Текст книги "Рассказы"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)
Тяжелые вещи
На базарной площади, где прежде торговали готовым платьем, железом, горячей колбасой и всем прочим, стояли запертые и забитые досками лавчонки, а в проходах между ними и по всей площади, на навозе и подтаявшему льду были разложены на мокрых рогожках всякие товары: у кого пара ржавых селедок, две пуговицы и коробка спичек, кто продавал какую-нибудь рваную шубенку или менял серебряную ложку на хлеб.
– Облавы нынче не было? – спрашивали вновь подходившие.
– Вчерась была, – неохотно отвечал кто-нибудь из торговцев.
Продавцы то и дело зорко оглядывались по сторонам и при всякой тревоге делали приседающее движение, чтобы схватить за углы свои рогожки с товарами и лететь куда-нибудь на ближайший пустой двор.
Какая-то барыня в мятой шляпке принесла лампу с абажуром в виде матового шара и, нерешительно оглянувшись по сторонам, спросила:
– А ничего, позволяют торговать-то?
На нее и на ее лампу молча и недоброжелательно посмотрели.
– Позволяют… тому, у кого ноги проворные, – сказала молодая торговка в полушубке, поправив платок на голове и не взглянув на спрашивавшую.
– А ты, матушка, в первый раз, что ли, вышла? – спросила пожилая торговка, у которой на рогожке были разложены пять селедок и велосипедный насос.
– В первый…
– То-то я вижу… лампу-то с шаром взяла. Ежели, грешным делом, спешить придется, как бы тебе ее не раскокали.
– Они все чисто с неба свалились…
– Ты уж, как чуть что, поглядывай вон на того старика, что замками торгует, он у нас сметливый.
Какой-то человек в поддевке, торговавший стаканами и вазочками, недовольно покосился и сказал:
– С замками-то всякий дурак будет сметлив. Их стряхнул в мешок и айда. А ты посуду пойди так-то стряхни. Вот наказал бог товаром.
– А вон еще умная голова идет.
Все оглянулись. К ним подходила женщина с креслом на голове, которое торчало ногами вверх. Женщина поставила кресло и остановилась, тяжело дыша.
– Еще-то у тебя потяжельше ничего не нашлось? – спросила молодая торговка.
– Последнее, матушка.
– Они все думают, как до свободы.
Вдруг все прислушались.
– Стой, свистят…
В самом деле послышался какой-то свист.
Старичок с замками не обратил никакого внимания на свист и даже стал раскуривать трубочку. Все мало-помалу успокоились.
– Пропасти на вас нет, запугали наотделку, все селедки со страху в грязь вывалила, – сказала селедочница.
– Вот как этого свисту боишься, ну, хуже нет…
– Вчерась без свисту хорошо обделали…
– У тебя-то что, – схватила свою рогожку и до свидания, а вот эти-то – с лампой да с креслом – что будут делать? Спаси, царица небесная.
Из переулка выехал человек с кадкой капусты на ручной тележке и поехал на средину рынка.
– Сторонись, бабы. Облава вчерась была?
– Была.
– Ну, значит, нынче не будет.
– Вишь, прямо чуть не на телеге прискакал. Тише ты, домовой, прет прямо на человека.
– Вот такие-то окаянные, случись что, – и пойдут с своими кадушками через головы скакать. И как не запретят только.
Вдруг старичок с замками насторожился, ни слова не говоря, сунул в карман трубочку, стряхнул в мешок замки и юркнул в толпу.
А вдали уж был слышен продолжительный негромкий свист, каким охотник дает знать товарищу о замеченном звере.
Пожилая торговка беспокойно оглянулась и вскрикнула:
– Ах, нечистые, с того конца зашли…
– Вот ведь, окаянные, каждый день наладили.
Все мгновенно зашевелились и бросились во все стороны, как раскинувшийся лагерь бросается, ища спасения в бегстве при неожиданном нападении врага. Только виднелись вскидываемые на плечи мешки, кадки, ящики.
– Что на дороге-то мешаешься, чертова голова, раньше бы собирала, не научили тебя еще.
