Текст книги "Избранные произведения"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
– Наоборот все пошло,– сказал кто-то,– прежде под праздник
люди были пьяные, коровы трезвые, а теперь люди трезвые,
коровые пьяные...
Кузнец только молча плюнул. Потом, немного погодя, сказал:
– Бутылки на две выжрала, анафема.
81
– А какую водку стали было гнать. Прежде, бывало, пьешь,–
мать пресвятая богородица, за что ж ты наказала, и гарью какой-
то и дегтем от нее воняет, после головы не подымешь. А теперь
только навострились, а они со своими неделями. Да аппараты
еще отбирают. Значит, опять на стену лезть.
– Нешто они об этом думают? Им одна только забота – дело
развалить.
– Да нешто без водки можно? Не говоря уж о том, что душа
требует, а и дела без нее никакого не сделаешь: заявление какое
подать, в волость идти,– что ж, ты и явишься с пустыми руками?
Председатель молча курил и, сплевывая, всё поглядывал на
бугор.
– Верно, верно,– отозвались дружные голоса.
– Я вот лошадям своим пачпорт опоздал выправить. Им уж
давно совершеннолетие вышло, а они у меня без прописки
сидели. Думал, засудят. А привез три бутылочки...
– Ежели где председатель хороший, понимающий попадется,
там жить еще можно.
– А главное дело, все равно это ни к чему: раз природой
устроено, тут мудри не мудри, все то ж на то ж сойдет.
– Это верно... прошлый год всю рожь на водку перегнали,
сами не жрамши на одной мякине сидели, а к празднику у
кажного полное обзаведение, и на первый же день праздника так
насвистались, что как колчушки лежали.
– Как же можно... народ-то православный, слава тебе
господи, лбы еще не разучились крестить, особливо, где
председатель понимающий...
Председатель докурил папироску и, оглянувшись на бугор,
сказал:
– Скрылся...
Все повернулись к нему и замерли.
– По случаю праздника... принимая во внимание местные
нужды и обстоятельства населения... объявляю заводы...
открытыми. Но ухо держи востро. Ежели в эту неделю кого
замечу, спуску не дам.
– А как же дым-то? – сказал кто-то сзади.
– Дым куда хочешь девай, и ребят пьяных по улице не
распускать, а то так-то какой-нибудь нагрянет, а они у вас лыка
не вяжут.
– Слушайся председателя,– сказал секретарь.
82
Достойный человек
На собрании в чайной обсуждался новый, непривычный
вопрос: о выборном начале в приходе.
Старый священник умер, и по новому порядку приехал вчера
кандидат служить пробную обедню, чтобы затем, получивши
одобрение прихожан, ехать утверждаться к архиерею.
Все сидели на лавках, на окнах и толковали.
– Теперь хорошо,– сказал Федор, снявши и рассматривая
свою шапку,– выбирай любого. А то прежде поставят, бывало,
какого-нибудь щупленького да безголосого – и майся с ним
целый век.
– Да, уж это последнее дело, если у священника ни голосу,
ни виду настоящего нет,– сказал Прохор Степаныч, любивший
читать Апостол и петь на клиросе, для чего всегда надевал
железные очки, хотя все знал наизусть.
– А что ж с ним, щуплым-то, делать? – сказал кто-то.
– Прежде в попы вся шушель лезла, а теперь подожди. А то,
пожалуй, много их..
– Да, теперь уж не проскочут.
– Поглазастей анхирея будем.
– А как же.
– И потом, хоть то сказать, разве можно, чтобы архиерей
всякого понимал. Шут его разберет, достоин он или нет.
– А ну их и совсем к черту,– сказал вдруг солдат Андрюшка,
сняв шапку и ударив ею по подоконнику,– не надо нам их вовсе.
Все на него оглянулись.
– Сдурел, что ли? – сказал, поглядев на него несколько
времени стороной, Прохор Степаныч. Он было завернул полу и
полез в карман за кисетом, но, услышав замечание Андрюшки,
так и остался с отвернутой полой и засунутой в карман рукой.
– Вот они все такие-то,– сказали старики.– Им леригии не
нужно.
– А что ж...
– Вы так-то скоро скажете, что и церкви не надо.
– А что ж...
– Дураки, ослы непонимающие, и больше ничего,– сказал
Прохор Степаныч и, достав кисет, стал с обиженным видом
свертывать папироску.
