Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
Хороший начальник
В канцелярию одного из учреждений вошел человек в распахнутой шубе с каракулевым воротником и, посмотрев на склонившиеся над столом фигуры служащих, крикнул:
– Здорово, ракалии!..
Все вздрогнули и сейчас же испуганно зашипели:
– Тс! Тс!..
Вошедший с недоумением посмотрел на них.
– В чем дело?
Два человека, – один в синем костюмчике и коротеньких брючках, другой в коричневом френче, сидевшем складками около пуговиц на его полном животе, поднялись со своих мест и, подойдя к посетителю, поздоровались с ним и на цыпочках вывели его из канцелярии.
– Пойдем отсюда.
У вошедшего был такой недоумевающий вид, что он даже ничего не нашелся сказать и послушно дал себя вывести.
Его провели по коридору и посадили на деревянный диванчик.
– Вот теперь говори.
– Вы что, обалдели, что ли?
– Ничего не обалдели. Перемены большие, – сказал толстый. – Новый начальник.
– Ну и что же?
– Вот и то же, вот и сидишь на диванчике, из канцелярии тебя выставили, сказал тоненький в коротких брючках.
– Да, кончилось наше блаженство, – продолжал человек во френче. – Мы теперь не свободные взрослые люди, а девицы из благородного института или, лучше сказать, поднадзорные, за которыми только и делают, что смотрят в оба глаза. Теперь о прежнем-то своем вспоминаем как об отце родном. Вот была жизнь! А как новый поступил, так и запищали.
– Возмутительно! – сказал служащий в коротеньких брючках и, оглянувшись на обе стороны коридора, сказал пониженным голосом:
– Как поступил, так первое, что сделал – распорядился, чтобы служащие по приходе расписывались…
– Автографы очень любит… – вставил толстый.
– Да, автографы… а лист у швейцара лежит до десяти часов с четвертью. Как опоздал к этому сроку, так не считается, что на службе был. Что это, спрашивается, за отношение? Что мы – взрослые граждане или дети, или, того хуже, жулики, которых нужно в каждом шаге учитывать и ловить? Дальше, если ты, положим, хочешь пойти, по делу службы даже, в город, то должен написать ему записку, по какому делу идешь, и должен представить результаты сделанного дела. Потом: в канцелярии никаких разговоров. Если пришли, положим, знакомые, вот вроде тебя, то никоим образом в канцелярии не разговаривать, а отправляйся в приемную и кончай разговор в одну минуту.
Человек в коротеньких брючках даже встал и, стоя против посетителя, сидевшего в своей шубе на диванчике, упер руки в бока и посмотрел на него, как бы ожидая, что тот скажет. Но не дождался и продолжал:
– Доверия совершенно никакого к служащим! Если ты принесешь бумажку на подпись, так он ее раз десять прочтет, управдела позовет, спросит все основания, и тогда только подпишет. Все страшно возмущены. В особенности этими автографами и запрещением входить посторонним в канцелярию. Что мы, не такие же граждане, как он сам, не сознаем интересов государства? Ты подумай. Ведь это же оскорбительно, когда тебе на каждом шагу тычут в глаза, что ты жулик; если за тобой не смотреть, то ты со службы в город будешь бегать, вовремя на службу утром не приходить, в канцелярии разговоры с знакомыми разговаривать! Ведь мы же интеллигентные люди! К чему эти жандармские приемы?
– Да, это не совсем приятно, – сказал человек в шубе.
Он еще что-то хотел прибавить, но вдруг оба его собеседника толкнули его и, вскочив, стали против него и начали плести что-то такое, отчего у посетителя на лице появилось определенное выражение испуга, как будто у него мелькнула мысль, что не спятили ли оба эти голубчика…
– Вы, товарищ, подайте заявление… во вторник будет заседание коллегии, там рассмотрят, – говорил один.
– Это вам не сюда нужно было обратиться, вы пойдите лучше в Цветметпромторг, – говорил другой, все время делая страшные глаза и косясь при этом куда-то назад.
По коридору к ним шел человек с остренькой бородкой, в синей блузе, с портфелем. И чем он ближе подходил, тем больше человек в коротких брючках работал глазами, а толстый тем усерднее убеждал посетителя подавать заявление. Наконец оба вздохнули и, посмотрев вслед человеку с портфелем, когда он отошел на значительное расстояние, сказали оба в один голос:
– Видал фрукта?
