейшею
стремления к улучшению жизни, к отысканию других форм ее.
И все это от страшной самоуверенности. Вы не верите ни
знаниям, ничему. Я приехал сюда,– слава богу, человек
образованный, много видел на своем веку, много знаю, а я
чувствую, что вы не верите мне. У вас даже не зародилось ни на
минуту сомнения в правильности своей жизни...
– Сядь, сядь сюда на камешек,– сказал Авенир.
– Спасибо, я не хочу сидеть. Ты знаешь, я – профессор
старейшего в России университета,– приехав сюда, чувствую,
что у тетки Варвары гораздо больше авторитета, чем у меня. Ты
ни разу, положительно ни разу, ни в чем со мной не согласился.
А подрядчика, который и грамоты, наверное, не знает, ты вчера
слушал со вниманием, которому бы я позавидовал.
– Жулик, мерзавец, каких мало,– сказал Авенир.– Он сорок
тысяч тут на одной постройке награбил. Его давно в тюрьму
пора.
– Ну, вот, а у тебя к нему доля какого-то уважения есть.
49
– Ну, что ты, какое может быть уважение,– сказал Авенир.
Потом, помолчав и покачав головой, прибавил:
– А все-таки умница! Это уж не какая-нибудь учеба, а
природное, настоящее. Нет, ты напрасно, Андрей, думаешь, что
я тебя не слушаю, не ценю, я брат...– Он встал и крепко пожал
руку брату.
– Ты знаешь,– продолжал Андрей Христофорович,– когда
оглянешься кругом и видишь, как вы тут от животов катаетесь, а
мужики сплошь неграмотны, дики и тоже, наверное, еще хуже
вашего катаются, каждый год горят и живут в грязи, когда
посмотришь на все это, то чувствуешь, что каждый уголок
нашей бесконечной земли кричит об одном: о коренной ломке, о
свете, о дисциплине, о культуре.
Авенир кивал головой на каждое слово, но при последнем
поморщился.
– Что она тебе далась, право...
– Кто она?
– Да вот культура эта.
– А что же нам нужно?
– Душа – вот что.
VIII
Уже давно прошел тот срок, который профессор назначил
себе для отъезда. Каждый день он просил отвезти его на
станцию, и каждый день отъезд почему-нибудь откладывался.
То лошадей не было. То Авенир забыл сказать с вечера
малому, чтобы он утром пригнал лошадь из табуна. И в
последнем случае Авенир хватался за макушку и восклицал:
– Ах, братец ты мой! Как же это я забыл.
Несмотря на живость характера, он так же все забывал, как и
Николай.
И все у них было так же, как у Николая Так же, как и там,
говорили не своими словами, а пословицами и поговорками.
Были те же приметы, те же средства от болезней. Там ими
пользовала всех Липа, а здесь тетка Варвара.
– Да что вы часто бываете друг у друга, что ли? – спросил
один раз профессор, думая в этом найти причину такого
сходства.
– Пять лет друг друга не видели. Когда Катиного дедушку
хоронили, с тех самых пор,– сказал Авенир,– а что?
50
– Так, пришло в голову. И, пожалуйста, дай мне завтра
лошадей.
– Все-таки завтра?
– Что значит «все-таки», когда я у тебя каждый день прошу.
– Не выйдет завтра,– сказал Авенир.
– Отчего?
– Тарантас сломан.
И еще раз убеждался Андрей Христофорович, что эти люди
совершенно не могли жить в каких-либо определенных сроках.
Все определенное, заключенное в какие-нибудь рамки, не
укладывалось в их натуре. Если Андрей Христофорович
говорил, что ему нужно ехать к 15 числу, Авенир возражал на
это:
– Не все ли равно тебе к шестнадцатому? Эка важность –
один день.
Накануне отъезда, когда все сидели за ужином и ели квас и
таранку, кто-то стукнул в окно. Авенир вышел в сени и через
минуту вернулся с письмом.
