Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

– Как живи откровенно? Что – чушь? – спросил озадаченный профессор.

– Все! – сказал Авенир. – Вот моя хижина, – прибавил он, когда подъехали к небольшому домику в сирени.

– Входи… Пригнись, пригнись! – поспешно крикнул он, – а то лоб расшибешь.

– Как это вы себе тут лбы не разобьете, – сказал Андрей Христофорович.

– Я, и правда, частенько себе шишки сажаю. А вот мои сыновья, – сказал Авенир. – После познакомишься, сразу все равно не запомнишь. Катя! – крикнул он, повернувшись к приотворенной двери.

Вышла Катя, крепкая, в меру полная и красивая еще женщина с родинкой на щеке, очевидно, смешливая. Она, забывшись, вышла в грязном капоте и вдруг, увидев профессора, вскрикнула:

– Ах, матушки! – засмеялась и убежала.

– Врасплох захватил, – сказал Авенир так же, как Николай.

Все комнаты, с низенькими потолками, оклеенными бумагой, были завешены сетями – рыболовными, перепелиными, западнями для мелких птиц, насаженными на дужки из ивовых прутьев. А над постелями – ружья и крылья убитых птиц. И везде валялись на окнах картонные пыжи, машинки для закручивания ружейных гильз.

Нравы были несколько грубоваты. В особенности у старшего сына Петра, который травил деревенских собак и ел сырую рыбу.

Больше всех профессору понравилась Катя. Она была всегда ясная, приветливая и только необычайно смешливая, что, впрочем, удивительно шло к ней. Смех настигал ее, как стихия, и она уже ничем не могла сдержать его, убегала в спальню и хохотала там до слез, до колик в боку.

VII

С самого раннего утра, едва только солнце встало над молочно-туманными лугами и зажгло золотой искрой крест дальней колокольни, как в сенях уже захлопали двери и раздался голос Авенира:

– Захватил весло? Бери удочки… да не нужно эту чертову кривую! Что же ты крыло-то не зачинил, тюря? Собирай, собирай, господи благослови. К обеду приедем.

И наступила тишина, как будто уехала толпа разбойников или людоедов.

Часов в двенадцать приехали с рыбной ловли, и Авенир прислал младшего сына за Андреем Христофоровичем. Он должен был непременно идти и посмотреть улов.

Связанные вместе две лодки были причалены к берегу и привязаны одной цепью за столб с кольцом. На одной из них сидел Авенир в широкой соломенной шляпе, в рубашке с расстёгнутым воротом. Рукава у него были засучены выше локтя. И он: опустив в садок обе красные руки, водил ими по дну.

– Иди сюда, Андрей! Смотри, вот улов!

– Да я вижу отсюда.

– Нет, ты сюда подойди. Вот гусь! Хорош?

И он на обеих ладонях разложил огромного карпа, который, лежа, загибал то хвост, то голову.

А сыновья – огромные, загорелые, тоже с засученными рукавами и вздувающимися мускулами под мокрой прилипшей рубашкой – развешивали сети на шестках вдоль берега.

Потом отбирали рыбу на обед; Авенир, отгоняя мух и отирая сухим местом засученной руки пот со лба, только покрикивал:

– Клади большого, клади его, шельмеца. Так! Стой! Это на жаркое. Доставай теперь налима… Смотри, Андрей, князь мира грядет.

Профессор смотрел. Из садка показывались огромная коричневато-зеленая голова и скользкое туловище.

И князя мира опускали головой в мешок.

– Это на уху.

Потом долго купались, причем сыновья плавали молча или лежали под солнцем на воде, раскорячившись, как лягушки, а Авенир каждую минуту окунался с головой и кричал:

– Боже, как хорошо! Вот чудо-то! Лезь, Андрей, наплюй на докторов. Все это, брат, ерунда!

Наконец он оделся, сидя на зеленом бережку, и они пошли по узенькой каменистой тропинке в гору к селу, мимо огородов, где на полуденном, знойном солнце желтели за частоколом подсолнечники.

Авенир остановился, посмотрел на реку, где еще продолжали купаться сыновья, и крикнул:

– Не отставай, не отставай, Петр! Чище работай. Эх, рано вылез. Ну, делать нечего. Огурец зацветает. Ну и лето! А земля-то: нигде такой земли не найдешь. Что ни посади, все вырастет. Захочешь дыни – дыни будут расти, винограду – и виноград попрет.

– А у тебя и дыни есть?

