Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Вдруг окажется что-нибудь такое... Вот тут твою позицию-то и

выяснят...– Вы коротко знакомы были с этой дамой?

– Нет, не коротко.

– А шампанского так-то не пили с ней?

– Этого никто не мог видеть.

– Как же никто, а ваш сосед разве не приходил к вам в это

время?

– Боже мой, какой вздор я говорю,– сказал себе вдруг

Останкин,– ведь живут же настоящие преступники по нескольку

лет, и их не могут обнаружить, а я разве преступник?!

И сейчас же его охватила сильнейшая радость жизни при

этой мысли. Его комната показалась ему такой милой,

приветливой, уютной, а работа над рассказом такой сладкой.

Конечно, все – чушь!

К пяти часам утра он одолел рассказ и остался им

совершенно доволен. Он построил его на безоговорочной

бодрости и вере в революцию.

– Так писать может только самый передовой коммунист,–

сказал он себе.– И я написал это вполне искренно

313

Проспав всего около трех часов, Останкин, бодрый и свежий,

пошел было в редакцию. Но вдруг остановился, как бы что-то

обдумывая, и повернул к двери Раисы Петровны.

– Все-таки так лучше, на всякий случай,– сказал он себе.

– К вам можно?

– Пожалуйста,– сказала Раиса Петровна, удивленная столь

ранним визитом. Она была в капоте и держала его, запахнув

рукой на ногах.– Куда вы так рано встали?

– Мне нужно в редакцию,– сказал Останкин и, покраснев,

прибавил: – Не сохранились ли у вас мои записки: на одной из

них у меня записан очень важный телефон.

– Сейчас посмотрю.

Раиса Петровна повернулась к туалетному столику и,

придерживая локтем запахнутую полу капота, стала рыться в

ящичке.

Останкин стоял сзади нее и смотрел на ее округлые бока,

обтянутые тонким батистом капота, делавшего глубокую

складку на талии, что означало полные бока и тонкую талию.

– Вот записки, но тут, кажется, ничего нет...

– Позвольте-ка... Да, здесь нет.

И, как бы машинально разорвав их, бросил в умывальник.

– Зачем! Зачем!.. Ну,– как дурной! – крикнула Раиса

Петровна.

– Я совершенно машинально. И опять это вздор...

По лестнице Останкин бежал через две ступеньки, как будто

от радости какого-то освобождения. На дворе его остановил

комендант.

– Товарищ, на минуточку!

Останкин почувствовал, что волосы у него под шапкой

зашевелились. Он ждал, что комендант скажет: «Вчера ночью

вас разыскивали и приказали дать о вас самые точные справки,

кто вы и... и вообще». Но комендант сказал совсем другое:

– Товарищ, вы спрашивали, когда будет собрание. Собрание

в пятницу. И желалось бы ваше присутствие ввиду одного

вопроса, так как вы у нас вроде как общественная величина.

– Непременно буду,– ответил Останкин.

Придя в редакцию, он подал рассказ редактору и, когда тот

прочел, спросил его:

– Ну, а теперь как?

Редактор подумал и, почесав висок, сказал:

314

– Вы как-то уж очень повернули. То было полное

безразличие, пребывание где-то в сторонке, а то уж сразу – ура.

– Да, но лицо-то теперь есть?

– Какое ж тут к черту лицо! Стертый пятак. Этак десятки

тысяч пишут.

– Сейчас очень серьезно смотрят на этот вопрос,– сказал

Рудаков, взяв карандаш и поставив его стоймя на стол, взглянув

снизу вверх на Леонида Сергеевича.– Серьезно в том смысле,

что ставится вопрос: чем должна быть литература? Писанием

«кому что не лень» или серьезным общественным делом, таким

же, как наука, где все обусловлено необходимостью, а не

делается так себе.

Редактор бросил карандаш на бумагу, потер лоб и несколько

времени сидел, как будто думая о чем-то. Потом, вспомнив,

сказал:

– Да! вы ничего не будете иметь против, если я поручу

рецензии писать товарищу Ломакину, он, кстати, марксист? А

вы лучше возьмите на себя чтение рукописей побольше и...

построже относитесь.

