Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)
Обетованная земля
Солнце еще не поднималось, а в лощине под деревней было пасмурно и сыро, а уж мужики выехали пахать и сеять – в первый раз на помещичью землю.
Сколько лет ждали ее, смотрели на нее и работали на ней, как на чужой, а теперь – своя.
Жалкое, изрезанное узкими полосками крестьянское поле, все изрытое рвами и промоинами, жавшееся по буграм, смотрело бедно и убого. А рядом с ним – целое, разделенное на большие участки, – свободное поле, точно обетованная земля.
В поле выехали все. Впереди молодежь, сидя бочком на лошадях с сохами на возилках, чертивших бороздочки на влажной утренней пыли дороги. За ними пожилые мужички и старики. Даже старушки – и те вышли в поле, захватив с собой какие-то узелки.
Поднявшееся над березовым леском солнце окрасило румяным светом березки на бугре и белые рубахи мужиков.
Даже старик Софрон, весь седой, шатающийся от ветра, – и тот вышел с палочкой, в белых онучах на иссохших ногах, посмотреть на землю.
Старики были не столько радостны, сколько серьезны и озабочены.
Земля лежала перед ними, с виду покорная, обещающая, но они хорошо знали эту покорность.
– Что-нибудь не потрафишь, вот и утрешься. Семена пропали.
– Очень просто. Ведь прежде, бывало, на свою-то землю и то разве с бухты-барахты выезжаешь?
– Да… Бывало, с поста еще начинают приготовляться, по приметам соображаться, когда пахать, когда сеять, а теперь вишь, вон, молодые-то: папироски закурили, шапки набекрень, и пошел с некрещеным рылом.
– Прежде без толку не делали, – сказал Софрон, – на всё дни знали счастливые. Одной воды святой сколько изводили.
– Это что там…
– Бывало, перед тем как сеять, старики недели за две выйдут в поле и все на небо смотрят…
– Галок считали? – спросили молодые.
– Галок… Посмотрят, а потом, как по писанному, все знают, когда сеять, когда что. А мы теперь что же – окромя понедельника и пятницы – тяжелых дней больше ничего не знаем.
– Да, на понедельнике с пятницей далеко не уедешь. А прежде и по понедельникам сев начинали: какой-то водой побрызгают, бывало, – готово. Сей и не сумлевайся. А то опять тоже на небо поглядят.
– Теперь на небо смотреть не любят. Они все думают силой взять. Не-ет, сколько спину ни гни, а ежели благословения на тебе нет, и не будет ничего.
– Без благословения и человек не родится.
– То-то девок наших, должно, дюже все благословляет кто-то, что они каждый год в конопях рожают, – сказал кто-то из молодых.
– Бреши еще больше… На какое дело едешь, а язык без привязи.
– Нету благодати… – сказали старушки, – нету!..
Приехали в поле, выпрягли лошадей из телег с семенами и откинули веретья, под которыми лежало тяжелое, гладкое зерно.
Старушки стали доставать из узелков просвирки, желтые копеечные свечи. А молодежь села на рубеже покурить.
– Эх, машину бы сюда хорошую, – сказал Николай-сапожник, – раз проехал готово. Тут бы до самого нутра ее взворочали, поневоле родила бы.
– Бывало, как с иконами да со звоном пойдем по ней всем народом, – говорила старушка Аксинья, вдова Тихона, – в небе жаворонки поют, в лощине ручейки журчат, солнышко играет, а тут Христос воскресе. Как посмотришь, бывало, на нее, на землю-то, так и зарадуешься. А теперь чтой-то словно и нет радости.
– Какую же тебе еще радость надо, – сказал солдат Андрюшка, – по две палки тебе дали, лишних пять четвертей сгребешь, свинью выкормишь да портки сыну сошьешь, а то у него все огузья уж прогорели.
– Нам, брат, этой радости не надо, – отозвался Николай, – а вот с силами соберемся да машину поставим, тогда твоего бога силком работать на нас заставим да барыши гнать… А то вы со своей радостью каждый год с пустым брюхом да без порток сидите.
– Нет, батюшка, бога машинкой не поймаешь, сколько ни лови. Все промеж пальцев выскочит. Не в том месте ловишь.
– Ну да, заладил свое…
– Да уж что ж там, вы до всего дошли. Заместо навозу порошками какими-то стали посыпать. Прежде за такие дела ловили да били чем попадя.
– Только об этом и стараются, как бы бога обойтить. Лучше порошком каким ни на есть посыплю, а уж богу не поклонюсь.
