Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Три кита

Как только прошел слух, мужики сейчас же выбрали комитет. А в комитет избрали трех человек: Николая-сапожника, Степана и лавочника.

Николая выбрали за то, что он очень долго говорить мог и выдумывать то, чего до него никто не выдумывал.

Степана выбрали за то, что у него душа была уж очень хорошая, он всегда говорил о том, чтобы всем было хорошо и чтобы все было по справедливости, и все были бы равны.

И совесть у него была замечательная. Он скорее своему готов был отказать, но чужому никогда не отказывал.

Лавочника выбрали просто от хороших чувств. От этих же чувств выбрали бы и помещика, чтобы показать, что они зла не помнят, но не решились, побоявшись молодых, которые должны были скоро вернуться с фронта. И потому остановились на лавочнике.

– Он хоть жулик номерный, но деляга, – говорили мужики.

– Без жулика нешто можно, потому он тебе все знает, где, как и что. Может, он не для себя только будет стараться, а и для обчества.

– Довольны своими? – спрашивали соседние мужички из слободки.

– На что лучше. Одно слово – три кита. На подбор.

Деятельность избранных распределилась очень хорошо. Николай работал головой и языком. Он добивался главным образом того, чтобы устроить жизнь так, как еще нигде не было. И потому он взял на себя разработку планов, проектов.

– Главное дело – выдумать, – говорил он, – а сделать-то всякий дурак сделает.

Но у него был один серьезный недостаток: он свои планы никогда не согласовывал с жизнью. Чем меньше возможности было выполнить на деле то, что он придумал, тем для него было лучше: значит, так сразу далеко шагнул, что и рукой не достанешь. Значит, голова работает.

А голова, действительно, хорошо работала: не проходило дня, чтоб его не осеняла новая идея. Идей этих было столько, что он едва успевал их выкладывать, и даже часто сам забывал сегодня о том, о чем говорил вчера.

– Что ж ты, черт! Ведь вчера совсем другое говорил! – кричали ему мужики.

– Нешто все упомнишь, – отвечал Николай, – хорошо у вас одно дело, а я обо всем думаю.

Начал он с того, что деревню сразу превратил в столицу. По его плану, нужно было открыть школу для взрослых, столярную мастерскую, агрономические курсы, народный дом, пчеловодные курсы и театр. И все сразу и в разных помещениях, чтобы путаницы не было.

– А денег откуда возьмешь? – спрашивали мужики.

– Ерунда. По копейке со всех соберем, вот тебе и школа для взрослых.

– А насчет столярной мастерской?

– Ерунда. По две копейки со всех соберем, вот и все.

– А на агрономические курсы, значит, по три будет?..

На другой день школа и курсы отменялись, потому что у Николая мысль направилась куда-нибудь совсем в другую сторону. И мужики облегченно вздыхали при мысли, что одна копейка, две копейки и три копейки останутся в кармане. И чувствовали даже повышенное расположение к Николаю, что он так хорошо говорил, и в конце концов ничего не придется платить за это.

Такие перемены в решениях и планах Николая происходили оттого, что он никак не мог утерпеть, чтобы не говорить о задуманном со всяким встречным или первым попавшимся под руку приятелем, И если таких приятелей попадалось десятка полтора, то к вечеру задуманное до того ему надоедало, и так он уставал от него, точно работал целую неделю день и ночь.

– Как у тебя голова только терпит? – говорили мужики.

– Что ж сделаешь-то, время такое, надо стараться, – отвечал Николай, – зато теперь про нас в газетах пишут.

И, правда, писали, что в таком-то селе открылась школа для взрослых, народный дом, пчеловодные курсы и т. д. Это происходило потому, что Николай в волостном комитете рассказывал председателю, как о задуманном, председатель волостного комитета рассказывал в уездном комитете, как о начатом, председатель уездного рассказывал в губернском, почти как о законченном, в расчете на то, что пока он до губернии доедет, там уж обделают дело. А тот печатал в газете, как об открытом.

