Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

За этим дело не станет

В Институт скорой помощи в сопровождении целой толпы принесли на носилках комсомольца, попавшего под трамвай.

Остаток правой руки вместе с отжеванным колесами рукавом куртки был туго стянут чьим-то поясным ремнем, и оттуда, как из завязанного конца кровяной колбасы, по коридору падали густые капли клейкой крови.

Бледное лицо юноши с выступившими на лбу крупными каплями пота и прилипшими на висках волосами было закинуто назад на носилках. На животе лежала раздавленная колесами окровавленная кепка.

– Вот тут на площади и раздавило, – сказал один из принесших, когда раненого, бывшего без сознания, положили на клеенчатую кушетку.

– Прыгнул на ходу, а навстречу ему другой хотел соскочить, ну, и столкнул под прицепной вагон.

Через минуту раненый пришел в себя. Он, не изменяя положения и только открыв глаза, точно после глубокого сна, некоторое время смотрел в потолок, потом сделал усилие перевести взгляд ниже, на стоявших вокруг него людей.

Врач в пенсне и белом халате подошел к нему.

– Ну-с, молодой человек, адресок ваших родителей, а затем поддерживайте честь вашего звания, будьте героем.

– За этим дело не станет, – сказал недовольно комсомолец, без улыбки рассматривая доктора, точно он ему чем-то не нравился. – Телефон два семьдесят три сорок – Александровой… А в чем дело?

– Руку оторвало, дело простое.

– А, черт!.. Какую?

– Как видите, правую, – сказал врач и мигнул своим помощникам, чтобы готовили к операции.

– Вот чертовщина-то… Что ж я без нее буду делать?..

– А вам что, собственно, нужно?

– Как это «что нужно»? Писать, в лагере работать, на строительстве, наконец – футбол. У меня команда.

– Ну что ж, писать в два счета выучитесь левой рукой, в футбол, как вы сами знаете, руками не играют, а на строительстве за все будете отдуваться головой. Только всего.

– Это правда, – сказал юноша, подумав. Но сейчас же прибавил: – И все-таки досадно! Особенно досадно потому, что ведь полчаса тому назад могло ничего не быть. Это все Сашка, черт… Дай, говорит, честное слово, что к шести часам приедешь доклад вместе со мной провернуть. Вот и провернул… Хотел, как всегда, поразить быстротой и точностью. О-о-й…

– Что, болит?

– Нет, кисть онемела и очень тянет, – сказал юноша, силясь взглянуть на руку выше локтя.

– Однако вы, я вижу, малый твердый… В родителей, что ли?

– Большевики всегда твердые, а родители тут ни при чем, – сказал юноша недовольно. – Матери боюсь на глаза показаться… и дело не в том, что боюсь, а в том, что она все-таки женщина, а я терпеть не могу женских слез.

– Вы сами-то не расчувствуйтесь.

– Еще чего!.. А потом глупо вышло, и она на этот раз будет права, а мне крыть нечем. Я всегда все на ура брал, и из-за этого мы постоянно сражались, и всегда все вывозило, а тут на такой ерунде напоролся. Идиот, форменный идиот. Полчаса назад могло ничего не быть.

Через час, когда операция была сделана, в коридор Института поспешно вошла красивая, лет сорока женщина в сером картузике, с туго набитым портфелем.

С нею был огромного роста военный в длинной, почти до пола шинели, с длинным разрезом назади и мелкими пуговичками на нем.

У женщины был встревоженный вид, который она, видимо, скрывала решительными, как бы раздраженными жестами.

– Где комсомолец, попавший под трамвай? – резко спросила она у сиделки, которая несла по коридору стопку выглаженных наволочек с мотавшимися тесемками.

– Обратитесь к дежурному.

Женщина остановила проходившего по коридору врача в пенсне и сказала:

– Мне нужно видеть моего сына, попавшего под трамвай. Он жив?

– Все в порядке, – сказал доктор, – но мы не пускаем родных, потому что всяческие причитания и слезы только портят дело, а облегчения не приносят.

