Текст книги "Избранные произведения"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
– О господи, батюшка,– донеслось откуда-то сверху,– уперся
головой во чтой-то, а дальше ходу нет.
63
– Да куда тебя нелегкая занесла! – послышался другой голос
значительно ближе.
– Должно дюже высоко взял. Уперся головой в какой-то
стеклянный потолок, а вниз ступить боюсь. Замерли ноги да
шабаш. Уж на корячки сел, так пробую.
– Кто там? Чего вас там черти носят? – крикнул швейцар.
– Голубчик, сведи отсюда! Заблудились тут в этой темноте
кромешной. Стал спускаться, да куда-то попал и не разберусь:
где ни хватишь – везде стены.
– К кому вам надо-то?
– К швейцару, к бывшему.
– Да это ты, что ли, Иван Митрич?
– Я, батюшка, я! К тебе со старухой шел, да вот нечистый
попутал, забрел куда-то и сам не пойму. Чуть вниз не
чубурахнул. А старуха где-то ниже отбилась.
– Я-то не отбилась. Это тебя нелегкая занесла на самую
голубятню.
Швейцар сходил за спичками и осветил лестницу.
Заблудшийся стоял на площадке лестницы, в нише, лицом к
стене и шарил по ней руками.
– Фу-ты, черт! Вон куда, оказывается, попал. Все правой
стороны держался. Лестница-то вся обледенела, как хороший
каток... того и гляди.
– Воду носим,– сказал швейцар,– да признаться сказать, и
плеснули еще вчерась маленько, а то, что ни день, то какая-
нибудь комиссия является,– кого уплотнять, кого выселять. Тем
и спасаемся. Нижних уплотнили, а до нас не дошли – так вся
комиссия и съехала на собственном инструменте.
– Надо как-нибудь исхитряться.
Все спустились в квартиру.
– Ну и страху набрался,– говорил гость,– думал: ума
решаюсь: где ни хвачу рукой – везде стенка...
– Спервоначалу тоже так-то путались,– сказала жена
швейцара,– зато много спокойней. Сами попривыкли, а чужому
тут делать нечего.
– Это верно. А то какой-нибудь увидит, что чисто, сейчас
тебя под статью подведет, и кончено дело.
– Не дай бог...
– А вот хозяин мой этого не понимает, все норовит чистоту
навести.
64
Швейцар молчал, а когда жена вышла на минуту в коридор,
сказал:
– Наказание с этими бабами... Перебрались сюда, думал, что
получше будет, чем в подвале, а она тут как основалась, так и
пошла орудовать. Из кресел подушки зачем-то повытащила.
Теперь у нее в них куры несутся. Тут у нее и поросенок, тут и
стирка, тут и куры, а петуха старого вон между рамами в окно
пристроила.
– Отдельно? – спросила старушка-гостья.
– Да, молодого обижает. Это они с невесткой тут орудовали,
когда я за продовольствием ездил. Из портьер юбок себе
нашили. Не смотрит на то, что полоска поперек идет,
вырядилась и ходит, как тигра, вся полосатая.
За дверью послышалась какая-то возня и голос хозяйки:
– Ну, иди, домовой, черти тебя носят!
Дверь открылась, и из темноты коридора влетел выпихнутый
поросенок, поскользнулся на паркете и остолбенел;
остановившись поперек комнаты, хрюкнул.
– Это еще зачем сюда?
– Затем, что у соседей был. Спасибо, хватилась, а то бы
свистнули.
– Ты бы еще корову сюда привела,– сказал угрюмо швейцар.
– А у тебя только бирюльки на уме... Вот хозяина-то бог
послал...
– Ну, старуха, будет тебе...
– Да как же, батюшка: барство некстати одолело. Первое
дело из подвала сюда взгромоздился. Грязно ему, видите ли, там.
Умные люди на это не смотрят, а глядят, как бы для хозяйства
было поудобнее. Теперь вон на нашем месте, что поселились,– у
них коза прямо из окна в сад выходит. А тут поросенка сама в
сортир носи. А лето подойдет, погулять ему,– нешто его, демона,
на пятый этаж втащишь. И опять же каждую минуту выселить
могут. Это сейчас-то отделываешься: лестницу водой
поливаешь, а летом, брат, не польешь...
На лестнице опять послышался какой-то крик и странные
звуки, похожие на трепыханье птицы в захлопнувшейся клетке.
– Что это там, вот наказанье. Пойди посмотри.