Собственно, тут не было ничего особенного. Отчего не дать,

если можно, человеку излишек работы. Но для Останкина вся

суть вопроса была в том, что этот человек, товарищ Ломакин,

был, кстати, марксист...

У него молнией пронеслась в мозгу мысль:

«Сводят на нет, выживают!»

Он почувствовал, что у него на лбу выступил холодный пот.

А в следующий раз редактор позовет его и скажет:

– Вы ничего не будете иметь против, если мы вас пошлем к

чертовой матери, а на ваше место возьмем товарища Жевакина,

он, кстати, коммунист?..

Когда Останкин после этого разговора взялся за чтение

рукописей, он с режущей ясностью видел одно:

Нет лица!..

Он теперь с каким-то сладострастием вчитывался в каждую

строчку, чтобы увидеть, есть лицо или нет. И когда убеждался,

что все это рассказы и рассказики, написанные для того, чтобы

заработать, что этим людям совершенно нечего сказать, а они

могут только описывать, давать картины быта, или видел, что

автор становится вверх ногами для того только, чтобы хоть как-

нибудь обратить на себя внимание,– Останкин злорадно делал в

левом углу надпись:

315

«Где у автора лицо? Найдите сначала лицо, тогда пишите».

И чем больше было таких, у которых не было лица, тем

больше у него оставалось оправдания: если среди людей так

много брака, то отсутствие лица у него уж не такой большой

позор.

Он теперь стал предметом страха и ужаса всех молодых

авторов.

– Прямо не дает жить! – говорили все,– запечатывает и

конец.

В особенности Останкина поразил один разговор, который

он и прежде слыхал десятки раз, но не находил его странным.

Несколько авторов говорили в редакции о том, что такой-то

едет туда-то. «Вот привезет материала!..»

Леонида Сергеевича это поразило. Значит, эти люди сами в

себе не имеют ничего. Им нужно ездить за материалом. Это

только безлицые рассказчики и развлекатели едущих на

колеснице. И он сам точно такой же. И прежде этого он не

замечал.

Но колесница едет не на прогулку, где нужны увеселители и

развлекатели. Она едет по делу. По делу очень важному.

Настолько важному, что от выполнения или невыполнения его

зависит жизнь едущих. Они должны учесть все свои ресурсы,

все необходимые траты. Они смотрят на каждого из едущих и

определяют, кто он и на что нужен.

«Предъявите свое право на проезд».

В чем ваша плата? Не платите ли вы тем, что нам даром не

нужно? Нам нужно то, что увеличивает наши ресурсы, что

освещает дорогу, что указывает нам на наши отклонения от

взятого пути. Иначе мы не доедем. Веруете ли вы в нашу цель,

стремитесь ли к ней вместе с нами или вы только случайный

попутчик, едущий по своим надобностям?

Что он мог ответить на все это?

Он, собственно, мог ответить так:

– Я верю в вашу цель, но не верую в нее. Я не стремлюсь к

ней всеми силами души, как вы, но я не брошу вас на половине

дороги, как попутчик, едущий по своим надобностям, потому

что у меня своих надобностей нет. Вся моя беда в том, что я

могу существовать только при наличии вас или кого-нибудь

другого.

316

Он сидел и каждую минуту ждал, что начнется самое

страшное – проверка сидящих на колеснице, и его право измерят

великой мерой его абсолютной, а не относительной нужности.

Наедине с самим собою, когда никто не видит и не слышит,

можно быть честным. Останкин был честен настолько, чтобы

признать, что он злостный безбилетный пассажир.

И вся его удача в том, что большинство людей не мудры

настолько, чтобы мерить этой великой мерой. Они меряют

малой мерой. А при этом условии у каждого пассажира всегда

найдется какая-нибудь относительная ценность.

Благодаря этому он и цел сейчас.

А что, если начнут мерять великой мерой?..

Он все старался уловить, что нужно им. И потерял то, что

нужно ему. И стал благодаря этому производить то, что не

нужно никому. И потерял себя в человечестве, как целую

единицу.

И в одно прекрасное время на него посмотрят и скажут,

почему у этого пассажира лица нет? Посмотрите-ка, чем он

занят и что нам дает. Если это окажется ерунда, то на том

повороте пустите его кверху тормашками под откос...