– Какие причитания? Какие слезы? Да пойдите вы к черту, – сказала женщина, мне нужно видеть сына, чтобы сказать ему несколько слов.

Доктор пожал плечами, как бы отмечая слишком решительный характер посетительницы, и сказал:

– Хорошо, наденьте халат, пройдите, только помните: слез никаких! Ему, наоборот, нужно что-нибудь энергичное, подбадривающее.

– За этим дело не станет, – сказала женщина и, надев халат, бодрым шагом, каким командиры выходят к выстроившимся частям, пошла в палату.

Военный тоже надел халат и удивленно в нем осмотрелся, так как он был ему выше колен, как крестильная рубашка.

Женщина вошла в палату, окинула быстрым взглядом комнату и остановилась глазами на сыне.

Тот, повернув голову на стук знакомых крепких шагов, смотрел на мать и сделал попытку сконфуженно и приветственно улыбнуться. Но улыбка его осталась без ответа.

– Идиот, дурак! – сказала мать. – Я так и знала, что ты этим кончишь.

Комсомолец смотрел на мать, и на лице его боролось несколько выражений. Наконец он сказал:

– На этот раз тебе посчастливилось сказать истинную правду. Я уже высказывал здесь аналогичное мнение. Хуже всего то, что я оказался перед тобой мальчишкой.

– А ты думал, кто же ты?.. Ну, ладно, руки нет – черт с ней, живут люди и без рук. Я спокойна, отец тоже будет спокоен. Важно, что сам остался жив.

– Зато это уж в последний раз со мной такой камуфлет, – сказал сын. – Ну, ладно, писать выучусь, как говорит доктор, левой рукой, на строительстве за все буду отдуваться головой, а в футбол с одними ногами еще лучше играть меньше штрафных будет. Дядя Саша, правда?

– Обойдется, – сказал военный добродушно, – важно, что голова осталась цела. Без нее было бы несравненно хуже.

– Отцу что передать? – спросила мать, не разделив шутливого настроения брата.

– Что ж ему передать? Скажи, что дурак кланяется.

– Сестре?

– Сестре – что идиот кланяется.

– Завтра зайду узнать, прощай.

Женщина вышла из палаты, но в коридоре пошатнулась и, схватившись за голову, остановилась у стены коридора. У нее целым ручьем хлынули прорвавшиеся вдруг слезы.

– Ну, поправляйся, – сказал военный, поощрительно подмигнув племяннику и не заметив состояния сестры, – чтобы через месяц быть молодцом и хоть с одной рукой, но геройски защищать СССР на всех фронтах.

– За этим дело не станет, – сказал племянник угрюмо и прибавил: – Что же она ни одной слезинки-то не проронила? Неужто уж я для нее…

И вдруг с блеснувшими на глазах слезами замолчал, до боли закусив губы.

Картошка

(Посвящается головотяпам)

На дворе многоэтажного дома с большими подвалами стояла толпа народа: рабочие в пиджаках, женщины в платочках, интеллигенты.

Все они смотрели в раскрытую дверь подвала с таким выражением, с каким смотрят на дверь дома, где лежит покойник.

– Что же с ней теперь делать-то? – спросила одна из женщин.

– Что с ней делать – это-то известно: конец ей теперь один, а вот как делать – это вопрос другой…

– Прямо жуть что делается, от Сенной площади слышно.

– Лучше не заблудишься, сразу домой дорогу найдешь, особенно ежели пьяный, – сказал рабочий в кожаной куртке с хлястиком позади.

Пробегавшие мимо ворот пешеходы испуганно хватались за носы и спрашивали:

– Чтой-то тут такое?

– Картошка, – равнодушно отвечал кто-нибудь.

– Что ж вы ее до чего довели?

– А ты лучше бы спросил – нас она до чего довела? Скоро всем домом руки на себя наложим.

– А с чего с ней это сделалось-то? – спрашивала рябая женщина в платочке.

– С чего… Помещение не приспособлено: в подвале трубы от отопления, ну, она и распустила слюни.

