Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

прикалывать к кофточке веточку черемухи. Он вдруг сделал

быстрое движение, закинув мне голову, и хотел поцеловать.

Я оттолкнула его.

– Не хочешь – не нужно,– сказал он спокойно.

– Да, я не хочу. Раз нет любви, то ведь вам решительно все

равно, какую женщину ни целовать. Если бы на моем месте

была другая, вы бы также и ее захотели целовать.

– Совершенно правильно,– ответил он.– Женщина тоже

целует не одного только мужчину. У нас недавно была

маленькая пирушка, и невеста моего приятеля целовала с

одинаковым удовольствием как его, так и меня. А если бы еще

кто-нибудь подвернулся, она и с тем бы точно так же. А они

женятся по любви, с регистрацией и прочей ерундой.

Все мое существо возмущалось, когда я слушала, что он

говорил. Мне казалось, что я уже не так безразлична для него,

сколько раз я встречала его взгляд, который всегда находил меня,

когда я была даже в тесной толпе университетской молодежи. И

зачем нужно было портить этот необыкновенный весенний

вечер, когда хочется не грубых, развязных, а нежных и тихих

слов.

Я его ненавидела. Но в это время мы проходили мимо какой-

то дамы, сидевшей в полумраке на скамеечке. Она сидела,

закинув высоко ногу на ногу в шелковых чулках и поднимала

всякий раз голову на тех, кто проходил мимо.

Мой спутник продолжительно посмотрел на нее. Она тоже

взглянула на него. Потом он, отойдя на некоторое расстояние,

еще раз оглянулся на нее. Я почувствовала какой-то укол.

– Давай сядем здесь,– сказал он, подходя к следующему

диванчику. Я поняла, что он хочет сесть, чтобы взглядывать на

нее.

Мне вдруг почему-то стало так нехорошо, что хотелось

плакать, сама не знаю почему. Не зная, что со мной делается, я

сказала:

– Мне не хочется идти с вами... До свидания, я пойду налево.

Он остановился, видимо, озадаченный.

– Почему? Тебе не нравится, что я так откровенно говорю?

Лучше прикрашивать и врать?

217

– Очень жаль, что у вас нет ничего, что не нуждалось бы в

прикрашивании.

– Что ж поделаешь-то,– сказал он, как бы не сразу поняв, что

я сказала.– Ну, что же, в таком случае до свидания. Только зря,–

прибавил он, задержав мою руку в своей...– Зря,– и, бросив мою

руку, пошел, не оглядываясь, к своему дому.

Этого я тоже не ожидала. Я думала, что он не уйдет.

Я остановилась на углу бульвара и посмотрела кругом. Была

одна из тех майских ночей, когда кажется, что все кругом тебя

живет неповторимой жизнью.

На небе в теплом мглисто-желтом свете стояла полная луна с

легкими хлопчатыми облаками. Неясные, призрачные дали

терялись в мглистом полусвете над крышами домов, дворцов и

кремлевских башен. И редкие огни летних улиц точно были

ослеплены светом луны.

И везде – в темноте под деревьями и на ясно освещенной

площадке сквера перед собором – веселые группы молодежи,

отдельных парочек, сидящих на решетчатых садовых

диванчиках глубоко под низкими, кругло остриженными

деревьями и кустами сирени.

Слышен говор, смех, виднеются вспыхивающие огоньки

папирос, и кажется, что все эти люди заряжены, переполнены

возбуждающей теплотой этой ночи, и нужно, не теряя ни одной

минуты, с упоением вдыхать аромат ее.

И когда тебе нечем ответить этой ночи, когда в тебе пустота и

унылое одиночество, когда все вместе и только ты одна,– тогда

ничего не может быть хуже и тоскливее.

Всего несколько минут назад его присутствие было для меня

безразлично. А с того момента, как я увидела, что он так

смотрел на ту даму, я вдруг почувствовала какую-то боль,

беспокойство, близость слез, потерю всякой воли, и мне уже не

нужно было ничего, кроме того только, чтобы он был со мной.

Одним словом – ты не осудишь меня,– мне было невыносимо

чувствовать себя среди этого весеннего праздника природы

какой-то отверженной, выброшенной из общего хора.

Не отдавая себе отчета, я повернулась и быстро пошла по

направлению к его дому.

