Текст книги "Дело Бутиных"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Железная дорога Аляска – Амур через Берингов пролив? – невозмутимо спросил Бутин. – Грандиозный проект. Около пяти тысяч верст. Одна переправа через пролив чего стоит! Не вершки и не дюймы!

Линч рассмеялся, оценив шутку.

– Мы образовали компанию «Американо-Русская железная дорога» – я, мистер Айвар Гаррисон из Канзас-сити, мистер Грегор Маттиас из Оклахомы...

– И большой у компании капитал для такого предприятия?

Джон Линч замялся на долю секунды. Однако тут же воспрял с прежним энтузиазмом и энергией.

– А Россия, а русские капиталисты? И в первую очередь вы, господин Бутин. Здесь возникнут новые города, фабрики, прииски, фермы, весь край преобразится с помощью нашей дороги. А какие дивиденды? Неужели вы не захотите участвовать в этом предприятии? И не испросите разрешения вашего правительства на преимущественные права и привилегии для компании «Американо-Русская железная дорога»?

Бутин, ничего не говоря, встал, обошел свой письменный стол, выдвинул верхний левый ящик, вынул оттуда вчетверо сложенный лист, развернул и положил поверх карты американца.

На прозрачно-желтой в мелкой клетке кальке голубел контур Российской империи от Балтийского моря до Тихого океана, и Сибирь выделялась на этом схематическом рисунке тяжелой глыбой. От Москвы к Перми тянулась тоненькая более или менее прямая черная линия. От Перми через Челябинск, Тюмень, Красноярск к Байкалу линия более толстая, извилистая, кое-где прерывистая.

– Вот это – будущая Транссибирская дорога, – сказал Бутин. – По проекту русских инженеров.

Линч поглядел на кальку, исподлобья – на Бутина, снова на кальку и опять на Бутина.

Выпрямившись в кресле, он развел длинными руками:

– Грандиозно, колоссаль!

Затем, пристукнув костяшками пальцев по бутинскому чертежу, сказал:

– Это будет через сто лет. Русским медленным ходом.

Отодвинув верхний лист, кулаком пристукнул по своему контуру:

– А это через десять. Американским скорым ходом.

Бутин положил узкую смуглую ладонь на американский чертеж:

– Ваш проект привязывает восток России к Америке, – он снова надвинул желтую кальку поверх американского контура. – А эта дорога свяжет Сибирь со всей нашей страной.

Линч коротко хохотнул. И проворным движением выхватил исподнизу карту Китая с наметками маршрута экспедиции.

– А тут как? Китай привяжется к России? Господин Бутин, капитал не знает границ; мы люди экономики, а не политики. Профит, выгода, проценты на капитал, частная конкуренция – вот наша сфера. Господин Бутин, ваши миллионы умножатся, если вы употребите их на крупное дело. Через сто лет будет поздно.

– Я верю, что доживу до нашей дороги, – упрямо сказал Бутин. – Сибирь не может без нее.

– О, – ядовито сказал Линч, – если бы ваше косное правительство думало так же, как вы!

Бутин промолчал.

Линч неожиданно протяжно зевнул. Он устал от этого твердокаменного русского.

– Извините, господин Бутин, но, кажется, вкусные кушанья и водка, которыми меня так любезно угощали, произвели свое действие.

Бутин звякнул колокольчиком.

– Подумайте, господин Бутин, подумайте. – Линч протянул над столиком с картами длинные руки, и манжет куртки ушел кверху, обнажив широкие волосатые запястья. – Голову на отсечение – через десяток лет, нет, через семь-восемь железная дорога Линча-Бутина ляжет у наших ног. И вложенные и другими бизнесменами тридцать-сорок миллионов дадут все двести.

Вошел лакей.

– Будьте добры, проведите господина Линча в его комнату.

21

Поздним вечером, вскоре после ухода Линча, к Бутину на мезонин поднялась Татьяна Дмитриевна.

Еще не остывший после бурного фантастического разговора с американским инженером, Бутин не спешил ко сну. Он только и мог пообещать Линчу: «Дорогой Джон, я скоро буду в Америке и навещу вас». Это снова подняло боевой дух американца.

Бутин обрадовался приходу сестры. Он было собрался на половину брата и невестки. Ну, пусть сестра выслушает. И давай ей выкладывать, о чем они толковали с Линчем, в какую даль заглядывали. Линч оставил ему «в знак приятного знакомства, поучительной беседы и весьма серьезных надежд» свою великолепную карту, и Бутин усадил за нее сестру.

– Пожалеешь, что у тебя не пятьдесят миллионов, а всего-навсего шесть. Он-то, должно быть, решил, что мне до сорока лишнего миллиона не хватает! Миллионы наши для других растут быстро, для нас произрастают черепашьим шагом.

Татьяна Дмитриевна полагала, что хорошо знает брата: он честолюбив, ведет дела с размахом – перестраивает свои заводы, приобретает новые машины, совершенствует сырье, без конца расширяет прииски, строит там дома, открывает конторы, – он при таком разлете дела задыхается от нехватки денег. И если не считать этот престижный, роскошный и дорогой дом, то, в сущности, семья не так уж много тратит на свои нужды, а сам Михаил Дмитриевич и вовсе меньше всех. Он не скупой, ее брат, нет, и служащие у него на хорошем жалованьи, и на пожертвования у него без числа деньги идут, а уж она у него несчетно перебрала. И вот сейчас заявилась...