Во двор вошла бригада из пяти человек. Один из них, в распахнутой овчинной куртке и высоких сапогах, бодрым шагом начальника подошел к раскрытой двери подвала, откуда шел какой-то пар, и скрылся в этом паре. Но через минуту вылетел обратно.

– Ага, – сказал кто-то из толпы, – вышибло? Это, брат, тебе не канцелярия райкома.

– Вот что, – сказал бригадир, – это зараза, и больше ничего.

– Благодарим за разъяснение, – отозвался комендант в телячьей фуражке, – ты сейчас только сообразил, а у нас уже целую неделю форточек по всей улице открыть нельзя.

– Ну, и, значит, – конец ей один: на свалку. Или вообще как-нибудь уничтожить.

– А, вот в том-то и вопрос, как ее уничтожить. Тут, брат, все средства перепробовали, всем своим хозяйкам объявляли, что могут бесплатно брать сколько угодно. И те отступились.

– А вон видишь, лезут работнички-то. Хороши? – сказал он бригадиру, кивнув на дверь подвала.

Из подвала вышло человек десять жильцов дома, мобилизованных для переборки картошки. У всех глаза были мутные, осоловелые. Задний, интеллигент, очевидно, ослабевший более других, остановился, повел глазами и уныло сплюнул.

– Что же так рано?

– Укачало очень… Туда только в масках противогазных лазить.

– Еще чего не хочешь ли? Пойди, опростайся, только всего и разговору.

Комендант, вдруг решившись, спустился в подвал. Но сейчас же выскочил оттуда и плюнул.

– Сволочи работнички, что же вы наделали?..

– А что?

– «А что»? Ведь вы на отобранную хорошую-то прелой навалили. Что цельную неделю отбирали, то вы в один день изгадили.

– А черт ее разберет, где она хорошая, где плохая. Она в грязи вся: что ее на зуб, что ли, пробовать?

– Да ведь вам сказано: направо – хорошая, налево – плохая. А вы что?

– Да ведь это как стоять… Ежели туда передом – будет направо, а ежели задом, выходит налево.

Во двор вбежал какой-то человек с напряженным и растерянным выражением лица.

– Вам что?

– Извините, уборная где тут?

– Вы грамотный или нет? На воротах, кажется, ясно написано, что общественной уборной не имеется, – сказал комендант.

– А я было на ветерок бежал…

– Он «на ветерок» бежал. Тут, брат, этот ветерок по всей улице гуляет. Этак за три версты сюда будут прибегать.

Заблудший сконфуженно скрылся.

– И как на грех площадь близко, – сказал рабочий в кожаной тужурке. – Как базарный день, – народу съедется пропасть; настоятся там за день, так не отобьешься: они все сюда, как мухи на мед.

Комендант встал с бревна, на которое присел было отдохнуть, и, подойдя к подвалу, крикнул:

– Ребята, ну, как у вас там?

– Страсти господни.

– Где тут хорошая? – послышался голос из подвала.

– Направо хорошая, налево плохая.

– А как направо: задом к двери или передом?

– Задом…

– Ну, значит, направо.

– Мать честная, а мы налево навалили.

Комендант бессильно махнул рукой и сказал:

– Черт с вами, валите, куда хотите, она все равно нас доконает, и задом и передом.

Московские скачки

По проезду бульвара вдоль трамвайных рельсов растерянно бегало несколько человек с таким видом, с каким бегают охотничьи собаки, потерявшие след дичи.

– Что за черт, куда ж остановка-то делась?

– Вон она! Ее вперед на полбульвара махнуло. Все бросились вперед и через минуту выстроились в очередь на новой остановке.

Их догнал какой-то веселый парень в кепке на затылке.

– Остановку-то опять перенесли? А я, собака ее возьми, минут десять на прежней простоял. Вон там уж опять народ собирается.

В самом деле, вдали, по середине бульвара, уж набралось человек десять. Нахохлившись под дождем, они терпеливо ждали. И как только показался трамвай, быстро построились в очередь.

