Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

кричать на «лучшего друга своей души». Что ложка эта

вырвалась как-то сама собой. И что к Ирине ни одной минуты

не относилось то, что она, Софья, говорила.

Но с этого времени Ирина вдруг потеряла всякую свободу в

обращении с подругой. Да и Софья Николаевна говорила с ней

всегда как-то мимоходом, точно все куда-то спешила.

VI

Жизнь стала невыносима потому, что, во-первых, комнаты

убирались не так, как хотелось. А сказать теперь что-нибудь

было совсем невозможно после этого случая. Приходилось уже

самой, без участия Ирины, делать недоделанное, да еще

потихоньку от нее, чтобы она не увидела и не поняла, что между

ними нет той свободы дружеского отношения, при которой все

можно сказать, потому что душа чиста и нет никаких задних

мыслей, которые приходится скрывать, как позор.

Говорить стало вообще тяжело: тот исповедный тон с

высказыванием самых сокровенных мыслей пропал. А говорить

будничным тоном, без тона повышенной дружбы, было

неудобно перед Ириной. Поэтому для Софьи было легче теперь

247

встречаться с Ириной на нейтральной почве, то есть когда дома

был муж или кто-нибудь из гостей.

И когда Ирина сидела в кухне и не приходила в комнаты,

если дома даже не было никого, кроме хозяйки, Софья была

довольна и делала вид, что занята чем-нибудь, чтобы не звать к

себе Ирину.

Если она сама не идет, значит, чем-нибудь там занята или ей

просто хочется побыть одной. Ведь все-таки уединение всегда

необходимо человеку,– и что она ее будет постоянно таскать?

Потом было еще одно неудобство. Тот мужчина иногда

заходил, и они, затворив дверь в кабинет, долго сидели там

вдвоем. Слышны были только негромкие осторожные голоса.

Если бы была просто прислуга, то ей можно было бы сказать,

что она может, если хочет, пойти куда-нибудь. А Ирине нельзя

же было сказать... И невозможность чувствовать себя свободной

в собственной квартире была невыносима.

Притом Софья Николаевна как-то не могла теперь делиться с

Ириной тайной своего романа. Но в то же время та видела, что

роман есть. Как же она должна себя чувствовать, когда Софья

ничего не говорит ей?

Но самое мучительное было то, что Софья Николаевна

сгоряча насулила Ирине целые горы: пятьдесят рублей

жалованья. А вот прошло уже два месяца, а она еще ничего не

собралась ей дать. Ни одного рубля. Все как-то не выходило. То

нужно было отдать портнихе, то не было денег. А то были

деньги, но как раз после той истории с ложкой... Если бы после

этого пойти и сказать: «Вот твое жалованье»,– это было бы,

действительно, похоже на жалованье прислуги.

А спросить у мужа сейчас нельзя было, потому что она уже

два раза брала у него «на жалованье Арише».

Успокаивало только соображение о том, что Ирине все равно

ни на что не нужны деньги: шляпок ей не покупать, она в

платочке ходит, платьев у портнихи тоже не заказывать. И раз

она не просит, значит, ей не нужно.

А Ирина, действительно, мучилась без денег. Ей не на что

было Аннушке купить баранок к чаю или каких-нибудь

пряников ее мальчику, когда она приходила к Аннушке. И когда

мальчик подходил к ней и ласкался, она краснела до корней

волос от того, что пришла с пустыми руками.

А один раз Аннушка принесла ей целую коробку конфет,

сказавши:

248

– Небось смальства-то привыкла сладенького покушать,

кушай, кушай, матушка, на здоровье. Я вижу – тебе тут не очень

сладко живется.

Ирина почему-то заплакала. А Аннушка гладила ее по

худенькой спине и приговаривала:

– Ничего, бог даст, переживешь. Свет не без добрых людей.

Если сейчас к таким злыдням попала, потом, бог даст,

устроишься. Я уж присматриваю для тебя местечко. Ты не в

союзе?

– Нет,– сказала Ирина.

– А, вот оттого она тебя и жмет. В союз надо. Кто в союзе,

тем и жалованье аккуратно платят все.

И Ирина ужаснулась от мысли, когда поймала себя на том,

что вдруг прислушалась внимательно к словам Аннушки о

союзе.

