Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
– Вы что же, вечерами всегда свободны? – спросил гость.
– Нет, нет, что вы, страшно занята! – почему-то поспешно и почти испуганно проговорила Лиза. – Это сегодня совершенно случайно выдался такой вечер.
Помолчали.
Гость почему-то медлил уходить. А Лиза никак не могла отделаться от цифр, которые мелькали у нее в голове:
«Сто рублей сейчас, пятьдесят помесячно – итого семьсот рублей в год».
VI
Наконец он поднялся, робко, благодарно поцеловал ее руку и, покраснев, взглянул на нее, как смотрят, когда приходят обратиться с какой-нибудь просьбой к человеку, к которому мучительно трудно обращаться да еще в первый же визит.
У нее при этом замерло сердце, и она покраснела от ожидания.
– Мне очень стыдно, – сказал он, тоже покраснев, почти до слез, – но делать нечего: если я завтра не внесу процентов за теплые вещи – мои и сестры, – то они пропадут. Я уж попрошу вас во имя прежнего дать мне десять рублей.
Лиза, еще больше покраснев, заторопилась и сказала:
– Ради бога, пожалуйста, какие пустяки.
Она торопливо вышла и вернулась с десятью рублями.
Болховитинов пожал ей руку и сказал тихо:
– Спасибо вам!..
Когда он ушел, Лиза легла вниз лицом на диван и дала волю слезам.
О чем она плакала? О прошедшем мимо ее жизни счастье, которого не вернуть, о жалком виде когда-то любимого человека, о жестокости жизни и бессердечности людей? А может быть, о том, что она, поддавшись каким-то ничтожным, недостойным ощущениям, упустила из своей жизни человека, и ей суждено доживать свой век среди таких вот ничтожеств, какие сюда приходили в образе Кати Стрешневой и ее кавалера. Это ее судьба – жить среди ничтожеств. Но почему? Боже мой, почему?
Она вдруг мучительно покраснела, вспомнив, что она машинально дала ему десять рублей, то есть совершенно автоматически вынесла столько, сколько он просил. Это позорно и невозможно. Это нужно поправить. Через три дня она получит деньги и сама отнесет ему или пошлет.
На следующий день она собиралась выходить из дома, когда раздался звонок. Она открыла дверь и сама лицом к лицу столкнулась с ним. И покраснела оттого, что вместо радостной приветливости, какая у нее была вчера, у нее от неожиданности выразилось удивление.
У нее мелькнула нелепая мысль, что он пришел к ней жить и просить позволения перевести к ней сестру и мать.
И только уже спустя несколько мгновений, она спохватилась и оттого неестественно поспешно заговорила:
– А, пожалуйста, пожалуйста.
И невольно отметила, что два раза подряд на таком близком промежутке, как вчера и сегодня, нельзя быть одинаково приветливой.
– Я должен извиниться за свою рассеянность, – сказал Болховитинов. Его лицо было жалко от смущения.
– Я вчера попросил у вас десять рублей. Но нужно не десять, а двадцать, потому что там один месяц пропущен, да еще этот месяц… Если я не внесу теперь…
Нужно было сразу, не выслушивая этих объяснений, сказать:
«Ради бога, возьмите еще двадцать, тридцать, чтобы внести за месяц или за сколько там нужно, вперед…»
Но Лиза почему-то дослушала объяснение до конца и тогда уже сказала:
– Пожалуйста, я сейчас…
Она вошла в спальню, достала торопливо два червонца, потом, с секунду подумав, так же торопливо пихнула один обратно и вынесла деньги.
Болховитинов взял их своими красными руками и, как-то торопливо поблагодарив, стал прощаться, почему-то несколько раз приподнимая коротко над головой шапку.
– Это ужасно, – сказала Лиза после его ухода, – подавать милостыню когда-то любимому человеку. Нет, нужно во что бы то ни стало… – сказала она решительно. Но сейчас же задумалась: ведь у него же целая семья, ведь если на них каждый год откладывать по шестьсот рублей, то это значит ей самой тогда придется перейти на самое скромное существование и рассчитывать каждую копейку. И это как раз в тот момент, когда она только что начала хорошо и прилично жить.
И если сразу начать швырять по сотне, тогда он подумает, что у нее много денег, и это ей ничего не стоит.
И притом, сколько теперь таких выброшенных за борт жизни людей! Не может же она всех содержать. Ну, одному она поможет, а там еще тысячи, которым она помочь не может. Ведь за них же она не мучается. Почему же она должна мучиться за этого… тоже чужого ей?
