Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Козявки

На верхней слободе в трех семьях заболело сразу несколько человек. Совет послал в город за доктором, а домашние заболевших за коновалом, который никогда не отказывался от практики и не затруднялся никакими болезнями, будь его пациент лошадь или человек.

Двое больных оказались в семье портного. На завалинке его избы сидели – он сам, старушка Марковна и печник, когда пришел коновал.

С заросшей до глаз седой бородой, с кожаной сумочкой на поясе, на которой было изображение лошади из белого металла, весь обвешанный какими-то ремнями, коновал прошел молча и мрачно мимо сидевших прямо в избу, не поздоровавшись ни с кем.

Портной пошел за ним.

– Вот в городе один доктор на человека, другой на лошадь, третий еще на что-нибудь, а наш Петр Степаныч не разбирает, – и лошадей, и людей, всех валяет.

– Молодчина.

– Голова очень работает. И строг.

– Без этого нельзя. Ежели доктора не бояться, это уж последнее дело, сказал печник.

В избе портного лежало двое в жару. Коновал подошел к ним и несколько времени строго смотрел на них. Портной несмело выглядывал из-за его плеча.

Коновал бросил смотреть на больных и недовольно, подозрительно обвел взглядом стены. Они были только что выбелены, в избе было подметено.

– Когда белили? – спросил коновал, поведя заросшей шеей в сторону хозяина.

– Вчерась побелили.

– Зачем это?

– Почище чтоб было.

– Что – почище?

– Да, вообще, чтобы… Доктор в прошлом годе говорил, чтоб первое дело чистота.

– Уж нанюхались… Чистотой, брат, не вылечишь.

– Вылечишь не вылечишь, а приостановить… – сказал несмело портной, – чтобы эти не разводились.

– Кто эти?

– Кто… Что от болезни разводятся.

Коновал только посмотрел с минуту на хозяина, ничего не сказал и, отвернувшись, стал на столе раскладывать свои лекарства, доставая их из кожаной сумочки.

– Что ж, лекарство-то одно и то же, что вчерась корове давали, Петр Степаныч? – спросил портной.

– А тебе какого ж еще захотелось?

Лечебные средства у него одни и те же; что для лошадей, то и для людей. Поэтому, если лошади молчат при его лечении, то люди кричат не своим голосом или лезут на стены; при разных болезнях одни и те же средства. Но чем болезнь сильнее, тем доза больше. Причем если со здоровыми он суров, то к больному подходит с выражением палача, у которого есть личные счеты с преступником. Пронизавши его, как следует, взглядом, коновал засучивает рукава на своих узловатых жилистых руках и принимается мазать мазью. А когда больной начинает пересчитывать всех святых и поминать родителей, коновал отойдет, опустит засученные руки, посмотрит на него и скажет: – Взяло… Кричи, кричи больше, с криком боль выходит.

Докторов он ненавидит какою-то острой ненавистью, смешанной с презрением, во-первых, как конкурентов по практике, во-вторых, как явных и наглых обманщиков.

Вдруг сидевшие на завалинке прислушались: из избы послышался крик и причитания, как будто у кого-то добрались до живого места.

– Взяло… – сказал печник, послушав еще немного. – Сейчас должно выйти. Скажи, пожалуйста, как дерет, словно шкуру с него спущают.

– А ведь уж без памяти совсем лежал и голоса не подавал.

– Тут, брат, мертвый в память придет.

– Да, уж этот работает без обману.

Из избы вышел портной и, махнув рукой, сел на завалинку.

– Не приведи бог, – сказал он, – болеть плохо, а уж лечиться вовсе – другу и недругу закажешь.

Через минуту вышел и коновал. Но не как врач, окончив лечение, выходит, чтобы успокоить родственников, а как строгий обвинитель. В руках у него был какой-то пузырек с больничным ярлыком.

– Это что у тебя? – спросил он у портного.

– Да это так… Прошлый раз в город ездил, в больнице дали.

– Что ж, там всем дают, кто и не просит? – спросил иронически коновал.

– Нет, да ведь как сказать-то… все думается.

Коновал ничего не сказал, только поболтал лекарство, посмотрел его на свет и забросил далеко в крапиву.