– Документ-то у тебя есть?

– Есть, есть! – сказала радостно Ирина и показала добытый

ей Софьей документ с ее девичьей фамилией, где было сказано,

что она – прислуга.

Ведь в самом деле, насколько же положение Аннушки,

прислуги действительной, а не фиктивной, лучше положения ее,

Ирины! Она имеет юридические права. Ее защищает союз.

По уходе Аннушки пришла Софья, и опять Ирина увидела,

что ее глаза, как бы против воли, задержались на принесенной

Аннушкой коробке конфет.

Ирина опять почему-то мучительно покраснела. Ей стыдно

показалось сказать Софье о том, что ей соседняя прислуга

подарок принесла.

А Софья Николаевна, вернувшись в комнаты, никак не могла

отогнать от себя мысль, откуда у Ирины конфеты? «Ну, что за

глупость, что за мелочь!» – сказала она себе с возмущением, как

будто в ней сидел какой-то отвратительный сыщик, который

замечал все, чего не нужно было замечать. Но, с другой

стороны, почему же не нужно замечать? Ведь в самом деле,

странно: у человека нет ни копейки денег, а на столе стоит

коробка конфет...

А потом хватилась – брошки нет!.. Софья Николаевна стала

почему-то лихорадочно искать. Почему она испытывала такое

беспокойство, она сама не знала. Она перерыла все у себя в

комнате. Несколько раз останавливалась, обводила всю комнату

глазами, пожимала плечами и опять принималась искать.

249

Когда ей, очевидно, приходили какие-то мысли, которые

были очень позорны, она сжимала голову руками и говорила

вслух:

– Глупо, невозможно! Гадко так думать!

А потом брошка нашлась. Она сама забыла ее на

умывальнике. Софья ужаснулась на самое себя.

Она почувствовала прилив такого раскаяния, такой любви к

Ирине и отвращения к себе, что нужно было сейчас же пойти в

кухню, припасть к плечу своего друга и кровавыми слезами

выплакать все нечистое из своей души.

Она, вскочив, бросилась в кухню, чтобы стать перед Ириной

на колени и сказать:

«Спаси меня, очисти меня от скверны! Вот что, вот что я про

тебя думала. Откуда это и почему, я сама не знаю! Я, может

быть, вздорная, вспыльчивая, но... но все-таки не дурной, не

низкий человек!»

Софья вбежала с выступившими на глаза слезами в кухню и

остановилась. Кухня была пуста. На столе лежала какая-то

записка. Она подошла и прочла:

«Я ушла совсем. Прошу меня не искать...»

Ирина лежала на кровати Аннушки, укрытая ее одеялом из

разноцветных треугольников, дрожала мелкой дрожью, как от

лихорадки, и говорила:

– Аннушка, милая, спаси меня, я больше не могу у них

жить...

А Аннушка сидела у нее в головах, гладила ее по плечу и

успокоительно-ласково, точно няня, говорила:

– Ничего, бог даст, устроимся. Вот велика беда, подумаешь.

Я уж присмотрела местечко. Настоящие люди, с душой. А чтобы

вернее было, в союз запишемся. Хорошая прислуга всегда себе

место найдет.

250

Грибок

Около обвалившегося деревянного дома, выстроенного два

года назад, стояла толпа тесным кружком, головами внутрь, и

что-то рассматривала.

– Что такое там? – спрашивали вновь подбегавшие.

– Грибок нашли.

– Какой грибок?

– А вот дом отчего обвалился. Сейчас инженер говорил.

В середине толпы стоял рабочий с техническим значком на

фуражке, очевидно, железнодорожник, и рассматривал что-то

невидимое, держа двумя пальцами, как рассматривают блоху.

– Вот он, сволочь,– сказал рабочий,– поработал два года,–

дом и загудел.

К нему наклонились головами.

– Что ж не видно-то ничего? – спросил малый в больших

сапогах.

– А ты увидеть захотел? Наставь трубу хорошую, вот и

увидишь.

– Самоварную – на что лучше,– сказал кто-то.

– А какой он из себя-то?

– «Какой»... да никакой, просто на вид – плесень и больше

ничего.

– И целые дома валит?!

– А как же ты думал... Он как заведется, так и начинает

точить,– вишь, вон, целую слободу для рабочих выстроили, а

спроси, надолго это?