– Доперли!
83
– Еще дальше допрем. Ты бормочешь, а сам не знаешь что.
Да я от этой твоей церкви за всю жизнь одной красненькой не
пользовался. Да и все – только и знали, что туда носили. Ты-то
много попользовался, что за нее так стоишь? – сказал
Андрюшка, уже обращаясь к Софрону.
– Чем же оттуда попользуешься?
– То-то, а кричишь.
– Вот это так подставил,– сказал чей-то голос сзади.
Все оглянулись и замолчали, переглядываясь.
– А сами переплатили немало,– сказал опять чей-то голос.
Все еще больше притихли.
– Я рублей с тыщу переплатил,– сказал голос Ивана
Никитича от печки.
Все оглянулись к печке.
– А впрочем,– сказал Андрюшка, вставая,– свобода
вероисповедания, обсуждайте тут, что хотите, лишние деньги,
знать, завелись.
Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к двери. За ним
ушли и все молодые.
– Сорвали собрание...– сказал чей-то голос с таким
выражением, с каким на войне говорят, «отрезали».
Несколько пожилых тоже было подались к двери.
Вдруг Прохор Степаныч, сунув кисет в голенище, встал и с
решительным видом проговорил:
– Предлагаю собранию исключить ушедших, как бы они
были неправославные, потому что они забыли о душе.
Все с облегчением вздохнули. Собравшиеся было
прошмыгнуть в дверь поспешно хлынули назад и окружили
говорившего.
– Правильно.
– Продолжается.
– Значит, о попе?
– Слава тебе, господи, приход-то не из одних басурманов
состоит,– есть которые и о душе помнят. Достойный человек
всегда себе место найдет. Если человек представительный и с
голосом.
– С голосом – конечно... А вот щупленьким-то теперь всем
беда,– сказал Федор, покачав головой.
– В Рожнове был такой,– сказал Прохор Степаныч, вынимая
кисет из-за голенища и усаживаясь на окно,– человек смирный,
тихий, душевный, а не дал бог голосу... и худ. Десять лет с ним
84
бились. Наконец видят – мочи нет больше, говорят: уходи
подобру. А на его место уж просился один. Человек, нужно
сказать, непутевый, но голосище – труба архангельская. Как
рявкнет, в ушах больно.
– Вот это здорово,– сказали голоса с разных концов.
– Аршин двух с половиной росту,– продолжал Прохор
Степаныч,– пузо, и волос волнистый всю спину покрывает.
– Да... вот такого бы.
– Достойный священник,– станет служить на Пасху, скажем,
так торжества этого одного не оберешься.
– Где ж там.
– Все-таки старый-то упросил было рожновских оставить
его.
– Упросил? – сказали с сожалением голоса.
– Да. Но случись у тамошнего купца похороны, пригласил он
двух попов для собора да этого борова горластого. Как вышел
он...
Все затаили дыхание.
– Как вышел он,– повторил Прохор Степаныч,– с Евангелием
– во всю дверь. Как заревет... Все ребятишки, что у амвона
стояли,– так их и шибануло к стене.
– Ах, здорово...
– Ну, конечно, полонил. Да уж и старый батюшка увидел, что
тягаться ему не под силу, натужается, натужается, а ничего у
него не выходит, ну, и подал на перевод. Так когда он уходил, все
плакали. Очень уж душа хороша была у него.
– Хороша?
– Страсть.
– Народ чувствует. Что другое, а уж душу он за семью
печатями почувствует.
– Да уж народ насчет души...
– Почище архирея разнюхает,– сказал Сенька, подмигнув.
– А тебе бы только оскаляться,– сказал, недовольно
посмотрев на Сеньку, Прохор Степаныч,– тут об серьезном, а
он...
Все помолчали.
– Что-то нам завтра господь пошлет...
– Да, только надо смотреть, чтоб человек достойный был.
– А представительный из себя-то?
– Вон прасол видел его.
Все оглянулись на прасола.
85
– Ростом с Бориса будет,– сказал прасол.
– Хорош... А насчет волос как?
– Волос не видел, под шляпу были припрятаны.
– Служить будет – не подпрячет,– сказал огородник.
86
Три кита
Как только прошел слух, мужики сейчас же выбрали
комитет. А в комитет избрали трех человек: Николая-сапожника,
Степана и лавочника.