Нужно было пройти мимо, как будто не узнав его, а она зачем-то остановилась, к себе позвала, завела такой разговор. А он сразу же попросил денег…
Что ей теперь делать, если он через неделю опять придет за деньгами? Не сможет же она ему отказать, раз она стала с ним в прежний тон отношений… И он непременно придет через неделю. Потому что все эти бывшие люди назойливы до последних пределов. Что же, ей теперь придется прятаться от него?
Очевидно, его знакомые не без основания бегают от него.
– О, боже мой, как ужасна жизнь!
Она прошла в кухню и сказала Насте:
– Настенька, если этот человек придет еще раз, не пускайте его и скажите, что меня нет дома. Только сделайте это как-нибудь повежливее и помягче, чтобы не обидеть его.
Яблоневый цвет
I
В деревне Бутово, что стоит на высоком загибающемся берегу реки, мужики издавна сдают свои избы под дачи. И те из них, кто строился в последнее время, приспосабливаются к вкусам и потребностям дачников – городских жителей, благодаря чему эти постройки уже похожи на настоящие дачки, а не на крестьянские избы.
Только крайний от реки домик, принадлежащий ветхой старушке Поликарповне, во всех отношениях отстал от моды. Он покосился, покривился, крыльцо его, подпиравшееся столбом из кирпичей, одной стороной висело над полуобрывом, спускающимся к реке. Под этим крыльцом всегда собирались от жары чужие собаки, которые, разрыв прохладную в тени землю, лежали врастяжку. Когда кто-нибудь, проходя мимо, свистал им, собаки только испуганно поднимали головы с мутно-красными от сна глазами, потом опять растягивались.
Это крыльцо уж давно грозило обрушиться и похоронить под своими развалинами случайных постояльцев. Да и весь домик с отставшими от старых рам стеклами в его трех окошечках и расшатавшиеся ступеньки крыльца говорили о полной немощи своей хозяйки.
Ветхость домика и ветхость самой хозяйки отпугивали дачников, и в то время, как все дачи в деревне разбирались, у Поликарповны большею частью оставалась свободной ее хибарка.
Каждый раз наниматели, обойдя сначала домик снаружи, говорили владелице, что они пройдут посмотреть еще другие, и на обратном пути, вероятно, зайдут и снимут ее хибарку. Но не было еще случая, чтобы они заходили на обратном пути.
Было только одно достоинство этого домика: это то, что он стоял крайним от реки на высоком известковом берегу, и с его крыльца далеко был виден каменистый загиб берега с полосой от разлива, проточенной в известковых камнях.
И если бы на месте этой развалюшки стояла исправная дачка, то не было бы отбоя от нанимателей.
Каждую весну у Поликарповны начиналась тревога: каждый прохожий городского вида заставлял с силой биться ее сердце. Она старалась нарочно не смотреть на него, чтобы зря не волноваться, но ее уши против воли напряженно ждали, не обратится ли он к ней.
II
И вот наконец счастье пришло: из города зашел какой-то человек в серой кепке, с полуседыми волосами и в рыжеватых сапогах с короткими обтершимися голенищами. В руках у него были удочки, треножник и маленький чемоданчик.
– Ну-ка, бабушка, комнатку мне откомандируй, – проговорил пришедший.
Он, не торгуясь, снял комнату за тридцать рублей в лето и деньги тут же отдал все вперед, вынув их из старенького кошелька с медным ободком.
Звали его Трифоном Петровичем. На вопрос хозяйки, чем он занимается, постоялец ответил, что он художник, приехал сюда писать картины.
После чая перед вечером он пошел на берег и долго смотрел на реку.
Был час, когда вода в реке почти неподвижна и зеленый луговой берег отражается в воде с зеркальной ясностью, а молодая трава в засвежевшем майском воздухе пахнет сильнее и над всей окрестностью разлита предвечерняя тишина.
По лицу художника и по берегу шли радуги от вечернего солнца, отражавшегося в воде. Постояв там, он пошел домой, поставил треножник, а на него рамку с натянутым холстом.
– Как чудесно! – говорил он, вдыхая всеми легкими тонкий аромат яблоневого цвета, смешанный с вечерней прохладой.