– Не очень-то об нем думают теперь. Бывало, в поле без молитвы и не выезжают, а теперь лошадь у него с борозды свернула, а он ее матом; так надо всем полем и стоит.
– Веселей выходит… Убираться бы вам пора под березки, – сказал Андрюшка, кивнув головой в сторону кладбища.
– Мы-то уберемся, нас господь не забудет, – отвечал Софрон, – на ней, матушке, с молитвой работали, в нее и ляжем.
– И хорошее дело. И вам покойней и людям просторней…
Когда начали сеять, старушки раскрошили просвирку и крошки побросали на новую землю, а свечку прилепили на грядку телеги перед иконкой и зажгли.
Пламя свечи, почти невидное в свете утреннего солнца, горело не колеблясь. И над полем, в свежей синеве небес, пели жаворонки.
– Сколько лет уж не делали так-то, не перепутать бы… – говорили старики, с надеждой следя глазами за проворными руками старушек, которые уверенно делали свое дело.
Даже молодые на время как будто присмирели, – столько было торжественности и уверенности в движениях старушек. Только Николай не удержался и сказал:
– Скорей кончайте свою музыку-то. Дело делать надо, а не чепуховину разводить. Яиц тухлых зачем-то притащили… Что ж, у тебя и куры, что ли, святые?
Никто ничего не ответил. Старушки, не обращая внимания, заканчивали молитву. Молодежь сидела и курила на травянистом рубеже с прошлогодней жесткой травой, через которую из сырой весенней земли уже пробивалась нежная молодая травка.
Кругом синели и сверкали в утреннем блеске освобожденные из-под снега поля. Вверху свежо синело небо, а на нем четко вырисовывались красноватые ветви берез с надувшимися тройчатыми почками и пробивающимися, туго сложенными пахучими листочками.
Было тихо. Концы полотенца, на котором стояла в семенах икона, едва колебались от слабого ветерка. А над головами едва заметно вились к небу два дымка: один – из кадильницы с ладаном, другой – от папирос молодежи.
Звери
На маленькой станции вторые сутки толпы людей ждали поезда и не могли сесть: вагоны шли переполненные солдатами с фронта.
Какой-то пожилой человек в чуйке и молодой солдат с завязанной в грязную тряпку рукой совсем было сели, но их почти на ходу выпихнули из переполненного товарного вагона.
– Братцы, ради Христа, вторые сутки ждем, – говорили они, стоя с мешками у вагонов.
– Некуда. Нешто не видишь, черт! Тут человек на человеке сидит. В тот конец идите, – крикнул им солдат в расстегнутой овчинной куртке и задвинул дверь вагона.
– Ах ты, головушка горькая, – сказал растерянно человек в чуйке, – что ж теперь делать-то. Хоть с голоду подыхай и замерзай тут. – И он, стоя с мешками, посмотрел в дальний конец поезда.
– Вот звери-то, прямо креста на шее нет, – сказала приставшая к ним старушка с узлом и в шубенке с рыжим вытершимся воротником.
– Черт их возьми совсем, еще руку больную разбередили, – сказал молодой солдат, перетягивая зубами повязку. – Они себе сели, хорошо им, больше ничего и не надо.
Человек в чуйке молчал и, уныло моргая, смотрел в прежнем направлении. Иногда он делал движение бежать опять проситься, когда дверь какого-нибудь вагона открывалась, но сейчас же останавливался, видя, что там полно.
– Совсем озверел народ, – сказала старушка, – бывало, видят, что старая, еще иной раз помогут, а сейчас толкают в грудь со ступенек, давеча чуть навзничь не полетела.
– Бога забыли, – сказал человек в чуйке. – Пойдемте к сторожу, может, погреться пустят, на вокзал и не пробьешься.
Часа через два загудел вдали паровоз, и человек в чуйке с солдатом и не отстававшей от них старушкой выбежали на платформу.
Молодой солдат, увидев в конце поезда почти пустой вагон и забежав с другой стороны, вскочил. За ним вскочил человек в чуйке, покидав в вагон на ходу свои мешки. Потом втащили туда же за руки и старушку с узлом. Со стороны станции, где было много народа, слышался крик многих голосов, ругательства, торопливая беготня по скрипучим от мороза доскам платформы и хриплые голоса перемерзших людей, ломившихся в двери вагонов.
– О, просторно-то как! – крикнул молодой солдат.
