Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

спихнули с колесницы. В одном месте вы притворитесь, что

горите тем делом, какое вам дали. А оно не имеет в

действительности к вам никакого отношения, кроме одного: оно

дает вам хлеб.

В другом вы сделаете вид, что горите теми идеями, которые

сейчас господствуют, а на самом деле вы просто боитесь

обнаружить собственное мнение.

Но самая главная ваша ложь в том, что вы из близорукой

трусости перед эпохой отреклись от своего подлинного лица, от

своей сущности, из боязни, что она «не подойдет».

И теперь вы безлицые, равнодушные поденщики,

выполняющие за хлеб чужие заказы, не имеющие к вашей

сущности никакого отношения.

Таков же и я.

Поняв это, я твердо решил, что лучше уйти с этим

мгновенным лучом сознания, чем оставаться жить, так как

329

вернуть своему лицу жизнь, сделать свою сущность основой

жизни я все равно не способен. У меня хватило силы только

сознать. А «сознание истины годится только для смерти. Для

жизни же мало одного сознания».

Я удовлетворен. Я чувствую, что хотя ценою смерти...

В дверь постучали.

Останкин вздрогнул. Спрятал письмо в стол и крикнул:

– Войдите!..

Вошел комендант, за ним два человека с портфелями.

У Останкина екнуло и сжалось сердце, как с ним бывало

всякий раз, когда в комнату входили люди, цели прихода

которых он не знал. В особенности если с ними был комендант,

и они были, как сейчас, с портфелями.

– Вот осматривают санитарное состояние дома. Мы вам не

помешаем?

– Пожалуйста, пожалуйста,– сказал Останкин, почувствовав

к ним вдруг почти любовь и приподнятую готовность служить

им, чем можно, когда выяснилось, что они пришли не за ним и

ничего ему худого не хотят сделать.

Когда они ушли, он стоял несколько времени посредине

комнаты, потом горько усмехнулся.

– Они мне все испортили... Блоха не умерла. Ее не убили и те

мысли, которые пришли мне, как откровение. Значит, я должен

физически ее убить.

XIV

Леонид Сергеевич взял пузырек с бурым порошком и долго

смотрел на него. Потом как-то странно внимательно обвел

взглядом свою комнату, стол, за которым он работал столько лет.

Зачем-то погладил рукой спинку стула, на котором он сидел все

эти годы, как будто он прислушивался к ощущению

прикосновения и хотел запомнить его навсегда.

Он держал в руках яд, но не чувствовал никакого страха и

ужаса перед тем, что он хотел сделать. И даже не чувствовал

трагедии своего положения. Как будто он больше хотел кого-то

разжалобить или испугать и сам не верил в то, что он сделает

это.

Отсыпав немножко порошка на бумажку, он согнул ее

желобком. И это было не страшно, потому что это было такое же

330

движение, какое он делал сотни раз, когда принимал порошки от

головной боли.

Он высыпал с бумажки порошок в рот и запил водой,

поперхнувшись при этом, так как порошок от воды не

растворился.

Потом расширенными глазами посмотрел перед собой, точно

прислушиваясь в себе к чему-то. Зачем-то посмотрел на

бумажку и выронил ее из рук.

Неужели он в самом деле сделал это?..

Холодный пот уже несомненного ужаса выступил у него на

лбу.

Он машинально опустился на стул и с полураскрытым ртом

и остановившимися глазами, расширенными от ужаса, смотрел

перед собой в стену.

Потом с каким-то прислушивающимся выражением обвел

глазами стены комнаты.

Ужас непоправимости и напряженное ожидание чего-то

совсем не соответствовало тому состоянию, какое, ему казалось,

должно быть у человека, решившегося покончить с собой из

высших соображений. Это же безумие, глупость! Его

положение, при свете большой правды, которая блеснула в его

уме, конечно, было ниже достоинства человека, сознавшего

себя, пусть оно было даже трагично. Но ведь это все-таки

порыв. Он не мог длиться долго. Пережди он полчаса,

ощущение безнадежности и трагичности своего положения

прошло бы, и он, наверное, не сделал бы этого.

Да и, наверное, так бывает у всех самоубийц. Всегда это

происходит сгоряча, и после неудачного покушения самоубийцы

редко делают попытку второй раз. Они лечатся, становятся

мнительны и надоедливо-заботливы о своем здоровье.