Николая выбрали за то, что он очень долго говорить мог и
выдумывать то, чего до него никто не выдумывал.
Степана выбрали за то, что у него душа была уж очень
хорошая, он всегда говорил о том, чтобы всем было хорошо и
чтобы все было по справедливости, и все были бы равны.
И совесть у него была замечательная. Он скорее своему готов
был отказать, но чужому никогда не отказывал.
Лавочника выбрали просто от хороших чувств. От этих же
чувств выбрали бы и помещика, чтобы показать, что они зла не
помнят, но не решились, побоявшись молодых, которые должны
были скоро вернуться с фронта. И потому остановились на
лавочнике.
– Он хоть жулик номерный, но деляга,– говорили мужики.
– Без жулика нешто можно, потому он тебе все знает, где, как
и что. Может, он не для себя только будет стараться, а и для
обчества.
– Довольны своими? – спрашивали соседние мужички из
слободки.
– На что лучше. Одно слово – три кита. На подбор.
Деятельность избранных распределилась очень хорошо.
Николай работал головой и языком. Он добивался главным
образом того, чтобы устроить жизнь так, как еще нигде не было.
И потому он взял на себя разработку планов, проектов.
– Главное дело – выдумать,– говорил он,– а сделать-то
всякий дурак сделает.
Но у него был один серьезный недостаток: он свои планы
никогда не согласовывал с жизнью. Чем меньше возможности
было выполнить на деле то, что он придумал, тем для него было
лучше: значит, так сразу далеко шагнул, что и рукой не
достанешь. Значит, голова работает.
А голова, действительно, хорошо работала: не проходило
дня, чтоб его не осеняла новая идея. Идей этих было столько,
что он едва успевал их выкладывать, и даже часто сам забывал
сегодня о том, о чем говорил вчера.
87
– Что ж ты, черт! Ведь вчера совсем другое говорил! –
кричали ему мужики.
– Нешто все упомнишь,– отвечал Николай,– хорошо у вас
одно дело, а я обо всем думаю.
Начал он с того, что деревню сразу превратил в столицу. По
его плану, нужно было открыть школу для взрослых, столярную
мастерскую, агрономические курсы, народный дом,
пчеловодные курсы и театр. И все сразу и в разных помещениях,
чтобы путаницы не было.
– А денег откуда возьмешь? – спрашивали мужики.
– Ерунда. По копейке со всех соберем, вот тебе и школа для
взрослых.
– А насчет столярной мастерской?
– Ерунда. По две копейки со всех соберем, вот и все.
– А на агрономические курсы, значит, по три будет?..
На другой день школа и курсы отменялись, потому что у
Николая мысль направилась куда-нибудь совсем в другую
сторону. И мужики облегченно вздыхали при мысли, что одна
копейка, две копейки и три копейки останутся в кармане. И
чувствовали даже повышенное расположение к Николаю, что он
так хорошо говорил, и в конце концов ничего не придется
платить за это.
Такие перемены в решениях и планах Николая происходили
оттого, что он никак не мог утерпеть, чтобы не говорить о
задуманном со всяким встречным или первым попавшимся под
руку приятелем, И если таких приятелей попадалось десятка
полтора, то к вечеру задуманное до того ему надоедало, и так он
уставал от него, точно работал целую неделю день и ночь.
– Как у тебя голова только терпит? – говорили мужики.
– Что ж сделаешь-то, время такое, надо стараться,– отвечал
Николай,– зато теперь про нас в газетах пишут.
И, правда, писали, что в таком-то селе открылась школа для
взрослых, народный дом, пчеловодные курсы и т. д. Это
происходило потому, что Николай в волостном комитете
рассказывал председателю, как о задуманном, председатель
волостного комитета рассказывал в уездном комитете, как о
начатом, председатель уездного рассказывал в губернском,
почти как о законченном, в расчете на то, что пока он до
губернии доедет, там уж обделают дело. А тот печатал в газете,
как об открытом.
88
И не только не видели никакого убытка от деятельности
Николая, а частенько получали и кое-какую выгоду. Николай
вдруг решит разобрать на школу помещичью кухню. Разберут с
удовольствием. Но школу класть еще не начали, как у Николая
новая идея.
А кирпич лежит свободный.