– Не кричи, а то услышат и сюда набьются, – сказал человек в чуйке. Он торопливо налегнул плечом и задвинул тяжелую дверь вагона. В вагоне стало совсем темно.
Мимо суетливо, растерянно пробегали какие-то люди, потом вновь возвращались назад, очевидно, тщетно ища места.
– Слава богу, хоть сюда не лезут, – сказал молодой солдат.
Вдруг кто-то снаружи ухватился за скобку и стал налегать на дверь.
– Не лезьте сюда, тут битком набито, человек на человеке сидит, – крикнул человек в чуйке.
– Голубчик, Христа ради, третьи сутки никак не сяду. Нас двое тут с ребеночком.
– Нету. Русским языком тебе говорят… Их, чертей, пусти, а за ними еще полсотни прибежит.
– Да еще высадят из-за них.
Голоса за дверью стихли. Поезд тронулся.
– Слава тебе господи, – сказала старушка, перекрестившись в темноте, помогла матушка царица небесная. Я все богородицу читала.
– На тормоз, знать, прицепились, – сказал молодой солдат, прислушиваясь. Проберет их здорово, мороз хороший.
– Спаси, царица небесная, – и так народа мерзнет тьма.
Несколько времени за стеной было молчание, только слышался детский плач. Потом в стену с тормозной площадки постучали и послышался голос:
– Пустите Христа ради, замерзнем тут. Сейчас на станции поезд остановится.
– Поезд-то остановится, а там опять небось целая туча народу, – сказал тихо человек в чуйке. И крикнул: – говорят тебе русским языком, – человек на человеке сидит.
– Хоть в уголочек куда-нибудь под лавкой… – донесся голос из-за стены.
– Вот не было печали… Молчать надо было, не откликаться…
– О господи батюшки, что как они скажут на станции, – проговорила старушка, – набьются тогда, – задохнешься.
Поезд остановился, но за стеной движения и суеты было мало. Очевидно, стояли на маленькой станции. Только послышался стук в дверь и голос, видимо, обвязанного и застывшего человека.
– Пустите Христа ради, замерзнем совсем на тормозе, ребеночка застудили.
– Тише сидите, – шепнул человек в чуйке. – Не говорите ничего, скорей отстанут.
– Голубчики…
– Вот, дьяволы, привязались-то. Того и гляди кто-нибудь пойдет осматривать и выгонит всех.
Поезд дал свисток и тронулся.
– Дьяволы, звери… – послышалось опять с тормоза, – чтоб вы подохли, окаянные. Ребенок совсем замерзнет.
– Ах, царица небесная, матушка, – сказала шепотом старушка, – помоги им и защити, – куда ж в такой мороз на тормозе с ребенком…
Дом № 3
К двухэтажному дому с каменным низом и деревянным верхом подъехали на санях какие-то люди с ломами и топорами.
– По всей улице чисто Мамай прошел, – сказал один в овчинной шапке и в нагольном полушубке, оглянувшись назад вдоль улицы, на обеих сторонах которой то там, то здесь виднелись разломанные на топливо старые деревянные дома.
Приехавшие остановили лошадь и, отойдя на середину улицы, стали смотреть на дом и о чем-то совещаться.
Прохожие, посмотрев на совещавшихся, тоже останавливались, пройдя некоторое расстояние, и тоже смотрели на крышу, не понимая, в чем дело.
– Чего это они выглялись-то? – тревожно спросила женщина, выбежав в платке под ворота из сеней.
Ей ничего не ответили.
– Черт ее знает, – тут и дров-то два шиша с половиной, ведь только один верхний этаж деревянный, – сказал человек в нагольном полушубке и высморкался в сторону, сняв с руки рукавицу.
– Чего вы смотрите-то? – крикнула опять женщина беспокойно. – Вот ведь окаянные! Подъехали ни с того ни с чего и вытаращились. На крыше, что ли, что делается?..
И она, выбежав на середину улицы, тоже стала смотреть на крышу.
– Что-нибудь нашли, – сказал старичок из прохожих, – зря не станут смотреть, не такой народ.
– Крыша как крыша, – говорила женщина в недоумении, – и бельмы таращить на нее нечего.
– На наших соседей так-то смотрели, смотрели, а потом – хлоп! Да всех в Чеку.
– Очень просто.
– Да что у них, окаянных, язык, что ли, отсох? – крикнула опять женщина, у них спрашиваешь, а они, как горох к стене, ровно ты не человек, а какой-нибудь мышь.