– Теперь думаться не будет, – сказал печник. И прибавил:– Это верно, что доктора не могут, фасон один.

Коновал долго молчал, потом сказал нехотя:

– Какие доктора… Есть доктора, которые помогают. А только теперь их нету. Одно жульё да шантрапа осталась. Нешто он тебя может понимать? У этих, как чуть что – за чистотой смотреть или хуже того – в стекла рассматривать.

– Отвод глаз, – сказал печник, набивая трубку.

– Чистоту соблюдают, чтобы эти не разводились, – сказал нерешительно портной.

Коновала даже передернуло, как будто дотронулись до больного зуба:

– Кто эти?

– Козявки, – сказал портной. – У каждой болезни свои козявки.

Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим дуракам, что ни скажи – все ладно. Вот и ломают перед ними комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок наговорят с три короба.

– Насчет чистоты это верно, – сказал печник, улыбнувшись, и покачал головой. – Был я в городе в больнице, рассадил себе на базаре руку вилами. Пошел… Так они – первое дело – мыть. Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.

– А себе руки мыл? – спросил коновал.

– Мыл, мыл, как же. И перед этим и после этого, – сказал печник, – ровно ты не человек, а обезьян какой-нибудь.

– Ну, вот. Прежде лечили – очков этих не втирали. Бывало, фершел Иван Спиридонович, – с боком или поясницей придешь к нему, – так он рук мыть не станет или ваткой обтирать, а глянет на тебя, как следует, что мороз по коже пройдет, и сейчас же, не говоря худого слова, – мазать. Суток двое откричишься и здоров. А ежели рано кричать перестал, опять снова мазать.

– Здорово драло?

– Здорово… – неохотно отозвался коновал, – ежели бы такого вот стрикулиста, что теперь в городской больнице орудует, промазать как следует, двух дней бы не выжил. Уж на что мы крепки были, а и то…

– Да, это здорово.

– Прежде денег даром не брали.

– А вот глухой у нас был, – сказал печник, – вот работал-то – страсть. Не слыхал ни черта. Это что ты ему там про свою болезнь говоришь, – как в стену горох. Да он, если бы и слышал, так все равно бы слушать не стал. У него своя линия. Все, бывало, шепчет что-то. И столько ж он всякой чертовщины знал, заговоров этих! Ты что-нибудь ему поперек дороги пошел, а там, глядишь, по всей деревне червяк сел на капусту, или саранча полетела. Бывало, молебнов двадцать выдуем всей деревней, покамест остановим. Либо выйдет ночью за околицу, шепчет что-то, а наутро лихоманка начинает всех трясти. Вот какие люди были.

– Да, не осталось уж такого народу, – сказала со вздохом старушка Марковна.

– Верить перестали.

– В одно верить перестали, их на другом поймали, – отозвался коновал. – Им бы теперь только чтобы все по-ученому было, а что там в середке, об этом разговору нет. Заместо лекарства капсульки какие-то пошли. Хоть ты их горстями глотай, – ничего не почувствуешь.

– Верно, верно, – сказал печник. – Да вот далеко ходить незачем: моя старуха намедни пошла в больницу, ей там каких-то каточков дали. Так, маленькие – с горошину. Разгрызешь его, а там вроде как зола с чем-то.

– Небось все поела? – спросил, покосившись, коновал.

Печник осекся.

– Нет, штуки три съела и выбросила. Ни шута толку. «Лучше бы, – говорит, – я к Петру Степанычу добежала».

– А отчего же не добежала? На чистоту позарилась?

– Нет, побоялась, от мази кричать дюже будет.

– Нежны очень стали. Хочуть, чтоб я лечил и чтоб без крику обходилось. Через что у тебя болезнь-то будет выходить, коли ты кричать не будешь? Об этом ты не подумал?

– Да, это хоть правильно…

– То-то вот – правильно. Покамест с тобой говоришь, у тебя правильно, а как отвернулся, так опять черт ее что. За больницу кто руку в совете тянул?

– Да это что ж, не я один, там все поднимали, – сказал печник.