Останкин вдруг вскочил, на секунду остановился, поднеся

дрожащую руку ко рту, потом выскочил из комнаты и почти

бегом побежал по направлению к комнате Раисы Петровны. Он

остановился у ее двери и постучал. Дыхание остановилось, и

только сердце стучало, отдаваясь в висках.

Ему вдруг стало страшно при мысли о том, как он после

того, что было, покажется ей на глаза. И сейчас же показалось

странно, что в нем есть это чувство стыда и страха теперь, когда

он, быть может, умрет через полчаса.

Послышался стук женских каблучков, сначала заглушенный

– по ковру, потом звонкий – по полу у двери. И дверь открылась.

331

На пороге стояла она – такая, какою он любил ее видеть: в

простом уютном домашнем платье, с легким газовым шарфом на

плечах, один конец которого еще опускался, как паутина, когда

она остановилась в дверях после быстрого движения.

Он ожидал всего: ожидал, что она побледнеет и выгонит его

вон или презрительно молча выслушает его и попросит оставить

ее в покое.

Но Раиса Петровна не сделала ни того ни другого. Она,

всмотревшись в лицо Леонида Сергеевича, испуганно

воскликнула:

– Что с вами, милый друг? Что случилось?

У Леонида Сергеевича был момент, когда он хотел кинуться

к ней, сказать, что он отравился, и умолять спасти его. Но вдруг

испугался, что она поднимет шум, все узнают, будет скандал. А

потом у него мелькнула мысль, что порошок старый,

выдохшийся и, может быть, еще не подействует. Это можно

будет сказать, когда он заметит какие-нибудь признаки

отравления.

Поэтому он сказал:

– Мне стало что-то нехорошо... что-то с сердцем, и я... я

хотел на всякий случай вымолить у вас прощение за ту

нелепость, какая произошла, не знаю как...

На ее лице, залившемся румянцем, вдруг появилась мягкая,

грустная, всепрощающая улыбка, и она взяла его руку своей

теплой, вынутой из-под шарфа рукой.

– Я не верю тому, что это тогда сделали вы,– сказала Раиса

Петровна.– Вы этого сделать не могли. Вы переживали что-то

тяжелое, что вошло в вас тогда. То были не вы...

– Да, это был не я. Я только недавно стал тем, чем я должен

был быть.

У него на глазах показались слезы и застелили очки

туманной пеленой, сквозь которую радугой блеснул уютный

свет лампы под мягким абажуром на столе.

Жуткий страх смерти отошел от него. Ослепительная радость

блеснула у него в душе при мысли, что он останется жить,

потому что, наверное, порошок старый и не подействует. Ведь

он знал об этом и как будто все это проделал для того, чтобы у

кого-то вызвать жалость к себе, кому-то показать

значительность своей трагедии.

Как он мог безрассудно поддаться порыву большой правды.

Эта большая правда осветила его жизнь своим светом и дала

332

ему силу порыва на одно мгновение. Теперь этот порыв уже

прошел.

И как он мог бы желать теперь смерти, когда около него – эта

женщина.

Они сели на диван. Останкин безотчетно, чувствуя, что это

можно, прижался лбом к руке Раисы Петровны и спрятал голову

в ее коленях.

Ее рука, теплая и нежная, тихо гладила его затылок,

матерински-ласково шершавя волосы.

– Мне сейчас так хорошо, как никогда не было,– сказал

Леонид Сергеевич, лежа головой на мягких коленях молодой

женщины и глядя широко раскрытыми глазами вверх.– Мое

воображение видит сейчас столько прекрасных и тонких

вещей...

Но вдруг холодный пот выступил у него на лбу. Он

вздрогнул.

У него судорогой свело палец. Он вскочил.

– Что с вами? – спросила тревожно Раиса Петровна.

– Нет, кажется, ничего,– сказал Леонид Сергеевич,

успокоившись. И он принял опять прежнее положение.

– Я рада тому, что увидела в вас сейчас тот образ, который

оставался во мне в нашу первую встречу,– сказала Раиса

Петровна.

– Говорите, говорите,– сказал Леонид Сергеевич,– я так

люблю ваш голос... Ведь ничего не случится? Правда? – сказал

он, с надеждой всматриваясь в глаза Раисы Петровны.