III

218

Я шла, все ускоряя шаги, с одной мыслью, что я опоздаю, он

уйдет, и я останусь одна. А главное – наша встреча так нелепо

оборвалась, и я почти грубо оттолкнула от себя человека, не

сделав никакого усилия для того, чтобы повлиять на него в

хорошую сторону.

Мне пришла в голову мысль, что я, не прилагая усилия в

этом направлении, поступаю точно так же, как мы поступаем с

окружающей нас обстановкой, когда не делаем ничего для ее

улучшения. Значит, я хочу получить лучшее без малейшей

затраты энергии для этого.

Я вошла в темный подъезд старого каменного дома, откуда

пахнуло, после теплого, точно гретого воздуха майской ночи,

еще зимним холодом непрогревшихся стен.

Это такой подъезд, каких еще много в Москве и теперь:

немытые много лет пыльные стекла входных дверей с остатками

приклеенных объявлений, грязная затасканная лестница с

пылью, окурками, с карандашными надписями.

Он совершенно не ожидал увидеть меня. И, видимо,

готовился сесть за работу. У стены стоял сколоченный из тонких

досок узенький стол, похожий на козлы-подмостки, которыми

маляры пользуются при окраске стен. Над столом была

электрическая лампочка на спускающемся с потолка шнуре,

притянутая со средины комнаты и прикрепленная к гвоздю в

стене над столом.

– О, да ты герой! – воскликнул он.– Передумала, видно? Тем

лучше.

Он, засмеявшись, подошел ко мне и взял за руку. То ли он

хотел ее поцеловать, то ли погладить, но не сделал ни того ни

другого.

– Мне неприятно, что мы поссорились,– сказала я,– и мне

захотелось это загладить.

– Ну, чего там заглаживать. Постой, я повешу записку на

дверь, а то ко мне могут прийти.

Он, стоя у стола, написал записку и вышел, а я, оставшись

одна в комнате, обвела ее взглядом.

Эта комната имела одинаковый характер с лестницей: на

полу валялись неподметенные окурки, клочки бумаги,

виднелись следы понатасканной со двора сапогами пыли, все

стены исписаны номерами телефонов, или росчерками

карандаша. У стен так же, как и у нас в общежитии, смятые

219

непокрытые постели, на окнах – грязная неубранная посуда,

бутылки из-под масла, яичная скорлупа, жестяные чайники.

Я чувствовала себя неловко, никак не могла придумать, что я

ему скажу, когда он войдет, а ничего не сказать было неудобно,

так как это могло придать совершенно другой оттенок моему

посещению.

И тут мне сейчас же пришла мысль, зачем он, в самом деле,

пошел вешать записку на дверь? Что такого, если бы кто-нибудь

и пришел?

Я вдруг поняла, зачем. У меня при этой мысли потемнело в

глазах и перехватило дыхание. Я напряженно с бьющимся

сердцем прислушивалась, подошла к окну. Хотела было убрать с

подоконника бутылки и папиросные коробки, чтобы можно

было сидеть, и увидела, что у меня дрожат руки. Но я все-таки

сняла все и легла грудью на подоконник.

Сердце билось, уши напряженно ловили каждый звук за

спиной. Во мне была неизвестная мне раньше взволнованная

напряженность ожидания.

Мне было только неприятно, что лучшие минуты моей

жизни, моего первого счастья, быть может, мой первый день

любви – среди этих заплеванных грязных стен и тарелок с

остатками вчерашней пищи.

Поэтому, когда он вошел, я стала просить его пойти отсюда

на воздух.

На его лице мелькнули удивление и досада.

– Зачем? Ведь ты только что была там.

А потом изменившимся торопливым голосом прибавил:

– Я устроил, что сюда никто не придет. Не говори глупостей.

Никуда я тебя не пущу.

– Мне неприятно здесь быть...

– Ну вот, начинается...– сказал он почти с раздражением.–

Ну, в чем дело? Куда ты?

Голос у него был прерывающийся, торопливый, и руки

дрожали, когда он хотел удержать меня.

У меня тоже дрожали руки, и билось до темноты в глазах

сердце. Но было точно два каких-то враждебных настроения:

одно выражалось в волнении и замирании сердца от сознания,

что мы одни с ним в комнате и сюда никто не придет, другое – в

сознании, что все не так: и его воровски поспешный шепот, и

жадная торопливость, и потеря обычного вызывающего

спокойствия и самообладания. Как будто он думал только об

220

одном, чтобы успеть до прихода товарищей. А при малейшем

упорстве с моей стороны у него мелькало нетерпеливое

раздражение.