– Нет, только огурцы да капуста пока, а если б захотеть!.. Стоит только рукой шевельнуть!

Дома уже был готов обед. Ели здесь еще больше, чем у Николая. Сыновья ели молча, а отец говорил, не переставая:

– В три часа выехали нынче. Заря была – чудо! Поедем, Андрей, как-нибудь с нами. Катя и то ездит, она – молодец!

Катя улыбалась.

– Я люблю это, – если бы только меня зубы не мучили.

– Разве мучают? – спросил Андрей Христофорович.

– Зубы и зубы! – сказал Авенир, махнув рукой. – Мы все от них на стену лезем. Ешь, пожалуйста, капусту, Андрей. Это, брат, удивительно полезная вещь. У меня, брат, система, чтобы все было по-настоящему, то есть по-простому. Вот Николай в неметчину ударился, воды какие-то пьет. Видал?

Только под конец обеда заметили, что Петра за столом нет, да и тетка Варвара исчезла куда-то.

– А где же Петр? – спросил Авенир.

– Он закупался. Его бабушка рассолом поит, – сказал Павел, наливая себе вторую тарелку окрошки.

– Редкий человек тетка Варвара, – сказал Авенир, – без нее было бы плохо.

– А что он чувствует? – спросил Андрей Христофорович.

– Да его мутит, – сказал Павел, – как до дома дошел, так и начало мутить.

– Ну, иди теперь отдыхай. Тебе никто не помешает. У нас в этом отношении…

И, проводив брата до его комнаты, Авенир исчез.

Андрей Христофорович постоял, вынул часы, положил их на стол, потом поискал чего-нибудь почитать, но ничего не нашел.

Минут через пять дверь приотворилась, и в нее просунулась голова Авенира.

– Андрей, ты не спишь? – спросил он шепотом.

– Нет еще.

– Ну, давай поговорим.

– Как бы не забыть, – сказал Андрей Христофорович, – мне нужно в город послать. Это можно?

– Сколько угодно, Павел живо скатает. И ты, пожалуйста, не стесняйся, как что нужно – говори. Я очень рад.

– Ну, отправь, пожалуйста, вот это сегодня же. Перед вечером Авенир повел брата на курган показать красивый вид.

– Пойдем, пойдем. Вот вы там все по Швейцариям ездите, а своего родного не замечаете.

– Что же, в город поехали?

– Ах, братец ты мой! Из ума вон! Где Павел? – спросил Авенир, оглянувшись на сыновей, которые молча следовали за ними.

– Он от живота катается, – сказал Николай.

По дороге на курган Авенир вспомнил, что он когда-то был большим любителем театра

– Я, брат, всем интересуюсь. Ты небось думаешь, что мы живем тут в глуши и ни бельмеса не смыслим. Ну, кто теперь в Малом играет?

– Садовская – бытовых комических старух, – сказал профессор.

– Бытовых комических, – повторил Авенир, – так, знаю теперь.

– Ермолова – драматическая.

– Драматическая? Так.

– Ну, Рыбаков играет стариков, конечно.

– Суриков… А Чацкого кто играет?

– Чацкого недавно играл Яковлев.

– Ну, довольно, а то перезабуду. Вот и курган. Закат-то отсюда как виден. Вот картина! А то ваши художники что-то, говорят, завираться стали. Становись сюда, отсюда виднее, – говорил Авенир, втаскивая брата за рукав к себе, так что тот от неожиданности едва не упал.

– Оглянись кругом, какова высота. Что, брат!.. На реку-то глянь, на реку! Ручейком отсюда кажется. Вот отсюда бы читать стихи. Вот стать бы сюда, а слушатели там, где река. Все эти актеры ваши – дрянь. Нужно что-нибудь могущественное. Простор-то какой. Куда ж они к черту годятся. – Потом, помолчав, добавил: – Да, лучше наших мест все-таки нигде не найдешь. Один простор чего стоит.

– Ну, милый, одним простором не проживешь. Нужна работа.

– Да над чем работать-то?

– Как над чем?! Теперь и ты спрашиваешь, над чем работать? Так я тебе скажу, что, помимо всего прочего, нам нужно работать над тем, чтобы выработать в себе потребность знания и деятельности. Это – первая ступень.

– Ну, от добра добра не ищут, как говаривал Катин дедушка, – сказал Авенир.

– Я пол-Европы объехал, и никто даже не спросил меня ни разу, как и что там. А все отчего? – От самоуверенной косности. Ты не обижайся на меня, но мне хотелось наконец высказаться.