X

Идя домой, Останкин вспомнил о собрании и ему пришла

испугавшая его мысль:

«Если на собрании будет и Раиса Петровна, то ему придется

сидеть с ней, все увидят, что он сидит рядом с женщиной

подозрительного происхождения, и когда человек с малиновыми

петличками пришлет запрос о нем, то про него напишут:

«Имеет определенное тяготение к буржуазии, а собственного

лица нет, анкеты какие-то путаные, так что затрудняемся

определить, за кого он и против кого».

Придя домой, Останкин лег на диван и стал думать о том,

что не всех же меряют великой мерой. Иные живут всю жизнь

спокойно, без всякого права на это. А у него теперь есть то, что

вполне компенсирует ему этот недостаток – любовь к этой

тонкой, прекрасной женщине, у которой он найдет ласки

любовницы и теплое участие матери. На это-то сокровище он

имеет право, как его не перевертывай.

Останкин пошел на собрание. В большом помещении

бывшего магазина были наставлены рядами деревянные

317

некрашеные скамейки, толклись жильцы в шубах и шапках,

дымили в коридоре папиросами.

На одной стороне, ближе к окнам, усаживались шляпки,

котелки торговцев и интеллигентов, в другой, ближе к дверям и

к столу президиума,– платочки, картузы, сапоги – пролетарская

часть.

Останкин всегда испытывал неудобство, попадая в такое

положение, когда ему нужно было на виду у всех выбирать

место, с кем сесть.

Если сесть с пролетарской частью, то интеллигенты

подумают: этот субъект подмазывается к пролетариату. Говорил

с нами, как свой, а садится с ними. Уж не доносчик ли?..

Если же сесть с интеллигенцией, то комендант,

приглашавший его, как своего, наверное, удивленно посмотрит

на него или скажет про себя: «Хорош пролетарский элемент,

нечего сказать. Надо будет посмотреть его анкету

повнимательнее...»

Раиса Петровна тоже пришла и сидела в своей собольей

горжетке и шляпке, подняв вуалетку на нос. Но Останкин сделал

вид, что не заметил ее.

А чтобы она не подумала, что он боится подойти, он, став в

дверях, обвел несколько раз взглядом всю комнату, как будто

определенно искал кого-то. Но каждый раз обходил взглядом

Раису Петровну, как бы не заметив. И видел, как она смотрела

на него с нетерпеливым выражением

легкой досады, что он водит около нее глазами и не видит ее.

Но он, сделав вид, что не нашел ее, ушел в коридор с тем,

чтобы,– когда будет объявлено начало заседания, и все, затушив

папиросы, бросятся садиться,– сделать вид, что он запоздал, и

сесть на первое попавшееся место ближе к двери. Тогда он будет

сидеть на стороне пролетариата, и в то же время интеллигенты

увидят, что это произошло благодаря его опозданию. А

председатель истолкует это как принадлежность его к

пролетарской группе.

Он так и сделал. Вышло даже удачнее, чем он предполагал:

оставалось только одно свободное место, как раз в середине

между пролетариатом и буржуазно-интеллигентской частью,

прямо перед столом президиума.

И тут он, оглянувшись, сразу нашел глазами Раису Петровну

и приподнял удивленно брови, как бы спрашивая:

318

«В шапке-невидимке, что ли, она сидела, что он не видел

Раиса Петровна, чуть заметно улыбаясь одними губами,

смотрела на него тем взглядом, каким женщина смотрит в

общественном месте издали на мужчину, и только один он

понимает значение этого взгляда, безмолвно говорящего о их

близости, никому, кроме них, не известной.

Она оглянулась вокруг себя, где густо сидел народ, и

безнадежно пожала плечами, показывая, что ему негде около нее

сесть.

Останкин ответил ей таким же жестом.

Началось заседание. Председатель в кожаном картузе сел за

стол, нетерпеливо поглядывая на дверь, откуда все еще входил

народ и теснился в дверях, заставляя всех рассеянно

повертывать головы к дверям, а не в сторону стола президиума.