Швейцар вышел, и хозяйка продолжала:
– Вон соседи у нас – какие умные люди, так за чистотой не
гонятся. Нарочно даже у себя паркет выломали, чтоб никому не
завидно было, два поросенка у них в комнате живут, да дров
65
прямо бревнами со снегом навалили. А окно разбитое так
наготове и держат – подушкой заткнуто,– как комиссия идет, они
подушку вон и сидят в шубах. Так у них не то чтоб комнату
отнимать, а еще их же жалеют: как это вы только живете тут? А
они – что ж, говорят, изделаешь, время тяжелое, всем надо
терпеть. Вот это головы, значит, работают.
– Верно, матушка, верно.
– Тоже теперь насчет лестницы: освещение было сделал, мои
матушки! Ну, лампочку-то хоть на другой день какие-то добрые
люди свистнули. Я уж говорю: что ж ты, ошалел, что ли? Сам в
омут головой лезешь. Теперь кажный норовит в потемочках
отсидеться, а ты прямо на вид и лезешь. Вот теперь темно на
лестнице, сам шут голову сломит, зато спокойны: ни один леший
за комнатой не лезет, от всякого ордера откажется. Намедни
комиссия приходила, чуть себе затылки все не побили:
поскользнется, поскользнется, хлоп да хлоп!
Вдруг на лестнице послышался голос швейцара, который
кричал на кого-то:
– Куда ж тебя черти занесли? Не смотрите, а потом орете.
Вот просидела бы всю ночь тут, тогда бы знала.
Швейцар вернулся в свою комнату и с досадой хлопнул
дверью.
– Что такое там? – спросила жена.
Швейцар повесил картуз на гвоздь, потом сказал:
– Старуха какая-то не разобралась в потемках, вместо двери
в лифт попала да захлопнулась там.
66
Итальянская бухгалтерия
Семья из пяти человек уже третий час сидела за заполнением
анкеты... Вопросы анкеты были обычные: сколько лет, какого
происхождения, чем занимался до Октябрьской революции и т.
д.
– Вот чертова работка-то, прямо сил никаких нет,– сказал
отец семейства, утерев толстую потную шею.– Пять каких-то
паршивых строчек, а потеешь над ними, будто воз везешь.
– На чем остановились? – спросила жена.
– На чем... все на том же, на происхождении. Забыл, что в
прошлый раз писал, да и только.
– Может быть, пройдет, не заметят?
– Как же пройдет, когда в одно и то же учреждение; болтает
ерунду.
– Кажется, ты писал из духовного,– сказал старший сын.
– Нет, нет, адвокатского, я помню,– сказал младший.
– Такого не бывает. Не лезь, если ничего не понимаешь. Куда
животом на стол забрался?..
– Что вы, батюшка, над чем трудитесь? – спросил, входя в
комнату, сосед.
– Да вот, все то же...
– Вы уж очень церемонитесь. Тут смелей надо.
– Что значит – смелей? Дело не в смелости, а в том, что я
забыл, какого я происхождения по прошлой анкете был.
Комбинирую наугад, прямо как в темноте. Напишешь такого
происхождения – с профессией как-то не сходится. Три листа
испортил. Все хожу, новые листы прошу. Даже неловко.
– На происхождение больше всего обращайте внимание.
– Вот уж скоро три часа, как на него обращаем внимание... В
одном листе написал было духовного,– боюсь. Потом почетным
гражданином себя выставил,– тоже этот почет по нынешним
временам ни к чему... О господи, когда же это дадут вздохнуть
свободно!.. Видите ли, дед мой – благочинный, отец –
землевладелец (очень мелкий), сам я – почетный дворянин...
– Потомственный...
– То бишь, потомственный. Стало быть, по правде-то, какого
же я происхождения?
67
– Это все ни к черту не годится,– сказал сосед,
наклонившись над столом и нахмурившись.– А тут вот у вас как
будто написано на одном листе: сын дворничихи и штукатура.
– Нет, это я так... начерно комбинировал...
– Несколько странная комбинация получилась,– сказал
сосед,– почему именно дворничихи и штукатура?
Напрашиваются не совсем красивые соображения.
– Да, это верно.
– Ну, пропустите это, а то только хуже голову забивать,–
сказала жена.
– Ладно, делать нечего, пропустим. А вот тут того, еще
лучше: следующий пункт спрашивает, чем я, видите ли,
занимался до Октябрьской революции и чем содействовал ей.