И не только не видели никакого убытка от деятельности Николая, а частенько получали и кое-какую выгоду. Николай вдруг решит разобрать на школу помещичью кухню. Разберут с удовольствием. Но школу класть еще не начали, как у Николая новая идея.

А кирпич лежит свободный.

А в хозяйстве он каждому нужен.

И когда Николай решит общественную библиотеку построить, наложивши на каждого по четыре копейки, то оказывается, что четырех копеек платить не придется, потому что и никакого кирпича нет.

Пойдет посмотреть на то место, где лежал кирпич – его и, правда, нет.

– Ну, и черт с ним, – скажет Николай, – какая тут библиотека, когда бани нету, ходим все как черти немытые.

Библиотеку откладывали.

– Вот это другое дело, – говорили старички, – в баньке попариться не грех, это всякий с удовольствием.

– Взносы небось придется на нее делать? – спрашивал кто-нибудь.

– Нет, – отвечал Николай, – вот амбар помещичий приспособим, перегородки из закромов высадим – и ладно.

Перегородки высаживали, и, когда приходили к нему за дальнейшими указаниями, он раздраженно кричал:

– Ну, какого черта еще прилезли? Чего вам?

– Насчет бани…

– Насчет какой бани?

– Обчественной.

– Вот надоели с этой баней. Всю жизнь сидели без бани – ничего, а то вдруг им баня понадобилась.

– Да нам не к спеху.

– Не к спеху, а лезешь?..

Баню пока откладывали.

– А перегородки себе взять можно? – нерешительно спрашивал кто-нибудь.

– Можно.

– Вот так до весны подработаем, – везде чисто будет.

Когда выбирали Степана, который старался всегда, чтобы все было хорошо, то каждый думал, что раз Степан – хороший человек, то он уж не откажет, если, к примеру, пойтить насчет леску попросить.

И так как каждому что-нибудь было нужно, то поэтому к Степану шли все.

И он никому не отказывал. Писал на бумажке какие-то крючки и отправлял к лавочнику для выполнения.

Но получалось всегда так, что одному даст, – глядишь – обидел другого. Написал одному выдать корову, отобрав ее у прасола, мужичок ушел, благословляя Степана. А через минуту прибежал прасол, прося написать бумажку о том, что его корова не подлежит реквизиции. Степану как-то неловко было отказать и этим обидеть человека. Он написал и прасолу. И когда мужичок прибежал, запыхавшись, и показал прасолу бумажку насчет коровы, прасол, прибежавший еще более запыхавшись, показал ему тоже бумажку насчет той же коровы.

Когда разговор заходил о том, чтобы делить помещичью землю, Степан первый присоединялся к этому, говоря, что несправедливо одному владеть тысячей десятин, когда у мужика и пяти нету.

Но, когда разговор заходил о том, чтобы в это воскресенье начать делить, Степану становилось жаль помещика, – тоже человек, и он говорил, что лучше подождать.

– Как там решат всем народом, так тому и быть. Немножко и подождать-то. Скоро соберутся.

– Да до каких пор ждать-то! Жрать нечего, – говорил кто-нибудь.

– Ну, я тебе записочку к арендатору напишу, он тебе муки даст.

– Что ж ты одному только напишешь, а остальные облизываться будут?

– Зачем одному, можно и не одному.

И все, окружив Степана, получали записки и бежали к арендатору за мукой.

– Вот человек, вот это душа. Чтобы он когда-нибудь тебе в чем-нибудь отказал, – примеру еще такого не было, – говорили мужики. – Не ошиблись, выбрали.

– На душу гляди, никогда не ошибешься. А минут через десять прибегал арендатор и торопливо говорил:

– Голубчик, дай скорей записочку, а то всего оберут, сукины дети.

И чем Степан был добрее ко всем, тем больше его начинали ненавидеть. И дошло наконец до того, что не могли слышать одного его имени, чтобы при том не помянуть своих и чужих родителей.