– А что может случиться? – спросила она его в свою очередь.

– Нет, ничего, все хорошо... Я вспомнил голос своей няни,

под который я засыпал в детстве. И ваш голос похож на него...

Что может быть лучше этого голоса? Может быть, потому, что с

ним связано начало, наше вступление в этот мир, когда мы жили

только правдой, когда мы были еще неотделившейся частью

этого мира,– говорил Леонид Сергеевич, лежа с закрытыми

глазами.

Раиса Петровна чуть наклонилась взад и вперед, точно

тихонько укачивала его, как будто ей хотелось, чтобы он уснул

на ее коленях. Леонид Сергеевич продолжал говорить, потом

вдруг глаза его открылись и с усилием смотрели в потолок, в

них мелькнул какой-то страх, как будто он на секунду сознал,

что ему нужно вскочить и что-то сделать. Но через минуту

отяжелевшие веки опять закрылись.

333

Голос прекратился. Раиса Петровна с минуту подождала,

потом осторожно спустила ногу с дивана, положила его голову

на подушку и несколько времени смотрела на него, как смотрит

мать на уснувшего ребенка.

Леонид Сергеевич уснул.

Она опять села на диван, тихонько гладила его руку и лицо,

ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь, так как он был

еще теплый.

334

Тринадцать брёвен

Мужики деревни Свиной Рог имели луга за рекой и всю

жизнь мучились во время покоса: все сено приходилось

перевозить на двух-трех лодках. И для поездки в город

приходилось делать крюк в три версты на мост в соседней

деревне.

Прошел слух, что совет идет навстречу: дает материалов и

даже денег на постройку.

Мужики не поверили. Но факт подтвердился.

– Не все их ругать, а приходится и похвалить,– говорили

мужики.

– Как же не похвалить, чудак человек: ведь если бы, скажем,

это большой проезд был, для всей округи, ну тогда государство

должно уж позаботиться. А то для одной деревни и то,

пожалуйте, мост готов. Вроде подарка. А то ведь измучились.

– Измучаешься, кажное лето по охапке из-за реки сено

таскать. Больше его рассоришь, чем перевезешь.

– Нет, ведь это что: мало того, что бесплатно лесу отпустили,

а еще плотников оплатить хотят.

– Какие ж плотники, мы сами же и делать будем.

– Вот та-то и штука-то. Выходит, что и мост получим,– с

неба свалился,– и еще подработаем на нем.

В ближайшее воскресенье возили доски из леса всей

деревней. Вышло как раз поровну: каждому пришлось съездить

по одному разу.

Остались незахваченными только тринадцать бревен для

свай.

В понедельник сразу же приступили к работе. Одни тесали

на берегу бревна, другие строгали доски, чтобы уж мост был,

как игрушечка.

– Любо смотреть,– говорил кто-нибудь, проходя мимо.

– Как начальство хорошее, так и работать любо,– отвечали

мужики.

– В начальстве все дело.

– А как же. Спокон веку на лодках сено таскали, никто не

заботился. А теперь поглядели, видят, что мужичкам неспособно

так, нате вам материалу, нате вам денег,– говорили мужики,

стуча топорами.

335

– Кабы начальство везде было хорошее, тут бы делов

натворили! – страсть! Ведь вот мост-то через неделю уже готов

будет.

– Взялись здорово,– сказал черный мужик в длинной

рубахе.– Кирюха, подождал бы сваи-то ставить,– прибавил он,

обращаясь к шустрому мужичку, который, сняв только портки и

замочив рубаху до пояса, лазил в воде, принимая бревна,

которые спихивали к нему с берега.

– Чего ждать-то? – спрашивал Кирюха, поправляя мокрой

рукой наехавший на глаза картуз.

– Чего... что ж, у тебя свай-то только ведь до половины реки

хватит, пущай остальные тринадцать бревен привезут, тогда и

ставь заодно все подряд.

– Ни черта, покамест их привезут, а у меня уж полмоста

будет готово.

– Да как же насчет этих тринадцати-то? – спрашивал кто-

нибудь.– Надо бы привезти их.

– Вот воскресенье придет, тогда всей деревней и поедем.

– Да что же там всей деревней делать. Там подвод шесть

надо, не больше. Шесть человек отрядить, вот и все.

– А что, за них плата какая-нибудь будет?