Но трамвай прокатил мимо. Все удивленно смотрели ему вслед.

– Стойте, стойте! Куда ж поехали-то?

Потом, спохватившись, бросились догонять его на новой остановке.

Впереди неслась полная дама в черном пальто, с большим бюстом и в шляпе. За ней, перемахивая через лужи, малый с пустым мешком, за малым – рабочий, за рабочим – интеллигент в очках, со снятой кепкой в руке.

Веселый парень посмотрел на бежавших и крикнул:

– Московские скачки открыты! Ставлю на вороную в кепке!

Бежавшие подоспели к остановке как раз в тот момент, когда трамвай тронулся и уехал у них из-под самого носа.

Полная дама, дышавшая, как паровоз, отстала.

Парень в кепке с досадой плюнул и сказал:

– Подвела, чертова тумба! Последней к финишу пришла. А с места как было хорошо взяла.

Рабочий покачал головой и сказал:

– Четвертый раз на завод опаздываю. С черной доски цельную неделю не слезаю. Вот все гоняю таким манером.

Полная дама, тяжело дыша, обратилась к стоявшим:

– Скажите, пожалуйста, для чего это каждый день меняют остановки?

– Для удобства публики… – огрызнулся интеллигент в очках.

– Зачем-то еще много промежуточных остановок отменили.

– У них буква «А» скоро вовсе без остановки по бульварам будет ходить. Кто сядет – тому премия.

Полный человек в шляпе, подбежав, растерянно посмотрел на табличку с номерами.

– Что это?.. Разве двадцать девятый здесь не ходит?

– Еще вчера кончился.

– Ну, я на автобусе… Черт возьми, и автобусную перенесли! – И полный человек, придавив шляпу ладонью, бросился куда-то вперед.

– Вот взбегались-то, – сказал рабочий, покачав головой.

– Для толстяков теперь раздолье, – заметил парень в кепке, – бесплатная гимнастика. Денек так побегает, глядишь, сбавил кило два.

Подошел трамвай, и впереди толстой дамы кинулся откуда-то взявшийся сезонник с двумя мешками. Они у него были перекинуты на полотенце через плечо.

– Куда вы лезете! Вы последним подошли! – кричала полная дама, работая локтями в общей каше.

– Туда же, куда и все… – не кричал, а уже хрипел сезонник, так как и другой мешок перекинулся ему за спину и, оттягивая его назад, полотенцем душил за горло.

Вагон тронулся. Руки полной дамы соскользнули, она своей тяжестью оборвала целую гроздь пассажиров, висевших за ее спиной, и со всего размаха села в лужу.

Веселый парень схватился за затылок и сказал:

– Мать честная!.. Аж земля дрогнула!

Но в это время подошел еще вагон. Полная дама бросилась в него. Сзади на нее напирал штукатур, весь до ресниц белый от штукатурки.

– Не смейте прикасаться! Вы пачкаете! – кричала полная дама.

– Проходи, проходи! Сама хороша, вишь, как весь комод себе разукрасила.

И полную даму с грязным задом и белой спиной засосало внутрь набитого вагона.

– Утрамбуйте ее там покрепче! – крикнул парень и сейчас же заорал не своим голосом:

– А вон лупят двое, глянь, глянь!

Все оглянулись налево. По проезду бульвара шел полным ходом трамвай, а наперехват ему от прежней остановки во все лопатки с шапками в руках неслись два гражданина, один в черном пальто, другой в желтом, верблюжьей шерсти, и в больших калошах.

– Вот это рысь! – сказал с восторгом веселый парень и крикнул:

– Ставлю на гнедого в калошах!

Блестящая победа

Художник в парусиновой блузе, испачканной красками, наскоро приводил в порядок свою мастерскую.

Он ждал посетителей из высоких партийных кругов, свидание с которыми ему устроили друзья. Эти друзья страдали за него, так как большой талант художника-пейзажиста, не могущего перестроиться в плане требований современной критики, гас от потери веры в себя и от наседающей на него нужды.