Из дома напротив вышла женщина с подоткнутым подолом и

с помойным ведром и крикнула:

– Ну, чего тут выстроились, чего не видали? Настроили тут.

Двух лет не прошло, как он завалился...

– Ты бормочешь, а сама не знаешь что,– сказал

железнодорожник,– вот на другой год у нее завалится, а

виноваты мы будем. Поди, объясняй вот таким-то – отчего дом у

нее завалился.

–...а дома на стену повесить ничего нельзя,– все зеленое

делается.

Железнодорожник посмотрел грустно на женщину и сказал:

– Чертушка! Ведь у тебя грибок и есть, самый настоящий.

– Чего?

251

– Грибок, говорю, у тебя.

– Поди ты кобыле под хвост! – сказала женщина, плюнув.–

Борода в аршин выросла, а он все зубы чешет. Она еще раз со

злобой плюнула и ушла.

– Не понимает!.. У нее грибок растет, а она только плюется.

– Вот от этого-то невежества все и горе. Тут не то что

отдельные дома, скоро целыми улицами начнет валиться,–

сказал человек в двубортном пиджаке.

– Да, ядовитый, сволочь,– сказал малый в больших сапогах,

растирая что-то на пальцах.– Вот у нас, на нашей улице,

четырехэтажный дом рухнул, до крыши еще не довели, а он,

сволочь, его уж обработал.

На него покосились.

– Что ж, он и камень, что ли, грызет?

– А нешто дом-то каменный был?

– А какой же тебе еще?..

– А что ж, он и каменный своротит,– сказал кто-то.

– А как же его узнавать, что он есть? – спросил малый.

– Как узнавать? Воткни топор в стену: если вода выступит,

значит, он тут и есть.

– Слюни, сволочь, пускает?

– Я уж не знаю, что он там пускает, а только если жижа

выступит, значит, он тут.

– Ну, пропало дело,– сказал человек в двубортном пиджаке.–

У нас целую слободу выстроили, у всех слюни пускает.

– Теперь на постройку без трубы и не показывайся,– сказал

малый в больших сапогах.

– А ежели его сушить начать? – спросил кто-то.

– Кого сушить? – спросил, недоброжелательно покосившись,

железнодорожник.

– Да вот его-то...

– Сверху высушишь, а он в середку уйдет.

– Ежели эта гадость завелась, так ее не высушишь,– сказал

кто-то.– Ежели только сжечь, ну, тогда еще, может быть.

– Вот бы этой бабе, что ведро выливала, услужить... вон она

опять вылезла. Эй, тетка, хочешь у тебя грибок выведем?

– Жене своей выведи, косолапый черт!..

– Обиделась...

– Темнота... Живет человек и не знает, что небось какой-

нибудь год и осталось ей, а потом не хуже этого вот. Тоже вот

так-то соберется народ, а она, ежели ее не придушить, будет

252

вопить на всю улицу, на строителей все валить. Ты ей про

грибок, а она на стену лезет.

– Вон, материал везут.

Все оглянулись: в стороне по мостовой ехали мужики с

подводами.

– Тоже небось захватили его. А сидят себе, зевают по

сторонам, как будто так и надо.

– Эй, вы, чертушки! Небось заразу везете? – крикнул им

малый.

Передний мужик натянул вожжи.

– Чего?

– То-то вот – «чего»... Пойдем-ка, поглядим.

Все толпой подошли к возчикам.

– Дай-ка топор-то,– сказал малый в больших сапогах.

– На что тебе топор?

– Да ну, давай, много не разговаривай!

Мужик нехотя дал топор.

– Слезай к чертовой матери.

– Что ты, ошалел, что ли?

– Слезай, не разговаривай.

– Да руби, чего ты на него смотришь! – крикнули из толпы.

Мужик как ошпаренный отлетел от своих дрог с лесом. Малый

размахнулся и всадил топор в бревно. Все бросились, головами

вместе, смотреть.

– Во-во! Пустил слюни, пустил! – закричали ближние

– Ах, сволочь! Скажи, пожалуйста!

– Ну, садись, дядя, вот твой топор. Добро хорошее приволок,

нечего сказать!