Мы, женщины, даже при наличности любви, не можем

относиться слишком прямолинейно к факту. Для нас факт всегда

на последнем месте, а на первом – увлечение самим человеком,

его умом, его талантом, его душой, его нежностью. Мы всегда

хотим сначала слияния не физического порядка, а какого-то

другого. Когда же этого нет и женщина все-таки уступает,

подчинившись случайному угару голой чувственности, тогда

вместо полноты и счастья чувствуется отвращение к себе. Точно

ощущение какого-то падения и острая неприязнь к мужчине, как

нечуткому человеку, который заставил испытать неприятное,

омерзительное ощущение чего-то нечистого, отчего он сам

после этого становится противен, как участник в этом нечистом,

как причина его.

Мне все уже мешало: и непокрытые постели, и яичная

скорлупа на окнах, и грязь, и его изменившийся вид, и уже

отчетливое сознание, что все это происходит не так, как

следовало бы.

– Я не могу здесь оставаться!..– сказала я почти со слезами.

– Что же тебе нужно? Хорошая обстановка? Поэзии не

хватает? Так я не барон какой-нибудь...– ответил он уже с

прорвавшейся досадой и раздражением.

Очевидно, мое лицо изменилось от этого его окрика, потому

что он сейчас же торопливо, как бы стараясь сгладить

впечатление, прибавил:

– Ну, будет тебе, что, правда... скоро могут прийти.

Нужно было решительно уйти. Но во мне, так же, как и в

нем, было то противное чувство голого желания от сознания

того, что мы одни с ним в комнате. И я, обманывая себя, не

уходила, точно я ждала, что что-то может перемениться...

– Постой, я тебе сейчас устрою поэзию,– сказал он и погасил

лампу.

От этого, правда, стало лучше, потому что не бросались в

глаза постели, бутылки из-под постного масла и окурки на полу.

Я подошла к окну и с бьющимся сердцем и ничего не

видящими глазами стала к нему спиной.

За моей спиной было молчание, как будто он не знал, что ему

делать. Сердце у меня так билось, что отдавалось в ушах, и я с

напряжением и волнением ждала чего-то.

221

Наконец он подошел ко мне, остановился сзади, обнял мою

шею рукой и остановился, очевидно, глядя тоже в окно. Не

оборачиваясь, я не могла видеть направление его взгляда. Я

была благодарна ему за то, что он обнял меня. Мне хотелось

долго, долго стоять так, чувствуя на своей шее его руку.

А он уже начинал выражать нетерпение.

– Ну что же, ты так и будешь стоять здесь? – говорил он,

очевидно, думая о том, что скоро могут вернуться товарищи, а я

без толку стою у окна.

И он потянул меня за руку по направлению к постели.

Но я испуганно отстранилась.

– Ну, будет, ну, пойдем сюда, сядем.

Я стояла по-прежнему спиной к нему и отрицательно трясла

головой при его попытках отвести меня от окна.

Он отошел от меня. Несколько времени мы молчали. Я

стояла, не обертываясь, и с замиранием сердца ждала, что он

поцелует меня сзади в шею или в плечо. Но он не поцеловал, а,

подойдя, еще настойчивее и нетерпеливее тянул меня от окна.

– Ну, чего вы хотите? – сказала я, сделав шаг в том

направлении, куда он тянул меня за руку. Я спросила это

безотчетно, как бы словами желая отвлечь свое и его внимание

от того, то я сделала шаг в том направлении, куда он хотел.

– Ничего не хочу, просто сядем здесь вместо того, чтобы

стоять.

Я остановилась и молча смотрела в полумраке пустой

комнаты на его блестевшие глаза, на пересохшие губы.

Этой голой ободранной комнаты я сейчас не видела

благодаря темноте. Я могла вообразить, что мое первое счастье

посетило меня в обстановке, достойной этого счастья. Но мне

нужна была человеческая нежность и человеческая ласка. Мне

нужно было перестать его чувствовать чужим и почувствовать

своим родным, близким. Тогда бы и все сразу стало близким и

возможным.

Я закрыла лицо руками и стояла несколько времени

неподвижно.