– От Николая,– сказал он.
Распечатали конверт. Там было короткое извещение: Липа
умерла. Отчего – неизвестно. Пришла с пасеки, съела две
тарелки окрошки, а к вечеру и померла.
Все удивились. Катя перекрестилась и долго утирала слезы.
И все вспоминали, какая была хорошая старушка – Липа.
– Теперь без нее плохо будет Николаю,– сказал Авенир,–
заболеет кто – лучше ее никто не знал, как помочь.
– И отчего умерла,– сказала Катя,– хоть бы болезнь какая
была...
– Ну, да смерть окладное дело, все туда пойдем. А жаль,
заговоров одних сколько знала.
А потом заговорили о другом и через полчаса уже забыли
про Липу.
– Ну, вот хорошо, что побывал у нас, освежился, по крайней
мере,– говорил Авенир брату, когда наконец у крыльца стоял
добытый у кого-то вместо сломанного тарантаса рыдван, обитый
внутри полосатым ситцем.
– Ты пиши, кто в театрах будет играть в следующем сезоне.
Я, брат, всем интересуюсь. Так как бишь? – Ермолова –
драматическая, Садовская – трагическая.
– Комическая.
– Да, комическая. Помню, помню, ты сказал: комическая.
51
– А Рыбаков, значит, Чацкого.
– Да какого Чацкого! Рыбаков – старик!
– Тьфу, старик! Ну, конечно, старик. Я это запишу. Пиши о
событиях. До нас немцы, положим, не дойдут. Кланяйся, брат,
Москве, скажи ей, что за нею стоит сила. Вот она! – И он с
размаху ударил по плечу Петра, который даже не пошатнулся.–
Уж она себя покажет в случае чего. А, Петух?
Петр повернул свою огромную на толстой шее голову и
вдруг, не удержавшись, усмехнулся так, что профессору стало
жутко. Такая усмешка появлялась у Петра, когда Павел
рассказывал про него, как он один с своим «Белым» травил
десяток деревенских собак.
– Ну, с богом!
Андрей Христофорович простился с Авениром, который
заключил его в свои объятия и троекратно поцеловал. Потом
простился с Катей и, пожав огромные кисти своих племянников,
сел в рыдван.
Лошади тронули. Его сейчас же толкнуло в затылок, потом
подбросило вверх и пошло перебрасывать с боку на бок.
Андрей Христофрович точно в лодке в бурю держался
обеими руками за края экипажа.
– Заваливайся и спи! – крикнул ему Авенир, стоя без шапки
посредине дороги.– Дай бог!
52
Гайка
На вокзальной платформе, заваленной узлами, мешками и
прочей пассажирской рухлядью, сидел и лежал народ,
дожидавшийся поезда.
– Когда поезд придет? – спросил, войдя на платформу,
рабочий с сундуком и чайником через плечо.
– А черт его знает,– неопределенно отвечал малый в картузе,
к которому он обратился.
– Вот дьявола-то...– сказал раздраженно рабочий,
оглядываясь по сторонам.
– Мы, батюшка, третий денечек тут сидим,– проговорила
старушка в туфлях и шерстяных чулках,– балакали вчера, что
должен быть поезд беспременно, знающий человек говорил, да
вот, знать, не угадал.
– Придет, бог даст...– сказал сидящий рядом с ней на мешках
лохматый мужичок в накинутой на плечи без рукавов шубенке.
Рабочий, не слушая, смотрел по сторонам.
– А это какой поезд?
– Это в другую сторону, батюшка, третий звонок давно
пробил, да гайку, говорят, какую-то на паровозе потеряли.
– Чего стоим? – кричали из окон стоявшего поезда
пассажиры.
– Гайку не найдут никак...
– Растерялись, на весь поезд одна гайка... голь несчастная.
– Ехать не едет, а вылезть по своему делу боишься – уйдет,–
говорила растрепанная женщина в расстегнутой кофте, с
нечесаными волосами, выглядывая на обе стороны из вагона.–
Звонки-то еще будут? – спросила она у проходившего толстого
кондуктора.