Прежде в этот час звонили к вечерне, но теперь церковь была превращена в народный дом, и только в ограде оставались по-прежнему яблони, которые буйно цвели почти каждую весну, и с крыльца был виден уголок этой ограды и свешивающиеся яблоневые ветки, осыпанные крупным белым цветом.
Художник отступил шага на два от треножника и стал примериваться, чтобы вместе с лугами и рекой захватить уголок ограды с яблонями.
И с этого момента каждый вечер, как только тень от противоположного берега доходила до середины реки и вечерние радуги, отражаясь от воды, шли по столбикам крыльца, Трифон Петрович брался за свою картину.
Он был уютно-веселый и простой человек; Поликарповна с первого же дня привыкла к нему, как к своему, и даже скучала, когда он с удочками уходил на реку и его сгорбленная фигура, видневшаяся на светлом фоне реки с поднятой вверх удочкой, оставалась в полной неподвижности до самой темноты.
Один раз, походив около домика, Трифон Петрович сказал:
– Мне все равно сейчас делать нечего, дай-ка я поправлю тебе крыльцо.
– Спасибо, родимый, если милость твоя будет, – ответила старушка.
И Трифон Петрович все время, свободное от писания картины, стал проводить за поправкой крыльца, а когда кончил его, осмотрел и тоже перечинил все рамы, поправил даже балясник и сделал калиточку.
– Чудно мне что-то, – сказала один раз Поликарповна, – пришел ты, снял комнату, даже не поторговался, а теперь крыльцо мне чинишь, будто ты и не чужой человек мне.
– А что ж, неужто все только на деньги считать? Я вот тебе поправлю, а ты потом вспомнишь обо мне, вот мы и квиты, – сказал он, засмеявшись.
– Теперь, милый, такой народ пошел, что задаром никто рукой не пошевельнет. Вон церковь-то закрыли, о боге да и о душе теперь не думают, только для брюха и живут. Да смотрят, как бы что друг у дружки из рук вырвать.
– Ну, нам с тобой делить нечего: оба нищие и оба старые, нам только друг за дружку держаться, – говорил Трифон Петрович, обтирая кисть о халат и снова и снова переделывая нарисованные цветы.
– Что ты все поправляешь-то, батюшка?
– Никак не могу поймать… чтобы цвет был белый и чистый.
– Да ведь он и так у тебя чистый.
– Нет, все не то, надо, чтобы как живое было, вот чего добиваюсь.
Старушка помолчала, потом сказала:
– Ну, прямо я с тобой, как с родной душой.
– Ну, вот и хорошо.
Поликарповна всем в деревне рассказывала, какого хорошего человека ей бог послал. И в самом деле, постоялец, помимо того, что даром поправлял ей ее домишко, к тому же был такой ласковый, нетребовательный, что на него не приходилось тратить ни сил, ни времени. За водой в колодец для самовара он не позволял старушке ходить и носил воду сам. Когда ездил в город, то всегда привозил ей гостинцев – конфеток, вареньица. А по вечерам долго сидел с ней на крыльце за чаем, и они, поглядывая на далекие луга, мирно разговаривали.
– Прямо с тобой душа отошла, – говорила Поликарповна, – а то уж в людей вера пропадать стала.
– Вера в человека – это самая большая вещь, – отзывался Трифон Петрович. Когда эта вера пропадает, тогда жить нельзя.
III
Один раз Трифон Петрович уехал в город, а Поликарповна, убравшись, сидела на крылечке. Подошел к ней проходивший мимо Нефедка, сапожник, ничтожный, дрянной человечишко, известный пьяница и кляузник. Он несколько раз видел Трифона Петровича за работой и теперь, сев на ступеньку крыльца, завел разговор на ту тему, зачем это ей постоялец задаром крыльцо чинит. Поликарповна попробовала было сказать, что человек хороший, вот и чинит. Но Нефедка на это только как-то нехорошо усмехнулся, так что у Поликарповны даже тревожно перевернулось сердце.
– Уж какую-нибудь он под тебя дулю подведет, либо из платы за квартиру вычтет, либо еще что-нибудь. Какой же человек будет без всякой выгоды для другого стараться.
– Деньги он мне все вперед уж отдал.
– Отдал? Ну, значит, еще что-нибудь. Нешто обо всем догадаешься. Вон он работает по вечерам, а теперь насчет этого строго, охрана труда и все такое…
– Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову, – сказала с гневом Поликарповна, нечего на хорошего человека каркать.