Около председателя сели еще три человека, с черными от

нефти руками, и комендант.

Комендант, встретившись глазами с Останкиным, мигнул

ему, приветствуя его этим, как своего.

Тот ответил ему таким же движением.

Заседание началось.

Сначала шли вопросы чисто хозяйственные. И когда

голосовали, например, по вопросу о размерах ремонта дома, то

не было ничего легче и приятнее поднимать руку за то или иное

предложение, так как в этом вопросе на одном мнении могли

сходиться и представители буржуазной и представители

пролетарской группы.

Останкин даже пожалел, что он прежде уклонялся от всякого

участия в общественной работе.

Но, когда хозяйственные вопросы кончились, он вдруг

услышал то, от чего у него сразу стало горячо под волосами...

Председатель поднялся и сказал:

– Товарищи, мы организуем рабочую коммуну, чтобы

рабочему человеку облегчить условия жизни. А то, что же мы

видим: рабочие у нас ютятся в полуподвальных помещениях, а

буржуазный элемент занимает лучшие помещения.

Мы разделили всех жильцов на три категории. Сейчас

прочтем списки, а потом проголосуем.

Первой мыслью Останкина было: в какую категорию его

отнесли? Второй – мысль о том, что этот вопрос не то, что

вопрос о ремонте дома. Тут каждое поднятие руки будет

говорить о твоей социальной физиономии.

319

И, как нарочно, сел впереди всех, на самом виду, где каждое

движение его видно. А уйти некуда. И он вдруг вспомнил, что

Раиса Петровна сидит сзади него, наверное, смотрит на него и

будет следить за тем, как он будет голосовать. Он от этой мысли

почувствовал в спине то же неприятное ощущение, какое

чувствовал, когда в театре незнакомец стоял в дверях партера и

искал его глазами.

– Так вот, товарищи! – сказал председатель, держа в обеих

руках листы бумаги со списками и взглядывая то в один, то в

другой,– так вот прежде всего три категории:

– К первой мы причисляем рабочих, пролетарский и вообще

трудящийся общественно-полезный элемент. Ко второй –

интеллигенцию.

– А разве интеллигенция не трудящиеся? – послышались

голоса.

Председатель опустил листы и сказал:

– Мы разберем, какая она, трудиться всяко можно. Один

трудится для того, чтобы общество облегчать, а другой для того,

чтобы в шляпках ходить...

– Демагогия!..

– Продолжаем... Вторая группа интеллигенция... с отбором и

всякие свободные профессии. Третья группа буржуазия и

вообще чуждый элемент.

– Первую группу мы должны поставить в лучшие условия

целиком за счет третьей группы, которую частично выселим как

чуждый элемент. А вторую группу попросим немножко

потесниться, то есть кое-где уплотним. Оглашаю списки!

Председатель перевернул лист, посмотрел на обороте, потом

отложил его и взял другой.

– Вот...

Останкин почувствовал то, что он обычно чувствовал во всех

тревожных случаях жизни: у него начали гореть щеки и уши, а

сердце билось так, что ему казалось, что сидящие близ него

слышат.

Если сидеть, не оглядываясь, то все увидят, что он боится.

Поэтому он делал вид, что спокойно рассматривает кого-то у

двери.

Председатель стал читать пролетарский список, и чем

дальше он его читал, тем сильнее билось сердце у Останкина:

ему пришла мысль, что его поместят в списки буржуазии...

320

И вдруг... что это? Он ослышался?.. Его фамилия была

прочтена в пролетарском списке.

Он едва удержал свое лицо от непроизвольных движений и

не знал, какое ему принять выражение. Он сидел, как первый

ученик после оглашения списка награжденных за отличные

успехи и поведение.

Далее прочтен был список интеллигенции. Раисы Петровны

в нем не было. Стали читать список буржуазии и чуждого

элемента. Она оказалась в нем.

– Из этого списка предполагается исключить двоих, как

чуждый рабочей среде элемент,– сказал председатель.– Первый:

Дмитрий Андреевич Штернберг. Живет неизвестно на какие

средства, а балы задает каждый день. Кто за исключение,

поднимите руки.

Вся пролетарская половина сразу подняла руки.