– А ты куда по селедкам шлепаешься? Угорел совсем, мои матушки.
А дальше слышался испуганный визг и хруст посуды: это мужик в фартуке с кадкой капусты катил по рядам.
– Господи, батюшка, вот отнялись ноги со страху, и бежать не знаю куда, говорила, сидя на снегу и плача, какая-то баба.
– Лупи в ту сторону. Отседа зашли. Но навстречу бросившейся толпе раздались свистки милицейских.
– Отрезали, дьяволы! – сказал солдат с мешком картошки на спине, остановившись и плюнув. – Вон куда, – за водокачку надо было обходить. Как бы сразу зашли, так бы и прорвались к переулку.
– Теперь живьем возьмут… да куда ты тут со своей лампой-то! Абажур еще прихватила. Наказание с этим народом.
– Порядков не знают, вот тащут что попало.
– А там вон один оленьи рога приволок. Как подденет, подденет под бок, ну прямо душа с телом расстается.
– Эй вы, чего там заснули? – крикнул солдат в суконной шапке с шишаком. Обходи справа да загоняй всех в угол.
Из-за водокачки выскочили солдаты и рассыпным строем стали сгонять всех в одну сторону.
– Глянь, они и за водокачкой сидели.
– Заходят, кругом заходят. Ах, нечистые! – говорили бабы.
– Обошли… теперь крышка всем, – сказал солдат с картошкой, – они подготовку изделали.
– Сейчас хоть не стреляют, – а спервоначалу, бывало, как залпом в воздух хватят, хватят, так присядешь, и ноги, как чужие.
– Они и сейчас, брат, как не свои.
Старик с селедочницей, молодой торговкой и приставшим к ним солдатом раньше всех успели юркнуть в какую-то подворотню и, пригнувшись, пробрались к пустырю вдоль разломанного забора.
– С креслом-то женщина осталась, бедняжка.
– Вперед наука. Еще бы комод на себе приперла.
– В угол погнали. Вот дуют-то! – говорил солдат. – Ах, ловко. Это еще что… вот мы, когда Ерзерум брали, как налетели таким же манером на базар, куда тебе твои столики. Что тут было! Ну, что ж они не стреляют? Тут первое дело в воздух палить надо без остановки, покамест очумеют. Тогда голыми руками прямо бери.
– Что это кверху ногами-то бегает?.. – сказала молодая торговка. – Вон, вон, вишь… остановилось. Опять, опять побежало.
Все посмотрели по указанному направлению. Народ, потеряв голову, бросался целым стадом то в одну, то в другую сторону, а среди этой свалки металось по базару какое-то кресло вверх ногами.
– Ох, это она, знать. Спаси, царица небесная.
– Надорвется, – сказал старичок.
– Разве можно в такое время с этакими вещами.
– Эх, стреляли мало, – сказал солдат, когда сбитую в кучу толпу на рынке стали строить в очередь, – тут бы без остановки лупить надо.
Когда все пошли, он еще несколько времени смотрел на рынок с опрокинутыми столиками и рассыпанными селедками, потом, плюнув, сказал:
– Все-таки мастера, дьявол их побери. Мы, когда Ерзерум брали, у нас хоть конница была, а эти пешии как обработали.
– Тут и без конницы хорошо выходит, – заметил старичок. – Вы Ерзерум-то этот один раз брали, а они тут по семи раз в неделю орудуют, пора руку набить.
В темноте
В разбитую парадную дверь восьмиэтажною дома вошли старичок со старушкой. Столкнувшись с каким-то выходившим человеком, старичок спросил:
– Скажи, батюшка, как пройти к швейцару бывшему Кузнецову?
– Идите на пятый этаж, считайте снизу пятнадцатую дверь. Только по стенке правой стороны держитесь, а то огня по всей лестнице нет и перила сломаны.
– Спасибо, батюшка. Старуха, не отставай. Права держи. О господи, батюшка, ну, и темень…
Некоторое время было молчание.