– Значит, и все дураки непонимающие. Прежде ребят крапивой драли до самой свадьбы, а теперь они над вами командуют. Оттого у вас и козявки разводятся. Прежде об них и слуху не было. А как только вот эти стрикулисты в фартучках да в очках появились, так и козявки откуда-то взялись. Фартучки да очки есть, а лекарства настоящего нету. Прежде какие мази были! Человека с ног валили, а не то, что козявок. А теперешние и козявки не свалят. Какое же это лекарство, когда в нем силы нету? А уж туману, туману…

– Уж это покуда некуда, – сказал печник. – Намедни кузнец ходил в больницу, кашлял дюже. Пришел. «Плюнь», – говорят; «хорошо, отчего же, можно», – плюнул. А они потом давай в стекла рассматривать.

– Козявок искали, – негромко сказал портной.

Коновал подавился дымом.

Все некоторое время молчали.

Потом портной спросил:

– Ну, а насчет наших как, Петр Степаныч, поправятся?

Коновал в это время выколачивал о бревно трубку; выколотив и почистив ее гвоздиком, он сказал:

– Как кричать кончут, тогда еще приди.

Вредная штука

Около шалаша в бывшем помещичьем саду сидели мужики, арендаторы нынешнего урожая, и варили себе кашу с салом в закопченном котелке, висевшем в ямке над огоньком.

– Новым хозяевам мое почтенье! – сказал проходивший по дороге мужичок с палочкой, останавливаясь и снимая лохматую шапку.

Все тоже сняли шапки.

– Что, в собственность к вам отошел? – спросил прохожий, кивнув головой на сад и садясь на перевернутый яблочный ящик.

– Нет, в аренду взяли, – отвечал мужичок, набивавший трубочку.

– Собственность эту теперь прикончили, – сказал другой, сидя на корточках перед котелком с ложкой наготове, чтобы снять накипающую пену, когда начнет уходить через край.

– Довольно, побаловались. Вишь, черти, огородились. Бывало, только ходишь да поглядываешь на него, на сад-то. Сторожей сколько нагнато было. Все боялись, как бы кто яблочком не попользовался. А то они обеднеют от этого.

– Жадность. Не хочется из рук соринки одной упустить.

– Да, держались крепко, – проговорил мужичок с трубочкой. Он закурил от уголька и, сплюнув в огонь, утер рот рукой, в которой держал трубку. – Бывало, за лето человек десять в волость сволокут. Собаки какие были, – по проволоке бегали. А он себе выйдет, прогуляется с папироской и опять пошел газету читать. Спокойно жили.

– Потому священно и неприкосновенно… – проговорил молодой малый, сидевший босиком на обрубке и чинивший рубаху.

– Теперь эту неприкосновенность-то здорово тряхнули.

– Да… вредная штука. Ведь вот, братец ты мой, – сказал мужичок с ложкой, пока у человека ничего нету, он тебе все понимает, к чужому горю отзывчив, из-за копейки не трясется. А как сюда попало, так кончено дело.

– Это верно. У кого два гроша в кармане, тот не задумается половину отдать. А у кого две тысячи, тот скорей удавится, чем тебе десятую долю отдаст. Намедни кум просит рублевку, а у меня у самого две. Что ж, дал… А попроси у богатого…

– Да, штука вредная, это что и говорить. И до чего человека она портит… пока бедный – хорош, а как собственностью обзавелся, набил карман – он хуже собаки.

– Верно, верно.

Все помолчали.

– А яблочек-то порядочно… – сказал прохожий, поводив глазами по деревьям.

– Яблоки есть…

– Мужики-то вас не обижают? Не трясут?

– Нет, малость… у него не обтрясешь, – отвечал мужик с трубкой, кивнув на малого, чинившего рубаху.

– Ядовит, значит? – спросил прохожий, улыбнувшись и подмигнув на малого.

– Ядовит не ядовит, а за свое кишки выпущу, – сказал малый, кончив рубаху и встряхивая ее.

Он встал от костра, потянулся, но вдруг, не докончив движения, быстро присел и посмотрел под яблони в сторону забора. Потом, не говоря ни слова, бросился в шалаш, выхватил оттуда ружье и понесся босиком куда-то по траве, пригибаясь под ветки.