Мужик молча сел, тронул лошадь и долго поглядывал с

опаской на бревна, точно ожидая, что они под ним взорвутся,

потом, оглянувшись на толпу, плюнул и хмуро поехал дальше.

253

Крепкие нервы

Какой-то человек в распахнутой шубе и в шапке на затылке,

видимо, много и спешно бегавший по делам, вошел в банк и,

подойдя к окошечку, в котором выдавали по чекам, сунул туда

свою бумажку. Но бумажка выехала обратно.

– Это что такое? Почему?

– У нас только до часу.

– Тьфу!..

Вежливый человек в черном пиджаке, стоявший за

лакированным банковским прилавком, увидев расстроенное

лицо посетителя, спросил:

– Вам что угодно?

– Да вот получить по чеку опоздал. Присутственный день до

четырех, а по чекам у вас прекращают уже в час выдавать.

– А это, видите ли, для удобства сделано,– сказал человек в

пиджаке.– Каждое учреждение приноравливается к тому, чтобы

экономить время.

– А вон напротив я получал, там до двух открыто.

– Очень может быть. У каждого свой порядок. Вон,

например, нотариус, что рядом с нами,– если вам нужно

заверить подпись или что-нибудь другое в этом роде,– то нужно

поспевать до половины первого. А если за углом – там тоже

нотариус,– то до половины третьего.

Около кассы с чеками послышался шум.

– Какого же это черта, ведь я неделю тому назад получал,

было до двух часов открыто.

Человек в пиджаке бросился туда, как бросается пожарный с

трубой к тому дому, которому угрожает опасность.

– Чего вы беспокоитесь?

– Прошлый раз, говорю, получал, у вас до двух часов было

открыто.

– А когда это было?

– Когда было... неделю тому назад.

– Совершенно правильно. Неделю назад выдавали до двух

часов, а теперь переменили.

– Тьфу!!!

Посетитель вылетел из банка и хлопнул дверью так, что

задрожали стекла.

254

– И отчего это народ такой нервный стал? – спросил человек

в пиджаке, вернувшись к своему собеседнику,– жизнь, что ли,

так изматывает?..

– Возможно; я вот на что уж спокойный человек, а побегал

нынче с утра и таким зверем стал, что,– уж признаюсь вам,–

если бы вы не оказались таким вежливым, я бы, как тигр,

бросился.

– Это вредно,– сказал человек в черном пиджаке,– ведь у

меня после перемены часов в день человек по двадцати

прибегают и все вот так плюют, как этот, что ушел, и как вы

изволили плюнуть. А мне – плевать! Относись спокойно,

вежливо, как требует служба, и все будет хорошо. А то

посетители будут плевать да я буду плевать, тут пройти нельзя

будет. Вон, еще заявился. Вам что угодно?

– Деньги по этой бумажке можно получить? – спросил

человек в тулупчике.

– Можно-с. Только выдавать будут с двух часов. Кассир в

банк ушел. Сядьте вон там в уголок, там вы никому мешать не

будете.

– Что ж, я и буду целый час сидеть?

– Погулять можете.

Человек в тулупчике сел, нахохлившись, в уголок, около

урны для окурков.

– Крепкие нервы – первое дело,– сказал человек в пиджаке,

возвращаясь к своему собеседнику. Но его прервали

ввалившиеся один за другим сразу пять человек. Одним нужно

было получать по чеку, другим еще по каким-то бумажкам.

– Вы садитесь тоже туда же в уголок, вон где дремлет

человек в тулупчике, вы отправляйтесь домой пообедать, потому

что поздно пришли, вы можете прогуляться, а можете тоже в

уголок сесть.

– А мне куда же деваться? – спросил с раздражением

последний.

– А что у вас?

– Мне деньги внести.

– Тоже в уголок. Кассир еще не приходил.

– Тьфу!!!

– Да, крепкие нервы – первое условие плодотворной

работы,– сказал опять человек в черном пиджаке, возвращаясь к

собеседнику.

– Ну, что, работа-то идет все-таки хорошо? – спросил тот.

255

– Как вам сказать... не очень. Народ, что ли,

недисциплинированный стал, не поймешь. Пошлешь

посыльного, всего и дела на пять минут, а он целый день

прошляется. Вот сейчас послал по спешному делу, там самое

большее, на четверть часа всего и дела, а его, изволите видеть,

уже второй час нету. А в банке напротив по таким делам до двух

часов, значит, вся музыка откладывается на завтра. Чего он,

спрашивается, собак гоняет?