– Да не лети ты так! Чего понесся, постой, говорю!
– Что ты там?
– Что… запуталась тут где-то…
– Вот еще наказание. Говорил – сиди дома. Куда нечистый в омут головой понес? Ой, мать, пресвятая богородица, и чем это они, окаянные, только лестницу поливают? Начал по дверям считать, поскользнулся и спутался. Вот и разбирайся теперь, сколько этажей прошли…
– Да куда ты все кверху-то лезешь?
– А ты думаешь, на пятый этаж взобраться все равно, что на печку влезть? Черт их возьми, нагородили каланчей каких-то, чисто на Ивана Великого лезешь. Что-то даже голубями запахло.
– Ты смотри там наскрозь не пролезь.
– Куда – наскрозь? Ой, господи, головой во чтой-то уперся… Что за черт? Куда ж это меня угораздило?.. Даже в пот ударило. Хоть бы один леший какой вышел. Прямо как вымерли все, окаянные…
Бывший швейцар, переселившийся из своего полуподвала в пятый этаж, садился вечером пить чай, когда на лестнице послышался отдаленный крик. Через минуту крик повторился, но уже глуше и где-то дальше.
– Кого это там черти душат? Выйди, узнай, – сказала жена, – еще с лестницы сорвется. Перила-то, почесть, все на топливо растаскали.
Швейцар нехотя вышел на лестницу.
– О господи, батюшка, – донеслось откуда-то сверху, – уперся головой во чтой-то, а дальше ходу нет.
– Да куда тебя нелегкая занесла! – послышался другой голос значительно ближе.
– Должно дюже высоко взял. Уперся головой в какой-то стеклянный потолок, а вниз ступить боюсь. Замерли ноги да шабаш. Уж на корячки сел, так пробую.
– Кто там? Чего вас там черти носят? – крикнул швейцар.
– Голубчик, сведи отсюда! Заблудились тут в этой темноте кромешной. Стал спускаться, да куда-то попал и не разберусь: где ни хватишь – везде стены.
– К кому вам надо-то?
– К швейцару, к бывшему.
– Да это ты, что ли, Иван Митрич?
– Я, батюшка, я! К тебе со старухой шел, да вот нечистый попутал, забрел куда-то и сам не пойму. Чуть вниз не чубурахнул. А старуха где-то ниже отбилась.
– Я-то не отбилась. Это тебя нелегкая занесла на самую голубятню.
Швейцар сходил за спичками и осветил лестницу. Заблудшийся стоял на площадке лестницы, в нише, лицом к стене и шарил по ней руками.
– Фу-ты, черт! Вон куда, оказывается, попал. Все правой стороны держался. Лестница-то вся обледенела, как хороший каток… того и гляди.
– Воду носим, – сказал швейцар, – да признаться сказать, и плеснули еще вчерась маленько, а то, что ни день, то какая-нибудь комиссия является, – кого уплотнять, кого выселять. Тем и спасаемся. Нижних уплотнили, а до нас не дошли – так вся комиссия и съехала на собственном инструменте.
– Надо как-нибудь исхитряться.
Все спустились в квартиру.
– Ну и страху набрался, – говорил гость, – думал: ума решаюсь: где ни хвачу рукой – везде стенка…
– Спервоначалу тоже так-то путались, – сказала жена швейцара, – зато много спокойней. Сами попривыкли, а чужому тут делать нечего.
– Это верно. А то какой-нибудь увидит, что чисто, сейчас тебя под статью подведет, и кончено дело.
– Не дай бог…
– А вот хозяин мой этого не понимает, все норовит чистоту навести.
Швейцар молчал, а когда жена вышла на минуту в коридор, сказал:
– Наказание с этими бабами… Перебрались сюда, думал, что получше будет, чем в подвале, а она тут как основалась, так и пошла орудовать. Из кресел подушки зачем-то повытащила. Теперь у нее в них куры несутся. Тут у нее и поросенок, тут и стирка, тут и куры, а петуха старого вон между рамами в окно пристроила.
– Отдельно? – спросила старушка-гостья.