Он, казалось, был в нерешительности, потом вдруг сказал:

– Ну, что разговаривать, только время терять...

Я почувствовала обиду от этих слов и сделала шаг от него.

Но он решительно и раздраженно схватил меня за руку, сказав:

– Что, в самом деле, какого черта антимонию разводить!..

222

И я почувствовала, что он быстро схватил меня на руки и

положил на крайнюю, растрепанную постель. Мне показалось,

что он мог бы положить меня и не на свою постель, а на ту,

какая подвернется. Я забилась, стала отрывать его руки,

порываться встать, но было уже поздно.

Когда мы встали, он прежде всего зажег лампу.

– Не надо огня! – крикнула я с болью и испугом.

Он удивленно посмотрел на меня и, пожав плечами, погасил.

Потом, не подходя ко мне, торопливо стал поправлять постель,

сказавши при этом:

– Надо поправить Ванькино логово, а то он сразу смекнет, в

чем дело.

Я молча отошла и без мысли и чувства смотрела в окно.

Он все что-то возился у постели, лазил по полу на

четвереньках, очевидно, что-то искал, бросив меня одну. Потом

подошел ко мне. У меня против воли вырвался глубокий вздох, я

в полумраке повернула к нему голову, всеми силами стараясь

отогнать что-то мешавшее мне, гнетущее. И протянула к нему

руки.

– Вот твои шпильки,– сказал он, кладя их в протянутую

руку.– Лазил, лазил сейчас по полу в темноте. Почему это надо

непременно без огня сидеть... Ну, тебе пора, а то сейчас наша

шпана придет,– сказал он.– Я тебя провожу через черный ход.

Парадный теперь заперт.

Я начала надевать свою жакетку, а он стоял передо мной и

ждал, когда я оденусь, чтобы идти показать мне, как пройти

черным ходом.

Мы не сказали друг другу ни слова и почему-то избегали

взглядывать друг на друга.

Когда я вышла на улицу, я несколько времени машинально,

бездумно шла по ней. Потом вдруг почувствовала в своей руке

что-то металлическое, вся вздрогнула от промелькнувшего

испуга, ужаса и омерзения, но сейчас же вспомнила, что это

шпильки, которые он мне вложил в руку. Я даже посмотрела на

них. Это были действительно шпильки и ничего больше.

Держа их в руке, я, как больная, разбитой походкой

потащилась домой. На груди у меня еще держалась смятая,

обвисшая тряпочкой, ветка черемухи.

А над спящим городом была такая же ночь, что и два часа

назад. Над каменной громадой домов стояла луна с легкими, как

223

дым, облачками. Так же была туманно-мглистая даль над

бесчисленными крышами города.

И так же доносился аромат яблоневого цвета, черемухи и

травы...

У парома

Ночь была тихая. За рекой, над лугами, в туманной теплой

мгле стоял над концами красный рог месяца и освещал всю

окрестность неясным, призрачным светом.

Река под тенью высокого берега чернела внизу, и только

изредка от плеснувшей рыбы тусклый луч ущербного месяца на

секунду загорался в изгибе струи.

На низком известковом берегу под обрывом, около лежащей

кверху дном лодки, горел огонек и темнели фигуры двух людей.

На воде у берега чернел паром, а около виднелся силуэт дуги

и лошади.

– Вон еще ктой-то едет, сейчас заодно двоих свезу,– сказал

паромщик, высокий парень в накинутой на плечи куртке.

Он встал, загородился от света костра и крикнул в темноту:

– Эй, к парому, что ли, едешь?

– К парому,– отвечал из темноты голос, и послышался

скрежет колес телеги, въехавшей с мягкой дороги на

прибрежный каменный хрящ.

– Картошку печете? – сказал мужик в пиджаке и сапогах,

спрыгнув на ходу с лошади. И замотал вожжи за угол передка.

– Картошку. Выпить нет ли?

– Выпить нету.

Приехавший оглянулся по сторонам, как бы не узнавая места

и сказал:

– А где ж тут часовенка-то стояла?

– Сломал к черту,– ответил перевозчик.– Мужики часовню

построили, а паром сделать не могли, за три версты ездили, пока

я не обладил. Да брошу скоро, уйду отсюда. Это дело не по мне.

– Отчаянная голова! Вот кто, можно сказать, бога не боится,–

проговорил вновь приехавший и подсел к огоньку.– Смотри,

Петруха, на том свете ответишь.