– Этот?
– Ага…
– А я думал, что вы оба спятили.
– Спятишь… даже пот прошиб.
– А с прежним хорошо было?
– Ох, лучше не вспоминать, сердце не растравлять… Вот был человек! прямо как поступил, так призвал нас всех и сказал: «Товарищи, я назначен к вам начальником, но прошу помнить, что, уважая вас, я не признаю этого слова. Вы не хуже меня знаете, что от вашей работы зависит благосостояние республики, и это сознание для вас должно заменять всякое начальство».
– Выражения-то какие! – подхватил человек в коротеньких брючках: – «Не признаю этого слова!» Вот, брат! Вот это доверие, вот это уважение к личности.
– Да, здорово. И хорошо жилось?
– Ну, что там и говорить… Людьми себя, одним словом, чувствовали, а не поднадзорными, как сейчас, какое-то самоуважение появилось. Бывало, идешь на службу без всякого неприятного чувства, как к себе домой, знаешь, что никто тебя проверять не будет, расписываться не заставят. Сейчас утром бежишь и то и дело часы вынимаешь, как бы не опоздать! А тогда, бывало, идешь спокойно и не думаешь: когда ни приди, никто тебя учитывать не будет. Бывало, раньше двенадцати часов и не приходили. Да и работу возьми: разве мы так работали, как теперь, когда точно каторжные сидим, не разгибая спины? Бывало, кто-нибудь из знакомых зайдет, с ним посидишь-поболтаешь, потом в город пойдешь, как будто по делу службы – все равно тебя никто учитывать не будет.
– Да, таких начальников поискать… Вот этот сейчас прошел, так оторопь какая-то берет, как только увидишь его, а прежний, бывало, что он тут, что его нету, – никто внимания не обращает. Бывало, когда уходят служащие, одеваются в раздевальне, так затолкают его. А он скромный такой, стоит в уголке, дожидается. Так последним и уходит.
– Да, приятный был человек…
– Еще бы не приятный… А возьми бумаги – когда принесешь ему, бывало, на подпись и начнешь объяснять, он только, бывало, скажет: «Вы говорите так, как будто я вам могу в чем-нибудь не доверять». Вот ей-богу! А записку там какую написать попросишь для знакомого. Он только спросит: «Вы ручаетесь за него?» «Еще бы, конечно!» И готово – ничего больше не скажет и подпишет. Сколько народу он от всяких неприятностей избавил, – не перечтешь!
– Да, вот наша беда в том, что у нас хорошие люди почему-то не держатся, сказал посетитель.
– Не держатся… – повторили оба его собеседника. – В чем дело?
– А где он сейчас-то?
– Прежний-то? Под судом. Как приехал Рабкрин, как начал раскапывать оказалось, что служащие за делом проводили только одну треть рабочего времени, что по его запискам какие-то жулики свои дела устраивали и еще там – всего не перечтешь. Мы-то знаем, что он тут ни при чем. Ну, да ведь это в счет принимать не будут. Там сентименты не нужны. Да, такого начальника уж не будет… – сказали оба, вздохнув.
Суд над пионером
I
Один из пионерских отрядов захолустного городка был взволнован неприятным открытием: пионер Андрей Чугунов был замечен в систематическом развращении пионерки Марии Голубевой.
Было наряжено следствие, чтобы изобличить виновного и очистить пионерскую среду от вредных элементов, так как нарекания на молодежь приняли упорный и постоянный характер со стороны обывателей.
Говорили о том, что молодежь совсем сбилась с пути и потеряла всякие мерки для определения добра и зла. И, конечно, в первую очередь объясняли тем, что «бога забыли», «без религии живут».
Что касается бога, то тут возражать нечего, а что касается некоторых лиц, подобных Андрею Чугунову, решено было на общем собрании принять самые строгие меры. Если попала в стадо паршивая овца, она все стадо перепортит.
Устроен был негласный надзор и слежка за ничего не подозревавшим Чугуновым.
Преступление еще более усугублялось тем, что Мария Голубева была крестьянка (жила в слободе, в версте от города). Какого же мнения будут крестьяне о пионерах?
Выяснилось, что он часто гулял с ней в городском саду, потом иногда провожал ее до дома поздним вечером.