Извольте-ка придумать.
– Участвовал в процессиях,– сказал младший сын.
– Э, ерунда, в процессиях всякий осел может участвовать.
– Писал брошюры,– сказал старший.
– А где они?.. Черт ее знает, сначала, знаете ли, смешно
было, а теперь не до смеха: завтра последний день подавать, а
тут еще ничего нет. Придется и этот пункт пока пропустить.
Теперь: имеете ли вы заработок? Ежели написать, что имею,
надо написать, сколько получаю. Значит, ахнут налог. Если
написать, что вовсе не имею заработка, то является вопрос,
откуда берутся средства. Значит, есть капитал, который я скрыл.
Вот чертова кабалистика. Итальянская бухгалтерия какая-то.
– Вот что, вы запомните раз навсегда правило: нужно как
можно меньше отвечать на вопросы и больше прочеркивать.
Держитесь пассивно, но не активно.
– Прекрасно. Но ведь вам предлагают отвечать на вопросы.
Вот не угодно ли: какого я происхождения? Это что, активно или
пассивно?.. А, Миша пришел, официальное лицо. Помоги, брат,
замучили вы нас своими анкетами...
– Что у вас тут? – спросил, входя, полный человек в блузе,
подпоясанный узеньким ремешком.
– Да вот очередное удовольствие, ребусы решаем.
Пришедший облокотился тоже на стол, подвинул к себе
листы и наморщил лоб. Все смотрели на него с надеждой и
ожиданием.
– Что же это у тебя все разное тут? – спросил он, с
недоумением взглянув на хозяина.
Тот, покраснев и растерянно улыбнувшись, сказал:
68
– Да это мы тут так... комбинировали, чтобы посмотреть что
получается?
– Хороша комбинация: на одном листе – почетный
гражданин, на другом – из духовных... Да ты на самом деле-то
кто?
– Как – кто?
– Ну, происхождения какого?
– Гм... дед мой благочинный, отец землевладелец (очень
мелкий), сам я...
– Ну, и пиши, что из духовных. Вот и разговор весь.
– А вдруг. .
– Что «а вдруг»?
– Ну, хорошо, я только сначала начерно.
– Вот тебе и все дело в пять минут накатали; ну, я спешу.
Когда полный человек ушел, хозяин утер вспотевший лоб и
молча посмотрел на соседа.
– Как он на меня посмотрел, я и забыл, что он мне шурин. О
господи, всех боишься. Спасибо, я догадался сказать, что
начерно напишу. Вишь, накатал.
И он, оглянувшись на дверь, разорвал лист и отнес клочки в
печку. Потом, потянувшись, сказал:
– Нет, больше не могу, лучше завтра утром на свежую голову.
Выходившая куда-то жена подошла к столу и заглянула в
анкету. Перед ней лежал чистый лист.
– Ничего не удалось написать?
– Только возраст.
Когда жена ночью проснулась, она увидела, что муж в одном
белье и носках сидел за столом и, держась рукой за голову,
бормотал:
– Ну, хорошо, ежели допустим, что свободной профессии, то
какой?.. Если я писал брошюры, и они сгорели... Ну, возьмем
сначала:
– Отец мой – землевладелец, дед – почетный дворянин, сам я
– благочинный. О боже мой, сейчас на стену полезу!..
69
Спекулянты
На вокзале была давка и суета. Около кассы строилась
очередь. И так как она на прямой линии в вокзале не умещалась,
то закручивалась спиралью и шла вавилонами по всему залу.
В зале стоял крик и плач младенцев, которые были на руках
почти у каждой женщины и держались почему-то особенно
неспокойно.
А снаружи, около стены вокзала, на платформе стоял целый
ряд баб с детьми на руках. Бабы в вокзал не спешили, вещей у
них не было, товару тоже никакого не было. Но около них
толокся народ, как около торговок, что на вокзалах продают
яйца, колбасу и хлеб.
– Вы что тут выстроились? – крикнул милиционер.– Билеты,
что ли, получать – так идите в вокзал, а то сейчас разгоню к
чертовой матери.
Бабы нерешительно, целой толпой, пошли на вокзал.
Плача в зале стало еще больше.
– Да что они, окаянные, прорвало, что ли, их! – сказал
штукатур с мешком картошки, которому пришлось встать в
конце очереди, у самой двери.
У одной молодой бабы было даже два младенца. Одного она
держала на руках, другого положила в одеяльце на пол у стены.