– Э, терпеть этого не могу,– сказал паромщик.– И не то,

чтобы фантазия, а из нутра, братец ты мой. Как что

божественное, так у меня с души воротит. А сейчас оно мне вот

где сидит...

224

Петр оглянулся в темноту, как бы боясь, чтобы не услышал

тот, к кому имеет отношение разговор.

– Ходит тут ко мне одна девка... Хорошая девка... и не то,

чтобы для баловства, а замуж хочу ее взять. А она твердит свое:

покамест в церковь не сведешь, ничего не получишь.

– Посылай к черту. . По нынешним временам это...

– Сам знаю... Но вот поди, словно домовой обвел! На других

глядеть не хочу, а эту, как увижу – с бугра с оглядочкой от сарая

идет,– ну, прямо сил никаких нет. А насчет бога – не могу.

Можно сказать, вся округа знает, что я самый что ни на есть

отчаянный, а я в церкву из-за бабы пойду!

Он выкатил палочкой из золы картошки, и все, замолчав,

стали есть.

Вдруг на противоположном берегу что-то сорвалось и

покатилось вниз по камням. Все, перестав есть, посмотрели в

том направлении.

– Камень, что ли, сорвался...

– Камень...– иронически проговорил приехавший раньше

мужичок в полушубке.– То не срывался, а то сразу сорвался. Без

причины и камень не срывается. Все поигрывают...

– А может, зверь какой,– сказал Петр.

– Сейчас, может, и зверь, я против этого ничего не говорю. А

иной раз такие штуки бывают, что зверь тут ни при чем. Один

раз со мной была штучка...

Мужичок поправил головешку в костре, подвинулся на руках

в сторону от дыма и продолжал:

– Ехал я из города, слез по дороге около шинка, там –

приятели. Тары да бары, хватился я – уж ночь. Вот такая, как

сейчас помню, месяц на ущербе, красноватый такой...

– Это самое бедовое дело,– отозвался мужик в пиджаке,–

потому темной ночи они не любят, в светлую выходить боятся, а

вот когда такой свет, вроде как двоится, тут они и орудуют.

– Да... сел это я в телегу, поехал. Гляжу – откуда ни возьмись,

жеребеночек с лугу бежит, статненький такой, ладненький. И

прямо ко мне. Остановился и смотрит на меня, чудно так...

Поймаю, думаю, его, отбился откуда-нибудь. Остановил лошадь.

Только хочу его за гривку схватить, а он молчком шага на два

отскочит и опять стоит.

– Вот, вот, на этом они и ловят.

– Да... чудно так отскакивает. Станет против месяца и опять

на меня смотрит, глазами поблескивает.

225

– Копыта бы у него посмотреть...

– Конешно б, первое дело, копыта надо смотреть, а мне это

невдомек, ну, и сюда хорошо залил. И вот, братец ты мой, все

иду да иду за ним. Луг пустой, месяц светит, и мы с ним одни

посередь луга. Так что ж ты думаешь!.. Под утро петухи

закричали, я вроде как проснулся, гляжу – жеребенка никакого

нету, а сижу я около речки над самой кручью, ноги вниз свесил...

– Под обрыв, сволочь, вел! – воскликнул мужик в пиджаке.

– Да... вот, братец ты мой, а ты говоришь – ученые!.. До бога

доперли, ниспровергли, говорят, наотделку, а на черте

спотыкнулись: орудует по-прежнему. Но надо правду сказать:

как вот где железная дорога пройдет, там – как отрежет – нету. А

вот лес этот, овраги да обрывы...

– Бога никак не признаю,– сказал Петр,– а чертей окаянных

вот до чего боюсь – просто стыд берет... А уж когда-нибудь

наука допрет, и до них допрет, разъяснит.

Он прислушался, потом встал и отошел в сторону от костра,

вглядываясь в темноту по направлению к деревне. Потом

вернулся к костру.

Река тихо струилась. Изредка плескала у противоположного

берега крупная рыба. И чуть белела в тусклом свете

монастырская стена вдали около соснового бора.

В костре, вспыхивая, горела одна толстая плаха, выкинутая

на берег разливом, и лежали на золе ровным кружком

отгоревшие концы хвороста.

Вдруг на этом берегу посыпались камни, точно кто-то шел и

наступил на плохо державшийся камень.