Приехавшие докурили папироски и еще раз с сомнением посмотрели на дом.
– Какие только головы орудуют, – сказал человек в теплом пиджаке, – живут себе люди, можно сказать, и во сне не снится, вдруг – хлоп – пожалуйте на мороз для вентиляции.
– Ну, рассуждать не наше дело. Зря делать не будут. Инженеры небось все обмозговали. Наше дело – вали да и только.
– Против этого не говорят. А я к тому, что все-таки головы дурацкие: ведь вон рядом то пустой стоит, разломан наполовину, а он свежий давай разворачивать. Вот к чему говорят.
– А что тебе жалко, что ли? – сказал человек в пиджаке. – Наше дело поспевай ломать, а думать пущай другие будут.
– А как же с этими быть, что живут?
– Это уж их дело.
– Да, вот какие дела, – сказал человек в нагольном полушубке и пошел к воротам, в которых, кроме женщины в платке, стояло еще человек десять жильцов. – Вот что, вы собирайтесь, а мы пока над крышей тут будем орудовать.
– Что орудовать?.. Над какой крышей?..
– Над вашей, над какой же больше.
– Я говорил, даром смотреть не будут, – сказал старичок.
– А мы-то как же, ироды! – закричала женщина.
– Об вас разговора не было. Поэтому можете свободно располагать, – сказал, подходя, человек в пиджаке.
– Да чем располагать-то?
– А без задержки можете перебираться, вам задержки никакой, и ничего вам за это не будет.
– Какой номер дома велено ломать? – крикнул человек в рваном пальто, выбежавший из дома.
– Третий номер, – ответил человек в пиджаке и посмотрел на номер дома у ворот.
– В точку попал, как есть, – проговорил старичок, тоже посмотрев на номер и покачав головой.
– В общем порядке, в виду топливного кризиса приказано разобрать на дрова.
– А вы помещение нам приготовили?
Человек в пиджаке сначала ничего не ответил, потом, помолчав, проговорил:
– Это ежели всем помещение приготовлять, то дело делать некогда будет.
– Молчите лучше, – сказал негромко старичок, обращаясь к женщине, – а то хуже засудят. На нашей улице как только такие подъезжают, так все – кто куда. Дома, мол, нету. А там, когда выяснится, что ничего, объявляются.
К говорившим подошел еще один из приехавших в теплом пальто с порванными петлями и в валенках.
– Ну, чего ты, старуха, ну, пожила и довольно. Об чем толковать.
– Да куда же нам деваться-то? Как у вас руки на чужое-то поднимаются? Креста на вас нет.
– Да, неловко получается, – сказал человек в нагольном полушубке. – Мы, говорят, жильцов в другое помещение перевели. Вот так перевели: они все тут живьем сидят.
– А может, пройтить спросить.
– Ни к чему. Жалко, что вот ты уж очень набожная старуха-то, – сказал человек в пиджаке, обращаясь к женщине, – на чужое рука у тебя не поднимется, а то бы я тебя устроил.
– А что, кормилец? – встрепенулась женщина.
– Кто внизу у вас живет?
– Генерал бывший…
– Помещение просторное?
– Просторное.
– Ну, занимай, а там видно будет.
– Захватывай помещение! – торопливо шепнул женщине старичок, которая стояла неподвижно, как стоит курица, когда у нее перед носом проведут мелом черту.
Женщина вдруг встрепенулась и бросилась в дом.
– Что сказали? В чем дело? – спрашивали ее другие жильцы, но она, ничего не видя, пролетела мимо них наверх и через минуту скатилась вниз с иконой и периной в руках.
– Перины-то после перенесешь, – крикнул ей старичок, – полегче бы взяла что-нибудь, только чтоб место свое заметить.
Через полчаса приехавшие поддевали ломами железные листы на крыше, которые скатывались в трубки и, гремя, падали на тротуар. А внизу шла спешная работа: бросались наверх за вещами и скатывались вниз по лестнице в двери нижнего этажа мимо перепуганных, ничего не понимающих владельцев.
– Карежишь, Иван Семенович? – крикнул проезжавший по улице ломовой, обращаясь к работавшим на крыше.
– Да, понемножку. Из топливного кризиса выходим; умные головы начальство наше; вот хороший дом и свежуем.
– Ну, давай бог. Может, потеплей изделаете. А то эдакий холод совсем ни к чему.