Интеллигенция и буржуазия сидели молча. Только кое-кто

поднял, но сейчас же опять опустил. Леонид Сергеевич остался

в тени. Никто не заметил, что он не поднял руки вместе с

пролетарской частью за исключение.

Он в это время оглядывался кругом, как будто

заинтересовался количеством поднятых рук, а сам просто забыл

поднять.

– Большинство за исключение!..

Тут поднялся возмущенный говор и крик многих голосов.

– Что же вы, уж с лица земли стираете?!

– Куда же им теперь деваться, в могилу живыми лезть?!

Председатель звонил в колокольчик. Его не слушали и

перебивали.

Какой-то полный господин, вероятно, сам Штернберг, с

покрасневшим лицом и в котелке на затылке, с толстой золотой

цепью на жилетке, подошел к столу президиума и кричал, что

это насилие, что он найдет управу, теперь не 19-й год.

– Гражданин, сядьте! Можете жаловаться куда угодно,–

кричал председатель, махая на господина листом бумаги со

списком.

Останкин в это время оглянулся на Раису Петровну. Она как

будто ждала его взгляда и возмущенно пожала плечами.

Он в ответ ей точно так же возмущенно пожал плечами и

покачал головой.

Но вдруг он почувствовал, что как будто скамейку выдернули

из-под него, и пол поплыл под его ногами влево, а печка поехала

321

вправо: председатель поставил на голосование вторую

фамилию: Докучаеву Раису Петровну.

Останкин почувствовал, что сейчас его выволокут на свежую

воду, когда вся пролетарская часть вокруг него поднимет руки, а

он, зачисленный в их группу и сидящий с ними – не поднимет. И

первое, что он услышит, будет вопрос председателя:

– Вы за кого и против кого? И кто вы такой?

Он боялся оглянуться назад, чтобы не видеть лица человека,

да еще близкого ему, которого выбрасывают, лишают права

жить. Помочь ей он все равно не сможет, даже если бы он стал

громко протестовать, что он, конечно, и сделает.

– Кто за исключение? Граждане, голосуйте все и держите

руки отчетливее. А то не разберешь ни черта, кто голосует, кто

не голосует.

Значительная часть пролетарской группы подняла руки, и так

как эта группа была больше, то голосов при подсчете оказалось

ровно половина.

Останкин сидел впереди всех и не поднимал руки, тогда как

все его соседи подняли.

Так как голоса разделились на равные две половины, то он с

бьющимся сердцем ждал, что Раису Петровну оставят и тогда

раньше времени не стоит поднимать скандала.

– Как же мы решим? – сказал председатель,– половина за и

половина против.

Останкин от волнения взъерошил спереди волосы.

– Вы что, поднимаете руку или не поднимаете? – спросил

председатель его в упор. И тот почувствовал, что пол под ним

проваливается, он испуганно покраснел от того, что к нему

обратились отдельно на глазах у всех, и рука как-то сама собой

поднялась выше его взъерошенного вихра.

– Большинством одного голоса – исключается,– сказал

председатель.

XI

Во всем облике Леонида Останкина стала заметна

разительная перемена. Его взгляд стал тревожен, пуглив. Он

часто вздрагивал и оглядывался по сторонам. А когда выходил

из своей комнаты, то, как вор, прежде всего бросал взгляд в

сторону комнаты Раисы Петровны. И, если никого не было

видно, он быстро выскальзывал из квартиры.

322

Раису Петровну оставили жить в рабочей коммуне. С

внесением ее в списки буржуазии вышло недоразумение. И,

когда он узнал об этом, его охватил ужас. Теперь вся его задача

была в том, чтобы не встретиться с нею.

Поэтому он возвращался домой, стараясь дождаться

темноты, как преступник, который знает, что его ищут и могут

каждую минуту схватить. Это состояние было мучительно.

Останкин старался быть в редакции как можно дольше.

Здесь он чувствовал себя сравнительно защищенным.

Сегодня он уже в сумерки подходил к своему дому. Дойдя до

ворот, он нерешительно заглянул в них, нет ли там Раисы

Петровны. И сейчас же покраснел от пришедшей ему мысли,

что он, точно жулик, принужден теперь прокрадываться к месту

своего ночлега.