– Глянь, с двух сторон заходит,– сказал мужичок в

полушубке.– Вот полюбился-то ты им. Я б тут ни одной ночи не

просидел.

Петр, сначала пугливо оглянувшийся в сторону шума,

приподнялся на коленях, прислушался, потом торопливо встал и

сказал:

– Ну, давайте перевезу.

Лошадей ввели по сходням, и паром отчалил.

– Я сейчас...– крикнул Петр кому-то на берег.

– И как тебе не страшно сидеть тут? – опять сказал мужичок

в полушубке.

– Нарочно себя приучаю; намедни как загогочет в лесу

человеческим голосом, волосы на голове даже зашевелились.

– Зашевелятся...

226

Лошади съехали на берег. Петр вернулся. Около костра,

пугливо оглядываясь по сторонам в темноту, сидела худенькая

девушка. Она накинула на голову платок и опустила его на глаза,

чтобы ее нельзя было узнать. Что-то в ней было тонкое, хрупкое,

не деревенское, а скорее монашеское или сектантское. И платок

на ней был не красный, а черный, еще больше оттенявший

белизну ее лица и тонкость профиля.

– Уж я ждала, ждала – под ракитой, а они все сидят,– сказала

девушка.

Петр хотел было подкинуть дров, но девушка испуганно

оглянулась и замахала руками.

– Голубчик, не надо, а то ну-ка кто увидит.

Петр сел около нее, потом вытянулся на траве и, положив ей

голову на колени, лег лицом вверх.

Над собой он видел склонившееся лицо девушки, а за ним

темное небо со слабо мерцающими звездами. Пахло речной

водой и сырой от росы травой.

– Так бы до самого рассвета и лежал...– сказал он. Поднял

руки, обнял за шею девушку и притянул ее голову ближе к себе.

В полумраке костра видел он над собой блестевшие девичьи

глаза и, скорее чувствовал, чем видел, ее улыбку.

– Эх, девка, девка, что ты со мной делаешь!.. Веришь ли,

себя не узнаю. Стал бы я с другой так воловодиться!.. Плюнул

бы да ушел. Они сами вон на шею вешаются. А ты, как

кремень... А может, оттого и кремень, что не любишь?..

Девушка вздохнула.

– Ох, и люблю – и боюсь.

– Чего боишься?

Девушка не ответила, только опять вздохнула и, держа его

голову на своих коленях, откинулась назад.

То ли она хотела скрыть навернувшиеся слезы, то ли не

хотела, чтобы он видел выражение ее лица, только она

вздохнула еще раз глубоко и, точно содрогнувшись от сырости,

сидела некоторое время неподвижно, глядя в неясную даль

лугов, где узким красноватым серпом стоял еще месяц над

копнами.

– Ну, что я, разбойник, что ли, какой?.. Я и человека жалею и

скотину, а что до этого, то нету у меня. И что ж я в церковь

пойду,– это против себя иттить. Сколько глаз вверх ни пяль, все

равно там ничего не увидишь. Это ты около монашек

натерлась...

227

– Нет, у меня это смальства...

Девушка, как бы думая о своем, подняла глаза и долго

молчала и глядела на небо, где в неподвижном ночном покое

сияли и мерцали далекие миры. Оттуда медленно перевела

взгляд на любимого человека. Несколько времени смотрела ему

в глаза, как будто с тщетной надеждой искала в них чего-то,

потом вздохнула и отвела взгляд.

– Вот погляжу на тебя,– сказал Петр,– и все наши девки

против тебя, как скотина несмысленная. Все ты понимаешь... а

вот защелкнуло с одной стороны – и никак. Чего бы я не дал,

чтобы... Так взял бы и стряхнул с тебя это.

– Об тебе вчерась целую ночь думала,– сказала тихо, как бы

про себя, девушка.– Не буду я больше ходить к тебе...

Петр поднял голову с ее колен и сел рядом.

– Что еще выдумала... Отчего не будешь? – спросил он

тревожно.

– Грех... без бога живешь. И меня туда же тянешь.

– Вот чертово затемнение мозгов-то! – воскликнул Петр,

хлопнув себя с досадой по колену.– Да теперь почесть все так-

то. Даже девки. И не то, что жить, как я с тобой хочу, а просто

путаются с кем попало.

– Ну и иди к ним. Что же ты ко мне-то льнешь да сюда все

зовешь?