Слежку за ним решено было начать с четверга вечером, когда в клубе позднее всего кончались занятия и можно было вернее предположить, что он пойдет ее провожать.
В этот вечер весь отряд нервничал. Все были настроены тревожно, подозрительно, и глаза всех невольно следили за Чугуновым.
Он был парень лет пятнадцати, носивший всегда куртку в накидку. Волосы у него были необыкновенно жесткие и сухие и всегда торчали в разные стороны. Он их то и дело зализывал вверх карманной щеточкой. Лицо у него было бледное, прыщеватое. Он всегда ходил отдельно от всех, около забора на школьном дворе, и на ходу зубрил уроки. В его наружности, казалось, не было ничего, что могло бы заставить предположить возможность такого преступления.
А Мария Голубева производила еще более невинное впечатление: она была тихая, задумчивая девушка, едва переступившая порог шестнадцатой весны. С красненькой ленточкой в волосах, с красным платочком на шее. У нее была привычка: вместо того, чтобы расчесывать волосы гребенкой, она мотала головой в разные стороны, отчего ее стриженые волосы рассыпались, как от вихря, а потом она просто закладывала в них круглую гребенку.
Ее почти никто не осуждал, так как видели в ней несознательную жертву. На нее только смотрели с некоторым любопытством и состраданием, когда она проходила мимо.
Все негодование сосредоточилось на Чугунове.
В четверг, после окончания занятий в клубе, отряженные для слежки два пионера делали вид, что никак не найдут своих шапок, чтобы дождаться, когда выйдут Чугунов и Голубева. И всем хотелось видеть, что будет. Поэтому в раздевальне была толкотня. Шли негромкие, осторожные разговоры. И все посматривали на коридор. Вдруг кто-то подал знак, что идут, и все, давя друг друга, выбежали на улицу.
В приоткрытую дверь было видно, что делалось в раздевальне.
Все столпились около двери и жадно следили.
– Товарищи, идите домой, – двум товарищам поручено, они проследят и донесут, а вам тут нечего делать, – сказал вожатый.
Но все нервничали, волновались, и никто не двинулся с места. Потом вдруг бросились врассыпную и спрятались за угол: показался Андрей Чугунов с Марией.
Они не разошлись в разные стороны, как бы следовало им, жившим в противоположном друг другу направлении, а пошли вместе, в сторону окраины города. Ясно было, что Андрей отправился вместе с ней до ее деревни.
Потом все увидели – в полумраке вечера, как Андрей перешел по жердочкам через ручей и подал Марии руку. Она перешла, опираясь на его руку.
Два следователя запахнули от ветра куртки и осторожно шмыгнули вслед за ушедшими.
Оставшиеся чувствовали себя взволнованными всей таинственной обстановкой и тем, что Андрей идет сейчас, ничего не подозревая, а между тем за ним неотступно будут следовать две тени.
В этот вечер все долго не ложились спать, так как ждали возвращения следователей, чтобы узнать от них о результатах.
Мальчики и девочки долго сидели в столовой вокруг стола, с которого убрали посуду, и говорили тихими голосами, всякий раз замолкая, когда мимо проходил руководитель.
Его они не захотели мешать в это дело, пока не выяснится полностью вся картина.
В одиннадцать часов ребята вернулись. Все бросились к ним и начали расспрашивать, что оказалось, подтвердились ли обвинения? Те принялись жадно за еду на уголке стола и хранили глухое молчание. Они заявили, что до суда не скажут ни слова.
– Будет дурака-то валять! – сказал кто-то.
– Нет, товарищи, они правы; они, как поставленные официально, не могут удовлетворять простое любопытство, – сказал Николай Копшуков, один из старших в отряде.
Ребята замолчали и, стоя в кружок около ужинавших, молча смотрели на их лохматые макушки и жадна жующие рты, набиваемые гречневой кашей.
Все с еще большим нетерпением ждали теперь суда, который назначили на третий день после слежки, в воскресенье.
II
В общежитии с утра был такой вид, какой бывает в улье, когда выломают мед. Все как-то возбужденно, без всякой видимой цели сновали взад и вперед.
Дежурные принесли чаю и булок. Все наскоро напились чаю и побежали в верхнюю спальню, оттуда – в зал, где был назначен суд.