– Платы никакой, потому что все израсходовали прошлый

раз. Да уж кажется и совестно плату спрашивать: и так для себя

же возили, и нам же за провоз заплатили. Дальше иттить некуда.

Что ж, тринадцать штук не можем бесплатно для себя привезти?

– Это конечно. Что говорить.

– Ну, вот и поезжай,– крикнул Кирюха из воды.

– Я-то поеду, я не отказываюсь, а мне еще пять человек

давайте. Что ж я один буду возить. Вот поедем со мной, что ты

там в воде-то все чупахтаешься?

– Я дело делаю, а не чупахтаюсь.

И как только заходил вопрос о том, кому ехать, так все

оказывались необыкновенно заняты: кто стучал топором, не

разгибая спины, кто натягивал набеленный мелом шнурок и

щелкал им по бревнам, кто забивал сваи в воде.

– Я бы поехал,– говорил кто-нибудь, поднимая голову от

бревна, которое он тесал,– да у меня кобыла брюхатая, где ж ей

бревна таскать. А ведь их пропереть пять верст – тоже штука не

легкая.

– И черт их знает, как они остались? Почему их в один раз-то

не захватили?

336

– Почему не захватили – потому что не поместились на

подводы.

– Прямо, ей-богу, досада. Какой-нибудь пустяк, а глядишь,

все дело задержит.

– Ничего не задержит, привезет кто-нибудь.

Но каждый старался не очень говорить о них, чтобы ему не

сказали: «Кричишь больше всех, давно бы уж перевозил их».

И поэтому больше делали вид, что все в порядке, бревна

пока что не нужны.

А Кирюха уже догнал мост до половины.

– Бревна давайте, сваи ставить надо,– кричал он.

– Откуда ж мы тебе их возьмем,– отвечали с берега,– делай

там еще что-нибудь. А завтра привезем.

– Все уж сделано давно.

Он вылез из воды вместе с своими подручными, надел

портки и сказал:

– Наше дело кончено, пойдем похлебку хлебать, а когда

бревна привезете, тогда кликните.

И, вскинув пиджаки на плечи, пошли к деревне. Все

посмотрели им вслед и сказали:

– Наработались... Чего ж мы-то будем тут околачиваться?

– Наперед подготовим,– сказал кто-то,– когда бревна

привезут, у нас уже все будет готово.

Говоривший это воткнул топор в бревно и сел покурить.

Остальные тоже воткнули топоры.

На другой день пришли опять на работы, стали тесать. Но

мост, покинутый остальной партией, выглядел сиротливо, так

что у работавших было такое впечатление, как будто они

работают над каким-то брошенным делом.

Стало скучно.

А перед обедом пришли остальные с Кирюхой во главе и

крикнули:

– Привезли бревна?

– Кто же тебе их повезет? Мы дело делаем. Это вы там

похлебку хлебаете.

– Ну, покамест не привезете, мы и ходить сюда не будем.

Повернулись и пошли.

Мужики посмотрели им вслед и сказали:

– Что за господа такие?.. Фу-ты ну-ты... Бревна им возить.

Посидел на мосту, так уж фасон сразу взял, мы, выходит, для

них не то подмастерья, не то и вовсе черт ее знает что. Пущай

337

сначала сваи вобьют, тогда мы будем работать. А то что ж мы

над пустым местом будем сидеть тут.

Выходило так, как будто ушедшая партия была какими-то

барами, а эти – их рабочими.

– Да на черта они нужны! Мы свое дело сделали: доски

выструганы, бревна обтесаны. Работали не хуже, а они

командуют.

– Покамест они не придут, не делать ни черта. Бросай к

черту!

Мужики бросили доски и пошли к деревне.

На другой день Кирюха вышел за околицу, загородил глаза

рукой от солнца и посмотрел на берег. Там никого не было.

Потом вышел один из враждебной группы и тоже посмотрел из-

под руки на берег. Там никого не было.

– Все похлебку хлебают, господа-то наши,– сказал он,

вернувшись.

– Ну и черт с ними. Покамест они не выйдут,– не ходить!

– Ах, сволочи... Все дело теперь к черту полетит,– говорили

мужики.– Там небось и материал весь уже разволокли.

– Ну, как дела? – спрашивали соседи.