– Сколько ж тебе звонков еще надо, пробило три, ну, и сиди,
жди.
– Им и трех мало...– сказал какой-то веселый мужичок в
лапотках, с ножичком на поясе, свертывавший папироску.
– Голубчики, идет!..– закричал как зарезанный малый в
картузе и бросился в вокзал за вещами.
Вся платформа зашевелилась.
– У меня как сердце чуяло, что придет,– сказала старушка в
туфлях, торопливо собирая свой мешок.– Как-то теперь, господь
даст, сядем.
53
– На каком пути остановится? – кричали разные голоса.
– На втором пути, за этим поездом,– спокойно сказал
толстый кондуктор, махнув рукой в сторону второго пути.
Все озадаченно остановились перед загородившим дорогу
поездом.
– Вот этот тут черт застрял еще на дороге... Скоро ли
тронетесь-то, окаянные! Стоят поперек дороги, и неизвестно
что, не то в обход иттить, не то ждать.
– Сейчас уедут, им только гайку найтить,– сказал, подмигнув,
веселый мужичок.
Вдали засвистел паровоз. Пассажиры вдруг, точно спасаясь
от кого-то, бросились к своим мешкам и сундукам рассыпной
толпой в обход и под колеса стоявшего на пути поезда,
потерявшего гайку.
– Куда вы, оглашенные, под поезд лезете! – кричали на них
из окон.– Трогаемся сейчас, подавим всех.
– А вы что тут распространились на самой дороге? Зимовать,
что ли, собрались?
Лохматый мужичок необычайно проворно пролез по головам
ломившихся на площадках людей и сел на краю крыши, спустив
вниз ноги в лапотках.
– Что на голову становишься! – сказал, поглядев на него с
усилием вверх, рабочий, который ухватился рукой за железную
скобку через плечи других и висел на ней.
– Пройтить негде было, батюшка,– сказал мужичок и, увидев
барахтавшуюся внизу в общей свалке старушку, закричал:
– Эй, тетка, тетка, на тебе, хватайся за подпояску. Держись,
тащить буду. Ну, вот...
– Эй, кто там опять?! Тьфу! Что за дьяволы, сказано – не
лазить по головам! – закричал вне себя рабочий, когда старуха
покрыла его голову своей юбкой.
Малый в картузе тоже вскочил на крышу и, стоя у края,
кричал:
– Выше господ залезли!
Старушка, отдышавшись, устроилась около трубы.
– Ну, вот, и слава тебе господи, сели. Только с непривычки
дюже высоко.
– Обтерпишься...
Пришедший поезд дал свисток и дернул один раз, потом
другой, потом медленно попятился назад. Все затаили дыхание.
– Только бы с места взял.
54
– Самое главное... а там разойдется, бог даст,– говорили на
крышах.
Наконец паровоз часто запекал, медленно тронулся, шипя на
обе стороны паром, выпускаемым из паровоза низко по земле, и
увозя вагоны, платформы, груженные лесом и облепленные
народом.
Малый в картузе стоял посредине крыши и кричал на поезд:
– Пошел, пошел, разгоняй, разорви его утробу!
– А ездить как будто похуже стало,– сказал лохматый
мужичок,– взбираться дюже трудно.
– Зато спокоен...
– Про это никто не говорит.
Висевший внизу на площадках народ недоброжелательно
поглядывал на крыши.
– И прежде были господа, и теперь господа,– сказал какой-то
мужичок, посмотрев снизу на сидевшего на крыше солдата с
револьвером.
– Расселись там на хороших местах-то,– сказала злобно
какая-то баба с молочным жбаном, прилипшая внизу к дверной
скобке.
Вдруг поезд, тяжело поднимавшийся на подъем, неожиданно
рванул вперед и остановился.
– Ой, мать честная,– раздалось с крыши,– вот было
чебурахнул-то!