Лавочник, сообразно своему призванию, занялся хозяйственной частью, главным образом, кооперативом, куда посадил своего племянника, у которого нос посгоянно был в саже, а правая рука почему-то поднималась вместе с левой.

Но лавочник свое призвание, имевшее определение номерного, направлял односторонне: только для себя, забывая при этом об обществе. Поехал к Пасхе за товаром и привез почему-то одного мыла. Дешево очень было. Все подходили к прилавку, на котором лежали бруски серого мыла, и, потрогав руками, отходили.

– Хочешь умывайся, хочешь разговляйся, – сказал Сенька.

– Бани не построили, зато мыла сколько хочешь.

И так как мыла за глаза было много, то лавочник от себя стал сбывать его. Деньги за проданный крестьянам помещичий скот тоже поступили к нему.

– Квиток-то дашь? – спрашивал иногда какой-нибудь мужичок, только что внесший за корову деньги.

– Какой же тебе квиток, – говорил лавочник, – я вот тут тебя запишу.

Он ставил на клочке бумажки какой-то крючок и совал бумажку себе в карман, где у него были еще такие же бумажки.

– Не спутались бы, – говорил мужичок, – по разным карманам бы разложил.

– На каждого черта особый карман, что ли, буду готовить? – отвечал лавочник, – жирно будет, облопаетесь.

А потом и, правда, оказалось, что бумажки спутались: неизвестно, кто платил, кто не платил, и выходило так, что будто вовсе никто не платил, потому что, когда понадобились деньги на покупку товара, денег никаких не оказалось.

– Да ведь бумажки-то ты с нас брал? – закричали все в один голос.

– Брал, – ответил лавочник.

– Крючки-то свои ставил?

– Ставил.

– Ага, ставил? Так где ж они?

– Кто?

– Да бумажки-то эти с крючками?

– Он, должно, не в тот карман их клал…

– Чего галдите, вот ваши бумажки. Все тут записано. Проверяй.

И вынул из кармана пачку смятых истертых бумажек. Все посмотрели на бумажки и замолчали.

– Вывернулся, черт…

– Этот всегда вывернется. Вот отчетность бы завести, тогда бы они попрыгали. А деньги-то у тебя где?

– Деньги разошлись. Где ж им быть? Что я их съел, что ли? Очень мне нужны ваши деньги! – кричал уже лавочник. – Ежели бы я квитанций вам не показал, могли бы орать, а раз все тут, значит, и не галдите.

– Товар надо осмотреть, – сказал кто-то.

– Правильно. Веди в лавку. Зови дьячка для контролю.

Пришли в лавку, стали проверять. Оказалось, что в кассовой книге, в графе, где стоят рубли и копейки, записано «поступило три свиньи».

– Что-то они не в ту закуту попали, – сказал дьячок, держа желтый табачный палец на графе и повернув к мужикам голову с подпрятанной под воротник полукафтанья косичкой.

Ближние к дьячку нагнули головы к книге.

– Ты бы поаккуратней писал-то, – сказал кузнец малому, – тебе тут рубли нужно писать, а ты свиней сюда нагнал!

– Это я спутался, их вон куда надо… – сказал черноносый малый, полез правой рукой почесать затылок, и левая стала подниматься.

– Ты, должно быть, не той рукой писал… – сказал Сенька.

– Поаккуратней надо, – сказал член комиссии, – а то, за тобой не догляди, ты к весне тут целое стадо разведешь.

– Правильно, что ли? – спрашивали задние.

– Черт ее знает! Уж очень намазано чтой-то… Про свиней прочли, а про деньги чтой-то ничего не разберешь.

– Это я тут ошибся да пальцем растер, – сказал малый недовольно.

– Зачеркивал бы. А то скоро кулаком по всей книге начнешь мазать.

Когда же с лавочником заговорили о земле, то он, сам имевший 20 десятин купленной, говорил:

– С этим надо подождать, как там решат. Сейчас пока только налаживаем. Без закону нельзя. Вот соберутся, тогда… Зато мы с вас никаких налогов не берем.