Десятки глаз провожали Чугунова, когда он шел в зал по вызову вожатого, все еще ничего не подозревая.
Президиум суда сел за выдвинутый на середину зала стол.
Ребята сели на окна и на лавки. В зал вошла беременная кошка, которую звали почему-то «Мишкой», и стала тереться о ноги.
– Пионер Чугунов! – сказал председатель суда. Он при этом встал и, взлохматив вихор, покраснел, так как сидевший справа от него товарищ дернул его за рукав, чтобы он не вставал, а говорил сидя.
– Пионер Андрей Чугунов обвиняется товарищами в систематическом развращении своего товарища по отряду – Марии Голубевой.
– В чем дело? – сказал, поднявшись с лавки, Чугунов и, оглянувшись кругом, пожал плечами, как бы спрашивая всех – в здравом ли уме и твердой памяти заседающие за столом типы?
– Ты после дашь свои объяснения, – остановил Чугунова председатель. Товарищи! – сказал он, повысив голос и взглядывая в сторону окон, откуда слышались негромкие голоса переговаривавшихся ребят. – Прошу внимания. Да прогоните к черту эту кошку! Товарищи, в переживаемый момент, когда молодежь обвиняют в распущенности и в том, что недостойно пионеров, мы особенно должны высоко держать знамя. А такие элементы, которые дискредитируют, должны особенно преследоваться и изгоняться из отрядов.
Чугунов сидел в накинутой на плечи куртке и пожимал плечами, как бы говоря, что все это хорошо, но какое к нему-то имеет отношение?
– Замечания некоторых товарищей вынудили нас устроить расследование дела, и полученный материал вполне подтверждает прежние заявления отдельных товарищей. Теперь разрешите допросить товарища Андрея Чугунова.
Председатель погладил ладонью волосы, как бы соображая, какие задавать вопросы.
Но сосед справа опять что-то пошептал ему.
– Впрочем, нет, – сказал председатель, – я сначала прочту, что видели третьего дня два товарища, которым дано было поручение от отряда проследить поведение Чугунова. Вот оно:
«В одиннадцать часов, когда кончились клубные занятия, то все пошли одеваться, а мы как будто потеряли картузы и задержались, чтобы все видеть. Вышел Чугунов вместе с Марией, и, когда она стала одеваться, он держал ее сумку и мешок, который она должна была нести домой, так как в нем была мука из кооператива.
Потом он пошел вместе с ней налево от школы, через ручей, где подал ей руку и перевел через этот ручей по бревну, как барышню. Потом пошли вместе дальше. Нам нельзя было идти близко во избежание того, чтобы они не заметили нас. И потому нам мало было слышно, о чем они говорили. Но слышно было, что о стихах. Причем осталось неизвестным, о своих стихах он говорил или о стихах известных поэтов. А потом взял у нее мешок и стал нести вместо нее. Потом долго стояли на опушке, и что они делали, было не видно, так как очень темно. Потом она пошла одна, а он вернулся, оставив нас незамеченными в кустах опушки».
– Вот. Картина ясна, товарищи. Перед нами налицо поведение, недостойное пионера, как позорящее весь отряд.
– Признаешь? – обратился он к Чугунову.
– Что признаю?
– Что здесь прочтено. Все так и было?
– Так и было.
– Значит, и через ручей переводил и мешок нес?
– И мешок нес.
– А стихи чьи читал?
– Это мое личное дело, – ответил, густо покраснев, Чугунов.
– Нет, не личное дело. Ты роняешь достоинство отряда. Ежели ты свои стихи писал и читал их не коллективу, а своей даме, то это, брат, не личное дело. Если мы все начнем стихи писать да платочки поднимать (а ты и это делал), то у нас получится не отряд будущих солдат революции, а черт ее что. Это не личное дело, потому что ты портишь другого товарища. Мы должны иметь закаленных солдат и равноправных, а ты за ней мешки носишь, да за ручку через ручеек переводишь, да стихи читаешь. А это давно замечено – как проберутся в отряд сынки лавочников…
– Я не сын лавочника, мой отец слесарем на заводе! – крикнул, покраснев от позорного поклепа, Чугунов.