– Держись, время такое...
– Что стал? Ай потеряли что?
– Должно, силы нету.
– Вот и опять станция,– сказал веселый мужичок.– Тут бы по
всей линии трактиров настроить, в самый раз было бы.
– Что же вы, дьяволы, сидите! – закричал шедший от
паровоза кондуктор,– видите, машина не берет, не можете
слезть?..
– И так вывезет!..– крикнул, стоя на крыше, малый в картузе.
– «И так вывезет»... что ты на лошадь, что ли, засел, болван
не понимающий. Слезай к чертовой матери!
– Под горку идет хорошо, а вот как навзволок, так мука с ним
одна.
Все сошли на насыпь. Поезд постоял с минуту на месте,
подергался судорожно и пошел назад...
– Матушки! Куда ж это он?
55
– За картошкой поехал... гайку не потеряй!..– крикнул вслед
машинисту веселый мужичок.
– Ежели спешить некуда, еще ничего,– можно и подождать.
– Да, подождать. Хорошо вам на крыше-то,– злобно сказала
баба с жбаном,– а тут все молоко розлили, да еще проквасишь
его, покуда довезешь.
– А ты пешком иди, баба молодая, чего машину зря
мучаешь,– сказал веселый мужичок.
– Только вот оскаляться и умеете...
– Пошел!..– крикнул кто-то.
Несколько человек бросились наперерез к поезду и с
озверелым видом, работая локтями, стали пробиваться на
крышу.
– Ах, дьяволы, опять самые хорошие места займут.
– Садись, не зевай! Черт вас побери, окаянные. Разинули
рты! – крикнул кондуктор.
– А мы думали – остановится.
– Останавливайся для вас, а потом опять сначала разгоняй.
Вот бестолочь-то окаянная, ну, никак к порядку не приучишь.
Весь свет обойди, другого такого народу не найдешь.
Старушку затерли, и она, потеряв туфлю, успела только
повиснуть на подножке. Лохматый мужичок, опять раньше
других вскарабкавшийся на крышу, увидев старушку внизу,
крикнул ей:
– Висишь, тетка?
– Вишу, батюшка, слава богу.
И она о плечо поправила съехавший на глаза платок, так как
обе руки ее были заняты держанием за скобку...
Поезд пошел, прибавляя ходу. А сзади бежали, спотыкаясь, с
мешками, и испуганно махали руками те, кто не успел на ходу
прицепиться.
– Догоняй, догоняй, тетка! – кричал малый в картузе,
держась за трубу, как за мачту.– Ах ты, мать честная, вот так
подвезли тетеньку!
Какой-то человек в бабьей кофте посмотрел на оставшихся и
сказал:
– Ну, беда теперь с плохими ногами.
– Тут и с хорошими голову потеряешь.
– Вот как народу поскидает побольше, все, может, лучше
пойдет.
– И то как будто расходиться стал.
56
– Разойдется... Тут под горку.
Все замолчали и, оглядывая свои мешки, стали прочнее
усаживаться.
–...Не тяни за плечо...– раздался голос снизу, где висели, как
виноград, люди на подножках.
– Потерпишь, что же мне, оторваться, что ли...– сказал
другой голос.
– О, господи батюшка, того и гляди, руки оборвутся. А тут
этот домовой разогнался.. Куда его леший так понес? Холера
проклятая!
– На кульерском едем!
Поезд, шедший под уклон, все прибавлял ходу и наконец так
разошелся, что поднял за собой целый ураган крутившихся в
воздухе бумажек и пыли.
Вагоны дребезжали и ныряли из стороны в сторону.
Разговоры на крышах прекратились. Пассажиры притихли и,
как гонщики, плотнее надвинув шапки и сощурив глаза,
смотрели вперед.
– Куда его нечистые разнесли!
– Эй, куда ты так расскакался! Головы, что ли, сломить всем
хочешь! – кричали с крыш машинисту.