Если кто-нибудь приходил к нему с запиской от Степана, который просил выдать просителю кирпича на хату, лавочник говорил:

– Нету кирпича. На школу пошел.

– Да ведь школы-то нету?

– Школы нету потому, что курсы решили строить.

– Да ведь курсы-то не построили?

– А, черт, пристал… У Николая спрашивай.

Проситель шел к Николаю.

– Кирпич из разломанной кухни брал? – спрашивал Николай.

– Брал…

– Ну, так какого же черта лезешь!

И выходило так, что все терпели от троих. С одной стороны, от пустой головы Николая, с другой – доброй души Степана, с третьей – от односторонне направленного номерного дара лавочника.

– Этому черту в святые надо было идти, а не обчественными делами заниматься, – говорили про Степана.

– Вот засели, окаянные, на обчественную шею. Когда ж это с фронту придут?!

– Кто же это вам удружил таких? – спрашивал кто-нибудь из мужиков.

– Сами, конечно. Кто ж больше? Ведь это какой народ…

Технические слова

На собрании фабрично-заводского комитета выступил заведующий культотделом и сказал:

– Поступило заявление от секретаря ячейки комсомола о необходимости борьбы с укоренившейся привычкой ругаться нехорошими словами. Всемерно поддерживаю. Особенно это от носится к старшим мастерам: они начнут что-нибудь объяснять, рта не успеют раскрыть, как пойдут родным языком пересыпать. Получается не объяснение, а сплошная матерщина.

Все молчали. Только старший мастер недовольно проговорил:

– А как же ты объяснишь? Иной только из деревни пришел, так он, мать его, ничего не понимает, покамест настоящего слова не услышит. А как полыхнешь его, – сразу как живой водой сбрызнут.

– Товарищи, бросьте! Семь лет революции прошло. Первые годы, когда трудно было, вам не предлагали, а теперь жизнь полегче пошла. Ну, если трудно, выдумайте какое-нибудь безобидное слово и употребляйте его при необходимости. Положим так: «Ах ты, елки-палки!..»

Старый мастер усмехнулся и только посмотрел на соседа, который тоже посмотрел на него.

– Детская забава…

– Да, уж не знают, что и выдумать.

– Трудно будет, не углядишь за собой, – сказал рабочий с серебряной цепочкой на жилетке. – Ведь они выскакивают не замечаешь как.

– Товарища попросите следить.

– Что ж он так и будет следом за тобой ходить, товарищ-то этот? Он тебе в рот наперед не залезет, а уж когда двинешь, что он сделает; это не воробей, за хвост не поймаешь.

– Да, это верно, что не замечаешь. Я как-то в театре с товарищем был, сказал другой рабочий. – Ну разговорились в буфете, барышни тут кругом. Я всего и сказал-то слова два; гляжу, барышни как брызнут чего-то. То теснота была, дыхнуть нечем, а то так сразу расчистилось, просто смотреть любо. Вздохнули свободно. Только товарищ мне говорит: «Ты, – говорит, – подержался б маленько». «А что?» – спрашиваю. – «Да ты на каждом слове об моей матушке вспоминаешь».

– А вот за каждое слово штраф на тебя наложить, тогда будешь оглядываться, – сказал заведующий культотделом.

– Правильно. Память очистит.

– На самом деле, пора ликвидировать. А то наши ребята в девять лет, можно сказать, образованные люди, а мы все с матерщины никак не слезем.

– Никак!.. Иной раз даже самому чудно станет: что это, мать твою, думаешь, неужто уж у меня других слов нету!

– Вы только сначала плакаты везде развесьте, чтобы напоминало.

– Это тогда всю Москву завесить ими придется, – проворчал старый мастер.

– А что – на фабрике только нельзя или вообще?.. – спросили сзади.

Заведующий культотделом замялся…

– За городом, пожалуй, можно, ежели никого поблизости нет.

– Вот это так! Мне по морде, скажем, дали, а я, значит, опрометью кидайся на трамвай – и за город. Отвел там душу и тем же порядком обратно.