– Плохо. Совет у нас уж очень... Материал выдал, денег

выдал, и на том дело кончено. Опять на лодках придется

перевозить. Вот наказал бог!..

338

Государственная собственность

По большой дороге ехал обоз, направлявшийся в губернский

город. В передних санях, чем-то нагруженных и увязанных

веревкой поверх веретья, сидел мужичок в армяке с

подвязанными платочком ушами.

Около саней шли двое других мужиков, соскочивших на

горке погреться и поразмять ноги.

– Вот как погладили, что лучше и не надо,– рассказывал

ехавший в санях мужичок, сев спиной к ветру.– Мы думали,

барская земля с усадьбой целиком к нам отойдет и, значит,

почесть, ничего не тронули.

– Как!.. Ни скотины, ни корму не брали? – спросил шедший

рядом с санями высокий мужик в валенках с кнутиком.

– Нет, это-то все вычистили. И дом, можно сказать, пообрали

как следует. А только не ломали ничего.

– Ну вот. Нам даже благодарность за это вынесли.

– Так...

– А вы обрадовались?

– Вроде этого. А они, чума их задави, старух каких-то

нагнали в этот дом-то да по мере картошек со двора на них,

пропади они пропадом.

– Так... взнуздали.

– А там, глядим, говорят,– хозяйство у них тут будет,

государственное, старух кормить.

– Вот как этими старухами донимают, сил нет.

– Старухами да ребятами,– сказал высокий, идя рядом с

санями и держась рукой за грядку.

– Да, маху дали; ничего не надо было оставлять.

– Все под метелку надо было,– сказал высокий.– Мы живем

теперь – горя мало, к нам старух не напихаешь,– некуда. Вот

сейчас с горки спустимся, потом на изволок поднимемся, тут

наши места пойдут. Есть на что посмотреть. У нас прямо, как

только объявили, так и пошло... Господи, что только было!..

Экономии все большие были, заводы при двух были, как

повезли все!.. Ну, прямо комари лесные. Кто железную трубу с

фабрики тащит, кто стол, кто полмашины уволок. Завод один

целую неделю ломали.

– Неделю?! А богатство какое было... Это вы, значит,

спервоначалу хватились? – спросил мужичок в платочке.

339

– Прямо с самого началу. А уж потом где ж, тут комиссаров

наставили, свои молодые в начальство выскочили. Ежели бы

момент пропустили, ничем бы не попользовались и не хуже

вашего на эту государственную собственность налетели бы. А

тут, как гладко все,– пойди, устраивай,– заново строиться надо.

– Верно, это что там.

– У нас чуть до драк не доходило; молодые наши умники

сначала кричали все: граждане, будьте сознательны, не

уничтожайте своего собственного.

– Собственное только то, что в кармане...– отозвался угрюмо

третий, все время молчавший мужик.– Трубу уволок, продал,

вот тогда она и в кармане.

– Да... мы тоже так-то смекали,– сказал высокий.– Лес

помещичий как начали валить да на короткие чурки кромсать,

управляющий нам и говорит: «Дураки, зачем же вы добро-то

портите, ведь все равно теперь ваше». А дураки знают что

делают: потом пришли отбирать это государственное, думали

дом заново построить из этого лесу, а там вместо лесу только

колчушки лежат,– стройся!

– Обмозговали.

– Иначе и нельзя. Ну, машины разобрали, за постройки

взялись. Все по бревнышку.

– Обстроились? – жадно спросил сидевший в санях и даже

отвернул мешавший слушать воротник армяка.

– Опять же на дрова! Чудак человек!

– Они те обстроят,– сказал молчаливый мужик.

– Сунулись было потом это государственное заводить, а у нас

чисто,– сказал высокий мужик и вдруг закричал, показывая

куда-то направо: – вон, вон, гляди!

Там, куда он указывал, виднелось ровное место, среди

которого в нанесенных сугробах торчали обгоревшие столбы.

– Это наше. Мы работали. Вон посередке, где кирпич

навален, тут дом был – огромадный!.. Потом приезжали из

центра; как, говорят, вам не совестно, мы бы, говорят, вам тут

народный дом могли устроить, лекции читать, али, говорят,

мастерские.

– А вы что же?

– Что ж,– говорим,– мы народ темный.

– Они устроят, а там с тебя меру картох,– сказал молчаливый.