– Черт знает что такое! – сказал еще один вошедший

посетитель,– ведь третьего дня приходил, мне сказали, что до

часу, а я привык до двух получать и забыл совсем.

– Привыкнете,– вежливо сказал человек в пиджаке,– с

первого разу не запомнили, со второго запомните.

– Нельзя ли у вас тут подождать, а то мы ходим там взад и

вперед по улице, к нам уж милиционер стал что-то

присматриваться,– сказали двое отправленных на прогулку.

– Сделайте ваше одолжение. В уголок пожалуйте.– И,

обратившись к своему собеседнику, прибавил: – Тихий ангел

пролетел... вы в такой час попали – кассира нету, эти прекратили

выдачу, те еще не начали... В уголке уже всех, знать, укачала.

Собеседник посмотрел на сидевших в уголке и увидел, что

пришедший первым человек в тулупчике склонился вперед и,

упершись шапкой в стену, дремал. За ним, упершись ему

головой в спину, закрывал и опять открывал мутные глаза

человек с портфелем в обтрепанном пальто.

– А вот не будь у меня крепких нервов, нешто бы они так

смирно сидели? Вот что из пролетарского элемента, те много

лучше: легче засыпают. И против долгого ожидания не

возражают. Сядет себе и сидит, кругом посматривает. Иной часа

два высидит, поспит тут у нас – и ничего. А вот умственные

работники – не дай бог! Минуты на месте посидеть не может. А

о сне и толковать нечего.

Дверь отворилась, и вошел посыльный с сумкой из серого

брезента.

– Вот он, извольте радоваться! Где тебя нечистые носили?

– Где носили!.. В конторе в этой только до часу справки

дают, туда опоздал, а по этим синеньким бумажкам только с трех

часов начинают.

– Тьфу!!!

256

Народные деньги

В одном из промышленных советских учреждений был

поставлен вопрос о катастрофическом положении дела.

По плану должен был получиться доход в 500 тысяч, а на

деле получился убыток на те же 500 тысяч.

– Чтоб тебя черти взяли! – говорили члены правления,– ведь

как пригадало-то ловко: копеечка в копеечку подсчитали, только

– наоборот.

Делу был дан ход. Приехали комиссии.

– Почему такой убыток?

– А кто его знает... Шло как будто все ничего. Мы уж под

прибыль двести тысяч заняли, а тут как нечистая сила

подшутила...

Стали проверять. Оказалось, что на каждом складе, где

достаточно быть одному приказчику, были и заведующий, и

конторщик, и машинистка, и курьер.

– Где же такую ораву просодержать! Вам еще к этим

пятистам нужно добавить от казны,– сказали члены комиссии.

– Мы просили, а нам отказали,– сказали члены правления.–

Бьешься, бьешься...

Лица, возбудившие это дело, в один голос показывали, что

расходы производились старым правлением в высшей степени

непроизводительно. Каждый член правления все норовит

устроить своих родственников да знакомых, всюду протекции,

без сильной бумажки не поступишь, а ежели у кого есть

бумажка, так его сразу берут, нужен он или не нужен.

Особенно волновались два преданных делу работника –

длинный Хрущев и маленький Таскин.

– Вы посмотрите, товарищи,– кричал Хрущев членам

комиссии,– посмотрите, сколько одних столов! И все, кто здесь

сидят,– пятьдесят процентов по протекции: то родственники, то

знакомые, то по запискам от важных лиц. Вот как соблюдается

режим экономии, вот как расходуются народные деньги!

Служащие ходили испуганные, ожидая сокращений.

– Поддерживайте! – говорили им члены правления,– а то

если нас прогонят, то и вы все полетите.

И служащие согласились поддерживать, так как каждому

пить-есть надо.

257

– Поддерживайте! – кричали служащим Хрущев и Таскин,–

если мы старое правление свалим, то наладим дело с одной

прибылью без дефицита, и в благодарность за поддержку из вас

никого не уволим, так как производство будет расширено.

И служащие согласились поддерживать, так как пить-есть

каждому надо.

Старое правление было смещено, и назначение получили

Хрущев и Таскин.