Нефедка ушел, Поликарповна плюнула даже ему вслед и, утерев рот, перекрестилась как от искушения. Она думала о том, какую же мысль может таить Трифон Петрович против нее? А потом даже рассердилась на себя, что из-за слов ничтожного человека хоть на минуту допустила какое-то сомнение в хорошем человеке.
Трифон Петрович вернулся перед вечером, старушка так и вскинулась навстречу к нему от радости. Ей хотелось быть с ним еще ласковее, потому что она как бы чувствовала за собой какую-то вину в том, что хоть на минуту задумалась о словах Нефедки. Трифон Петрович взялся за свою картину, она села на ступеньку и совсем успокоилась.
– Я там в городе всем порассказал, как у вас тут хорошо: теперь хозяйки не отобьются от постояльцев, у меня рука легкая.
Но когда после захода солнца он попросил топорик, у Поликарповны тревожно екнуло сердце, и она стала уговаривать его, чтобы он отдохнул, что уже поздно. Причем лицо у нее, когда она говорила это, было растерянное и испуганное.
А когда легла спать, то в голову, прогоняя сон, лезли одни и те же мысли: чего можно ожидать? Ведь все деньги получены сполна. Конечно, ничего. И когда она убеждалась, что ничего плохого быть не может, что все это болтовня скверного человека, ей вдруг становилось легко, точно с плеч сваливалась какая-то мутная, грязная тяжесть. А то вдруг через минуту сердце, с силой стукнув два раза, останавливалось, и на лбу выступал пот от какой-нибудь новой мысли: например, ей приходило в голову, что Трифон Петрович, может быть, работает над ее хибаркой с тем, чтобы потом сказать:
«Я имею часть в этом доме, так как целое лето ремонтировал его, исправлял крыльцо, чинил рамы, а ввиду того, что я работал по вечерам, я еще могу донести на тебя в охрану труда, поэтому или плати мне сверхурочно или вовсе выселяйся из моего дома».
А тут еще ко всему этому прибавилось одно обстоятельство: у Трифона Петровича рука в самом деле оказалась легкая; начиная с воскресенья, в деревню стали приезжать все новые и новые дачники. Хозяек охватила лихорадка наживы. Цены поднялись потом втрое, а так как народ все ехал, то стали уж хапать без всякой совести. Те, кто пустил к себе дачников раньше по дешевой цене, теперь грызли с досады руки или, совсем махнув рукой на совесть, набавляли на своих постояльцев, а если они не хотели приплачивать, выживали их всякими способами.
Один раз к Поликарповне зашла кума с дальнего конца деревни.
– Бегала теленка искать, – сказала она, присаживаясь на нижнюю ступеньку крыльца и поправляя после ходьбы платок. – Ну, как, довольна своим постояльцем?
Поликарповна с удовольствием и радостью рассказала о том, какого хорошего, редкого человека ей господь послал, что он с ней, как с родной матерью, иной сын не будет того для своей матери делать, что делает он, потому что он не по выгоде, а по душе все делает.
– Да, это редкость, – согласилась кума. – А у меня вон сняли комнату двое, муж с женой, я с ними и так и этак, старалась, угождала им во всем, а они в город поехали, четыре дня там пробыли, а потом, гляжу, вычитают за эти дни. Да ведь комната-то за вами, говорю, была. А они и внимания не обращают. Еще пригрозили, что донесут на меня, что я кулак, народ притесняю. Так, веришь ли, у меня все сердце перевертывается, когда мои глаза увидят их. Так бы, кажется, кишки им все выпустила, да на руку и намотала. Вот до чего!
– Нет, у меня прямо свой, родной человек.
– Да уж про твоего разговор по всей деревне идет. Ты сколько с него положила-то?
– Тридцать рублев в лето.
Кума хотела было почесать голову и только подсунула руку под платок, да так и осталась с поднятой рукой, удивленно раскрыв глаза:
– Сколько?
Поликарповна повторила.
– Да ты, бабка, спятила совсем!.. У меня есть один, он у тебя с руками за сто оторвет, комнату никак найти не может. Теперь по полтораста берут, по двести!
– Как по двести?.. – спросила едва слышным голосом Поликарповна. У нее почему-то пропал вдруг голос, вся кровь бросилась ей в лицо, стала медленно расползаться по шее.
– Да так. Вон Демины, у них хатенка немного лучше твоей, а они за сто двадцать сдали.