Вот он у себя дома. На письменном столе лежит его

инструмент – перо и бумага. Он, стоя посредине комнаты, обвел

глазами стены. У него было такое чувство, что он окружен

стенами в пустоте. И он стал ощущать страх этой пустоты.

Он подошел к окну и при свете лампочки на парадном

увидел коменданта, который с кем-то разговаривал и изредка

взглядывал на его окно. Останкин поспешно, совершенно

безотчетно отошел от окна, как будто он боялся, что комендант

на него смотрит.

И сейчас же возмутился сам на себя.

– Да ведь это настоящий психоз! – сказал он вслух.– Если

этому поддаться, то просто можно свихнуться.

Он подошел к окну и стал смотреть вверх, на мерцавшие

звезды. Ему пришла мысль, что вот перед ним сама бесконечная

вечность, а сам он сын этой вечности, один из моментов этой

вечности, получившей в его лице реальное выражение. И он

среди веков на какой-то короткий, в сущности, миг пришел в

этот мир, и опять в свое время он уйдет из него туда, как часть

вселенной, как часть мирового разума. И при этом он боится

коменданта... Что может быть нелепее и недостойнее этого!..

Но сейчас же он опять встретился глазами с комендантом и

опять почти бессознательно отошел за подоконник.

Вот если бы у него было лицо, тогда бы дело было другое.

Если бы пришел комендант или тот человек, он мог бы тогда

улыбнуться и сказать:

– Да, действительно, я допускал мелкие жульничества, чтобы

попасть на колесницу, так как жить каждый хочет. Но во мне

323

есть вечное лицо, отражающее в себе бесконечное количество

лиц коллектива. Я живу за всех тем, чем люди сами в себе не

умеют видеть. Я выражаю за них то, чему они сами не находят

выражения, и потому остаются неосуществленными

величинами. Вы сами понимаете, какая в этом огромная

ценность. И, следовательно, анекдот с анкетами – пустяк. Я

занимаю свое место в колеснице по праву. Я честно плачу за

проезд.

Если бы у него было лицо, тогда бы он имел право и силу

вступиться за Раису Петровну, потому что тогда он не побоялся

бы, что его смешают с ней, примут его за человека ее категории.

Он тогда сказал бы:

– Она – безвредна, оставьте ее. Я плачу достаточно много,

чтобы хватило из моей доли оплатить и ее проезд.

Всё, всё отсюда! Все идет оттого, что он потерял данную ему

природой вечную сущность. Теперь он, как жалкий поденщик,

всецело зависит от других и дрожит: если они дадут ему работу,

он будет жить. А если не дадут...

Останкин почувствовал вдруг, что не может выносить

одиночества. Он должен идти куда-то, где люди, где много света,

движения. Он схватил фуражку и бросился из комнаты.

XII

Он пришел в Ассоциацию писателей и хотел было сначала

зайти в библиотеку. Но стоявший у двери швейцар не пустил

его.

– Сюда нельзя. Здесь партийное заседание.

Останкин посмотрел на него вкось через очки.

Что же, спрашивается, разве уж и швейцар видит, что он не

партийный?..

Во всяком случае, он ясно почувствовал, что он – какое-то

инородное тело. Еще недоставало, чтобы швейцар сказал ему:

– У вас нет лица, а вы лезете!..

Ничего не сказав швейцару, Останкин прошел в столовую.

Там сидели за пивом писатели. Увидев его, они переглянулись, и

он услышал:

– Прямо запечатывает – и конец! Не дает жить совершенно.

И никак не поймешь, чего он требует. Вот радовались, что

беспартийного назначили. А он хуже всякого партийного.

324

Он понял, что это говорится о нем. Чем же он запечатывает

их? Он только требует от них того, чего у него самого нет.

Потом писатели заговорили о своем, и он слышал:

– Нет тем! Не о чем писать. Вот если бы куда-нибудь

проехать. Заводы бы, что ли, осмотреть.