А в хозяйстве он каждому нужен.
И когда Николай решит общественную библиотеку
построить, наложивши на каждого по четыре копейки, то
оказывается, что четырех копеек платить не придется, потому
что и никакого кирпича нет.
Пойдет посмотреть на то место, где лежал кирпич – его и,
правда, нет.
– Ну, и черт с ним,– скажет Николай,– какая тут библиотека,
когда бани нету, ходим все как черти немытые.
Библиотеку откладывали.
– Вот это другое дело,– говорили старички,– в баньке
попариться не грех, это всякий с удовольствием.
– Взносы небось придется на нее делать? – спрашивал кто-
нибудь.
– Нет,– отвечал Николай,– вот амбар помещичий
приспособим, перегородки из закромов высадим – и ладно.
Перегородки высаживали, и, когда приходили к нему за
дальнейшими указаниями, он раздраженно кричал:
– Ну, какого черта еще прилезли? Чего вам?
– Насчет бани...
– Насчет какой бани?
– Обчественной.
– Вот надоели с этой баней. Всю жизнь сидели без бани –
ничего, а то вдруг им баня понадобилась.
– Да нам не к спеху.
– Не к спеху, а лезешь?..
Баню пока откладывали.
– А перегородки себе взять можно? – нерешительно
спрашивал кто-нибудь.
– Можно.
– Вот так до весны подработаем,– везде чисто будет.
Когда выбирали Степана, который старался всегда, чтобы все
было хорошо, то каждый думал, что раз Степан – хороший
человек, то он уж не откажет, если, к примеру, пойтить насчет
леску попросить.
89
И так как каждому что-нибудь было нужно, то поэтому к
Степану шли все.
И он никому не отказывал. Писал на бумажке какие-то
крючки и отправлял к лавочнику для выполнения.
Но получалось всегда так, что одному даст,– глядишь –
обидел другого. Написал одному выдать корову, отобрав ее у
прасола, мужичок ушел, благословляя Степана. А через минуту
прибежал прасол, прося написать бумажку о том, что его корова
не подлежит реквизиции. Степану как-то неловко было отказать
и этим обидеть человека. Он написал и прасолу. И когда
мужичок прибежал, запыхавшись, и показал прасолу бумажку
насчет коровы, прасол, прибежавший еще более запыхавшись,
показал ему тоже бумажку насчет той же коровы.
Когда разговор заходил о том, чтобы делить помещичью
землю, Степан первый присоединялся к этому, говоря, что
несправедливо одному владеть тысячей десятин, когда у мужика
и пяти нету.
Но, когда разговор заходил о том, чтобы в это воскресенье
начать делить, Степану становилось жаль помещика,– тоже
человек, и он говорил, что лучше подождать.
– Как там решат всем народом, так тому и быть. Немножко и
подождать-то. Скоро соберутся.
– Да до каких пор ждать-то! Жрать нечего,– говорил кто-
нибудь.
– Ну, я тебе записочку к арендатору напишу, он тебе муки
даст.
– Что ж ты одному только напишешь, а остальные
облизываться будут?
– Зачем одному, можно и не одному.
И все, окружив Степана, получали записки и бежали к
арендатору за мукой.
– Вот человек, вот это душа. Чтобы он когда-нибудь тебе в
чем-нибудь отказал,– примеру еще такого не было,– говорили
мужики.– Не ошиблись, выбрали.
– На душу гляди, никогда не ошибешься. А минут через
десять прибегал арендатор и торопливо говорил:
– Голубчик, дай скорей записочку, а то всего оберут, сукины
дети.
И чем Степан был добрее ко всем, тем больше его начинали
ненавидеть. И дошло наконец до того, что не могли слышать
90
одного его имени, чтобы при том не помянуть своих и чужих
родителей.
Лавочник, сообразно своему призванию, занялся
хозяйственной частью, главным образом, кооперативом, куда
посадил своего племянника, у которого нос посгоянно был в
саже, а правая рука почему-то поднималась вместе с левой.
Но лавочник свое призвание, имевшее определение
номерного, направлял односторонне: только для себя, забывая
при этом об обществе. Поехал к Пасхе за товаром и привез
почему-то одного мыла. Дешево очень было. Все подходили к
прилавку, на котором лежали бруски серого мыла, и, потрогав
руками, отходили.