– Вишь, накатали сколько, обрадовались... в одни руки не
захватишь. Что встала-то над самым ухом?
– А куда же я денусь? Да замолчи, пропасти на тебя нету! –
крикнула баба на своего младенца.
– Прямо как прорвало народ, откуда только берутся. Вот
взъездились-то, мои матушки.
– И все с ребятами, все с ребятами. Еще, пожалуй, билетов
на всех не хватит.
– Очень просто. Глядишь, половина до завтрашнего дня
останется. Вот какие с младенцами-то, те все уедут,– без
очереди дают.
– Ах, матушки, если бы знала, своего бы малого
прихватила,– сказала баба в полушубке.
– Попроси, матушка, вон у тех, что у стены стоят.
– А дадут?..
– Отчего ж не дать? За тем и вышли.
70
– За деньги, брат, нынче все дадут,– проговорил старичок в
серых валенках.
Баба подошла к стоявшим у дверей и, вернувшись, сказала:
– Четыре тысячи просят...
– Креста на них нет, вчера только по три ходили,– сказала
старушка.
– Кошку в полушубок заверни и получай без очереди, за
младенца сойдет.
– Не очень-то, брат, завернешь, щупают теперь.
– Я тебя только что видел, никакого малого у тебя не было,–
кричал около кассы милиционер на бабу,– откуда ж он взялся?
– Откуда... откуда берутся-то? – огрызнулась баба.
– Ну, кто с ребенком, проходи наперед.
– Вон их какая орава поперла. Вот тут и получи билет. И
откуда это, скажи на милость? После войны, что ли, их
расхватило так? Прямо кучи ребят. Там карга какая-то старая
стоит,– тоже с младенцем. Тьфу! кто ж это польстился, ведь это
ошалеть надо.
– Теперь не разбираются.
– Вот опять загнали к самой двери,– сказал, плюнув, малый с
мешком.
– Возьми, батюшка, ребеночка, тогда тебя без очереди
пустят,– сказала баба, владелица двух младенцев.
– Черт-те что... придется брать. Что просишь?
– Цена везде одинаковая, родимый: четыре. А в базар по пяти
будем брать.
– Что ж это вы дороговизну-то какую развели? – сказал
штукатур, поставив свой мешок и отсчитывая деньги.
– А что ж сделаешь-то...
Штукатур отдал деньги и взял ребенка на руки.
– Головку-то ему повыше держи.
И баба взяла запасного младенца с пола.
– Ай у тебя двойня? – спросила соседка.
– Нет, это невестки. Она захворала, так уж я беру. Две тысячи
ей, две мне.
– Исполу работают...– сказал старичок, подмигнув.
– Почем ребята? – шепотом спрашивали в толпе.
– По четыре ходят.
– Обрадовались!.. Все соки готовы выжать, спекулянты
проклятые. Ведь вчера только по три были.
– По три... а хлеб-то почем?..
71
– Прямо взбесились, приступу нет. Неделю назад мы со
снохой ехали, за пару пять тысяч платили, а ведь это что ж, мои
матушки...
– Да, ребята в цену вошли,– сказал старичок, покачав
головой,– теперь ежели жена у кого хорошо работает, только
греби деньгу.
– Страсть... в десять минут всех расхватали.
– Это еще день не базарный, народу едет меньше, а то беда.
– А вон какая-то кривая с трехгодовалым приперла. Куда ж
такого лешего взять?
– Возьмешь, коли спешить нужно.
– Это хоть правда.
– Опять чертова гибель народу набралась,– говорил в
недоумении милиционер,– вне очереди больше, чем в очереди.
Куда опять кольцом-то закрутились. Черти безголовые!
Раскручивай! Эй, ты, господин хороший, что не к своему месту
суешься! – крикнул он на штукатура,– ступай взад, тут бабы
стоят.
– Я с ребенком...
– А черт вас возьми... ну, стой тут.
– Что ж ты его вниз головой-то держишь, домовой! –
закричала молодка, подбежав к штукатуру.– Вот ведь
оглашенные, ровно никогда ребят в руках не держали.
– Что ж ему, деньги заплатил, он уж и думает. .
Открылась касса. Народ плотной толпой, всколыхнувшись,
подвинулся вперед. Пробежала какая-то торговка с жестянкой,
посовалась у кассы и пошла искать конец очереди. К ней
подбежала кривая баба с трехгодовалым ребенком. Торговка
прикинула его на руках и отказалась было, но потом, махнув
рукой, завернула мальчишку в шаль с головой и пошла наперед.