Но председатель полохматил волосы, посмотрел на него и сказал:
– Тем позорнее, товарищ Чугунов, тебя это никак не оправдывает, а совсем напротив того. Сын честного слесаря, а ухаживает за пионеркой. Если она тебе нужна была для физического сношения, ты мог честно, по-товарищески заявить ей об этом, а не развращать подниманием платочков, и мешки вместо нее не носить. Нам нужны женщины, которые идут с нами в ногу. А если ей через ручеек провожатого нужно, то это, брат, нам не подходит.
– Она мне вовсе не нужна была для физического сношения, – сказал Чугунов, густо покраснев, – и я не позволю оскорблять…
– А для чего же тогда? – спросил, прищурившись, сосед председателя с правой стороны, тот самый, который вначале дернул председателя за рукав. – Для чего же тогда?
– Для чего?.. Я почем знаю, для чего… Вообще. Я с ней разговаривал.
– А для этого надо прятаться от всех?
– Я не прятался вовсе, а хотел с ней один быть.
– Один ты с ней мог быть для сношения. Это твое личное дело, потому что ты ее не отрываешь от коллектива, а так ты в ней воспитываешь целое направление.
– А если она мне свое горе рассказала?.. – сказал, опять покраснев, Чугунов.
– А ты что – поп?
– Я не поп. А она мне рассказала, а я ее пожалел, вот мы с тех пор и…
– Настоящая пионерка не должна ни перед кем нюнить, а если горе серьезное, то должна рассказать отряду, а не отделяться на парочки. Тогда отряды нечего устраивать, а веди всех к попу и ладно, – сказал председатель.
Сзади засмеялись.
– Вообще, картина ясна, товарищи. Предъявленное обвинение остается во всей силе неопровергнутым. Товарищ Чугунов говорит на разных языках, и поэтому нам с ним не понять друг друга. И тем больнее это, товарищи, что он такой же, как и мы, сын рабочего, а является разлагающим элементом, а не бойцом и примерным членом коллектива.
Ставлю на голосование четыре вопроса:
– Эй, ты, «Мишка», пошла отсюда – посторонним воспрещается, – послышался приглушенный голос с окна.
…1. Доказано ли предъявленное обвинение в систематическом развращении пионером II отряда Чугуновым пионерки Марии Голубевой?
2. Следует ли его исключить из списка пионеров?
3. Признать ли виновной также и Марию?
4. Следует ли также исключить и ее?
Голоса разделились. Большинство кричало, что если это дело так оставить, то разврат пустит глубокие корни и вместо твердых солдат революции образуются парочки, которые будут рисовать друг другу голубков и исповедываться в нежных чувствах. На черта они нужны. Такая любовь есть то же, что религия, т. е. дурман, расслабляющий мозги и революционную волю.
Любовью пусть занимаются и стихи пишут нэпманские сынки, а с нас довольно здоровой потребности, для удовлетворения которой мы не пойдем к проституткам, потому что у нас есть товарищи.
Меньшинство же возражало, что этак совсем искоренятся человеческие чувства, что у нас есть душа, которая требует…
Тут поднялся крик и насмешливые вопли:
– До души договорились! Вот это здорово! Ай да молодцы! «Мишка», а у тебя душа есть?
– У них душа стихов требует! – послышался насмешливый голос.
– Хулиганы!..
– Лучше хулиганом быть, чем любовь разводить.
– Товарищи, прекратите! – кричал председатель, махая рукой в ту сторону, где больше кричали, потом, нагнувшись к соседу с правой стороны, который ему что-то говорил вполголоса, он сказал: – Проголосуем организованным порядком. Артем, вышвырни кошку. И заприте дверь совсем, не пускайте эту стерву сюда.
При голосовании первого вопроса о виновности в систематическом развращении факт доказанности вины признан большинством голосов.
При голосовании об исключении некоторое незначительное меньшинство было за оставление. По постановлению большинства – исключен.
При голосовании о виновности Марии факт виновности признан большинством голосов.
По четвертому пункту большинство стояло за оставление, но с условием строгого внушения держать знамя пионера незапятнанным.
Чугунов молча снял свой красный галстук, положил его на стол и пошел из зала в своей накинутой на плечи куртке. Человек 10 пионеров сорвались с места и, крича по адресу оставшихся: «Хулиганы! обормоты» – пошли вон из зала за Чугуновым.
Председатель взял красный галстук, свернул его, бросил в корзину для сора.
И сказал: «Ушли, ну и черт с вами».