– Хочешь умывайся, хочешь разговляйся,– сказал Сенька.
– Бани не построили, зато мыла сколько хочешь.
И так как мыла за глаза было много, то лавочник от себя стал
сбывать его. Деньги за проданный крестьянам помещичий скот
тоже поступили к нему.
– Квиток-то дашь? – спрашивал иногда какой-нибудь
мужичок, только что внесший за корову деньги.
– Какой же тебе квиток,– говорил лавочник,– я вот тут тебя
запишу.
Он ставил на клочке бумажки какой-то крючок и совал
бумажку себе в карман, где у него были еще такие же бумажки.
– Не спутались бы,– говорил мужичок,– по разным карманам
бы разложил.
– На каждого черта особый карман, что ли, буду готовить? –
отвечал лавочник,– жирно будет, облопаетесь.
А потом и, правда, оказалось, что бумажки спутались:
неизвестно, кто платил, кто не платил, и выходило так, что будто
вовсе никто не платил, потому что, когда понадобились деньги
на покупку товара, денег никаких не оказалось.
– Да ведь бумажки-то ты с нас брал? – закричали все в один
голос.
– Брал,– ответил лавочник.
– Крючки-то свои ставил?
– Ставил.
– Ага, ставил? Так где ж они?
– Кто?
– Да бумажки-то эти с крючками?
– Он, должно, не в тот карман их клал...
91
– Чего галдите, вот ваши бумажки. Все тут записано.
Проверяй.
И вынул из кармана пачку смятых истертых бумажек. Все
посмотрели на бумажки и замолчали.
– Вывернулся, черт...
– Этот всегда вывернется. Вот отчетность бы завести, тогда
бы они попрыгали. А деньги-то у тебя где?
– Деньги разошлись. Где ж им быть? Что я их съел, что ли?
Очень мне нужны ваши деньги! – кричал уже лавочник.– Ежели
бы я квитанций вам не показал, могли бы орать, а раз все тут,
значит, и не галдите.
– Товар надо осмотреть,– сказал кто-то.
– Правильно. Веди в лавку. Зови дьячка для контролю.
Пришли в лавку, стали проверять. Оказалось, что в кассовой
книге, в графе, где стоят рубли и копейки, записано «поступило
три свиньи».
– Что-то они не в ту закуту попали,– сказал дьячок, держа
желтый табачный палец на графе и повернув к мужикам голову
с подпрятанной под воротник полукафтанья косичкой.
Ближние к дьячку нагнули головы к книге.
– Ты бы поаккуратней писал-то,– сказал кузнец малому,–
тебе тут рубли нужно писать, а ты свиней сюда нагнал!
– Это я спутался, их вон куда надо...– сказал черноносый
малый, полез правой рукой почесать затылок, и левая стала
подниматься.
– Ты, должно быть, не той рукой писал...– сказал Сенька.
– Поаккуратней надо,– сказал член комиссии,– а то, за тобой
не догляди, ты к весне тут целое стадо разведешь.
– Правильно, что ли? – спрашивали задние.
– Черт ее знает! Уж очень намазано чтой-то... Про свиней
прочли, а про деньги чтой-то ничего не разберешь.
– Это я тут ошибся да пальцем растер,– сказал малый
недовольно.
– Зачеркивал бы. А то скоро кулаком по всей книге начнешь
мазать.
Когда же с лавочником заговорили о земле, то он, сам
имевший 20 десятин купленной, говорил:
– С этим надо подождать, как там решат. Сейчас пока только
налаживаем. Без закону нельзя. Вот соберутся, тогда... Зато мы с
вас никаких налогов не берем.
92
Если кто-нибудь приходил к нему с запиской от Степана,
который просил выдать просителю кирпича на хату, лавочник
говорил:
– Нету кирпича. На школу пошел.
– Да ведь школы-то нету?
– Школы нету потому, что курсы решили строить.
– Да ведь курсы-то не построили?
– А, черт, пристал... У Николая спрашивай.
Проситель шел к Николаю.
– Кирпич из разломанной кухни брал? – спрашивал Николай.
– Брал...
– Ну, так какого же черта лезешь!
И выходило так, что все терпели от троих. С одной стороны,
от пустой головы Николая, с другой – доброй души Степана, с
третьей – от односторонне направленного номерного дара
лавочника.