– Ну, за что обижаться, бог с тобой! – горячо сказал Авенир.

– Ты живешь тут и ничего не видишь, не видишь никаких людей, никакой другой жизни и заранее ее отрицаешь. Все эти две недели мы только и делаем, что говорим и все ниспровергаем, а между тем я не могу добиться пустяка: послать в город.

– Завтра пошлем, Андрей, ей-богу, пошлем. Это вот некстати у Павла живот заболел.

– Дело не в том, что ты завтра пошлешь, я говорю сейчас вообще… Но самое главное, что у вас нет ни малейшею стремления к улучшению жизни, к отысканию других форм ее. И все это от страшной самоуверенности. Вы не верите ни знаниям, ничему. Я приехал сюда, – слава богу, человек образованный, много видел на своем веку, много знаю, а я чувствую, что вы не верите мне. У вас даже не зародилось ни на минуту сомнения в правильности своей жизни…

– Сядь, сядь сюда на камешек, – сказал Авенир.

– Спасибо, я не хочу сидеть. Ты знаешь, я – профессор старейшего в России университета, – приехав сюда, чувствую, что у тетки Варвары гораздо больше авторитета, чем у меня. Ты ни разу, положительно ни разу, ни в чем со мной не согласился. А подрядчика, который и грамоты, наверное, не знает, ты вчера слушал со вниманием, которому бы я позавидовал.

– Жулик, мерзавец, каких мало, – сказал Авенир. – Он сорок тысяч тут на одной постройке награбил. Его давно в тюрьму пора.

– Ну, вот, а у тебя к нему доля какого-то уважения есть.

– Ну, что ты, какое может быть уважение, – сказал Авенир. Потом, помолчав и покачав головой, прибавил:

– А все-таки умница! Это уж не какая-нибудь учеба, а природное, настоящее. Нет, ты напрасно, Андрей, думаешь, что я тебя не слушаю, не ценю, я брат…Он встал и крепко пожал руку брату.

– Ты знаешь, – продолжал Андрей Христофорович, – когда оглянешься кругом и видишь, как вы тут от животов катаетесь, а мужики сплошь неграмотны, дики и тоже, наверное, еще хуже вашего катаются, каждый год горят и живут в грязи, когда посмотришь на все это, то чувствуешь, что каждый уголок нашей бесконечной земли кричит об одном: о коренной ломке, о свете, о дисциплине, о культуре.

Авенир кивал головой на каждое слово, но при последнем поморщился.

– Что она тебе далась, право…

– Кто она?

– Да вот культура эта.

– А что же нам нужно?

– Душа – вот что.

VIII

Уже давно прошел тот срок, который профессор назначил себе для отъезда. Каждый день он просил отвезти его на станцию, и каждый день отъезд почему-нибудь откладывался.

То лошадей не было. То Авенир забыл сказать с вечера малому, чтобы он утром пригнал лошадь из табуна. И в последнем случае Авенир хватался за макушку и восклицал:

– Ах, братец ты мой! Как же это я забыл.

Несмотря на живость характера, он так же все забывал, как и Николай.

И все у них было так же, как у Николая Так же, как и там, говорили не своими словами, а пословицами и поговорками. Были те же приметы, те же средства от болезней. Там ими пользовала всех Липа, а здесь тетка Варвара.

– Да что вы часто бываете друг у друга, что ли? – спросил один раз профессор, думая в этом найти причину такого сходства.

– Пять лет друг друга не видели. Когда Катиного дедушку хоронили, с тех самых пор, – сказал Авенир, – а что?

– Так, пришло в голову. И, пожалуйста, дай мне завтра лошадей.

– Все-таки завтра?

– Что значит «все-таки», когда я у тебя каждый день прошу.

– Не выйдет завтра, – сказал Авенир.

– Отчего?

– Тарантас сломан.

И еще раз убеждался Андрей Христофорович, что эти люди совершенно не могли жить в каких-либо определенных сроках. Все определенное, заключенное в какие-нибудь рамки, не укладывалось в их натуре. Если Андрей Христофорович говорил, что ему нужно ехать к 15 числу, Авенир возражал на это:

– Не все ли равно тебе к шестнадцатому? Эка важность – один день.

Накануне отъезда, когда все сидели за ужином и ели квас и таранку, кто-то стукнул в окно. Авенир вышел в сени и через минуту вернулся с письмом.

– От Николая, – сказал он.

Распечатали конверт. Там было короткое извещение: Липа умерла. Отчего неизвестно. Пришла с пасеки, съела две тарелки окрошки, а к вечеру и померла.