– Черт знает что, – говорили мужики на крыше, работая ломами, – жили все по-хорошему, как полагается, и вдруг, нате, пожалуйста… А где людям жить, об этом думать – не наше дело. Ну-ка, поддень тот конец, мы его ссодим сейчас. Ох, и крепко сколочен, мать честная, он бы еще лет сто простоял.
– Построить трудно, а сжечь дело нехитрое.
Когда крыша была свалена, какой-то человек в санях, с техническим значком на фуражке, подъехал к соседнему старому пустому дому, вошел во двор, кого-то поискал, посмотрел, потом опять вышел на улицу и плюнул.
– Этим чертям хоть кол на голове теши! Ведь сказал, к двенадцати часам быть на месте.
Потом его взгляд остановился на сломанной крыше другого дома. Человек озадаченно замолчал и полез в карман за книжкой. Посмотрел в книжку, потом номер дома! И еще раз плюнул, пошел к работавшим.
– Вы что ж это делаете тут, черти косорылые! – закричал он на крышу.
Мужики посмотрели вниз.
– А что?..
– А что?.. Глаза-то у вас есть? Вы что же это орудуете? Какой номер вам приказано ломать?
– Какой… Третий, – ответил мужик в полушубке и полез в карман.
– Читай! – крикнул на него человек с техническим значком, когда тот вытащил из кармана полушубка бумажку и долго с недоумением смотрел на нее.
– Ну, третий, а тут какая-то буковка сбоку подставлена.
– То-то вот – буковка. Вот этой буковкой тебя… Сказано номер три-а, а ты просто третий полыхнул?
– Ах ты, мать честная… – сказал мужик в полушубке, еще раз с сомнением посмотрев на бумажку, – два часа задаром отворочали. А я было и глядел на нее, на буковку-то, думал, ничего, маленькая дюже показалась. Вот ведь вредная какая, – скажи пожалуйста. Ну, делать нечего, полезай, ребята, на следующий.
– Лихая их возьми, – выдумали эти буквы, – сказал старичок, – они вот тут так-то потрутся, да всю улицу и смахнут. Такое время, а они буквы ставят.
Рулетка
Хозяйка рылась с артелью на огороде, когда прибежала ее племянница и сказала, что пришли в квартиру какие-то люди и требуют хозяев.
– Господи боже мой, что им нужно-то?
– Уж не обмеривать ли комнаты пришли? – сказала соседка.
– Спаси, царица небесная… К нашим соседям пришли с рулеткой, обмерили, а потом выселили. Кубатура, говорят, не сходится.
– Вот, вот, все про кубатуру про эту говорят, чтоб она подохла!
– А, может, с обыском? Не прячь ничего, а то хуже: все отберут.
– Вот до чего запугали, ну, просто…
Хозяйка, вытирая о фартук руки, тревожно пошла к дому. У порога стояли, дожидаясь ее, трое молодых людей.
– Вы хозяйка?
– Я… – сказала та, испуганно глядя то на одного, то на другого.
– Позвольте осмотреть квартиру.
Хозяйка с испуганным лицом открыла дверь. Все вошли. В это время с огорода с растрепавшимися волосами прибежала прачка и испуганным шепотом успела сказать хозяйке:
– Мандат спроси…
Хозяйка растерянно оглянулась и, нерешительно продвинувшись вперед, только было хотела спросить мандат, как один из пришедших молодых людей в кожаной куртке сказал товарищу:
– Рулетку взял?
– Взял, – отвечал тот.
Хозяйка побледнела и, в растерянности оглянувшись на стоящий в дверях любопытный народ, попятилась к двери.
– Вот это было налетела… – сказал кто-то негромко в сенях.
– Теперь пропала.
Хозяйка еще тревожнее оглянулась в ту сторону, откуда было сказано, потом, как бы желая загладить свою вину, выразившуюся в намерении спросить мандат, сказала, обращаясь к молодому человеку в кожаной куртке, который был, очевидно, главным:
– Может быть, выслать народ-то, батюшка?
– Пусть остаются: чем больше народу, тем лучше. Меряй стену, – сказал он товарищу.
Тот размотал рулетку и стал мерить. Хозяйка со страхом смотрела на рулетку.
– В этом сундуке что у вас? – спросил главный.
– Белье, батюшка, тут ничего окромя белья нету…
– Откройте!
– Вот только еще мыла два кусочка положила вчера, да мучицы…
– Откройте! Сами увидим, что вы тут положили.
Хозяйка открыла сундук.
– А сахар зачем тут? – спросил, строго нахмурившись, главный.