Он слушал это и злорадствовал:

– Ага, голубчики! У вас нет тем? Нет, это значит, что в вас

нет того, что давало бы вам темы. Вы только смотрите по

сторонам, не удасться ли описать что-нибудь необыкновенное. А

обыкновенного ваши глаза захватить не могут. Вас только и

хватает на то, чтобы строчки расставить как-нибудь похитрее,

чтобы читателя хоть типографскими средствами задержать

около себя на минутку, чтобы он хоть по особенности

расстановки строчек отличил ваше лицо от тысячи других.

Он спросил себе пива и стал пить стакан за стаканом. И чем

больше он пил, тем больше чувствовал легкость и освобождение

от угнетавших его ощущений.

Вдруг ему показалось, что все пустяки. Если бы он один был

в таком положении, а то вон они все сидят такие. Вот они пьют,

допиваются до белой горячки, скандалят и ведут себя не лучше

бульварных хулиганов. Пожалуй, что они счастливы хоть тем,

что не сознают, отчего они так живут. Пожалуй, для них это

благо, что они просто сваливаются в пьяном виде с колесницы, и

только.

Многие сваливают всю вину на бедность. О друзья мои,

только бедность – это еще благо в сравнении с тем, что

чувствует человек, потерявший право на проезд, хотя бы другие

и не догадывались о том, что он едет зайцем.

Но алкоголь – это чудо! Он возвращает все права. Вот я

сейчас сижу, пью, и мне уже хорошо. Я уже не чувствую перед

собой пропасти. А что касается заказа, то тоже наплевать! Нет,

вы хитрые. Я теперь понял, почему вы так легко переносите

свою пустоту и ложь.

Около одного столика вдруг послышался повышенный

разговор. Подошел один из молодых писателей и, пошатываясь,

остановился у столика, потом сказал одному из сидевших:

– Ты жулик! Берешь деньги взаймы, проигрываешь их и не

отдаешь.

Поднялся шум. Замелькали в воздухе руки, и оскорбителя с

завернувшимися на голову фалдами пиджака потащили к двери,

325

причем он, вытянув ноги вперед, очевидно, думая опереться

ими, ехал на каблуках.

– Дуй его в хвост и в гриву! – вскрикнул вдруг Останкин

неожиданно для себя.

Когда он вышел из столовой Ассоциации, то почувствовал,

незнакомое блаженство: ноги шли как-то сами, и дома по обеим

сторонам улицы неслись ему навстречу с необыкновенной

быстротой, так что у Останкина была такое ощущение, как

будто он шел со скоростью верст 30 в час.

– Здорово! – сказал он сам себе,– вот это развил скорость!..

Увидев двух проходивших рабочих, сказал себе:

– Воя мои хозяева идут. Сейчас подойдут и спросят:

«Ваш билет!»

– К черту! Никакого билета. Еду зайцем!

Придя домой, он кое-как разделся и лег в постель на спину.

Было такое ощущение, как будто все куда-то плыло и он плыл. И

это было так хорошо, что, казалось, ничего больше не нужно.

– Ну, ошибся, не на ту дорогу попал! Вот важность, ведь в

конце концов я только ничтожный миг вечности... Две жизни

надо выдавать человеку. Мудрым он становится только тогда,

когда может увидеть в целом свою, хотя и неправильно

прожитую жизнь. А они, черт их возьми, выдали клочок какой-

то, оглядеться как следует не успеешь. Ладно, все равно! –

говорил он, лежа на спине и глядя вверх над собой, где мелькала

тень от тыкавшейся в потолок большой мухи.

Он был озабочен тем, чтобы увидеть самое муху, но никак не

мог увидеть.

Но и это его не огорчало. Ощущение одиночества исчезло.

Было только ощущение сладкого, плывущего блаженства. Во

всех членах точно струилось что-то теплое, горячее.

Он, не переставая, говорил сам с собой.

XIII

А на утро, когда он, как встрепанный, вскочил с постели,

первая его мысль была о том, что в Ассоциации его видели

пьяным. Куда же он идет? Неужели он дойдет до того, что его

так же будут выставлять из Ассоциаций, как того писателя, и он

будет ехать каблуками по полу, пока не упрется в порог, и,

переменивши положение тела с наклона назад на наклон вперед,

вылетит за дверь?