– Да, молодого обижает. Это они с невесткой тут орудовали, когда я за продовольствием ездил. Из портьер юбок себе нашили. Не смотрит на то, что полоска поперек идет, вырядилась и ходит, как тигра, вся полосатая.
За дверью послышалась какая-то возня и голос хозяйки:
– Ну, иди, домовой, черти тебя носят!
Дверь открылась, и из темноты коридора влетел выпихнутый поросенок, поскользнулся на паркете и остолбенел; остановившись поперек комнаты, хрюкнул.
– Это еще зачем сюда?
– Затем, что у соседей был. Спасибо, хватилась, а то бы свистнули.
– Ты бы еще корову сюда привела, – сказал угрюмо швейцар.
– А у тебя только бирюльки на уме… Вот хозяина-то бог послал…
– Ну, старуха, будет тебе…
– Да как же, батюшка: барство некстати одолело. Первое дело из подвала сюда взгромоздился. Грязно ему, видите ли, там. Умные люди на это не смотрят, а глядят, как бы для хозяйства было поудобнее. Теперь вон на нашем месте, что поселились, – у них коза прямо из окна в сад выходит. А тут поросенка сама в сортир носи. А лето подойдет, погулять ему, – нешто его, демона, на пятый этаж втащишь. И опять же каждую минуту выселить могут. Это сейчас-то отделываешься: лестницу водой поливаешь, а летом, брат, не польешь…
На лестнице опять послышался какой-то крик и странные звуки, похожие на трепыханье птицы в захлопнувшейся клетке.
– Что это там, вот наказанье. Пойди посмотри.
Швейцар вышел, и хозяйка продолжала:
– Вон соседи у нас – какие умные люди, так за чистотой не гонятся. Нарочно даже у себя паркет выломали, чтоб никому не завидно было, два поросенка у них в комнате живут, да дров прямо бревнами со снегом навалили. А окно разбитое так наготове и держат – подушкой заткнуто, – как комиссия идет, они подушку вон и сидят в шубах. Так у них не то чтоб комнату отнимать, а еще их же жалеют: как это вы только живете тут? А они – что ж, говорят, изделаешь, время тяжелое, всем надо терпеть. Вот это головы, значит, работают.
– Верно, матушка, верно.
– Тоже теперь насчет лестницы: освещение было сделал, мои матушки! Ну, лампочку-то хоть на другой день какие-то добрые люди свистнули. Я уж говорю: что ж ты, ошалел, что ли? Сам в омут головой лезешь. Теперь кажный норовит в потёмочках отсидеться, а ты прямо на вид и лезешь. Вот теперь темно на лестнице, сам шут голову сломит, зато спокойны: ни один леший за комнатой не лезет, от всякого ордера откажется. Намедни комиссия приходила, чуть себе затылки все не побили: поскользнется, поскользнется, хлоп да хлоп!
Вдруг на лестнице послышался голос швейцара, который кричал на кого-то:
– Куда ж тебя черти занесли? Не смотрите, а потом орете. Вот просидела бы всю ночь тут, тогда бы знала.
Швейцар вернулся в свою комнату и с досадой хлопнул дверью.
– Что такое там? – спросила жена.
Швейцар повесил картуз на гвоздь, потом сказал:
– Старуха какая-то не разобралась в потемках, вместо двери в лифт попала да захлопнулась там.
Итальянская бухгалтерия
Семья из пяти человек уже третий час сидела за заполнением анкеты… Вопросы анкеты были обычные: сколько лет, какого происхождения, чем занимался до Октябрьской революции и т. д.
– Вот чертова работка-то, прямо сил никаких нет, – сказал отец семейства, утерев толстую потную шею. – Пять каких-то паршивых строчек, а потеешь над ними, будто воз везешь.
– На чем остановились? – спросила жена.
– На чем… все на том же, на происхождении. Забыл, что в прошлый раз писал, да и только.
– Может быть, пройдет, не заметят?
– Как же пройдет, когда в одно и то же учреждение; болтает ерунду.