– Как за сто двадцать?.. – опять так же тихо, как загипнотизированная, воскликнула старушка. – Да ведь раньше все дешево брали…
– Мало что раньше! Тогда народу совсем не было, а теперь от него отбоя нет. Старики не запомнят, чтобы когда-нибудь столько дачников было. Что же тебе из-за чужого человека цену упускать, что он тебе, сын, что ли? Такого случая умрешь – не дождешься. Вон Кузнецовы тоже хороших людей с весны пустили, знакомые, сколько лет у них жили, а к тому дело подошло, так они в два счета выкурили, а на другой день вместо прежних пятидесяти за сто тридцать сдали.
IV
Кума ушла, а Поликарповна осталась в невыразимом мраке. Вон к чему дело повернулось… Конечно, она не могла ни одной минуты заподозрить Трифона Петровича в том, что он умышленно стал чинить крыльцо и приводить в порядок ее домишко с тем, чтобы, когда она заикнется о прибавке, представить ей счет за ремонт. Просто невозможно было заподозрить в этом человека с такой хорошей душой.
Но дело в том, что сейчас эта хорошая душа влетела ей в копеечку. Семьдесят рублей убытку! Ведь если бы на месте Трифона Петровича был какой-нибудь обыкновенный, а того лучше – дрянной человечишко, который бы выгрызал каждую копейку, тогда бы она ему, не церемонясь, прямо сказала начистоту:
«Вот что, мой милый, прошиблась я маленько, когда с тебя плату назначала, я думала, что народу не будет и придется мне одной все лето куковать, и назначила с тебя поменьше, чтобы ты к другим не ушел. А когда дачник полным ходом попер, теперь уже мне бояться нечего: или втрое давай или выметайся, а то новый постоялец дожидается».
Вот что она могла бы сказать. А как это скажешь человеку, который к тебе подошел, как сын родной, без всякой корысти, и сама же только что хвалила его по всей деревне?
И словно нечистый ее подвел в разговоры с ним пускаться, о душе распространяться. Распространилась на семьдесят целковых! Держалась бы подальше. И как в голову не пришло, что, когда деньги получаешь, всегда дальше держись. Комнату предоставил, самовар поставил, и больше нас ничего не касается. А теперь, ежели она его выкурит, то соседи такой звон подымут, что просто беда. Скажут, вишь, старая карга, из нее скоро мох расти будет, а она душу свою пачкает, хорошего человека выкурила.
И как. только она теперь видела постояльца, когда он с удочками и корзиночкой возвращался с рыбной ловли, так у нее перевертывалось все сердце. Хорошо ему рыбку-то ловить, на семьдесят целковых можно себе удовольствие позволить. И идет, как будто не понимает. У, сволочь поганая! Господи, прости ж ты мое согрешение!..
Весь вид постояльца, его ласковость, мягкость вызывали у Поликарповны только раздражение, почти ненависть. Чем человек этот был лучше по душе, тем для нее было только хуже, так как ей на этом приходилось терять такие деньги, каких она уже давно не видела в руках.
И что бы он теперь ни делал, как бы хорош с ней ни был, ее мысль не могла забыть этих семидесяти рублей и того, что тот человек, который готов заплатить сто рублей, может уехать. И когда Трифон Петрович за чаем угощал Поликарповну привезенными из города конфетами, она конфеты брала, а сама против воли думала:
«За семьдесят целковых, конечно, можно конфетками угощать, за эти деньги можно бы и получше привезти. А то это чего выгоднее: по-душевному обошелся с человеком, конфеток ему на гривенник купил, а у него от этого язык не поворачивается свою сотню отстоять».
И хотя, если говорить по правде, тот же ремонт, который произвел Трифон Петрович, обошелся бы ей не дешевле семидесяти рублей, но она ведь не просила его об этом, ее хибарка и без ремонта могла бы быть сдана в лучшем виде. И он с ней не договаривался, а добровольно делал, а за добровольное денег нельзя взыскать. А то это немало охотников найдется. Какой-нибудь проходимец присоседится, что-нибудь починит, да нарочно еще будет по вечерам работать, когда охраной запрещено, а потом плати ему вдвое, как за сверхурочное!.. А что он за водой ходит, так это девчонку какую-нибудь нанял за два рубля в лето, так она тебе столько натаскает, хоть залейся совсем. Это подешевле обойдется.