– «Расскакался»,– передразнил с тормоза угрюмо кондуктор,
стоявший, как в метель, с поднятым от пыли воротником
шинели.– Что ж он изделает, когда тормоза не действуют? Не
понимает ни черта, а тоже глотку дерет.
– А тут какого-то черта догадало еще крышу полукруглую
сделать. Ухватиться не за что.
– Что ж они не могли хоть какие-нибудь держалочки
устроить?
– Нешто они об публике думают!..
Впереди показался полустанок. Кондуктор схватился было за
тормоз, покрутил несколько времени, потом плюнул и махнул
рукой. Поезд пролетел мимо платформы. Стоявшие плотной
стеной на платформе люди сначала удивленно смотрели, потом
стали испуганно махать руками и кричать:
– Стойте, стой! Куда же вы? Нас-то захватите!
– Никак не могим, гайка на отделку развинтилась! – крикнул
веселый мужичок. А малый в картузе, подняв вверх руку, точно
у него был кнут и он скакал на лошади, кричал во все горло:
– Шпарь, шпарь его! Вот как распатронили!
57
Поезд, далеко прокативший за полустанок, наконец
остановился.
– Ну, нет, это уж бог с ним, с этим удобством,– сказал
человек в бабьей кофте, лежавший на животе около трубы,
обхватив ее обеими руками: – лучше уж внизу тесноту
потерпеть да живым остаться. А то сейчас чуть-чуть не
стряхнуло.
– Да, на крыше хуже,– сказал лохматый мужичок, протирая
обеими руками глаза и сплевывая.– Пыль очень, и сердце с
непривычки заходится.
– У вас там, у чертей, наверху заходится, а вы попробовали
бы тут пошли, повисели,– раздался снизу озлобленный голос
бабы с молочным жбаном.– А то расселись там, как господа.
– Ну, вы, что же там ждете? – К подъезду, что ли, прикажете
подавать! – крикнул кондуктор на пассажиров, озадаченно
стоявших на платформе полустанка. Те, схватив свои мешки,
испуганно бросились к поезду.
– Вот окаянный народ-то, каждому объясняй да еще по шее
толкай, а чтоб самим к порядку привыкать, этого – умрешь, не
добьешься.
58
Тяжелые вещи
На базарной площади, где прежде торговали готовым
платьем, железом, горячей колбасой и всем прочим, стояли
запертые и забитые досками лавчонки, а в проходах между ними
и по всей площади, на навозе и подтаявшему льду были
разложены на мокрых рогожках всякие товары: у кого пара
ржавых селедок, две пуговицы и коробка спичек, кто продавал
какую-нибудь рваную шубенку или менял серебряную ложку на
хлеб.
– Облавы нынче не было? – спрашивали вновь подходившие.
– Вчерась была,– неохотно отвечал кто-нибудь из торговцев.
Продавцы то и дело зорко оглядывались по сторонам и при
всякой тревоге делали приседающее движение, чтобы схватить
за углы свои рогожки с товарами и лететь куда-нибудь на
ближайший пустой двор.
Какая-то барыня в мятой шляпке принесла лампу с абажуром
в виде матового шара и, нерешительно оглянувшись по
сторонам, спросила:
– А ничего, позволяют торговать-то?
На нее и на ее лампу молча и недоброжелательно
посмотрели.
– Позволяют... тому, у кого ноги проворные,– сказала
молодая торговка в полушубке, поправив платок на голове и не
взглянув на спрашивавшую.
– А ты, матушка, в первый раз, что ли, вышла? – спросила
пожилая торговка, у которой на рогожке были разложены пять
селедок и велосипедный насос.
– В первый...
– То-то я вижу. . лампу-то с шаром взяла. Ежели, грешным
делом, спешить придется, как бы тебе ее не раскокали.
– Они все чисто с неба свалились...
– Ты уж, как чуть что, поглядывай вон на того старика, что
замками торгует, он у нас сметливый.