– Это – первое дело. А вон в низочке столбы торчат,– это

паровая мельница была. А поближе сюда сад был десятин пять.

340

– Скажи на милость, обзаведение какое было! – сказал

мужичок, сидевший в санях.

– Страсть! Больше ста лет стояло, все обстраивалось.

– Долго ломали?

– Больше трех недель.

– Да... скорей и не справишься,– сказал мужичок в, платочке,

посмотрев на широкое снежное пространство, бывшее под

заводом, и покачав головой.

– Теперь-то многие схватились,– сказал опять высокий,– да

уж поздно: дома стоят не тронуты, а к ним стража приставлена.

Так ни с чем и остались. Только и есть, что по ночам таскают.

– Много не натаскаешь.

– Уж очень зло берет,– сказал мужичок в платочке,– стоят

окаянные в два этажа, да с балконами с разными. И добро бы

заняли чем-нибудь, на дело бы употребили, а то и этого нет:

приезжают теперь по воскресеньям, осматривают. А бревна

толстые в стенах!

– А что осматривают-то?

– А черт их знает. Подойдет к какому-нибудь стулу и

смотрит, потом округ стола начнет ходить, тоже смотрит.

– Тут спичку надо...– сказал угрюмо молчаливый.

– Известное дело, спичку. Вон мишенские подпалили,–

теперь бога благодарят, на этом месте огород развели. Нам

старики еще спервоначалу говорили: «Ох, попадете вы под

барщину!» Так оно и вышло. Лошадей было захватили с

барского двора, обрадовались, а они подводами очередными

замучили. Коров получили – их на мясо веди.

– Все в пользу государства?

– Все в пользу, пропади оно пропадом,– сказал мужичок в

платочке и высморкался через грядку.

– Нет, мы хорошо обернули.– сказал высокий,– приехали еще

один раз из самой Москвы и говорят: – Черти, оголтелые, что же

вы, говорят, все разгромили и сами голые сидите? Есть, говорят,

у вас соображение,– ведь самих себя грабите?

– Голые, да зато взять нечего,– сказал хромой.

– А как же... Вон, вон, опять наши места пошли! – закричал

высокий мужик, ткнув кнутовищем куда-то налево.– Тут

молочная прежде была, в Москву молоко отправляли, там –

завод стеклянный был.

– Ничего чтой-то не видать,– сказал мужик в платочке,

повернувшись всем туловищем в санях.

341

– Как нету ничего, так и не увидишь ничего,– сказал

высокий.

– Богатое обзаведение было?

– Страсть.

– А завод большой был?

– Пять недель ломали.

342

Порядок

Среди немногих пассажиров в вагоне ехал рабочий, который

перед каждой станцией просил сидевшего с ним на одной лавке

румяного студента посмотреть за вещами, а сам исчезал и после

второго звонка опять появлялся, на ходу утирая ребром ладони

рот.

– Это прямо сил никаких нет,– не берет, да и только,– сказал

он.

– Что не берет? – спросил студент.

– Не пьянею отчего-то. На каждой станции прикладываюсь,

и хоть бы что... Вот наказал бог!

– А разве хорошо, когда пьяный?

– Какой там – хорошо, когда все нутро выворачивает.

– А зачем же нужно-то?

– Да домой еду,– ответил рабочий.– Вот шесть гривен как не

бывало, а у меня в голове даже не шумит. Что ни рюмка – то

гривенник. Теперь уж бутылку начать придется, вот еще рубь

двадцать.

– Рад, что ли, что домой едешь? – спросил опять студент.

– Какой там – рад... жена больная лежит, а тут корову

покупать надо, денег нету. А ведь у нас народ какой... ежели ты,

скажем, человек работящий, хороший и все такое, а домой

приехал трезвый, тихо, спокойно, со станции пришел пешочком,

то тебе грош цена, никакого уважения, и смотреть на тебя никто

не хочет. А ежели ты нализался до положения, гостинцев кому

нужно и кому не нужно привез, да сам на извозчике приехал,

тебе – почет и всякое уважение.

– За что ж тут почет-то? – спросил студент.

– А вот спроси!.. Потому что темнота. Что глупей этого:

денег и так мало, жена больная, а тут извольте пить да потом

песни орать во все горло, как по деревне поедешь, да

сквернословить. Хорошо это или нет? Человек я тихий, водки не

люблю, безобразия тоже никакого не выношу, а что сделаешь?..