– Да еще выбирай местечко поглуше, чтобы кто-нибудь не услышал, – сказал насмешливый голос. – Уж как начнут выдумывать, так с души воротит.

– Итак, товарищи, принято?

– Попробовать можно…

– Клади со служащих по рублю, с рабочих – по полтиннику.

– Что ты, ошалел, что ли! – закричали все в один голос, и даже сам заведующий культотделом, – это всех твоих кишок не хватит.

– Ты по копейке положи, и то в неделю без штанов останешься, – сказал старший мастер и прибавил: – ну, прямо слушать тошно, как будто малые ребята, каким серьезным делом заняты. А что производство от этого пострадает, – это им нипочем.

– Итак, товарищи, с завтрашнего дня…

– Как с завтрашнего дня? Дай праздники-то пройдут, а то за три дня все месячное жалованье пропустишь.

– Верно, уж проведем по-христиански, а там видно будет.

Через неделю в мастерские зашел директор. Два крайних парня сидели у станков и ничего не делали.

– Вы что ж? – спросил директор.

– Недавно поступили… Не знаем как тут…

– А старший мастер почему не объяснит?..

– Он начал объяснять, а потом четой-то плюнул и ушел.

– Позовите его…

Показался старший мастер, на ходу недовольно вытирая руки о фартук.

– Займись с ними, что же ты? Производство страдает, страна напрягает все усилия, а у тебя без дела сидят. Так нельзя.

– Сам знаю, что нельзя, – ответил мрачно старший мастер и подошел к парням. – Ну, чего же вы?.. гм… гм… тут не понимает?.. елки-палки!.. Ведь тебе русским языком!..

Он не договорил и плюнул.

– Ну, что же? – сказал директор.

Старший мастер посмотрел на него, потом сказал:

– Отойди-ка малость.

– Зачем? – спросил удивленно директор, однако отошел в сторону.

Старший мастер оглянулся по сторонам, потом помялся около парней и, отойдя от них, сказал:

– Ежели им объяснить, чтобы они поняли, тут меньше рублевки не отделаешься.

Директор оглянул рабочих, подошел поговорить, но тот, с которым он заговорил, в середине разговора вдруг осекся и оглянулся по сторонам.

– Что вы, как вареные, нынче? – сказал директор. – Недовольны, что ли, чем?

– Нет, ничего…

– А что же, в чем дело?.. Комсомол налаживает работу?

Старший мастер, посмотрев исподлобья, сказал:

– Налаживает… Скоро так наладит, что никто ничего делать не будет.

– А почему прогулов на этой неделе больше?

– На стороне много работали, – сказал председатель фабзавкома.

– Это почему?

– Поистратились маленько, прирабатывали…

– На что поистратились?

Председатель не знал, что сказать, и оглянулся на подошедшею заведующего культотделом.

– На культурные… цели.

– Так, милый мой, нельзя. Вы на культурные цели сбор делаете, а материальная сторона терпит убыток. Это я тогда ваши культурные цели к… матери пошлю. Ни в чем меры у вас нет. Вот хоть бы взять эти плакаты: вы их столько понавешали, что куда ни ткнешься, везде они в глаза лезут. Намедни приехал замнарком, осмотрелся этак издали в зале и говорит: «Хорошо посмотреть, сколько у вас плакатов. Это что – лозунги?» А я, признаться, не посмотрел да и говорю: «Лозунги». А потом к какому плакату ни подойдут, а там все про матерщину. Гляжу, уж мой замнарком что-то замолчал. Я ему диаграммы показываю, а он издали махнул рукой и говорит: «Не надо, я уж читал»…

– Конечно, надо и за этой стороной смотреть, потому что эта позорная привычка так въелась, что сами часто страдаем от нее. Вот у нас был один товарищ, ценный работник, доклады хорошо читал по истории революции, но слова одолевали. Бывало, читает, все ничего, как до московского восстания дойдет, так матом!.. Так вот я говорю, что против этого ничего не имею и даже сам всемерно содействовать буду. В самом деле, пора ликвидировать это безобразие. Особливо старшие мастера, они, мать их… ни одного слова сказать не могут без того, чтобы….