На другой день к ним пришел делопроизводитель и сказал:

– Товарищи, моя сестра была нагло уволена прежними

арапами. Необходимо восстановить справедливость, принять ее

обратно.

– Где она? Давай сюда,– сказал Хрущев.

И, когда пришла сестра делопроизводителя, Хрущев привел

ее в канцелярию и сказал:

– Вот жертва произвола прежних арапов, которые в

учреждении завели кумовство и увольняли работников, не

имевших сильной протекции. Предоставляю ей место с

повышением.

Раздались дружные аплодисменты.

Потом к Таскину и Хрущеву стали приходить их

родственники и знакомые. Они, даже не заходя в правление,

сначала ходили по учреждению и с интересом осматривали его,

как осматривают дом, доставшийся по наследству.

Но, когда Хрущев и Таскин говорили им, что не могут их

взять на службу, они обижались и говорили:

– Хорош родственник, помнит о своих родных, нечего

сказать. Пока мы ему были нужны, так он около нас

околачивался, а теперь нос задрал и сделать для нас ничего не

хочет. А почему же сестру делопроизводителя взял? Чужих

устроить можно, а своих нельзя?

Потом к Хрущеву пришли родственники жены, сначала

отказал им. А дома – надутые физиономии и целый скандал.

Пришлось двоих взять.

Когда этих взял, тогда к Таскину пришли три родственника и

при его отказе указали на то, что Хрущев ведь взял своих

родственников, почему же он не может?

Пришлось, скрепя сердце, взять и этих троих.

Потом пришли с записками от важных лиц.

Им отказали.

258

Но они сказали, что почему им отказывают, а своих

родственников принимают?

Пришлось взять и этих. Потому что, если им отказать, сам

недолго продержишься. А пить и есть надо.

А потом в правление пришел делопроизводитель и сказал:

– Как же нам быть-то?

– А что?

– Да столов не хватает.

– А, черт... ну, посадите по два человека за стол.

– Какой там – по два, когда уж в иных местах по три сидят.

Такая скученность, что дышать нечем. Ведь люди по шести

часов в учреждениях сидят.

– Может быть, поубавить немного? Ведь тут много

родственников прошлого правления.

– Неудобно... Они же на нашей стороне были. Лучше столов

еще заказать, кстати, столяры тут внизу толкутся, точно святым

духом учуяли, что пожива им будет.

В правление вбежал Таскин и торопливо сказал:

– Черт возьми, вот положение, ей-богу! Надо еще одного

человека устроить. Ну, прямо, понимаешь, сил никаких нет! Им

толкуешь, что невозможно, что учреждение – это не вотчина,

деньги не мои, а народные,– нет, они знать не хотят. Да еще

намекают на то, что свинью мне подложат, заметочку в газеты

дадут. Что тут делать?

– Что делать? Придется взять,– сказал Хрущев.– Хорошему

человеку отказать можно, а вот таким сволочам – опасайся. А

чтобы штатов не раздувать, придется отдавать ему сдельно.

– Да ведь этак вдвое дороже выйдет!

– И втрое заплатишь, по крайней мере, расход в другую

статью можно перевести. А то что же у нас на один штат-то

сколько выходит! И так вон столярам сейчас целый подряд на

столы дали. А ради этого план производства пришлось

расширить. Хорошо его на бумаге расширить, а как на деле

будем расширять – неизвестно.

А между тем уже начиналось брожение. Почти открыто

кричали, что это не учреждение, а какая-то вотчина, что

правление принимает на службу своих родственников и по

разным записочкам, от ворот, а через биржу труда поступить и

думать нечего.

Разговор этот подняли те, кому было отказано. Его

поддержали те, кто оказался обиженным. В особенности сильно

259

волновались три преданных делу работника – Сущев, Ласкин и

Шмидт.

И когда столяры привезли столы к учреждению, они

кричали, показывая на столы из окна:

– Вот как расходуются народные деньги! И все это для кого?

Все для своих протеже. А моего брата вышвырнули в два счета,

человека, который за них же стоял. Посмотрите на склады,

сколько там народу: заведующий, да еще при нем заместитель,

да два бухгалтера, да две машинистки, да три счетовода, да два

курьера!! Да еще мы знаем, что сверх штата напихано, работа

сдельно отдается... Поддерживайте, мы их к черту спихнем.