Какой-то человек в поддевке, торговавший стаканами и
вазочками, недовольно покосился и сказал:
– С замками-то всякий дурак будет сметлив. Их стряхнул в
мешок и айда. А ты посуду пойди так-то стряхни. Вот наказал
бог товаром.
– А вон еще умная голова идет.
59
Все оглянулись. К ним подходила женщина с креслом на
голове, которое торчало ногами вверх. Женщина поставила
кресло и остановилась, тяжело дыша.
– Еще-то у тебя потяжельше ничего не нашлось? – спросила
молодая торговка.
– Последнее, матушка.
– Они все думают, как до свободы.
Вдруг все прислушались.
– Стой, свистят...
В самом деле послышался какой-то свист.
Старичок с замками не обратил никакого внимания на свист
и даже стал раскуривать трубочку. Все мало-помалу
успокоились.
– Пропасти на вас нет, запугали наотделку, все селедки со
страху в грязь вывалила,– сказала селедочница.
– Вот как этого свисту боишься, ну, хуже нет...
– Вчерась без свисту хорошо обделали...
– У тебя-то что,– схватила свою рогожку и до свидания, а вот
эти-то – с лампой да с креслом – что будут делать? Спаси,
царица небесная.
Из переулка выехал человек с кадкой капусты на ручной
тележке и поехал на средину рынка.
– Сторонись, бабы. Облава вчерась была?
– Была.
– Ну, значит, нынче не будет.
– Вишь, прямо чуть не на телеге прискакал. Тише ты,
домовой, прет прямо на человека.
– Вот такие-то окаянные, случись что,– и пойдут с своими
кадушками через головы скакать. И как не запретят только.
Вдруг старичок с замками насторожился, ни слова не говоря,
сунул в карман трубочку, стряхнул в мешок замки и юркнул в
толпу.
А вдали уж был слышен продолжительный негромкий свист,
каким охотник дает знать товарищу о замеченном звере.
Пожилая торговка беспокойно оглянулась и вскрикнула:
– Ах, нечистые, с того конца зашли...
– Вот ведь, окаянные, каждый день наладили.
Все мгновенно зашевелились и бросились во все стороны,
как раскинувшийся лагерь бросается, ища спасения в бегстве
при неожиданном нападении врага. Только виднелись
вскидываемые на плечи мешки, кадки, ящики.
60
– Что на дороге-то мешаешься, чертова голова, раньше бы
собирала, не научили тебя еще.
– А ты куда по селедкам шлепаешься? Угорел совсем, мои
матушки.
А дальше слышался испуганный визг и хруст посуды: это
мужик в фартуке с кадкой капусты катил по рядам.
– Господи, батюшка, вот отнялись ноги со страху, и бежать
не знаю куда,– говорила, сидя на снегу и плача, какая-то баба.
– Лупи в ту сторону. Отседа зашли. Но навстречу
бросившейся толпе раздались свистки милицейских.
– Отрезали, дьяволы! – сказал солдат с мешком картошки на
спине, остановившись и плюнув.– Вон куда,– за водокачку надо
было обходить. Как бы сразу зашли, так бы и прорвались к
переулку.
– Теперь живьем возьмут... да куда ты тут со своей лампой-
то! Абажур еще прихватила. Наказание с этим народом.
– Порядков не знают, вот тащут что попало.
– А там вон один оленьи рога приволок. Как подденет,
подденет под бок, ну прямо душа с телом расстается.
– Эй вы, чего там заснули? – крикнул солдат в суконной
шапке с шишаком.– Обходи справа да загоняй всех в угол.
Из-за водокачки выскочили солдаты и рассыпным строем
стали сгонять всех в одну сторону.
– Глянь, они и за водокачкой сидели.
– Заходят, кругом заходят. Ах, нечистые! – говорили бабы.
– Обошли... теперь крышка всем,– сказал солдат с
картошкой,– они подготовку изделали.
– Сейчас хоть не стреляют,– а спервоначалу, бывало, как
залпом в воздух хватят, хватят, так присядешь, и ноги, как
чужие.