– Две копейки с вас, товарищ, – сказал подошедший к директору секретарь ячейки комсомола.

– Какие две копейки?

– За слова. Обругались сейчас.

– Когда я ругался? Что ты, мать!..

– Восемь, как за повторение.

– Да пойди ты…

– Да ну их к черту, гони их! – закричали вдруг все. – Осточертели!

– Эти молокососы еще вздумают на голове ходить.

– Прямо тоска уж взяла, – к кому не подойдешь, все молчат. У него спрашиваешь про дела, а он, как чумовой, оглядывается по сторонам, потому этими двумя копейками до последнего обчистили.

– Верно! От мастеров от старших не добьешься ничего, объяснять совсем перестали.

– Покорно благодарю… – сказал старший мастер, – я вчерась за свое объяснение восемь гривен заплатил…

– У меня пять человек детей, работаю с утра до ночи, – сказал рабочий с цепочкой, – а я должен ругаться: «Елки-палки»… Прямо вспомнить стыдно, ей-богу. Только что вот на воздухе в праздник и очухнешь немного.

– Нет, уж вы, пожалуйста, свое дело делайте, а нам работу не портите, сказал директор, – а то вы опыт устроили, а завод за неделю только восемьдесят процентов производительности дал.

– Молокососы, – закричали сзади, – об деле не думают… только страну разорить… и так нищие.

– Пиши резолюцию, – сказал директор.

«В виду невозможности быстрой отвычки от употребления необходимых в обиходе… технических слов, считать принятую культотделом меру преждевременной и слишком болезненной, вредно влияющей на самочувствие и производительность». Какую меру – в протоколе упоминать не будем. Так ладно будет?

– В лучшем виде! Завтра же на полтораста процентов нагоним! – крикнули все.

А старший мастер повернулся к заведующему культотделом, посмотрел на него и, засучив рукава, сказал:

– Ну-ка, господи благослови – бесплатно!

Значок

На улице, около дверей домового комитета, уже с шести часов утра толпился народ. Какой-то человек стоял с листом и вписывал туда фамилии подходивших людей.

Проходивший мимо милиционер с револьвером на ходу крикнул:

– Вы своих гоните на площадь, а там укажут. После работы всем работавшим будут выданы значки. – И ушел.

– Зачем-то, миленькие, народ-то собирают? – спросила, подходя, старушка лет семидесяти.

– Ай ты не записывалась еще? – сказал малый в сапогах бутылками, в двухбортном пиджаке.

– Нет, батюшка…

– Что ж ты зеваешь! Сейчас уж погонят. Записывайся скорей.

– Господи, чуть-чуть не опоздала, – говорила старушка, отходя после записи, – голова, как в тумане, совсем заторкали.

– Скоро ли погоните-то? – кричали нетерпеливые голоса.

– А куда итить-то?

– Чума их знает. Таскают, таскают народ…

– Не таскают и не чума их знает, – сказал бритый человек в солдатской шинели, – а предлагают всем сознательным гражданам идти на праздник труда.

На него все испуганно оглянулись и замолчали. Только какая-то торговка, в ситцевом платье, с платочком на шее, сказала:

– Взять бы сговориться всем и не ходить, что это за право такое выдумали.

– А добровольно идти или обязательно?

– Добровольно, – отвечал человек с листом: – с квартиры по одному человеку.

– А ежели не пойдешь, что за это будет?

– Черт ее знает… Говорят, значок какой-то выдавать будут.

– А у кого не будет значка, тому что?

– А я почем знаю, что ты ко мне привязалась, у коммунистов спрашивай. Гоняй их, чертей, да еще объясняй все. И так голова кругом идет, – проворчал человек с листом.

Торговка в ситцевом платье задумалась, а потом сказала:

– Взять бы сговориться всем да не ходить.