– Кажется, ты писал из духовного, – сказал старший сын.
– Нет, нет, адвокатского, я помню, – сказал младший.
– Такого не бывает. Не лезь, если ничего не понимаешь. Куда животом на стол забрался?..
– Что вы, батюшка, над чем трудитесь? – спросил, входя в комнату, сосед.
– Да вот, все то же…
– Вы уж очень церемонитесь. Тут смелей надо.
– Что значит – смелей? Дело не в смелости, а в том, что я забыл, какого я происхождения по прошлой анкете был. Комбинирую наугад, прямо как в темноте. Напишешь такого происхождения – с профессией как-то не сходится. Три листа испортил. Все хожу, новые листы прошу. Даже неловко.
– На происхождение больше всего обращайте внимание.
– Вот уж скоро три часа, как на него обращаем внимание… В одном листе написал было духовного, – боюсь. Потом почетным гражданином себя выставил, тоже этот почет по нынешним временам ни к чему… О господи, когда же это дадут вздохнуть свободно!.. Видите ли, дед мой – благочинный, отец землевладелец (очень мелкий), сам я – почетный дворянин…
– Потомственный…
– То бишь, потомственный. Стало быть, по правде-то, какого же я происхождения?
– Это все ни к черту не годится, – сказал сосед, наклонившись над столом и нахмурившись. – А тут вот у вас как будто написано на одном листе: сын дворничихи и штукатура.
– Нет, это я так… начерно комбинировал…
– Несколько странная комбинация получилась, – сказал сосед, – почему именно дворничихи и штукатура? Напрашиваются не совсем красивые соображения.
– Да, это верно.
– Ну, пропустите это, а то только хуже голову забивать, – сказала жена.
– Ладно, делать нечего, пропустим. А вот тут того, еще лучше: следующий пункт спрашивает, чем я, видите ли, занимался до Октябрьской революции и чем содействовал ей. Извольте-ка придумать.
– Участвовал в процессиях, – сказал младший сын.
– Э, ерунда, в процессиях всякий осел может участвовать.
– Писал брошюры, – сказал старший.
– А где они?.. Черт ее знает, сначала, знаете ли, смешно было, а теперь не до смеха: завтра последний день подавать, а тут еще ничего нет. Придется и этот пункт пока пропустить. Теперь: имеете ли вы заработок? Ежели написать, что имею, надо написать, сколько получаю. Значит, ахнут налог. Если написать, что вовсе не имею заработка, то является вопрос, откуда берутся средства. Значит, есть капитал, который я скрыл. Вот чертова кабалистика. Итальянская бухгалтерия какая-то.
– Вот что, вы запомните раз навсегда правило: нужно как можно меньше отвечать на вопросы и больше прочеркивать. Держитесь пассивно, но не активно.
– Прекрасно. Но ведь вам предлагают отвечать на вопросы. Вот не угодно ли: какого я происхождения? Это что, активно или пассивно?.. А, Миша пришел, официальное лицо. Помоги, брат, замучили вы нас своими анкетами…
– Что у вас тут? – спросил, входя, полный человек в блузе, подпоясанный узеньким ремешком.
– Да вот очередное удовольствие, ребусы решаем.
Пришедший облокотился тоже на стол, подвинул к себе листы и наморщил лоб. Все смотрели на него с надеждой и ожиданием.
– Что же это у тебя все разное тут? – спросил он, с недоумением взглянув на хозяина.
Тот, покраснев и растерянно улыбнувшись, сказал:
– Да это мы тут так… комбинировали, чтобы посмотреть что получается?
– Хороша комбинация: на одном листе – почетный гражданин, на другом – из духовных… Да ты на самом деле-то кто?
– Как – кто?
– Ну, происхождения какого?
– Гм… дед мой благочинный, отец землевладелец (очень мелкий), сам я…
– Ну, и пиши, что из духовных. Вот и разговор весь.
– А вдруг…
– Что «а вдруг»?
– Ну, хорошо, я только сначала начерно.
– Вот тебе и все дело в пять минут накатали; ну, я спешу.