Он не мог написать ни одной картины, которая отвечала бы современным требованиям. В то время, как его товарищи, менее известные, менее талантливые безболезненно вышли на дорогу нового искусства и писали картины десятками, получая большие деньги.

В углу мастерской, заставленная другими картинами и мольбертами, стояла брошенная на половине, очевидно, одна из его прежних работ: угол балкона в деревенском доме, рама открытого в цветник окна и вдали над спелым полем ржи серо-лиловая грозная туча, идущая с юга.

Это было так живо изображено, что, казалось, чувствовался сумрак от тучи и свежий запах приближающегося летнего дождя.

А в центре мастерской на мольберте стояло полотно новой, только что оконченной картины. Художник, наконец пересилив себя, написал большое полотно, на котором был изображен чугуно-литейный завод.

Гигантская красная кирпичная труба, затем железный каркас завода с кранами и вагонетками и на первом плане – богатырь рабочий с обнаженным торсом и вздувшимися мускулами.

Послышался гудок автомобиля. Художник нервно подбежал к окну и посмотрел на высаживающихся людей – одного в военной форме, другого в штатском – в пальто, кепке и сапогах, и взволнованно сказал:

– Они…

Через несколько минут у входной двери раздался звонок, тот продолжительный и властный звонок, с которым входят власть имущие люди.

Художник бросился открывать.

Пришедшие не стали раздеваться и прямо вошли в мастерскую. Военный был высокого роста с той спокойной неподвижностью лица, какая бывает у высокопоставленных людей, которые не чувствуют неловкости или необходимости быть стеснительно вежливыми с хозяевами.

Штатский, более скромный и тихий человек, очевидно, выдвинутый из рабочих на высокий пост начальника искусств, часто поглядывал на военного, как бы справляясь с его впечатлением.

– Ну, покажтте, покажтте, – сказал военный, обращаясь к художнику, но глядя не на него, а на картину, как знатный заказчик глядит на исполненный мастеровым заказ.

– Вот, извольте посмотреть, – проговорил художник с красными от волнения щеками. Он с излишней суетливостью, которую сам видел в себе, как бы со стороны, бросился к картине завода и стал ее подвигать, чтобы дать наиболее выгодное освещение.

Военный, отставив одну ногу и несколько откинув назад голову, с прищуренным глазом, молча смотрел на картину.

Штатский тоже смотрел, изредко взглядывая на военного.

– Я здесь дал всю картину выплавки чугуна, – говорил торопливо художник, как бы боясь, что высокий посетитель отойдет от картины раньше, чем он успеет рассказать ему ее смысл. – Причем, обратите внимание, все детали завода изображены совершенно точно. Я работал над ней два месяца на заводе. Даже части машин и те технически совершенно правильны. Вот, например, паровой молот… обратите внимание. Это совершенно точное воспроизведение.

А это школьная экскурсия – сближение учебы с производством, – руководитель объясняет им процессы работы. Вот здесь с флагом – группа колхозников – шефов над заводом. Они пришли приветствовать рабочих по поводу выполнения плана. А вот это группа единоличников. Они стоят совсем в стороне.

– Как они рты-то разинули! – сказал, засмеявшись, военный.

Штатский, взглянув на военного, тоже засмеялся.

– Сразу видно, что единоличники, – сказал он, – в лаптях и в рваных полушубках…

– Я хотел показать завод не в индустриальном, а в социально-революционном его значении, – сказал художник, как ученик, которому неожиданно поставили лучший балл, и он с красными от радостного волнения щеками сам уже разъясняет свои достижения.

– А там дальше – шахта, из которой добывается руда. Ее в действительности там не было, но я соединил это для большей наглядности.

Военный еще несколько времени постоял перед картиной и, подавая художнику дружески руку, сказал:

– Поздравляю вас с блестящей победой над собой. Вот вы и перестроились и стали давать искусство, нужное эпохе.

Штатский тоже подал руку художнику, покрасневшему от похвалы.

– Как у вас со снабжением? – спросил военный.

– Плохо. Я не приписан ни к одному распределителю.