– Ты тут сговоришься, а на другой улице не сговорятся, вот и попала, сказал бывший лавочник в старых лаковых сапогах.

– А тут значок еще, – говорили в толпе. – Черт его знает, может быть, он ничего не значит, а может, без него никакого ходу тебе не будет. Вот теперь калоши, говорят, выдавать скоро будут… Придешь получать, – значок ваш предъявите. Нету? – Ну и калош вам нету.

– Это-то еще ничего: а как вовсе тебя вычеркнут? – сказал кто-то.

– Откуда?

– Там, брат, найдут откуда.

– Ну, кончайте разговоры и айда на площадь. – В ряды стройся!

– Чисто как на параде, – сказал чей-то насмешливый голос.

– Это еще что… А в прошлый раз нас коммунист гонял, так песни петь заставляли, вот мука-то.

– Равняйся! – крикнул человек с листом, задом отходя на середину улицы, как отходит командир, готовящийся вести свой полк на парад.

– Старуха, что ты тыкаешься то туда, то сюда! Раз командует равняйся, значит, должна становиться. По улице идите, куда на тротуар залезли?

– О господи батюшка!..

– Шагом!.. Марш!.. Куда опять на тротуар полезли? Что за оглашенные такие!..

– Да я беременная…

– Так что ж ты затесалась сюда. Усердны, когда не надо. С квартиры по одному человеку сказано, а их набилась чертова тьма.

– Без калош-то оставаться никому не хочется, – сказал чей-то негромкий голос.

– Домой иди, ведь сказано тебе… – говорили беременной.

– Значка, боюсь, не дадут.

– Вот окаянные, разум помутили этим значком. Бабка, не отставай!

Когда подходили к площади, навстречу показался еще отряд с оркестром музыки и с красными знаменами. Встречные шли, переговариваясь, с веселыми лицами и даже приветственно помахали платками и шапками.

– Этих уже окрестили, – сказал бывший лавочник.

Вдруг передние остановились.

– Чего стали? – кричали задние, поднимаясь на цыпочки.

– Не знают, куда дальше гнать. Пошли спрашивать.

– Тут бы лопаток с вечера наготовить, работу загодя придумать, и отделались бы все в два часа, – проговорил какой-то волосатый человек. – А теперь жди, стой.

– Пусть руки отсохнут, ежели лопатку возьму, – сказала торговка в ситцевом платье.

– Знаем мы, как они лопатки выдают, – привезут по одной лопатке на пятерых и ладно.

– И слава богу, по крайней мере руки не поганить об такую работу.

– Не очень-то слава богу. Скажут, не работала – без значка и останешься.

Торговка сердито замолчала, потом, немного погодя, сказала:

– Я не виновата, что у них лопаток нету, а раз я была, значит, должны значок дать.

– С ними пойди потолкуй. Скажут: в очередь бы работала.

– Лопатки везут. Разбирай, не зевай, – торопливо крикнул кто-то.

Все бросились к телеге. А впереди торговка в ситцевом платье. Она схватила за конец метелки, которую держала другая женщина.

В воздухе замелькали руки, лопатки, метелки. Слышались голоса испуганных и прижатых к телеге людей.

– Чего вы! Ай одурели? Эй, баба, что ты, осатанела, что ли! Ты ей так руки выдернешь, – кричали на торговку.

Милиционер, схватив двух женщин сзади за хвосты и оттягивая их назад, говорил:

– Успеешь! Обожди! Обожди!

– Совсем взбесился народ! Ктой-то еще про калоши тут вякнул. Наказание, ей-богу.

Бритого человека в солдатской шинели в первую же минуту сбили с ног, и он, чтобы не быть раздавленным, залез под телегу и выглядывал оттуда.

– Так его, черта, не проповедуй, – крикнул кто-то.

Торговка в ситцевом платье отвоевала лопатку, а другая, вырывавшая у нее, сорвав себе руку, грозила ей из-за телеги кулаком и кричала:

– Я те дам, как из рук вырывать, поскуда поганая. Взбесилась совсем, с руками рвешь.