– Слушай, дурешка ты моя милая! Неужто нам плохо? А?

– Кабы плохо, не ходила бы...

– Так что ж тебе далось это? Я с тобой жить хочу, а ты вон

туда, в монастырь, смотришь.

– А ты, знать, креста боишься? – сказала девушка,

пристально, остро посмотрев на него.

– Я-то?.. Чего мне бояться. А противно,– вот и все. Думаю

так, а делать иначе буду. Эх, взял бы я тебя вот так... Никого

кроме – только с тобой и хочу жить...

Он положил голову девушки к себе на колени и, как бы

укачивая, низко наклонившись, смотрел ей в лицо.

– Значит, не хочешь,– сказала девушка,– кабы хотел, церкви

бы не испугался.

– Не хочешь... Да я б тебя...– Он вдруг с силой сжал ее и

сделал быстрое движение встать.

– Не трожь...– послышался голос девушки. Голос был

спокойный, неторопливый, но в нем слышалась угроза и

228

решимость.– Потому и хожу к тебе, что верю, что нахальничать

не будешь, а ежели тронешь, то, вот те крест, там буду...

И она показала рукой на реку.

Некоторое время оба молчали, Петр сидел, опершись

ладонью о землю и повернувшись от девушки, смотрел в

неясную даль лугов и нетерпеливо покусывал губы. Вдруг в

реке бултыхнулось что-то огромное, точно прыгнул человек.

– У, сволочи...– сказал Петр, вздрогнув и посмотрев в ту

сторону,– разыгрались!..

– Люди венчаются, а ему нельзя,– проговорила девушка.–

Что ж ты?.. Может, черту душу продал, почем я знаю?.. Может,

тебе на роду такое написано, что...– Она не договорила.

Петр с досадой быстро повернулся к ней.

– Вот как затемнение найдет, тут уж ничего не сделаешь! –

проговорил он, с раздражением глядя на девушку.– Ведь не я

один не хожу и не верю, теперь сколько народу так-то...

– Другие только языком брешут, а как праздник, так прут на

девок глазеть... А на тебе... ровно печать какая... боишься к

дверям подойти.

– Какая там к черту печать... Брехня бабья! Ты рассуди, я

тебя с другого конца подведу: кто попа не принимает? –

Петруха. Кто над леригией смеется? – Петруха. И вдруг этот

самый Петруха, освободившийся от затемнения и народного

суеверия, за девкой в церковь пошел, как теленок на веревочке.

– А какое кому дело?..

– Не кому какое дело, а мне.

Девушка ничего не ответила, закрыла лицо руками и,

опустив голову, долго сидела в таком положении.

Петр называл ее ласковыми именами, качал за плечо, но она,

не отнимая рук от лица, сидела, не изменяя позы.

Он бросил ее трогать и, глядя остановившимися глазами на

потухающий костер, о чем-то напряженно, мучительно думал,

кусая губы.

– Раз нету ничего, что ж я пойду лбом бохать? Прямо чудно,

ей-богу,– проговорил он наконец.

– А может, есть?

– Ни черта нету. Коли есть, так покажи...

– Не увидишь...

– Что ж, у меня глаза, что ли, не такие?

– Не такие... душа у тебя темная,– сказала девушка,

задумчиво глядя на звездное небо.

229

– Ну, прямо хлыстовка из Алексеевской слободы! – сказал

Петр, с раздражением посмотрев на поднятый кверху тонкий

профиль.

– Всякий по-своему верит...– ответила она уклончиво.

– А вот мне не даешь небось по-своему верить.

– Тебе верить не во что, кроме как...– глухо отозвалась

девушка, не договорив какого-то слова.

– Эх, ушел бы я от вас, где настоящие люди живут! А то тут

этот чертов монастырь да овраги, да леса, вот вы и...

Девушка сидела, не отвечая, потом проговорила, видимо,

поглощенная какой-то своею мыслью:

– Я еще на Пасху об тебе думала, когда со свечами стояли. А

потом шла по деревне, везде в окнах светло, огоньки горят, и

душа у меня вроде как светлая, светлая сделалась... А у тебя,

гляжу, окна темные, пустые. И так нехорошо сразу мне стало.

– Отчего ж тебе нехорошо стало?