– Этому черту в святые надо было идти, а не обчественными
делами заниматься,– говорили про Степана.
– Вот засели, окаянные, на обчественную шею. Когда ж это с
фронту придут?!
– Кто же это вам удружил таких? – спрашивал кто-нибудь из
мужиков.
– Сами, конечно. Кто ж больше? Ведь это какой народ...
93
Технические слова
На собрании фабрично-заводского комитета выступил
заведующий культотделом и сказал:
– Поступило заявление от секретаря ячейки комсомола о
необходимости борьбы с укоренившейся привычкой ругаться
нехорошими словами. Всемерно поддерживаю. Особенно это от
носится к старшим мастерам: они начнут что-нибудь объяснять,
рта не успеют раскрыть, как пойдут родным языком пересыпать.
Получается не объяснение, а сплошная матерщина.
Все молчали. Только старший мастер недовольно
проговорил:
– А как же ты объяснишь? Иной только из деревни пришел,
так он, мать его, ничего не понимает, покамест настоящего слова
не услышит. А как полыхнешь его,– сразу как живой водой
сбрызнут.
– Товарищи, бросьте! Семь лет революции прошло. Первые
годы, когда трудно было, вам не предлагали, а теперь жизнь
полегче пошла. Ну, если трудно, выдумайте какое-нибудь
безобидное слово и употребляйте его при необходимости.
Положим так: «Ах ты, елки-палки!..»
Старый мастер усмехнулся и только посмотрел на соседа,
который тоже посмотрел на него.
– Детская забава...
– Да, уж не знают, что и выдумать.
– Трудно будет, не углядишь за собой,– сказал рабочий с
серебряной цепочкой на жилетке.– Ведь они выскакивают не
замечаешь как.
– Товарища попросите следить.
– Что ж он так и будет следом за тобой ходить, товарищ-то
этот? Он тебе в рот наперед не залезет, а уж когда двинешь, что
он сделает; это не воробей, за хвост не поймаешь.
– Да, это верно, что не замечаешь. Я как-то в театре с
товарищем был,– сказал другой рабочий.– Ну разговорились в
буфете, барышни тут кругом. Я всего и сказал-то слова два;
гляжу, барышни как брызнут чего-то. То теснота была, дыхнуть
нечем, а то так сразу расчистилось, просто смотреть любо.
Вздохнули свободно. Только товарищ мне говорит: «Ты,–
говорит,– подержался б маленько».– «А что?» – спрашиваю.–
«Да ты на каждом слове об моей матушке вспоминаешь».
94
– А вот за каждое слово штраф на тебя наложить, тогда
будешь оглядываться,– сказал заведующий культотделом.
– Правильно. Память очистит.
– На самом деле, пора ликвидировать. А то наши ребята в
девять лет, можно сказать, образованные люди, а мы все с
матерщины никак не слезем.
– Никак!.. Иной раз даже самому чудно станет: что это, мать
твою, думаешь, неужто уж у меня других слов нету!
– Вы только сначала плакаты везде развесьте, чтобы
напоминало.
– Это тогда всю Москву завесить ими придется,– проворчал
старый мастер.
– А что – на фабрике только нельзя или вообще?..– спросили
сзади.
Заведующий культотделом замялся...
– За городом, пожалуй, можно, ежели никого поблизости нет.
– Вот это так! Мне по морде, скажем, дали, а я, значит,
опрометью кидайся на трамвай – и за город. Отвел там душу и
тем же порядком обратно.
– Да еще выбирай местечко поглуше, чтобы кто-нибудь не
услышал,– сказал насмешливый голос.– Уж как начнут
выдумывать, так с души воротит.
– Итак, товарищи, принято?
– Попробовать можно...
– Клади со служащих по рублю, с рабочих – по полтиннику.
– Что ты, ошалел, что ли! – закричали все в один голос, и
даже сам заведующий культотделом,– это всех твоих кишок не
хватит.
– Ты по копейке положи, и то в неделю без штанов
останешься,– сказал старший мастер и прибавил: – ну, прямо
слушать тошно, как будто малые ребята, каким серьезным делом
заняты. А что производство от этого пострадает,– это им
нипочем.
– Итак, товарищи, с завтрашнего дня...