– Что же, мы вас поддержим, а вы потом половину из нас

прогоните?

– Мы боремся не с вами, а с заправилами, которые мотают

народные деньги.

– Тогда – другое дело.

Делу дан был ход. Приехали комиссии. Стали проверять.

Оказалось катастрофическое положение: рассчитано было

прибыли на семьсот тысяч, а оказалось убытку на те же семьсот

тысяч.

– В точку!... Как при прежних, только цифры больше...

Копейка в копейку подгоняет. Ну, прямо нечистая сила работает.

А мы уж под будущую прибыль триста тысяч заняли. Дом, что

ли, на нехорошем месте стоит, черт его знает, в чем тут дело...

– Нет, тут не в месте дело,– кричали Сущев, Ласкин и

Шмидт,– а в том, что деньги народные. Кабы они на свои деньги

дело вели, так небось не набрали бы столько народу, а из

каждого бы последний сок выжимали. А раз деньги народные –

вали и свата, и брата, и записочников. Тут чистой миллион

прибыли должно быть, а у них семьсот тысяч убытку. Да и как

убытку не быть – и автомобиль у них, и командировки черт ее

знает куда, и чего только нет. Одним словом, народные деньги.

Поддерживайте, надо изжить эту заразу!

Через неделю были назначены перевыборы правления. Все

отмечали безусловную правоту и мужество выступавших

Сущева, Ласкина и Шмидта и возмущались запутанными

объяснениями прежних арапов и раздутыми штатами.

А внизу, прячась от проходивших по лестнице, толклись

почему-то столяры и поглядывали наверх, где производились

перевыборы.

– Вы чего тут собрались? – спросил швейцар.

260

– Так... ожидаем...

Стена

Председатель правления одного из советских учреждений

сидел у себя в кабинете, потом встал и стал зачем-то мерять

комнату шагами вдоль и поперек.

Вымерив, остановился, погладил затылок и посмотрел

вопросительно на стену, обведя ее всю взглядом.

Потом вышел из кабинета и, заглянув в соседнюю комнату,

где сидели машинистки, тоже провел глазами по стене.

Потом позвал управдела.

– Иван Сергеевич, а не находите ли вы, что из этих двух

комнат можно одну сделать? Тогда бы тут заседания правления

можно было устраивать. А машинисток наверх перевести.

Управдел тоже посмотрел вопросительно на стену, постучал

по ней пальцем и сказал:

– Можно. Стену эту высадить – пара пустяков. И обойдется

не дороже сотни, много – полторы, с отделкой.

– Ну, вот и прекрасно.

Через неделю председатель ходил по комнате, соединенной

из двух в одну, мерял ее шагами и говорил:

– Вот это комната, так комната! Только что-то она уж очень

велика вышла?

– Это так кажется с непривычки,– сказал управдел.– Только

вот машинистки недовольны, говорят, что их в собачью конуру

законопатили.

– Потерпят, что ж делать-то!

А еще через неделю председателя перевели в другое

учреждение.

Заступивший его место новый председатель пошел обходить

учреждение для знакомства со служащими. Наверху к нему

подошли машинистки и сказали:

– Нам здесь очень тесно, нельзя ли нас устроить там, где мы

прежде были?

– А где вы прежде были? – спросил новый председатель.

– Внизу, где ваш кабинет.

Председатель спустился вниз и стал мерять шагами свой

кабинет. Потом позвал управдела. Когда тот пришел, он сказал:

261

– Иван Сергеевич, а не находите ли вы, что из этой одной

комнаты две можно сделать? А то машинистки жмутся наверху в

этой клетушке.

Управдел обвел комнату взглядом и сказал:

– Пара пустяков. Ведь тут прежде стена была, возобновить ее

ничего не стоит.

– Ну, вот и прекрасно. Теперь очень смотрят за тем, чтобы

учреждения поэкономнее расходовали средства, а тут под

кабинет председателя целый зал отведен. Это нам не по карману.

А дорого это будет стоить?

Управдел почесал висок и сказал:

– Жалко, что мы не предусмотрели: у нас для этого материал

был, пожгли его весь. Теперь придется покупать. Да я думаю

все-таки, что не больше трехсот рублей обойдется.