Все удивились. Катя перекрестилась и долго утирала слезы. И все вспоминали, какая была хорошая старушка – Липа.

– Теперь без нее плохо будет Николаю, – сказал Авенир, – заболеет кто лучше ее никто не знал, как помочь.

– И отчего умерла, – сказала Катя, – хоть бы болезнь какая была…

– Ну, да смерть окладное дело, все туда пойдем. А жаль, заговоров одних сколько знала.

А потом заговорили о другом и через полчаса уже забыли про Липу.

– Ну, вот хорошо, что побывал у нас, освежился, по крайней мере, – говорил Авенир брату, когда наконец у крыльца стоял добытый у кого-то вместо сломанного тарантаса рыдван, обитый внутри полосатым ситцем.

– Ты пиши, кто в театрах будет играть в следующем сезоне. Я, брат, всем интересуюсь. Так как бишь? – Ермолова – драматическая, Садовская – трагическая.

– Комическая.

– Да, комическая. Помню, помню, ты сказал: комическая.

– А Рыбаков, значит, Чацкого.

– Да какого Чацкого! Рыбаков – старик!

– Тьфу, старик! Ну, конечно, старик. Я это запишу. Пиши о событиях. До нас немцы, положим, не дойдут. Кланяйся, брат, Москве, скажи ей, что за нею стоит сила. Вот она! – И он с размаху ударил по плечу Петра, который даже не пошатнулся. – Уж она себя покажет в случае чего. А, Петух?

Петр повернул свою огромную на толстой шее голову и вдруг, не удержавшись, усмехнулся так, что профессору стало жутко. Такая усмешка появлялась у Петра, когда Павел рассказывал про него, как он один с своим «Белым» травил десяток деревенских собак.

– Ну, с богом!

Андрей Христофорович простился с Авениром, который заключил его в свои объятия и троекратно поцеловал. Потом простился с Катей и, пожав огромные кисти своих племянников, сел в рыдван.

Лошади тронули. Его сейчас же толкнуло в затылок, потом подбросило вверх и пошло перебрасывать с боку на бок.

Андрей Христофрович точно в лодке в бурю держался обеими руками за края экипажа.

– Заваливайся и спи! – крикнул ему Авенир, стоя без шапки посредине дороги. – Дай бог!

Гайка

На вокзальной платформе, заваленной узлами, мешками и прочей пассажирской рухлядью, сидел и лежал народ, дожидавшийся поезда.

– Когда поезд придет? – спросил, войдя на платформу, рабочий с сундуком и чайником через плечо.

– А черт его знает, – неопределенно отвечал малый в картузе, к которому он обратился.

– Вот дьявола-то… – сказал раздраженно рабочий, оглядываясь по сторонам.

– Мы, батюшка, третий денечек тут сидим, – проговорила старушка в туфлях и шерстяных чулках, – балакали вчера, что должен быть поезд беспременно, знающий человек говорил, да вот, знать, не угадал.

– Придет, бог даст… – сказал сидящий рядом с ней на мешках лохматый мужичок в накинутой на плечи без рукавов шубенке.

Рабочий, не слушая, смотрел по сторонам.

– А это какой поезд?

– Это в другую сторону, батюшка, третий звонок давно пробил, да гайку, говорят, какую-то на паровозе потеряли.

– Чего стоим? – кричали из окон стоявшего поезда пассажиры.

– Гайку не найдут никак…

– Растерялись, на весь поезд одна гайка… голь несчастная.

– Ехать не едет, а вылезть по своему делу боишься – уйдет, – говорила растрепанная женщина в расстегнутой кофте, с нечесаными волосами, выглядывая на обе стороны из вагона. – Звонки-то еще будут? – спросила она у проходившего толстого кондуктора.

– Сколько ж тебе звонков еще надо, пробило три, ну, и сиди, жди.

– Им и трех мало… – сказал какой-то веселый мужичок в лапотках, с ножичком на поясе, свертывавший папироску.

– Голубчики, идет!.. – закричал как зарезанный малый в картузе и бросился в вокзал за вещами.

Вся платформа зашевелилась.

– У меня как сердце чуяло, что придет, – сказала старушка в туфлях, торопливо собирая свой мешок. – Как-то теперь, господь даст, сядем.

– На каком пути остановится? – кричали разные голоса.

– На втором пути, за этим поездом, – спокойно сказал толстый кондуктор, махнув рукой в сторону второго пути.