– Ай-яй-яй! Держи!

Затем раздался выстрел и испуганный крик бабы на деревне:

– Чтобы вам подохнуть, сволочи! В малого из ружья стреляют! А! Что ж это делается!

– Ух, и лют! – сказал, улыбнувшись и покачав головой, мужичок, варивший кашу. – Ну, что, попал? – спросил он, когда малый вернулся и повесил ружье в шалаше на сучок.

– На бегу стрелял, – ответил тот мрачно, – выше взяло.

После тревоги разговор возобновился.

– Эх, ежели бы господь дал – ни граду бы не было, ни бури, – уж и сгребли бы денежек, мать твою!.. Прямо бы из нищих капиталистами изделались. Мы бы тогда показали…

– Да, деньжонок сгребете, – заметил прохожий, опять посмотрев на яблони.

– Сами того не ждали. Обчество нам с весны за пустяк отдало, думало, что урожая не будет, а она потом как полезла, матушка, из-под листьев, как полезла!.. Они уж теперь кричат, что мало с нас взяли.

– Глядели бы раньше. Шиш теперь с нас возьмешь, – сказал мужик с трубкой, сплюнув в огонь.

– А как силком заставят?

– Попробуй, заставь, – угрюмо сказал малый, – я уж тогда ружье не горохом буду заряжать… да еще спалю их всех, сукиных детей.

– Были бы деньги, – с деньгами все можно сделать, сунул председателю, вот и ладно. Деньги и виноватого правым сделают. Главное дело, штука хорошая: вот лето посидим, похлебку помешаем, а там по 2 рубля за меру будем гладить.

– Еще больше возьмете, – сказал прохожий.

– О!.. Ну, по четыре.

– По-питерскому?

– Безразлично…

– Нет, не безразлично, – сказал малый, – надо еще в городе узнать, почем там будут. По четыре еще в прошедшем году торговали.

– О?.. Ну, по шесть.

– Денег – уйма…

На дорожке в глубине сада показался какой-то человек. Все замолчали. А малый сделал движение к шалашу за ружьем. Но потом остановился. Это оказался мужичок в рваном кафтанишке. Он шел и, прикрывая рукой глаза от солнца, приглядывался к яблокам.

– Эй, ты чево там шляешься? Что тебе надо? – крикнул на него малый.

– Мне, батюшка, на луг тут поближе где-нибудь пройтить, – ответил мужичок, остановившись и не сразу поняв, откуда ему кричат.

– Проходи, проходи, да в другой раз не попадайся… Вишь, черти, – на луг ему пройтить. Он пройдет, а на утро – глядишь, яблоня обтрясена.

– Вот из-за этого не дай бог, – сказал мужичок, варивший кашу; он, сморщившись, попробовал с ложки горячей жижи и, выплеснув остатки на траву, продолжал: – из-за этого и, не дай бог, ночи не спишь, а днем только и знаешь, что по сторонам смотришь, да всего боишься: то, думаешь, как бы град не пошел да мальчишки не забрались. Он, может, и украдет-то всего десяток, а у тебя все сердце перевертывается, удавить его готов.

– За свое всегда так-то трясешься, – сказал прохожий, постукивая палочкой по лаптю. – Иначе и нельзя. Потому ты сидишь, вот, пот льешь, а другой спины не гнул, поту не лил, а придет и сграбастает.

– А у самих, у окаянных, руки отсохли – посадить яблоню или, скажем, сливу. Ведь дело нехитрое: сунул в землю прививок, глядишь, через три года на нем уж яблоки. А то все готовое да чужое подцапать.

– А оттого, что все потакают. Стащишь его в волость, сутки там продержат и отпускают, – его бы сукина сына в строге сгноить, чтобы к чужому рук не протягивал, – сказал мужик с трубочкой.

– А вот подойдет съемка, – продолжал кашевар, – ведь сколько эти черти окаянные пожрут! Он налопается, это мало, да еще пойдет надкусывать да бросать.

– А там еще всякие кумовья будут приходить. Тому дай, другому дай, пропади они пропадом. У тебя, говорит, много. Из чужих рук всегда много кажется. У, сволочи, чтоб они подохли, господи батюшка, прости мое согрешение.