– Тогда валите, лучше один раз истратиться, да потом

сэкономить, а главное, машинисток жалко.

– Ладно,– сказал управдел.

А председатель стал вымеривать комнату шагами.

– Это кто же ухитрился тут стену-то сломать? – спросил он,

кончив мерять.

– Прежний председатель,– отвечал управдел.

– Это значит, чего моя нога хочет?

– Вроде этого.

– Что ж, у нас как на это дело смотрят: деньги казенные,

значит – вали! Небось кабы его собственное предприятие было,

он не стал бы кабинеты по десяти сажен разгонять.

– Да, ведь, конечно, как говорится, казна не обеднеет.

– Добро бы для людей делал, а то для собственного

комфорта.

Через две недели председателя сменили.

Поступивший на его место новый призвал к себе всех

служащих и спросил, не желают ли они высказать каких-нибудь

пожеланий, так как он человек новый и не знает местных

условий.

Служащие сказали, что особенно жаловаться ни на что не

могут. Только вот по вечерам собираться негде, читальни нет.

И все увидели, как председатель поднял голову и стал водить

глазами по стенам кабинета.

– В соседней комнате что? – спросил он.

– Комната для машинисток.

– Так. Ну, идите, а я подумаю.

262

– Что тут будешь делать! – говорил управдел, когда они все

вышли из кабинета,– прямо невидимая сила какая-то тянет их к

этой стене.

– Оно, конечно, каждому на первых порах хочется

деятельность проявить и служащих ублаготворить,– сказал

регистратор,– вот у нас, где я прежде служил, один председатель

составил себе план работ, бараки деревянные для рабочих

строить, а после, который на его место пришел, посмотрел на

эти деревянные бараки да и говорит: «Это к чертовой матери!

Тут нужно каменный корпус строить, а деревянные бараки –

один перевод денег». Ну, и сломали.

– Это верно, сколько я ни замечал, если один что-нибудь

начал, а на его место другой пришел, то ни за какие коврижки по

прежнему плану делать не будет,– заметил управдел,–

самолюбие в этом отношении агромадное. Каждый рассуждает

так: ежели я по чужому плану делать буду, то подумают, что я

своего не могу придумать. И не дай бог часто начальство

менять, вот какой расход от этого – хуже нет.

– Это верно,– сказал регистратор,– ежели какое учреждение

мало-мальски слабовато в финансовом смысле, то больше двух

председателей в год не выдержит. Прогорит, как пить дать.

– Ежели уж только какого дурака найти, который будет

смирно сидеть, то ничего. А ежели чуть мало-мало человек

деятельный, он, первое дело, глядит, за что бы ему зацепиться.

Вот у нас уж на что дело маленькое. А как новый поступил, так

его и тянет, так и пошел по комнатам ходить, нюхать, нельзя ли

чего ковырнуть. У нас, кроме этой стены, и тронуть нечего. Так

они прямо, как мухи на мед, на эту стену.

– Они одной стеной по миру пустят. Их человек пять за год

сменят,– вот тебе и готово дело! Оно, конечно, можно бы

сказать,– продолжал управдел,– а потом, как рассудишь,– какое

мне дело, еще потом в обиде на тебя будут, что вмешиваешься в

распоряжения начальства,– ну и молчишь.

– И черт их знает, прямо, как домовой над ними подшутил,–

воткнулись все в эту стену.

– Во что ж больше у нас воткнешься-то, не наружные же

стены ломать,– сказал регистратор, обтирая перо о подкладку

куртки, потом об волосы.

– Иван Сергеевич, вас председатель кличет,– сказал курьер,

просунувши голову в дверь.

263

– Что-то, кажись, клюнуло,– сказал управдел и пошел к

председателю.

Новый председатель стоял у стены и постукивал по ней

суставом указательного пальца.

– Что эта стена, толстая или нет? – спросил он управдела.

– Нет, не очень, вершка на два, я думаю.

– Вот служащие жаловались, что собираться негде. Может

быть, ее того... Тогда получится хорошая большая комната.

– Это идея,– сказал управдел.– Высадить ее – пара пустяков.

– Ну, вот и прекрасно.

– Готов! – сказал управдел, вернувшись в канцелярию.–

Прямо, как муха на липкую бумагу попал! Ах, сукины дети,