326

– Нет, лучше смерть благородная, чем такой конец! –

неожиданно для себя сказал Останкин.

Он сказал совершенно безотчетно и, как бы сам пораженный

вырвавшимися у него словами, задумался.

С этого момента в нем произошла новая перемена, которую

все заметили.

У него совершенно пропал прежний пугливый и застенчивый

вид. Он все время казался поглощенным какою-то мыслью.

Иногда он не ходил в редакцию и вместо этого уезжал за город.

Он целыми часами просиживал на высоком берегу реки, глядя

неподвижно вдаль.

Или медленно шел по дороге, глядя себе под ноги. Иногда он

останавливался, с какого-нибудь возвышенного места смотрел

на город, и ему приходила мысль о том, что там, в этом городе,

дома которого издали кажутся крошечными коробочками, живет

и он. И если бы он сам на себя мог посмотреть отсюда, то он

показался бы не больше блохи.

И эта блоха там, среди этих коробочек, суетилась и

беспокоилась за свою жизнь и за свое благополучие. И из-за

этих хлопот и от трусости он потерял самое ценное,– то, что от

расстояния не уменьшается. Все эти годы он растеривал то, что

теперь собрать уже нельзя.

Но разве ему, кроме смерти, нет выхода? Очевидно, нет. Как

только он возвращался домой, принимался за свою работу, так

он чувствовал, что начинается опять незаметная мелкая

безбилетная ложь. Сознание истины, очевидно, еще не означало

овладения истиной. Если истина не была практикой всей жизни,

то никакие мгновенные озарения практически ничего не значат.

Все, что ему остается,– добровольно уйти с колесницы,

чтобы прекратить это недостойное человека лживое

существование. Смерть вернет ему хоть утерянное достоинство,

потому что он сам подвел итог своей жизни, измерил ее великой

мерой. Сознание истины еще годится для смерти, но для жизни

мало одного сознания. Только прежде, чем уйти, он напишет

свое последнее слово писателям. Он знает, что в каждом из них

есть то, что есть в нем.

Назавтра в ночь он решил написать, а потом сделать это. У

него был в пузырьке опиум, и он с любопытством смотрел на

этот бурый порошок комками, который прикончит его...

Все, бывшие в редакции накануне того дня, заметили какую-

то странность в Останкине: он говорил со всеми необычайно

327

свободно, точно он знал что-то большее, чем все, и говорил с

каким-то грустно-покровительственным выражением. При чем

чувствовалась некоторая загадочность иных фраз и интонаций.

Так, например, редактор, товарищ Рудаков, его спросил,

сможет ли он просмотреть данную ему рукопись в три дня.

Останкин ответил, что три дня для него слишком большой

срок. И какой, однако, богач товарищ Рудаков, что так

беззаботно отсчитывает дни!

Рудаков посмотрел на него и спросил, что значит эта

аллегория.

Останкин, забрав рукопись, сказал, что ничего.

Придя домой, он долго ходил по комнате, потом сел и стал

писать.

328

Последнее слово

Итак, товарищи, последний привет вам и несколько слов

человека, которому уже ничего не нужно. Я кое-что познал,

когда в последние дни посмотрел издали и со стороны на свое

существование.

Я добровольно лишаю себя права на жизнь, добровольно

схожу с колесницы. Хотя у меня милостиво даже не спрашивали

права на проезд.

Близкая смерть дала мне право величайшего обнажения.

Дала мне право сказать то, в чем вы даже перед самими собой не

находите сил признаться. И делаете вид, что не замечаете в себе

этого.

Я хочу говорить вам о тех одеждах, которыми вы плотно

покрылись. Под ними умерло и сгнило то, что было вашей

правдой, вашим лицом и подлинной вашей сущностью. Место

ее заступила ложь.

Знайте же, что великие эпохи берут человека на ощупь,

проверяют его и больше всего беспощадны к тем, которые лгут.

Хотя бы они лгали от доброжелательства, от хороших чувств.

Хотя бы они лгали от восторга.

Великие эпохи требуют и великой правды.

Вы лжете по разным направлениям, по разным случаям и

стараетесь, как безбилетные пассажиры, угождать, чтобы вас не