Все потому, что темнота окаянная.

– Что ж сделаешь – порядок,– сказал мужичок в новеньких

лапотках, сидевший напротив.

Поезд остановился у станции. Рабочий высунулся в окно и

посмотрел на платформу. Из вагона вылезали двое рабочих, оба

343

пьяные. Один поддерживал другого. Они тащили волоком свои

мешки по платформе и горланили песни.

– Вишь, вон,– сказал рабочий, кивнув в их сторону,– кому

везет... Они, может, и выпили-то всего на грош с половиной, а

шуму – не оберешься, от всех почтение: коли» пьяны, значит,

хорошо заработали. А тут вот два целковых ухлопаешь, а толку

нет.

– А может, напускают на себя? – сказал мужичок.

– Черт их знает! Может, и это. И отчего не берет, скажи,

пожалуйста? – сказал опять рабочий, пожав плечами.– Уж без

закуски пью, а все ничего толку. Только жгет нутро, пропади она

пропадом, а больше ничего. Мать честная, скоро слезать!..–

прибавил он.– Намедни приехал трезвый, и пошли разговоры...

К жене потом кумушки ее приходили и все расспрашивали, ай

меня с работы прогнали, ай я не люблю ее и бросать хочу. И

чего только ни наплели...

– Это, конечно,– сказал мужичок в лапотках,– всякому будет

думаться: домой с работы человек приехал и трезвый – что-

нибудь не так. Поди объясняй потом, а на тебя все будут

посматривать да про себя думать. Порядок не нами заведен – не

нами и кончится.

– Может, для компании, старина, со мной выпьешь, а то

одному уж очень противно, ей-богу. Главное дело, еще утро,

добрые люди только на работу поднимаются, а тут изволь...

– Это можно,– сказал мужичок.– Я с молодых лет тоже

плоховат на вино был, но с годами втянулся, теперь – ничего.

И он, запрокинув бороду вверх, стал, моргая и глядя в

потолок, пить из горлышка.

Рабочий смотрел на него, как смотрит врач, давший

больному микстуру.

– Ну, что? – спросил он, принимая бутылку.

Мужичок погладил живот и сказал:

– Взяло...

– Поди ж ты... На кого, значит, как... А у меня только и толку,

что потом всего наизнанку выворачивает. Доктора говорили мне

у нас в больнице, что катар у меня, и ни капли мне пить нельзя.

– Здоровому человеку, конечно, ничего,– сказал старичок,– а

вот больному – тяжко.

– Прямо мука-мученская,– сказал рабочий, покачав головой и

посмотрев на бутылку, которую он все держал в руках.– Вот

сейчас до самого дома травиться буду. Ведь дохну прямо. Этак

344

еще раза три домой съездил – и готов. А как приеду, значит,

первое дело – родню поить. Самому беспременно пьяным надо

быть. Потом пойдем по всем кумовьям, там надо пить тоже как

следует.

– Как же можно, на смерть обидишь,– сказал старичок и сам

уже попросил: – Дай-ка еще глоточек, мне уж немножко

осталось, сейчас дойдет.

Рабочий сначала сам, запрокинув голову, отпил несколько

глотков, потом, утерев с отвращением рот, передал бутылку

старичку.

Старичок пил, а он продолжал:

– И откуда эта темнота окаянная? Скажи, пожалуйста, от

попов и от религии отреклись, от этих порядков никак не

отмотаешься. Вот сейчас меня, к примеру, взять: заработал

деньжонок, домой бы приехал, по хозяйству бы справил что-

нибудь, корову, глядишь, купил бы, а вот чертовщины всякой

везу. Одной колбасы полпуда! Ведь это с ума сойтить надо! Да

водки этой, пропади она пропадом, сколько. А сам драный хожу.

Ой, мать честная, уж приехали? Что пил, что не пил... Ах,

провалиться тебе, даже в голове ни чуточки не замутилось!

Тьфу!

– Нет, я, кажись, слава богу, дошел, – сказал мужичок, – и на

чужой счет и немного выпил, а вышло в препорцию.

Они собрали свои мешки и, когда поезд остановился, пошли

выходить. Студент подошел к окну и стал смотреть на

платформу.