Когда полный человек ушел, хозяин утер вспотевший лоб и молча посмотрел на соседа.
– Как он на меня посмотрел, я и забыл, что он мне шурин. О господи, всех боишься. Спасибо, я догадался сказать, что начерно напишу. Вишь, накатал.
И он, оглянувшись на дверь, разорвал лист и отнес клочки в печку. Потом, потянувшись, сказал:
– Нет, больше не могу, лучше завтра утром на свежую голову.
Выходившая куда-то жена подошла к столу и заглянула в анкету. Перед ней лежал чистый лист.
– Ничего не удалось написать?
– Только возраст.
Когда жена ночью проснулась, она увидела, что муж в одном белье и носках сидел за столом и, держась рукой за голову, бормотал:
– Ну, хорошо, ежели допустим, что свободной профессии, то какой?.. Если я писал брошюры, и они сгорели… Ну, возьмем сначала:
– Отец мой – землевладелец, дед – почетный дворянин, сам я – благочинный. О боже мой, сейчас на стену полезу!..
Спекулянты
На вокзале была давка и суета. Около кассы строилась очередь. И так как она на прямой линии в вокзале не умещалась, то закручивалась спиралью и шла вавилонами по всему залу.
В зале стоял крик и плач младенцев, которые были на руках почти у каждой женщины и держались почему-то особенно неспокойно.
А снаружи, около стены вокзала, на платформе стоял целый ряд баб с детьми на руках. Бабы в вокзал не спешили, вещей у них не было, товару тоже никакого не было. Но около них толокся народ, как около торговок, что на вокзалах продают яйца, колбасу и хлеб.
– Вы что тут выстроились? – крикнул милиционер. – Билеты, что ли, получать – так идите в вокзал, а то сейчас разгоню к чертовой матери.
Бабы нерешительно, целой толпой, пошли на вокзал.
Плача в зале стало еще больше.
– Да что они, окаянные, прорвало, что ли, их! – сказал штукатур с мешком картошки, которому пришлось встать в конце очереди, у самой двери.
У одной молодой бабы было даже два младенца. Одного она держала на руках, другого положила в одеяльце на пол у стены.
– Вишь, накатали сколько, обрадовались… в одни руки не захватишь. Что встала-то над самым ухом?
– А куда же я денусь? Да замолчи, пропасти на тебя нету! – крикнула баба на своего младенца.
– Прямо как прорвало народ, откуда только берутся. Вот взъездились-то, мои матушки.
– И все с ребятами, все с ребятами. Еще, пожалуй, билетов на всех не хватит.
– Очень просто. Глядишь, половина до завтрашнего дня останется. Вот какие с младенцами-то, те все уедут, – без очереди дают.
– Ах, матушки, если бы знала, своего бы малого прихватила, – сказала баба в полушубке.
– Попроси, матушка, вон у тех, что у стены стоят.
– А дадут?..
– Отчего ж не дать? За тем и вышли.
– За деньги, брат, нынче все дадут, – проговорил старичок в серых валенках.
Баба подошла к стоявшим у дверей и, вернувшись, сказала:
– Четыре тысячи просят…
– Креста на них нет, вчера только по три ходили, – сказала старушка.
– Кошку в полушубок заверни и получай без очереди, за младенца сойдет.
– Не очень-то, брат, завернешь, щупают теперь.
– Я тебя только что видел, никакого малого у тебя не было, – кричал около кассы милиционер на бабу, – откуда ж он взялся?
– Откуда… откуда берутся-то? – огрызнулась баба.
– Ну, кто с ребенком, проходи наперед.
– Вон их какая орава поперла. Вот тут и получи билет. И откуда это, скажи на милость? После войны, что ли, их расхватило так? Прямо кучи ребят. Там карга какая-то старая стоит, – тоже с младенцем. Тьфу! кто ж это польстился, ведь это ошалеть надо.
– Теперь не разбираются.
– Вот опять загнали к самой двери, – сказал, плюнув, малый с мешком.