– Не знаю,– сказала она, вздохнув. Потом вдруг взглянула на

него, как бы решив прямо поставить какой-то мучительный для

нее вопрос, и сейчас же, опять опустив глаза, спросила тихо,

едва слышно:

– А в черта... веришь?..

Видно было, как она задержала дыхание, ожидая ответа.

Петр молчал. Потом неохотно сказал:

– Когда-нибудь конец придет и ему.

– А сейчас, видно, не пришел?..– отчужденно-зло спросила

девушка.

– Может, еще не пришел. Что знаю – говорю, а чего не знаю,

говорить не буду.

– То-то, я слыхала...

– Про что ты слыхала?

– Про это самое... сам признался.

– Да в чем признался-то, черт?!

– В том... Ни во что не верить нельзя... Не в то, так в это.

– Вот мозги-то защелкнуло!..

Петр, с раздражением отвернувшись от девушки, смотрел в

сторону, а она, с лицом, на котором была боль и мука, сидела,

опустив голову, и перебирала руками край платка.

Месяц еще ниже опустился над лугом, где длинной полосой

стелилась туманная муть. С реки потянуло свежим холодком.

Приближался ранний летний рассвет.

230

– Ну. .– сказала девушка, вдруг смело и твердо подняв голову

и посмотрев в упор на Петра,– видно, так тому делу быть.

– Уходишь?..

Она, встав с земли, отряхнула платье на коленях и,

посмотрев несколько времени парню в глаза, сказала:

– Ухожу... Теперь уж совсем.

– Как совсем?.. Да ну, брось. Ай не жалко?

Девушка, не отвечая и с остановившимся дыханием, закусив

до боли губы, смотрела на него, как смотрят, когда решается

вопрос целой жизни.

Потом глухо, но твердо сказала:

– Прощай...

Петр хотел ее обнять. Но девушка поспешно сделала шаг

назад.

– Что ж, уж и поцеловать не хочешь?

– Это теперь ни к чему. Прощай...

И она пошла к темневшему высокому берегу, на котором

виднелись разбросанные силуэты изб.

Петр остался стоять на месте, опустив голову и бездумно

глядя на тлевший костер.

Фигура девушки в накинутом платке уходила все дальше и

дальше, сливаясь с темнотой бугра. И вдруг у Петра дрогнуло

сердце: она остановилась и повернулась к нему. Он весь

насторожился и замер.

И одну секунду они стояли так, точно ожидая, что что-то

сейчас сделается, и они бросятся друг к другу.

Но ни он, ни она не сделали ни шага. Девушка медленно

повернулась и пошла дальше.

Петр стоял еще несколько времени и смотрел в ту сторону.

Потом, скрипнув зубами, с силой бросил фуражку на траву, лег

грудью на землю, разбросав ноги и уткнувшись лицом в сгиб

локтя, и остался в таком положении.

На бугре, куда ушла девушка, скрипнули чуть слышно

ворота, пропел где-то петух. И все затихло.

Месяц за рекой совсем опустился за полосу туманной мути,

и звезды мигали уже бледнее и реже, как бывает перед

рассветом.

Человеческая душа

I

231

Если бы Софье Николаевне сказали, кого и в каком

положении она увидит сегодня вечером, она этому так же мало

поверила бы, как если бы ей сказали, что она увидит свою

покойницу-мать.

Бывают такие неудачные дни: с утра что-нибудь не

заладится, и пойдет на целый день одно за другим.

Такой день был сегодня и у нее.

Во-первых, поссорилась с мужем.

А потом подвернулась Маша, которую она никак не могла

приучить убирать комнаты раньше, чем она пойдет в лавку.

Зайдя в кухню к Маше, она увидела там соседнюю прислугу

Аннушку и накричала на Машу, что она все водит к себе гостей,

а дела от нее не добьешься. Да еще ложка столовая пропала. Так

все пропадет, если она в дом будет водить посторонних людей.

Маша вспылила и потребовала расчет. Софья Николаевна

сгоряча дала ей расчет. Потом опомнилась, хотела у Маши

просить прощения, но та уже ушла.

И вот теперь сидела на диване с ногами, сжавшись под

шарфом, точно ей было холодно, и несчастными глазами, из

которых готовы были пролиться слезы, смотрела напряженно

перед собою в пол, закусив палец.

Все было противно, тяжело, жизнь казалась холодной, люди

– бездушными. Муж, занятый своими служебными делами, в