– Как с завтрашнего дня? Дай праздники-то пройдут, а то за
три дня все месячное жалованье пропустишь.
– Верно, уж проведем по-христиански, а там видно будет.
Через неделю в мастерские зашел директор. Два крайних
парня сидели у станков и ничего не делали.
– Вы что ж? – спросил директор.
– Недавно поступили... Не знаем как тут. .
95
– А старший мастер почему не объяснит?..
– Он начал объяснять, а потом четой-то плюнул и ушел.
– Позовите его...
Показался старший мастер, на ходу недовольно вытирая руки
о фартук.
– Займись с ними, что же ты? Производство страдает, страна
напрягает все усилия, а у тебя без дела сидят. Так нельзя.
– Сам знаю, что нельзя,– ответил мрачно старший мастер и
подошел к парням.– Ну, чего же вы?.. гм... гм... тут не
понимает?.. елки-палки!.. Ведь тебе русским языком!..
Он не договорил и плюнул.
– Ну, что же? – сказал директор.
Старший мастер посмотрел на него, потом сказал:
– Отойди-ка малость.
– Зачем? – спросил удивленно директор, однако отошел в
сторону.
Старший мастер оглянулся по сторонам, потом помялся
около парней и, отойдя от них, сказал:
– Ежели им объяснить, чтобы они поняли, тут меньше
рублевки не отделаешься.
Директор оглянул рабочих, подошел поговорить, но тот, с
которым он заговорил, в середине разговора вдруг осекся и
оглянулся по сторонам.
– Что вы, как вареные, нынче? – сказал директор.–
Недовольны, что ли, чем?
– Нет, ничего...
– А что же, в чем дело?.. Комсомол налаживает работу?
Старший мастер, посмотрев исподлобья, сказал:
– Налаживает... Скоро так наладит, что никто ничего делать
не будет.
– А почему прогулов на этой неделе больше?
– На стороне много работали,– сказал председатель
фабзавкома.
– Это почему?
– Поистратились маленько, прирабатывали...
– На что поистратились?
Председатель не знал, что сказать, и оглянулся на
подошедшею заведующего культотделом.
– На культурные... цели.
– Так, милый мой, нельзя. Вы на культурные цели сбор
делаете, а материальная сторона терпит убыток. Это я тогда
96
ваши культурные цели к... матери пошлю. Ни в чем меры у вас
нет. Вот хоть бы взять эти плакаты: вы их столько понавешали,
что куда ни ткнешься, везде они в глаза лезут. Намедни приехал
замнарком, осмотрелся этак издали в зале и говорит: «Хорошо
посмотреть, сколько у вас плакатов. Это что – лозунги?» А я,
признаться, не посмотрел да и говорю: «Лозунги». А потом к
какому плакату ни подойдут, а там все про матерщину. Гляжу, уж
мой замнарком что-то замолчал. Я ему диаграммы показываю, а
он издали махнул рукой и говорит: «Не надо, я уж читал»...
– Конечно, надо и за этой стороной смотреть, потому что эта
позорная привычка так въелась, что сами часто страдаем от нее.
Вот у нас был один товарищ, ценный работник, доклады хорошо
читал по истории революции, но слова одолевали. Бывало,
читает, все ничего, как до московского восстания дойдет,– так
матом!.. Так вот я говорю, что против этого ничего не имею и
даже сам всемерно содействовать буду. В самом деле, пора
ликвидировать это безобразие. Особливо старшие мастера, они,
мать их... ни одного слова сказать не могут без того, чтобы....
– Две копейки с вас, товарищ,– сказал подошедший к
директору секретарь ячейки комсомола.
– Какие две копейки?
– За слова. Обругались сейчас.
– Когда я ругался? Что ты, мать!..
– Восемь, как за повторение.
– Да пойди ты...
– Да ну их к черту, гони их! – закричали вдруг все.–
Осточертели!
– Эти молокососы еще вздумают на голове ходить.
– Прямо тоска уж взяла,– к кому не подойдешь, все молчат. У
него спрашиваешь про дела, а он, как чумовой, оглядывается по
сторонам, потому этими двумя копейками до последнего
обчистили.
– Верно! От мастеров от старших не добьешься ничего,
объяснять совсем перестали.
– Покорно благодарю...– сказал старший мастер,– я вчерась
за свое объяснение восемь гривен заплатил...