– Они и сейчас, брат, как не свои.
Старик с селедочницей, молодой торговкой и приставшим к
ним солдатом раньше всех успели юркнуть в какую-то
подворотню и, пригнувшись, пробрались к пустырю вдоль
разломанного забора.
– С креслом-то женщина осталась, бедняжка.
– Вперед наука. Еще бы комод на себе приперла.
– В угол погнали. Вот дуют-то! – говорил солдат.– Ах, ловко.
Это еще что... вот мы, когда Ерзерум брали, как налетели таким
же манером на базар,– куда тебе твои столики. Что тут было! Ну,
что ж они не стреляют? Тут первое дело в воздух палить надо
61
без остановки, покамест очумеют. Тогда голыми руками прямо
бери.
– Что это кверху ногами-то бегает?..– сказала молодая
торговка.– Вон, вон, вишь... остановилось. Опять, опять
побежало.
Все посмотрели по указанному направлению. Народ, потеряв
голову, бросался целым стадом то в одну, то в другую сторону, а
среди этой свалки металось по базару какое-то кресло вверх
ногами.
– Ох, это она, знать. Спаси, царица небесная.
– Надорвется,– сказал старичок.
– Разве можно в такое время с этакими вещами.
– Эх, стреляли мало,– сказал солдат, когда сбитую в кучу
толпу на рынке стали строить в очередь,– тут бы без остановки
лупить надо.
Когда все пошли, он еще несколько времени смотрел на
рынок с опрокинутыми столиками и рассыпанными селедками,
потом, плюнув, сказал:
– Все-таки мастера, дьявол их побери. Мы, когда Ерзерум
брали, у нас хоть конница была, а эти пешии как обработали.
– Тут и без конницы хорошо выходит,– заметил старичок.–
Вы Ерзерум-то этот один раз брали, а они тут по семи раз в
неделю орудуют, пора руку набить.
62
В темноте
В разбитую парадную дверь восьмиэтажною дома вошли
старичок со старушкой. Столкнувшись с каким-то выходившим
человеком, старичок спросил:
– Скажи, батюшка, как пройти к швейцару бывшему
Кузнецову?
– Идите на пятый этаж, считайте снизу пятнадцатую дверь.
Только по стенке правой стороны держитесь, а то огня по всей
лестнице нет и перила сломаны.
– Спасибо, батюшка. Старуха, не отставай. Права держи. О
господи, батюшка, ну, и темень...
Некоторое время было молчание.
– Да не лети ты так! Чего понесся, постой, говорю!
– Что ты там?
– Что... запуталась тут где-то...
– Вот еще наказание. Говорил – сиди дома. Куда нечистый в
омут головой понес? Ой, мать, пресвятая богородица, и чем это
они, окаянные, только лестницу поливают? Начал по дверям
считать, поскользнулся и спутался. Вот и разбирайся теперь,
сколько этажей прошли...
– Да куда ты все кверху-то лезешь?
– А ты думаешь, на пятый этаж взобраться все равно, что на
печку влезть? Черт их возьми, нагородили каланчей каких-то,
чисто на Ивана Великого лезешь. Что-то даже голубями запахло.
– Ты смотри там наскрозь не пролезь.
– Куда – наскрозь? Ой, господи, головой во чтой-то уперся...
Что за черт? Куда ж это меня угораздило?.. Даже в пот ударило.
Хоть бы один леший какой вышел. Прямо как вымерли все,
окаянные...
Бывший швейцар, переселившийся из своего полуподвала в
пятый этаж, садился вечером пить чай, когда на лестнице
послышался отдаленный крик. Через минуту крик повторился,
но уже глуше и где-то дальше.
– Кого это там черти душат? Выйди, узнай,– сказала жена,–
еще с лестницы сорвется. Перила-то, почесть, все на топливо
растаскали.
Швейцар нехотя вышел на лестницу.