– Сбыла своего? – сочувственно спросила старушка в платке
у кривой.
– Только и берут, когда ни у кого ребят не останется,– сказала
с сердцем кривая баба.– В базарные дни еще ничего, а в будни
не дай бог.
– Тяжел очень. С ним час простоишь, все руки отсохнут.
– Матушки, где же мои ребята?! – крикнула молодка,
владелица двух младенцев.
– Теперь гляди в оба. Намедни так одну погладили.
– Вот он, я тут стою! – крикнул штукатур, приподнявшись на
цыпочках из толпы.
72
– А другой там?
– Оба целы. Мы сами семейные.
– Старайся, старайся, бабы,– на Красную армию! – крикнул
какой-то красноармеец, посмотрев на бесконечную очередь баб
с младенцами.
– Да, бабы взялись за ум.
Штукатур, получив билет, пришел сдавать ребенка.
– А чтоб тебя черти взяли!.. Весь пиджак отделал.
– Оботрешься, не велика беда.
– Тут и большой-то, покуда дождется, того гляди... что ж с
младенца спрашивать.
– Чей малый? – кричала какая-то женщина, тревожно бегая с
ребенком на руках.– Провалилась, окаянная!
К кривой бабе подбежала торговка и, с сердцем сунув ей
малого, сказала:
– Лешего какого взяла, не выдают с таким. Только очередь
из-за тебя потеряла.
Старичок в валенках посмотрел на нее и сказал:
– Ты бы еще свекора на руки взяла да с ним пришла.
73
Смерть Тихона
Исстари уж в народе было замечено, что при всякой большой
перемене жизни старики один за другим начинают убираться на
покой.
Старичок Тихон, несмотря на болезнь, ни разу среди дня не
ложился и все ходил. Он только был какой-то странный, все
осматривался вокруг себя, когда сидел в избе один на лавке,
точно он попал в малознакомое место.
Когда его хотели свезти в больницу, он сначала посмотрел на
свою старуху Аксинью, как бы плохо понимая, потом вдруг
понял и молча показал рукой на лавку – под святые.
Старушка Аксинья заплакала, хотела его обнять, но сползла
и села на пол около его ног, уткнувшись ему в колени.
Большая белая рука Тихона лежала у нее на плече, а сам он
смотрел вдаль, как он всегда смотрел, и губы его что-то
шептали. Можно было только разобрать, что он говорил:
– Ничего... пора... призывает...
А потом, как бы спохватившись, торопливо встал и,
пробираясь по стенке на своих тонких дрожащих ногах, пошел к
сундуку.
– Да что тебе надо-то? Куда ты? – говорила Аксинья, идя за
ним и вытирая фартуком глаза.
Тихон сказал, что приготовиться надо, и стал было
слабеющими руками сам открывать сундук.
– Да ну, пусти, где тебе!..– ворчливо, полусердито сказала
Аксинья, как она всегда полуворчливо говорила ему за долгие
годы совместной жизни. Она наскоро утерла остатки слез, и
лицо ее, вдруг потеряв всякие следы горя, стало хозяйственно-
озабоченное.
– Рубаху-то какую наденешь? – спрашивала она, держась
рукой за открытую крышку сундука и глядя на мужа.
– Вот ету, подлинше...– сказал слабо Тихон,– в короткой
лежать нехорошо.
И они оба, прошедшие вместе полувековой путь жизни,
стояли теперь перед сундуком и выбирали одежду смерти так
просто и обыкновенно, точно Тихон собирался в дальнюю
дорогу. Потом он полез на божничку за иконой и чуть не упал,
завалившись боком на стол.
74
– Господи, да куда ты? Что тебе надо-то? – говорила
Аксинья.
Но Тихон хотел приготовить все сам.
И только, когда Аксинья насильно отстраняла его, он
послушно стоял, уступая ей дорогу.
Вдруг он вспомнил, что у него припасены деньги на
похороны, показал Аксинье, и, когда она пересчитывала, он
пальцем слабеющей руки указывал на разложенные на столе
кучки меди и распределял, сколько нужно на рытье могилы,
сколько за погребение.
Потом сказал, чтобы Псалтирь по нем читал Степан, потому
что у него душа хорошая и голос тихий.