Все озадаченно остановились перед загородившим дорогу поездом.

– Вот этот тут черт застрял еще на дороге… Скоро ли тронетесь-то, окаянные! Стоят поперек дороги, и неизвестно что, не то в обход иттить, не то ждать.

– Сейчас уедут, им только гайку найтить, – сказал, подмигнув, веселый мужичок.

Вдали засвистел паровоз. Пассажиры вдруг, точно спасаясь от кого-то, бросились к своим мешкам и сундукам рассыпной толпой в обход и под колеса стоявшего на пути поезда, потерявшего гайку.

– Куда вы, оглашенные, под поезд лезете! – кричали на них из окон. Трогаемся сейчас, подавим всех.

– А вы что тут распространились на самой дороге? Зимовать, что ли, собрались?

Лохматый мужичок необычайно проворно пролез по головам ломившихся на площадках людей и сел на краю крыши, спустив вниз ноги в лапотках.

– Что на голову становишься! – сказал, поглядев на него с усилием вверх, рабочий, который ухватился рукой за железную скобку через плечи других и висел на ней.

– Пройтить негде было, батюшка, – сказал мужичок и, увидев барахтавшуюся внизу в общей свалке старушку, закричал:

– Эй, тетка, тетка, на тебе, хватайся за подпояску. Держись, тащить буду. Ну, вот…

– Эй, кто там опять?! Тьфу! Что за дьяволы, сказано – не лазить по головам! – закричал вне себя рабочий, когда старуха покрыла его голову своей юбкой.

Малый в картузе тоже вскочил на крышу и, стоя у края, кричал:

– Выше господ залезли!

Старушка, отдышавшись, устроилась около трубы.

– Ну, вот, и слава тебе господи, сели. Только с непривычки дюже высоко.

– Обтерпишься…

Пришедший поезд дал свисток и дернул один раз, потом другой, потом медленно попятился назад. Все затаили дыхание.

– Только бы с места взял.

– Самое главное… а там разойдется, бог даст, – говорили на крышах.

Наконец паровоз часто запекал, медленно тронулся, шипя на обе стороны паром, выпускаемым из паровоза низко по земле, и увозя вагоны, платформы, груженные лесом и облепленные народом.

Малый в картузе стоял посредине крыши и кричал на поезд:

– Пошел, пошел, разгоняй, разорви его утробу!

– А ездить как будто похуже стало, – сказал лохматый мужичок, – взбираться дюже трудно.

– Зато спокоен…

– Про это никто не говорит.

Висевший внизу на площадках народ недоброжелательно поглядывал на крыши.

– И прежде были господа, и теперь господа, – сказал какой-то мужичок, посмотрев снизу на сидевшего на крыше солдата с револьвером.

– Расселись там на хороших местах-то, – сказала злобно какая-то баба с молочным жбаном, прилипшая внизу к дверной скобке.

Вдруг поезд, тяжело поднимавшийся на подъем, неожиданно рванул вперед и остановился.

– Ой, мать честная, – раздалось с крыши, – вот было чебурахнул-то!

– Держись, время такое…

– Что стал? Ай потеряли что?

– Должно, силы нету.

– Вот и опять станция, – сказал веселый мужичок. – Тут бы по всей линии трактиров настроить, в самый раз было бы.

– Что же вы, дьяволы, сидите! – закричал шедший от паровоза кондуктор, видите, машина не берет, не можете слезть?..

– И так вывезет!.. – крикнул, стоя на крыше, малый в картузе.

– «И так вывезет»… что ты на лошадь, что ли, засел, болван не понимающий. Слезай к чертовой матери!

– Под горку идет хорошо, а вот как навзволок, так мука с ним одна.

Все сошли на насыпь. Поезд постоял с минуту на месте, подергался судорожно и пошел назад…

– Матушки! Куда ж это он?

– За картошкой поехал… гайку не потеряй!.. – крикнул вслед машинисту веселый мужичок.

– Ежели спешить некуда, еще ничего, – можно и подождать.

– Да, подождать. Хорошо вам на крыше-то, – злобно сказала баба с жбаном, – а тут все молоко розлили, да еще проквасишь его, покуда довезешь.

– А ты пешком иди, баба молодая, чего машину зря мучаешь, – сказал веселый мужичок.

– Только вот оскаляться и умеете…

– Пошел!.. – крикнул кто-то.

Несколько человек бросились наперерез к поезду и с озверелым видом, работая локтями, стали пробиваться на крышу.