– Это мы все устроим. Художники, идущие в ногу с эпохой, не должны нуждаться ни в чем. А это что?.. Старые грехи? – спросил военный, увидев в углу пейзаж с грозой. – Или, может быть, и теперь пишете?..

Художник испуганно оглянулся и, весь покраснев, видимо, от мысли, что его заподозрят в некрасивом поведении, уже по-другому торопливо сказал:

– Да это старые грехи… пейзаж… я даже не кончил его… бросил уже давно, потому что почувствовал его полную ненужность.

Военный, не слушая, подошел к неоконченной картине и долго молча стоял перед ней, потом почему-то потянул в себя воздух и сказал:

– Дождем-то как пахнет!.. Долго работали над ней?

– Три года…

– Три года! – воскликнул штатский, посмотрев на военного, – за это время сколько полезных картин можно было бы написать.

– Ну, еще раз поздравляю, – сказал военный, не ответив на слова и взгляд штатского.

Достав перчатки, он хотел было идти, но от двери еще раз оглянулся на пейзаж.

– Да, определенно пахнет дождем и дорожной пылью, – сказал он с веселым недоуменьем, – а ни пыли, ни дождя нет, есть только холст и краски. Как вы достигли этого?

– Я об этом сейчас совсем не думаю и не интересуюсь, я весь сейчас в этой картине, – сказал художник, показав на картину завода. – И знаете, – с порывом приподнятой искренности сказал художник, – когда я ее написал, я вдруг почувствовал, что у меня нет оторванности и замкнутости в одиночестве, что благодаря ей я нашел путь к слиянию с жизнью массы, иду с ней, дышу одним с ней воздухом.

– А, это великое дело, – сказал военный уже от двери, все еще продолжая смотреть с прищуренным глазом на картину грозы. – Но лучше поздно, чем никогда. Душевно рад за вас.

Он подал художнику руку и пошел. Штатский точно так же пожал руку хозяину. И они оба ушли.

Военный, садясь в автомобиль, сказал:

– Сколько я ни смотрю современных картин, просто оторопь и тоска берет. Какие-то наглядные пособия для школы первой ступени. А ведь среди них есть первоклассные мастера. В чем тут дело?.. Иногда даже приходит в голову нелепая мысль: «Уж не смеются ли они над нами?» Не может же в самом деле талантливый человек не видеть, какую бездарь он производит!

Он, видите ли, выписал самым точным образом все детали машин, на кой-то черта они нужны в искусстве, все тут соединил – и колхозников, и единоличников, и экскурсии. У нас в училище висели сытинские издания, – так точь-в-точь! И зачем мы только тратим на эти заказы такие деньги?.. Для наглядных пособий довольно бы работ учеников ремесленных школ. Бедность мысли и однообразие тем ужасающее: завод спереди, завод – сзади. Рабочий с молотом, рабочий без молота. И везде трубы, колеса, шестерни.

– Ну, как же Иван Семенович, у него все-таки строительство показано.

Военный замолчал, очевидно, не желая вступать в пререкания.

Художник вернулся в комнату, нервно шершавя волосы с тем взволнованным и возбужденным видом, какой бывает у всякого художника, только что проводившего похваливших его работу гостей.

Художник, как бы проверяя какое-то высказанное посетителями впечатление, остановился перед пейзажем с грозой.

– Да, действительно, живет! – сказал он, при этом, раздув ноздри, даже потянул воздух к себе, как это делают, когда после душного летнего полдня зайдет с юга грозовая туча, над землей пробежит сумрак и в свежем воздухе запахнет дождем и дорожной пылью.

Он еще некоторое время постоял перед картиной, потом, вздохнув, перевернул ее лицом к стене и задвинул в самый дальний угол, чтобы предотвратить возможность попасться на глаза неожиданным посетителям.

Потом подошел к картине завода с его красной трубой и колхозниками, постоял перед ней и вдруг, весь сморщившись и взявшись обеими руками за голову, сказал:

– Позорно!.. Омер-зи-тель-но!..