Тихон попросил помыть его и, когда надел в последний раз
чистую рубаху, то весь как-то просветлел. Он сидел на лавке и в
то время, как Аксинья, отвернув его голову, застегивала на нем,
как на ребенке, ворот рубахи, он рассматривал свои большие
промывшиеся руки, точно находил в них что-то новое, и все
одергивал на себе рубаху.
Все, узнав, что дедушка Тихон умирает, собрались в избу и,
окружив его, молча однообразно любопытными глазами
смотрели, как его убирали.
– Умираешь, дедушка Тихон? – спросил Степан.
Тихон поднял на звук голоса слабую голову и, не отвечая,
переводил побелевшие, потухающие глаза с одного лица на
другое.
– Помираешь, говорю? – повторил Степан громче, как
глухому, нагибаясь к Тихону.
– Да...– сказал Тихон, найдя глазами лицо Степана.
– Ну, прощай, дедушка Тихон, иди на спокой,– сказал
Степан, низко поклонившись ему, так что свесились наперед его
волосы.
Тихон молча и слабо смотрел в нагнувшуюся перед ним
макушку Степана. Потом невнятно, сквозь не вполне
раскрывшиеся губы, сказал:
– Христос...
Очевидно, он хотел сказать: «Христос с вами».
Перед самой смертью он попросил вывести его, чтобы
посмотреть на солнце. Когда его вывели под руки Захар и
кузнец, он, стоя в дверях весь белый, чистый, седой, с разутыми
ногами, смотрел в последний раз на солнце.
75
Мирно синели глубокие вечерние небеса, летали над
колокольней с вечерним писком стрижи, стояли неподвижно в
ограде деревья, освещенные последними лучами солнца.
Тихон посмотрел на церковь, на небо и, взглянув еще раз на
солнце, сказал:
– Будет...
И пошел ложиться под святые на вечный покой.
Когда он лежал уже с закрытыми впавшими глазами, рука его
зашевелилась, как будто он делал ею знаки, чтобы подошли к
нему.
Аксинья подошла и приникла ухом к самому его рту.
– Под большой березой...– тихо прошептали его губы.
Аксинья догадалась, что он напоминает ей, чтобы она не
забыла, где его положить.
А потом Тихон умер.
В избе стало тихо. И все подходили и, перекрестившись,
прикладывались к нему, как к святому.
Зажглись свечи. Раскрылась на аналое Священная книга, и
люди стояли кругом тихие и задумчивые.
А на дворе заходило солнце, гасли постепенно небеса, на
которые покойный Тихон смотрел со своего порога в
продолжение девяноста лет, и над церковью все так же летали
стрижи.
* * *
Уже погасла заря, и начали в небе зажигаться ранние звезды,
а никто еще не спал. Приходили с дальних слобод проститься с
Тихоном и сначала заглядывали с улицы в маленькое окошечко
над земляной завалинкой, на которой вечерами подолгу сиживал
Тихон, провожая глазами солнце.
В избе виднелись на столе белые покрывала смерти, кротко
мерцали свечи, и Тихон лежал строгий и мягкий в величавом
спокойствии. И слышались священные слова, которые читал
тихий, как будто ласковый голос Степана.
Все долго сидели молча. Небеса гасли все больше, и теплый
летний сумрак спускался на землю. Слышнее доносились
вечерние затихающие звуки по заре, виднее и ярче горели в избе
около Тихона свечи.
– Вот и помер...– сказал кто-то, вздохнув.
Все долго молчали.
76
– Так и не дожил дедушка Тихон ни до хороших мест, ни до
вольной земли,– сказал Фома Короткий.
– Где родился, там и помер... За всю жизнь отсюда никуда не
уходил.
Вышла хлопотавшая все время в избе старушка Аксинья и,
прижимая уголок черненькою платочка к старческим глазам,
заплакала о том, что не померла вместе со своим стариком, а
осталась после него жить: что, видно, ее земля не принимает и
господь батюшка видеть пред лицом своим душу ее не хочет.
– Да помрешь, бог даст,– говорил, утешая ее, кровельщик.–
Чужого веку не заживешь, а что тебе положено, то и отбудешь.
Так-то...
И начал набивать трубочку, сидя около Аксиньи на бревне.
– По крайности вот приготовила его, на могилку походишь,
посмотришь за ней, помянешь, когда полагается, а что ж
хорошего, кабы вместе-то померли?
– А за моей могилкой кто посмотрит? – говорила, плача,
старушка.