– Теперь, чем ближе к съемке, тем хуже, – сказал мужик с трубочкой. – Забор плоховат. При помещике, конечно, народ не такой разбойник был, а теперь нешто так надо огораживать? Вот капиталу нету. Мы уж гвоздей набили. Все какой-нибудь брюхо распорет, тогда другой раз не полезет.

– Да и собак хороших надо бы достать. Вот кабы таких раздобыть, как прежнего барина, вот тут и кумовья бы задумались в сад иттить яблок просить.

– Собака родства не знает, – отозвался прохожий, подмигнув.

– Пустить бы на проволоке через весь сад да в голоде держать, чтобы лютей зверя были, – вот бы тогда… – говорил кашевар с мечтательной улыбкой, грозя кулаком в пространство.

– Первый сорт был бы… Ну, прощевайте пока, – сказал прохожий и пошел.

Сначала около шалаша было тихо. Потом послышался крик:

– Ай-яй-яй, держи!..

За криком выстрел и бабий голос:

– Злодеи! Ироды! Когда на вас чума, на окаянных придет, чтоб вы околели!

И голос малого:

– Все кишки вам, дьяволам, выпотрошу. Охотники на чужое лезть.

А потом уже около шалаша:

– На бегу стрелял – ниже взяло…

Синяя куртка

Перед самыми выборами в земельный комитет приехал какой-то человек в синей куртке и лаковых сапогах с большими усами и бритым круглым подбородком.

Он пришел на выборы в школу, и все, недоброжелательно косясь на него, спрашивали друг у друга:

– Чей-то такой?

– Да, говорят, Андреев сын, что выписался из общества лет двадцать назад и уехал в Севастополь.

– Кум из слободки его встречал там. Вроде как в жандармах, говорит, служил.

– Похоже на то. Куртка-то синяя.

– Там его знают, что он за птица, жить нельзя, вот он и прилетел сюда.

– Ну, да у нас долго не заживется.

– Много этих прощелыг шляется. Лучше бы ноги поскорей уносил отсюда.

Приезжий что-то говорил с лавочником, председателем совета, стоя у окна в передней части школы, где стоял стол для президиума совета. Все молчали и следили за ним подозрительными и недоброжелательными взглядами.

– По усам видно, с какого чердака кот, – сказал кто-то.

– Главное дело – куртка синяя. Синего сукна, окромя жандармов, никто не носил.

– Петлички спорол и думает провести. Нет, брат, не на простачков напал.

Вдруг все повернули головы: к председательскому столу подошел незнакомец, постучал карандашом, как бы требуя тишины, и с минуту постоял в ожидании полного успокоения, посмотрел рассеянно на отдушник, на стенные часы, потом на свои часы, вынув их из жилетного кармана.

Наступила полная тишина. Взгляды всех обратились на незнакомца.

– Ровно к присяге собрался приводить, – сказал сзади негромкий голос: взять бы его да от стола в три шеи…

– Товарищи! – раздался громкий, спокойный и уверенный голос незнакомца, – я потребую на пять минут вашего внимания, и затем мы приступим к выборам.

Задние толпой подвинулись вперед и тесным полукругом без шапок, как перед чтением манифеста, остановились перед столом.

– Я здесь родился, вырос, ваш земляк и вот теперь приехал поработать на родине. В такое трудное время каждый обязан.

– Бреши, бреши… – сказал сзади негромко кузнец.

– Принимаете вы меня в свое общество?

Мужики хотели было промолчать, но так как незнакомец, говоря это, остановился взглядом на Федоре, стоявшем в полушубке с прорванным плечом, тот, почти против воли, потому что как-то неловко было не ответить, раз к нему обращаются, сказал неохотно:

– Что ж, милости просим.

– Отчего же не принять… – сказали остальные уже совершенно против воли и только потому, что один сказал и молчать было неудобно. Даже кузнец, который от печки в ярости погрозил кулаком Федору, и тот сказал:

– Очень даже рады будем…

– Вот у вас затевается земельный комитет. Дело для вас новое, и я не откажусь помочь.