– Возьми, батюшка, ребеночка, тогда тебя без очереди пустят, – сказала баба, владелица двух младенцев.
– Черт-те что… придется брать. Что просишь?
– Цена везде одинаковая, родимый: четыре. А в базар по пяти будем брать.
– Что ж это вы дороговизну-то какую развели? – сказал штукатур, поставив свой мешок и отсчитывая деньги.
– А что ж сделаешь-то…
Штукатур отдал деньги и взял ребенка на руки.
– Головку-то ему повыше держи.
И баба взяла запасного младенца с пола.
– Ай у тебя двойня? – спросила соседка.
– Нет, это невестки. Она захворала, так уж я беру. Две тысячи ей, две мне.
– Исполу работают… – сказал старичок, подмигнув.
– Почем ребята? – шепотом спрашивали в толпе.
– По четыре ходят.
– Обрадовались!.. Все соки готовы выжать, спекулянты проклятые. Ведь вчера только по три были.
– По три… а хлеб-то почем?..
– Прямо взбесились, приступу нет. Неделю назад мы со снохой ехали, за пару пять тысяч платили, а ведь это что ж, мои матушки…
– Да, ребята в цену вошли, – сказал старичок, покачав головой, – теперь ежели жена у кого хорошо работает, только греби деньгу.
– Страсть… в десять минут всех расхватали.
– Это еще день не базарный, народу едет меньше, а то беда.
– А вон какая-то кривая с трехгодовалым приперла. Куда ж такого лешего взять?
– Возьмешь, коли спешить нужно.
– Это хоть правда.
– Опять чертова гибель народу набралась, – говорил в недоумении милиционер, – вне очереди больше, чем в очереди. Куда опять кольцом-то закрутились. Черти безголовые! Раскручивай! Эй, ты, господин хороший, что не к своему месту суешься! – крикнул он на штукатура, – ступай взад, тут бабы стоят.
– Я с ребенком…
– А черт вас возьми… ну, стой тут.
– Что ж ты его вниз головой-то держишь, домовой! – закричала молодка, подбежав к штукатуру. – Вот ведь оглашенные, ровно никогда ребят в руках не держали.
– Что ж ему, деньги заплатил, он уж и думает…
Открылась касса. Народ плотной толпой, всколыхнувшись, подвинулся вперед. Пробежала какая-то торговка с жестянкой, посовалась у кассы и пошла искать конец очереди. К ней подбежала кривая баба с трехгодовалым ребенком. Торговка прикинула его на руках и отказалась было, но потом, махнув рукой, завернула мальчишку в шаль с головой и пошла наперед.
– Сбыла своего? – сочувственно спросила старушка в платке у кривой.
– Только и берут, когда ни у кого ребят не останется, – сказала с сердцем кривая баба. – В базарные дни еще ничего, а в будни не дай бог.
– Тяжел очень. С ним час простоишь, все руки отсохнут.
– Матушки, где же мои ребята?! – крикнула молодка, владелица двух младенцев.
– Теперь гляди в оба. Намедни так одну погладили.
– Вот он, я тут стою! – крикнул штукатур, приподнявшись на цыпочках из толпы.
– А другой там?
– Оба целы. Мы сами семейные.
– Старайся, старайся, бабы, – на Красную армию! – крикнул какой-то красноармеец, посмотрев на бесконечную очередь баб с младенцами.
– Да, бабы взялись за ум.
Штукатур, получив билет, пришел сдавать ребенка.
– А чтоб тебя черти взяли!.. Весь пиджак отделал.
– Оботрешься, не велика беда.
– Тут и большой-то, покуда дождется, того гляди… что ж с младенца спрашивать.
– Чей малый? – кричала какая-то женщина, тревожно бегая с ребенком на руках. – Провалилась, окаянная!
К кривой бабе подбежала торговка и, с сердцем сунув ей малого, сказала:
– Лешего какого взяла, не выдают с таким. Только очередь из-за тебя потеряла.
Старичок в валенках посмотрел на нее и сказал:
– Ты бы еще свекора на руки взяла да с ним пришла.