– А ты не цапайся раньше других. Одна уж готова все ухватить.

– Шагом марш!

– Вот и отмеривай улицу, – говорил какой-то трубочист с метелкой на спине, до сорока лет дожил, троих детей имею.

Минут через пятнадцать опять остановились около площади.

– Что опять стали?

– На место пришли. Пошел спрашивать, да что-то опять, знать, не так.

Все смотрели на площадь, которую, переговариваясь и смеясь, с вспотевшими лицами мели мужчины и женщины.

– Празднуют, – иронически сказал лавочник. – Заместо того, чтобы сговориться всем и уйти, гнут себе спину. Эх, лошадиное сословие!..

– Куда ж ты их пригнал сюда? – крикнул стоявший на площади высокий человек с лопаткой в руке.

– А я почем знаю?.. Мне сказано сюда…

– Что, у них там шарики, что ли, в головах не работают, – уж третью партию ко мне присылают. Я и с этими-то чертями не знаю, что тут делать.

– Что, ай назад? – спрашивали у провожатого.

Тот нахмуренно подходил, ничего не отвечая. Потом вынул платок, отер им вспотевший лоб и, оглянувшись зачем-то по сторонам, хмуро и неопределенно махнул платком вдоль улицы:

– Пошел туда!..

– С вечера бы надо придумывать работу, – сказал опять длинноволосый человек.

– Мы прошлый раз так-то помучились. Народу нагнали пропасть, не найдем никак, что делать, да шабаш. Все заставы обошли. До шести вечера ходили. Спасибо, провожатый хороший попался, – все-таки выдал значки.

– Что ж вы бродите до двенадцати часов, как сонные мухи! – крикнул какой-то военный, быстро проезжавший на лошади, как ездит управляющий, осматривая в поле работы, – пристанища себе нигде не найдете?

– А что ж, когда отовсюду гонят, – сказал угрюмо провожатый.

– Голова-то не работает ни черта, вот вас и гонят. Поворачивай назад. Идут молча, словно утопленники…

– Вот к этому ежели бы попали, беспременно петь заставил бы, – сказал лавочник. – Из этих самых, должно.

– Как же, так и повернул, – проворчал провожатый, когда военный скрылся за поворотом. И продолжал вести дальше.

Увидев на углу пустыря разваленный дом, он остановился и крикнул:

– Перетаскивай кирпичи к забору да засыпай ямы. Только проворней, а то ежели до трех часов не кончите, значков не выдам.

– Слава тебе господи, наконец-то определились.

– Да, спасибо, домишко этот подвернулся, а то бы до вечера ходили.

Все лихорадочно принялись за дело. Один рыл лопатой, а пятеро стояли сзади него в очереди и поминутно кричали на него:

– Да будет тебе, не наработался еще!

– Уж как дорвется, – не оттащишь. Бабушке-то дайте поработать, уважьте старого человека… А проходившие мимо говорили:

– Усердствуют… Вот скотинка-то…

Когда кончили работу и стали выдавать значки, оказалось, что старушке не хватило значка.

– Какой же тебе значок, когда тебе больше шестидесяти лет, могла бы совсем не приходить.

– Господи батюшка, ведь вы ж меня записали. Вот все видели.

– Не полагается. Поняла? Свыше пятидесяти лет освобождаются от работы. А тебе сколько?

– Семьдесят первый, батюшка.

– Ошалела, матушка, приперла.

– Стоит в голове туман какой-то, ничего не поймешь, – сказала старушка.

– По тротуару теперь можно итти?

– Можно…

– А значок на грудь прикалывать или как? – спрашивала беременная.

– Это ваше личное дело.

Все возвращались веселой толпой со значками на груди и смотрели недоброжелательно на встречающихся прохожих, шедших без значков.

– Все прогуливают, ручки боятся намозолить, – сказала торговка, – и чего с ними церемонятся? Хватали бы их на улице да посылали.

А старуха спешила сзади всех и бормотала:

– Вот стоит в голове туман, – ничего не поймешь…