– Да это я, батюшка, два фунтика положила от мышей.
– Когда положен?
– Вчера… нет, третьего дня.
– Меряй сундук, – сказал главный, обращаясь к товарищу с рулеткой. Тот удивленно взглянул на приказывающего, но сейчас же стал мерить, покрутив головой и сказавши про себя: «Черт ее что…»
– Кладовые показывайте!
– А сундук-то, батюшка, останется? – робко спросила хозяйка.
– Сундук при вас останется, – отвечал главный. – Можете его держать сколько угодно.
Пошли осматривать кладовые.
Осмотрели там два сундука, причем хозяйка все загораживала один. Но и его приказано было открыть. В сундуке был сахар, белая мука… Хозяйка, держась за сердце, стояла, побледнев, и ждала результатов.
Все затаили дыхание.
– Сейчас скажет «забирай», – и крышка, – послышался сзади голос соседки. Спаси, царица небесная…
– Ничего, это подходит, – сказал главный, закрывая крышку сундука.
Хозяйка торопливо подняла глаза к потолку и, облегченно вздохнув, перекрестилась.
– А этот обмеривать не будете?
– Нет, на глаз видно.
– Это, значит, ничего, батюшка, подходит? – спросила она робко, не потому, что не расслышала, а от радости, как бы желая показать, что она так чиста и невинна сердцем, что не боится переспросить.
И когда главный ответил, что подходит, она в приливе неудержимой радости почувствовала потребность уже самой показать даже то, чего и не спрашивали:
– Вот сюда, батюшка, вот еще сундучок осмотрите. Тут у меня посуда есть, серебро, только немного, конечно, что сама своими мозолистыми руками добывала.
– И это подходит, – сказал главный.
– Да к чему подходит-то, спроси, – сказал тихо сосед. Но хозяйка досадливо отмахнулась от него и опять украдкой перекрестилась.
– Господи батюшка, а уж мы так напуганы, все приходят какие-то неделикатные, каждый фунт сахару отбирают.
– После нас ничего уж не отберут. Держите все, что мы осмотрели, и никуда не прячьте и не перепрятывайте.
– Спасибо, батюшка.
– Благодарить не за что. Мы исполняем долг и только. Какие жильцы в квартире? Прислуга есть?
– Что вы, что вы, какая прислуга, – воскликнула испуганно хозяйка, – я всю жизнь своими руками…
– Ладно, сами служите?
– Нет… то есть да… У меня и все служат.
– Все?.. Значит, нетрудового элемента нет?
– Нет, нет, боже избави…
– Смотрите, приду завтра днем проверить. Если до пяти часов кто-нибудь дома окажется, тогда… Ну, все, кажется.
– Коза есть еще, батюшка.
– Коза не подойдет, – сказал главный, подумав.
– Отчего, батюшка… Все же держат… налог заплатила… – говорила, побледнев, хозяйка.
– Впрочем, все равно. Где она?
Осмотрели и козу.
– Ну, слава тебе господи, – говорила хозяйка по уходе молодых людей. – Все, говорят, подошло.
– Да к чему подошло-то? – спросил опять сосед.
– Это уж их дело.
На другой день около дома был переполох. Вся квартира была обокрадена.
Побежали искать хозяйку, нашли на огороде. Но она, увидев людей, почему-то бросилась от них и убежала.
– Уж не умом ли помешалась? – сказал сосед.
– Ей кричат, что обокрали, она ничего не понимает и твердит, чтобы уходили: пяти часов еще нет. За коим чертом ей пять часов понадобилось?
Когда она пришла и увидела, в чем дело, то схватила себя за волосы и осталась в таком положении.
– Взяло дюже здорово, – сказал сосед.
– Мандат надо было спросить.
– Она и хотела спросить, а они рулетку вынули. Ну, она и прикусила язык.
– Все, говорят, подошло, – сказал сосед, взяв себя за бороду. – Да к чему подошло-то? Вот вся суть-то в чем была.
– Сама, окаянная, все показала, – сказала наконец хозяйка с тем выражением, с каким причитают над умершим сыном, причиной смерти которого считают себя. Пять часов на огороде высидела.
– А что ж козу-то не обмеряли? – спросил сосед, подмигнув.
– На глаз прикинули, – сказала прачка. – Ах, головушка горькая! Чиновники приходят, их за жуликов принимаешь, – попал! Жулики пришли, их за чиновников принял. Опять попал. Вот жизнь-то заячья!