– Ах, дьяволы, опять самые хорошие места займут.

– Садись, не зевай! Черт вас побери, окаянные. Разинули рты! – крикнул кондуктор.

– А мы думали – остановится.

– Останавливайся для вас, а потом опять сначала разгоняй. Вот бестолочь-то окаянная, ну, никак к порядку не приучишь. Весь свет обойди, другого такого народу не найдешь.

Старушку затерли, и она, потеряв туфлю, успела только повиснуть на подножке. Лохматый мужичок, опять раньше других вскарабкавшийся на крышу, увидев старушку внизу, крикнул ей:

– Висишь, тетка?

– Вишу, батюшка, слава богу.

И она о плечо поправила съехавший на глаза платок, так как обе руки ее были заняты держанием за скобку…

Поезд пошел, прибавляя ходу. А сзади бежали, спотыкаясь, с мешками, и испуганно махали руками те, кто не успел на ходу прицепиться.

– Догоняй, догоняй, тетка! – кричал малый в картузе, держась за трубу, как за мачту. – Ах ты, мать честная, вот так подвезли тетеньку!

Какой-то человек в бабьей кофте посмотрел на оставшихся и сказал:

– Ну, беда теперь с плохими ногами.

– Тут и с хорошими голову потеряешь.

– Вот как народу поскидает побольше, все, может, лучше пойдет.

– И то как будто расходиться стал.

– Разойдется… Тут под горку.

Все замолчали и, оглядывая свои мешки, стали прочнее усаживаться.

– …Не тяни за плечо… – раздался голос снизу, где висели, как виноград, люди на подножках.

– Потерпишь, что же мне, оторваться, что ли… – сказал другой голос.

– О, господи батюшка, того и гляди, руки оборвутся. А тут этот домовой разогнался… Куда его леший так понес? Холера проклятая!

– На кульерском едем!

Поезд, шедший под уклон, все прибавлял ходу и наконец так разошелся, что поднял за собой целый ураган крутившихся в воздухе бумажек и пыли.

Вагоны дребезжали и ныряли из стороны в сторону.

Разговоры на крышах прекратились. Пассажиры притихли и, как гонщики, плотнее надвинув шапки и сощурив глаза, смотрели вперед.

– Куда его нечистые разнесли!

– Эй, куда ты так расскакался! Головы, что ли, сломить всем хочешь! кричали с крыш машинисту.

– «Расскакался», – передразнил с тормоза угрюмо кондуктор, стоявший, как в метель, с поднятым от пыли воротником шинели. – Что ж он изделает, когда тормоза не действуют? Не понимает ни черта, а тоже глотку дерет.

– А тут какого-то черта догадало еще крышу полукруглую сделать. Ухватиться не за что.

– Что ж они не могли хоть какие-нибудь держалочки устроить?

– Нешто они об публике думают!..

Впереди показался полустанок. Кондуктор схватился было за тормоз, покрутил несколько времени, потом плюнул и махнул рукой. Поезд пролетел мимо платформы. Стоявшие плотной стеной на платформе люди сначала удивленно смотрели, потом стали испуганно махать руками и кричать:

– Стойте, стой! Куда же вы? Нас-то захватите!

– Никак не могим, гайка на отделку развинтилась! – крикнул веселый мужичок. А малый в картузе, подняв вверх руку, точно у него был кнут и он скакал на лошади, кричал во все горло:

– Шпарь, шпарь его! Вот как распатронили!

Поезд, далеко прокативший за полустанок, наконец остановился.

– Ну, нет, это уж бог с ним, с этим удобством, – сказал человек в бабьей кофте, лежавший на животе около трубы, обхватив ее обеими руками: – лучше уж внизу тесноту потерпеть да живым остаться. А то сейчас чуть-чуть не стряхнуло.

– Да, на крыше хуже, – сказал лохматый мужичок, протирая обеими руками глаза и сплевывая. – Пыль очень, и сердце с непривычки заходится.

– У вас там, у чертей, наверху заходится, а вы попробовали бы тут пошли, повисели, – раздался снизу озлобленный голос бабы с молочным жбаном. – А то расселись там, как господа.

– Ну, вы, что же там ждете? – К подъезду, что ли, прикажете подавать! крикнул кондуктор на пассажиров, озадаченно стоявших на платформе полустанка. Те, схватив свои мешки, испуганно бросились к поезду.

– Вот окаянный народ-то, каждому объясняй да еще по шее толкай, а чтоб самим к порядку привыкать, этого – умрешь, не добьешься.