– Ну, я посмотрю...– сказал кровельщик.– Смерть уж такое
дело... все туда пойдем.
И он стал смотреть вдаль, насасывая трубочку, придавив
огонь в ней большим пальцем.
Голоса звучали тихо, точно боялись нарушить тишину около
места вечного упокоения старичка Тихона.
Ночь уже спускалась на землю. Над селом всходил из-за
конопляников красный месяц, а народ все еще сидел перед
избой. Потом стали расходиться. Оставались только старушки
на всю ночь при покойнике да Степан, читавший Псалтирь.
– Убрался дедушка Тихон, к чему бы это?.. – сказал кто-то в
раздумье, уходя.
Полный месяц поднялся уже высоко над церковью. Деревья
около изб стояли неподвижно, бросая от себя черную тень на
дорогу. И в воздухе было так тихо, что свечи горели у
раскрытого окошечка, не колеблясь.
А когда Тихона хоронили, то положили его в густом
заросшем углу кладбища под большой белой березой...
77
Дым
Дня за три до престольного праздника председателя
сельскою совета вызвали в волость.
Оставив ребятишек курить самогонку, он пошел с
секретарем.
Проходя по деревне, они посмотрели на трубы и покачали
головами: из каждой трубы вилась струйка дыма.
– Все работают...– сказал председатель.– Думали ли, что
доживем до этого: у каждого дома свой завод винокуренный.
– Благодать,– отвечал секретарь,– не напрасно, выходит,
головы-то ломали.
Через полчаса они вернулись бегом. Председатель стучал в
каждое окно и кричал:
– Гаси, дьяволы, топку. Объявляю все заводы закрытыми.
И когда из изб выскакивали испуганные мужики и
спрашивали, в чем дело, он кричал:
– Агитатор по борьбе приехал. Держи ухо востро. Прячь.
– Да куда ж ее девать-то теперь, когда уж затерто все?
– Куда хочешь. Хоть телятам выливай. А ежели у какого
сукина сына найду, тогда не пеняй.– И побежал дальше.
– На собрание!..– кричал в другом конце секретарь.
– Сейчас, поспеешь, дай убрать-то.
– Вот и делай тут дело,– говорили мужики, бегая с какими-то
чугунами, и сталкивались на пороге с ребятишками, которые
испуганно смотрели вслед.
– Вы чего тут под ногами толчетесь! Вас еще не хватало.
Бабы, работай! Волоки чугуны на двор.
Через полчаса председатель вышел на улицу и посмотрел на
трубы. Дыму нигде не было.
– Здорово сработали,– сказал секретарь,– в момент вся
деревня протрезвела.
– Дисциплина.
Приехавший человек, в кожаной куртке с хлястиком сзади и
с портфелем в руках, пришел в школу, где было назначено
собрание, и прошел через тесную толпу, которая раздвигалась
перед ним на обе стороны, как это бывает в церкви, когда
проходит начальство.
Остановившись перед столом, приезжий разобрал портфель,
изредка поправляя рукой, закидывая назад волосы, которые у
78
него все рассыпались и свешивались наперед, когда он
наклонялся над столом. Потом он несколько времени
подозрительным взглядом смотрел на толпу и вдруг неожиданно
спросил:
– Самогонку гоните?..
Все молчали.
– Кто не гонит, поднимите руки.
Все стояли неподвижно.
– Что за черт...– сказал приезжий.– Всей деревней валяете! –
И обратился к переднему: – Ты гонишь?
– Никак нет...
– Так чего ж ты руки не поднимаешь?
– А что ж я один буду?
– А ты?..
– Никак нет.
– Так вот... товарищи, объявляется неделя борьбы с
самогонкой: кто перегоняет хлеб на водку, тот совершает
величайшее преступление, так как этим самым подрывает
народное достояние. Хлеба и так мало, его надо беречь.
Понятно?
– Чего ж тут понимать. Известное дело...– сказало несколько
голосов.
– Ну, вот. И вы сами должны смотреть, если у вас есть такие
несознательные члены общества, которые не понимают этого.
Передние, стоя полукругом перед столом, со снятыми
шапками в руках, как стоят, когда слушают проповедь, при
последних словах стали оглядываться и водили глазами по
рядам, как бы ища, не окажется ли здесь каких-нибудь,
несознательных членов.
– А то я проезжал по одной деревне, а там почти из каждой
трубы дымок вьется...