Вдруг он увидел, что рабочий, поддерживаемый мужичком,

шел, шатаясь по платформе, волоча мешок по земле, размахивая

свободной рукой и пьяным голосом орал песни. Потом закричал:

– Извозчик! Подавай, с-сукин сын, ехать хочу! Чего

собрались, туды вашу мать?! – крикнул он на стоявших и

смотревших на него мужиков. – Ну, смотрите, не запрещаю!

Те посторонились и молча смотрели. А один: высокий с

черной курчавой бородой сказал:

– Дошел, хорош. Ах сукин сын, – прямо земля не держит, –

молодей! Чей-то такой?

– Семена Фролова из слободки.

– Здорово живет. Ах, сукин сын, погляди, что выделывает!

– Вот это не даром отец с матерью растили. Сейчас приедет

домой – и себе удовольствие и другим радость. А тут гнешь-

гнешь спину... Тьфу!

345

Художники

В государственном писчебумажном магазине стояла перед

прилавком очередь человек в пять.

Продавец выписывал чеки и путался в чековой книге,

подкладывая листы переводной бумаги.

– Поскорей, батюшка,– говорила подслеповатая старушка в

большом платке, стоявшая первой в очереди,– что ты уж очень

долго копаешься-то?

– Что копаюсь! Листы слипаются, дуешь-дуешь на них

целый день, даже губы заболели. А тебе что нужно-то?

– Да мне конверт за копейку.

– Синий или белый?

– Белый, голубчик. Да ты мне без бумаги отпусти, что ж

бумагу из-за копейки тратить, ее больше испишите, чем товару

продадите.

Продавец, нагнув голову, посмотрел на старуху поверх очков.

– Ты в какой магазин пришла? – строго спросил он.

– Как в какой? – Ну, в казенный...

– Не в казенный, а государственный. Тут об каждой копейке

должны отчет дать. Поняла?

– А я, батюшка, заплачу кассиру копейку, а он тебе крикнет,

что я заплатила, ты и запишешь.

Продавец, еще ниже нагнув голову, снова посмотрел на

старушку поверх очков.

– Что же, мы и будем, как сычи, перекликаться?! Какая,

подумаешь, наставница выискалась. То-то бы тебя за

отчетностью смотреть поставить, одного крику не обобрался бы.

Получай вот лучше.

– Это что же, все три листа мне?

– А то сколько же?

Старушка с сомнением посмотрела на листы, где было

написано: год, месяц, число и на большом чистом пространстве

с линейками стояло: «1 коп.– 1 коп.». Потом нерешительно

пошла к кассе.

Продавец иронически посмотрел ей вслед поверх очков.

– Наш народ к отчетности приучить – все равно, что в новую

веру его окрестить,– сказал он, уже обращаясь к следующему

346

покупателю, черному гражданину в очках и в больших валеных

ботах с торчащими из-под шубы ушками.

– Не привыкли,– ответил тот, пожав плечами.

– Оно, конечно, невежественному человеку кажется, что все

это напрасно: товару на копейку, прибыли от него и вовсе одна

десятая копейки, а расходу тоже, глядишь, на полкопейки, да

еще рабочее время сюда причесть: иной раз слюнявишь-

слюнявишь пальцы,– покупатель уже на двор захочет, пока ты

эти листы разберешь. Зато мы убытку не боимся. Ведь по нашей

торговле взять бы нас да по шее. Потому что наторговали всего

на два шиша с половиной, а расходу столько, что нас всех, что

тут есть, ежели со всеми потрохами продать, того не выручишь.

А мы спокойны: ревизия приедет, спервоначалу схватится за

голову, пыль поднимет. Один дефицит сплошной. А мы на это:

«Извольте отчет поглядеть сначала, а кричать потом будете».

Как выволокешь им вот этакую стопочку, да покажешь, они

попрыгают-попрыгают, и сказать нечего. Еще руку пожмут в

благодарность за строгий учет.

– Значит, отчеты влетают в копеечку? – спросил следующий

покупатель, маленький человек без шапки, с поднятым

барашковым воротником.

– А как же не влететь-то?

– Иван Сергеевич, рубля не разменяете? – спросил кассир.

– А у вас-то неужто нет?

– Да нету еще, не набралось ничего, – сказал кассир, с

недоумением отодвигая то один ящик, то другой. – Вот нелегкая

принесла, товару на грош, а хлопот от тебя не оберешься.