– У меня пять человек детей, работаю с утра до ночи,– сказал
рабочий с цепочкой,– а я должен ругаться: «Елки-палки»...
Прямо вспомнить стыдно, ей-богу. Только что вот на воздухе в
праздник и очухнешь немного.
97
– Нет, уж вы, пожалуйста, свое дело делайте, а нам работу не
портите,– сказал директор,– а то вы опыт устроили, а завод за
неделю только восемьдесят процентов производительности дал.
– Молокососы,– закричали сзади,– об деле не думают...
только страну разорить... и так нищие.
– Пиши резолюцию,– сказал директор.
«В виду невозможности быстрой отвычки от употребления
необходимых в обиходе... технических слов, считать принятую
культотделом меру преждевременной и слишком болезненной,
вредно влияющей на самочувствие и производительность».
Какую меру – в протоколе упоминать не будем. Так ладно будет?
– В лучшем виде! Завтра же на полтораста процентов
нагоним! – крикнули все.
А старший мастер повернулся к заведующему культотделом,
посмотрел на него и, засучив рукава, сказал:
– Ну-ка, господи благослови – бесплатно!
98
Значок
На улице, около дверей домового комитета, уже с шести
часов утра толпился народ. Какой-то человек стоял с листом и
вписывал туда фамилии подходивших людей.
Проходивший мимо милиционер с револьвером на ходу
крикнул:
– Вы своих гоните на площадь, а там укажут. После работы
всем работавшим будут выданы значки.– И ушел.
– Зачем-то, миленькие, народ-то собирают? – спросила,
подходя, старушка лет семидесяти.
– Ай ты не записывалась еще? – сказал малый в сапогах
бутылками, в двухбортном пиджаке.
– Нет, батюшка...
– Что ж ты зеваешь! Сейчас уж погонят. Записывайся скорей.
– Господи, чуть-чуть не опоздала,– говорила старушка,
отходя после записи,– голова, как в тумане, совсем заторкали.
– Скоро ли погоните-то? – кричали нетерпеливые голоса.
– А куда итить-то?
– Чума их знает. Таскают, таскают народ...
– Не таскают и не чума их знает,– сказал бритый человек в
солдатской шинели,– а предлагают всем сознательным
гражданам идти на праздник труда.
На него все испуганно оглянулись и замолчали. Только какая-
то торговка, в ситцевом платье, с платочком на шее, сказала:
– Взять бы сговориться всем и не ходить, что это за право
такое выдумали.
– А добровольно идти или обязательно?
– Добровольно,– отвечал человек с листом: – с квартиры по
одному человеку.
– А ежели не пойдешь, что за это будет?
– Черт ее знает... Говорят, значок какой-то выдавать будут.
– А у кого не будет значка, тому что?
– А я почем знаю, что ты ко мне привязалась, у коммунистов
спрашивай. Гоняй их, чертей, да еще объясняй все. И так голова
кругом идет,– проворчал человек с листом.
Торговка в ситцевом платье задумалась, а потом сказала:
– Взять бы сговориться всем да не ходить.
– Ты тут сговоришься, а на другой улице не сговорятся, вот и
попала,– сказал бывший лавочник в старых лаковых сапогах.
99
– А тут значок еще,– говорили в толпе.– Черт его знает,
может быть, он ничего не значит, а может, без него никакого
ходу тебе не будет. Вот теперь калоши, говорят, выдавать скоро
будут... Придешь получать,– значок ваш предъявите. Нету? – Ну
и калош вам нету.
– Это-то еще ничего: а как вовсе тебя вычеркнут? – сказал
кто-то.
– Откуда?
– Там, брат, найдут откуда.
– Ну, кончайте разговоры и айда на площадь.– В ряды
стройся!
– Чисто как на параде,– сказал чей-то насмешливый голос.
– Это еще что... А в прошлый раз нас коммунист гонял, так
песни петь заставляли, вот мука-то.
– Равняйся! – крикнул человек с листом, задом отходя на
середину улицы, как отходит командир, готовящийся вести свой
полк на парад.
– Старуха, что ты тыкаешься то туда, то сюда! Раз командует
равняйся, значит, должна становиться. По улице идите, куда на
тротуар залезли?
– О господи батюшка!..
– Шагом!.. Марш!.. Куда опять на тротуар полезли? Что за