– Нешто можно... Да за такие дела... тут дай бог только
прокормиться.
– Праздник...– сказал чей-то нерешительный голос сзади.
– Мало ли что праздник. У вас вон тоже праздник, а дыму
ведь нет.
Крайние от окон мужики пригнулись и зачем-то посмотрели
на улицу, поводив глазами по небу.
– А нельзя эту неделю на ту перенести? – спросил чей-то
нерешительный голос.
– Что?..
79
Вопрос не повторился.
– А по избам пойдете?
– Что там еще?
Ответа не последовало.
Через полчаса приезжий, закинув рукой волосы назад, вышел
из школы. Все, давя друг друга в сенях, вытеснялись за ним на
улицу и, затаив дыхание, ждали, куда пойдет...
Приезжий стоял с портфелем в руках и водил глазами по
крышам изб. Мужички, справляясь с направлением его взгляда,
тоже водили глазами.
– Дыму, кажется, нигде нет,– сказал приезжий.
– У нас никогда не бывает,– поспешно ответил председатель,
протискавшись вперед.
– Это хорошо. А то у ваших соседей из каждой трубы дымок.
– Дисциплины нету,– сказал секретарь.
– Ну, так вот... объявляется, значит, неделя борьбы с
самогонкой. Слушайтесь председателя и во всем содействуйте
ему.
– А после этой недели как?..
– Что?..
Никто ничего не ответил.
– Наказание божие,– говорили мужики,– праздник подходит,
все приготовили честь честью, затерли, вдруг нате, пожалуйста.
– Скоро еще, пожалуй, объявят, чтоб неделю без порток
ходить.
– Вроде этого. У людей праздник, а у них – неделя.
– А, может, разводить начинать? – сказал голос сзади, когда
приезжий скрылся за поворотом дороги.
– Я те разведу. .– крикнул председатель.– Раз тебе сказано,
что в течение недели – борьба, значит, ты должен понимать или
нет?
Подошел, запыхавшись, кузнец. Его не было на собрании.
– Где пропадал?
– Где...– сказал кузнец, вытирая о фартук руки,– баба со
страху корове вывалила затирку из чугуна, а та нализалась и
пошла куролесить, никакого сладу нет.
– Прошлый раз так-то тоже прискакали какие-то,– сказал
шорник,– а у меня ребятишки курили, да так насвистались,
шатаются, дьяволята. Один приезжий что-то им сказал, а мой
Мишка восьмилетний – матом его. Ну, прямо, обмерли со
старухой.
80
– С ребятами беда. Все с кругу спились.
– Заводчики – своя рука владыка.
– Моему Федьке девятый год только пошел, а он кажный
божий день пьян и пьян, как стелька.
– Молод еще, что же с него спрашивать.
– Да, ребятам – счастье: нашему брату подносить стали,
почесть, когда уж женихами были, а эти чуть не с люльки
хлещут.
– Зато будет, что вспомнить.
– На войне уж очень трудно было. Пять лет воевали и скажи,
голова кажный день трезвая. Ну, прямо на свет божий глядеть
противно было.
– А тут опять теперь затеяли. Что ж, они не могли в
календарь-то посмотреть; под самый праздник подгадали.
Председатель что-то долго вглядывался из-под руки в ту
сторону, куда уехал агитатор, потом спросил:
– Не видали, что, он мостик проехал или нет?
– Вон, уже на бугор поднимается,– сказало несколько
голосов, и все посмотрели на председателя. Тот, достав кисет и
ни на кого не глядя, стал свертывать папироску.
– Да, во время войны замучились. Бывало, праздник
подойдет – водки нет. И ходят все, ровно потеряли что.
Матерного слова, бывало, за все святки не услышишь.
– Вот это так праздник.
– Это что там – мертвые были.
– Эх, когда заводы громили... Вот попили... в слободке, как
дорвались до чанов со спиртом, так и пили, покамест смерть не
пришла.
– Вот это смерть... в сказке только рассказывать.
– Да... бывало, по деревне пойдешь, словно вымерла вся: без
памяти лежит.
– Свободы настоящей нет. Эх,– сказал кто-то, вздохнув.–
Ведь это сколько даром хлеба-то пропадает – на этот налог
обирают. Ведь ежели бы он целиком-то оставался, тут бы как с
осени котел вмазал, ребят в дело запряг и лежи, прохлаждайся.
А то вот праздник подходит, а мы, как басурмане...