А почему ей только сто рублей с того постояльца брать? Раз Кузнецовы сто тридцать, то и она может столько же назначить, ведь это до ремонта к ее домишку страшно было подойтить, а теперь на него глядеть любо. Даже калиточка есть. Вот только бы избавиться. Ее раздражало каждое его слово, каждое движение. Даже то, что у него были белые руки, чего она прежде как-то не замечала.
А он, как нарочно, ничего этого не видел. А тут кончил наконец свою картину и, отойдя от нее шага на два, даже засмеялся от удовольствия: яблоневый цвет большими – белыми с розовым – гроздьями, как живой, был на первом плане картины, и от него веяло такой чистотой, а от вечерней глади реки таким покоем, что, казалось, чувствовался его аромат и запах вечерних, засыревших полей.
– Схватил! – сказал Трифон Петрович. И, обратившись к хозяйке, прибавил: Вот осенью другую картину тут напишу.
У Поликарповны вся шея покрылась красными пятнами.
V
На следующее утро Поликарповна остановила проходившего за водой Нефедку и, позвав его к себе, рассказала ему все, спрашивая совета, как поступить.
– Я говорил, что-нибудь тут да не так. Скажи, пожалуйста, чего это ради чужой человек ни с того ни с сего на другого будет работать, спину гнуть! Вот оно так и пришлось: он топориком-то потюкал, по душе с тобой обошелся, а у тебя через это рука против его не подымается. Тебе бы сейчас случаем пользоваться, что дачник густо пошел, крыть по чем зря да в сундук прятать, а у тебя против него руки связаны. Ну да вот что…
Он пьяным жестом сложил руки на груди, взяв себя ладонями под мышки, и задумался, опустив голову. Потом, подняв голову, сказал:
– Ставь, видно, мне четвертную на пропой души, и устрою я тебе это дело в лучшем виде. Человек он, видать, хороший, в суд не пойдет. Ты уйди на денек, скажем, к дочери за реку, а я ему от твоего имени объявлю, чтобы он убирался подобру-поздорову. Потому что, ежели ты его не выставишь, а только плату на него накинешь, то тебя потом хуже совесть замучает смотреть на него, потому что ты старушка религиозная и душа у тебя совестливая.
– Верно, батюшка, замучает, – сказала Поликарповна, забрав подбородок в руку и скорбно покачав опущенной головой в черненьком платочке.
Она как-то вся потерялась, даже осунулась и побледнела за эти дни, а на руках и на щеках виднее выступили лиловые пятна, что бывает у глубоких стариков перед недалеким часом смертным.
– Ну вот, а я полегонечку тут все сделаю. Так и так, мол, старушка богобоязненная, совестливая, самой ей разговаривать с тобой стыдно, потому что ты человек-то очень хороший, как с матерью родной с ней обошелся, и потому она это дело мне препоручила.
– Верно, милый, верно. А как же деньги-то ему, что за дачу он заплатил, отдавать придется?
– Ты с этим погоди, не юли, сами забегать вперед не будем, а там видно будет. Если еще бутылочку прибавишь, то и с этим как-нибудь справимся.
– А в суд, думаешь, не подаст, батюшка? – спросила старушка.
– Можешь быть спокойна. Не такой человек. Считал он тебя, можно сказать, родной матерью, а как увидит, что оказалась сволочью, он просто плюнет и уйдет поскорее и ни о каких деньгах не вспомнит, ему смотреть на тебя противно будет, а не то что еще в суде с тобой разговаривать. А ты на этом деле целковых тридцать выгадаешь.
– Все сто, милый.
– Конечно, ежели бы на какого-нибудь жулика налетела, так тогда бы плакали твои денежки. И за такую штуку он бы тебя в бараний рог согнул, а раз с таким человеком дело имеешь, тут вали смело.
Старушка горестно, озабоченно смотрела перед собой в землю, собрав рот в горсть, потом наконец, видимо, решившись, подняла привычным жестом руку ко лбу, чтобы перекреститься, как крестятся перед начатием дела, но сейчас же как-то испуганно опустила ее и, вся потемнев, изменившимся голосом торопливо проговорила:
– Ну… делай, как говорил.
После вечернего чая, покрывшись платочком и перекрестившись на закрытую церковь, она потихоньку от постояльца пошла к дочери за реку.
Солнце уже светило мягким предвечерним светом, и по столбикам крыльца шли солнечные радуги от воды. А из ограды доносилось свежее благоухание цветущих яблонь, которые от брызнувшего из облачка дождя сверкали прозрачными каплями на мокрых листьях и на снежно-розовых цветах.