– Убирайся ты к черту лучше, пока есть время, – проворчал опять кузнец так, что ближние оглянулись на него.

– Много таких помощников… – сказал угрюмо печник, обращаясь к шорнику, с которым они оба жались на уголке лавки.

Рядом с незнакомцем стал лавочник.

– Предлагаю собранию кандидатуру товарища Ломова на должность председателя комитета.

– Просим… – неожиданно вырвалось у Федора, и он, испуганно оглянувшись на кузнеца, махнул рукой и сел на дальнюю лавку.

– Вот дьявол-то! – сказал кузнец и почти со злобой крикнул:

– Просим.

Федор со своей лавки увидел уже несколько кулаков.

– Его с первого слова надо бы по шеям отсюда гнать, а они голос за него подают, – сказал шорник печнику, который совсем нехотя сказал свое «просим» и теперь с ненавистью поглядывал на Федора.

– Да что ж там говорить: синяя куртка, дело ясное.

– Вишь, словно начальство какое… карандашом еще стучит, – говорили в дальнем углу.

– Привык командовать-то…

– У нас не покомандует, – сказал Андрюшка, сидя на лавке, спиной к столу, около Федора, которого он взялся караулить.

– Товарищи! – раздался опять твердый и спокойный голос от стола.

Некоторые голоса, как бы из протеста, продолжали говорить, но новый председатель земельного комитета постучал концом карандаша по столу. Все смолкло, и взгляды всех обратились к нему.

– Только и берет, дьявол, тем, что карандашом стучит, – проворчал кузнец.

– Товарищи! Предлагаю сосредоточить денежные поступления в руках какого-нибудь избранного вами лица, ответственного перед обществом. В случае же нежелательности лишних расходов я могу взять это на себя, представляя еженедельные отчеты.

– Прос… – сказал было Федор. Но карауливший его Андрюшка поспешно ткнул его кулаком в спину, и он, поперхнувшись, не договорил.

Рядом с Ломовым стал лавочник, и, так как кругом загалдели протестующие голоса, он взял из рук избранного председателя карандаш и постучал им по столу.

– Вот моду-то взяли окаянные, – сказал кузнец.

– Теперь окрутит этих остолопов, – лучше не надо.

– Вырвали бы у них этот карандаш-то.

– Я предлагаю просить товарища Ломова во избежание расходов принять это на себя. Кто за мое предложение, прошу поднять руки.

Все молчали.

– Пришел незнамо откуда, первый раз его видим и ему – денежные суммы, тихо сказал печник Иван Никитич, усмехнувшись и покачав головой.

– Прибегаю к поименному голосованию. Иван Никитич, ваше мнение?

Печник растерянно оглянулся.

– Что ж мое мнение. А мне нужно? Мне все равно, как другие…

– Значит, хотите просить товарища Ломова?

– Что ж, пущай, – сказал Иван Никитич.

И когда лавочник обратился к другим, он плюнул и отвернулся.

– На какие штуки пошли! – сказал он, обращаясь к шорнику, – поименное, говорит, голосование. Ведь он же, черт, видит, что я не согласен, так нарочно взял и прямо с меня начал.

– Оплетать умеют. Им обоим синюю куртку носить.

– В самый раз.

– Товарищи, – продолжал лавочник, – для сокращения ставлю для всех вопрос: кто против, поднимите руки.

Все молчали и сидели неподвижно.

– Единогласно…

И лавочник махнул рукой, как бы отрубив что-то.

– Объявляю собрание закрытым.

Все стали нехотя подниматься и расходиться.

– Попали… – говорили мужики, выходя. – И что за народ, бестолочь. Такого сукина сына на порог пускать было нельзя, а они его выбирают.

– Его бы, как он пришел, взять бы голубчика под ручки да в волость. Так и так, мол, товарищ волостной председатель, не угодно ли вам побеседовать.

– Насчет куртки порасспросить, почему она синяя, – добавил насмешливый голос.

– Вот, вот…

– Ах, черти бестолковые. Теперь засядет, будет нас гнуть да карман набивать, и ни черта с ним не сделаешь.

– Главное дело избран единогласно, вот что плохо.