Михаил Дмитриевич вдруг почувствовал, что говорит в пустоту. Он пристально взглянул на сестру, рассеянно державшую на коленях Линчеву карту. То ли озабочена, то ли рассеянна, во всяком случае, сейчас ей не до Линча, не до железных дорог, не до фантастических проектов.

– Что у тебя, Таня? – непривычно ласково спросил он. Он потерял жену, она потеряла мужа, оба потеряли сестру. Из оставшихся трех сестер она одна при братьях. И она младшая. Стеша и Наталья утвердились, у них свой семейный очаг. – Говори!

Глаза у нее, непривычные к слезам, даже при тяжелых утратах, противу ее воли увлажнились.

– Михаил Дмитриевич, разве можно скрыть от вас... Есть случаи, когда только к вам, больше не к кому...

В узких глазах брата прочитала: давай напрямик.

Когда она подымалась на мезонин, то была полна решительности, у нее была готовая начальная фраза на губах, а тут, произнесши несколько бессвязных слов, она смешалась. На минуту ее сугубо и глубоко личное показалось таким мелким рядом с замыслами брата, ворочавшего миллионами, нуждавшегося в кредитах и займах. Ведь и ее дело требовало денег и денег, и она, следственно, покушалась на капиталы фирмы, препятствуя им дорасти поскорее до пятидесяти миллионов.

– Михаил Дмитриевич... Я и господин Мауриц... Дело в том, что мы с Маврикием Лаврентьевичем объяснились...

Бутин молча смотрел на сестру. Можно представить себе живописную картину – как они шли друг к другу, его решительная сестра и мягкосердечный музыкант.

Ну, например, кто первый объяснился – он или она?

Он, должно быть, дальше «Королевы Луизы» не пошел.

А для сестры этого вполне хватило. Луизы. Королевы с короной волос. Если для брата у нее мокрые глаза и смиренная поза в кресле с картой на коленях, по-видимому, важной для брата, но пустой и никчемной для нее, то в отношении бедняги Маурица – властное движение крутого «королевиного» подбородка и твердое мановение руки, и робкий музыкант сдался на ее милость. Только со смычком или дирижерской палочкой в тонких пальцах, воспаленным лицом к оркестру или невидящими глазами к публике, – вот тогда он вам король и повелитель. Стоило ему положить на пюпитр свой волшебный державный скипетр, и он как бы угасал, не знал, куда ему двинуться, и в беспомощности искал, на чью бы руку опереться. Как его в цирке Сурте медведи или акробатки не съели!

– Мы любим друг друга, – сидя так же покорно и смиренно в кресле, покинутом Линчем, с трудом выдавила из себя сестра. – Мы не можем жить в отдельности.

Слова, слова, слова... Вот же он, брат ее, может. Без Софьи Андреевны живет же, существует... Уже пятый год, как его покинула Сонечка, Софьюшка... Он ли не любил ее... Как же быстро, сестра, забыт Вольдемар!

– Татьяна, – все так же ласково обратился он к ней. – Ты подумала, что Маврикий Лаврентьевич моложе тебя? Почти на десять лет. Я обязан тебе напомнить об этом. Как брат.

Жестковатое ее лицо вспыхнуло. Ей захотелось надерзить ему. Когда мужчина старше девушки на двадцать, а то и тридцать лет, никто и не пикнет. Одни лишь пожелания счастья, благополучия и долгой жизни. Она в свои тридцать пять, еще даже не исполнилось, пока тридцать четыре, – слава Богу, не жалуется на здоровье. И если быть точным, то не десять, а всего-то девять лет их разделяют. И если рассуждать здраво, то ему нужна именно такая супруга, как она, чтоб и жена и мать вместе.

– Маврикию Лаврентьевичу известны мои годы.

– Николай Дмитриевич и Капитолина Александровна уведомлены вами о ваших намерениях? – уже более по-деловому спросил Бутин.

– Нет, – отвечала сестра, – разве догадываются...

– Татьяна Дмитриевна, поглядим практически на дело. Ну хорошо, справим свадьбу, а далее – какие у вас намерения? Предполагаете свадебное путешествие? Не так ли?

– Да, – не совсем уверенно ответила она. – Если вы сочтете возможным... Мы хотели бы побывать на родине Маврикия Лаврентьевича. Попутно...

Попутно, ясное дело. Само собой – Париж, Рим, Венеция...

Невольно, с известной мужской грубостью – видеть вещи в натуре, как есть, – Бутин подумал: вот, несчастного Заблоцкого уездила в Азии, а слабогрудого Маурица ухайдакает в Европе, откуда тот не зря в Сибирь сбежал. И снова устыдился: с несчастным Вольдемаром стечение обстоятельств, можно ли сестру винить. Однако ж Мауриц нужен ему здесь, для Нерчинска, он не для блага сестры выманил его из цирка Сурте!

– Послушайте, Татьяна Дмитриевна! А вернетесь? Есть ли у вас виды на обустройство жизни?

Снова потупленные глаза. Полная отдача своей судьбы в руки брата.

– Однако же, Татьяна Дмитриевна, – лишь наполовину шутливо сказал Бутин. – Вы у нас выкрадываете нашего музыканта? С чем мы теперь остаемся?

– Напротив, Михаил Дмитриевич, – оживилась все продумавшая сестрица. – Мы его более прочно сблизим с семьей и домом.

А ведь верно, чуть ли не с благодарностью к сестре подумал Бутин. Вот ежли бы не Татьяна, а другая нерчинская дама втюрилась в нашего Маурица? Найдутся таковые – и купеческие дочки, и купеческие вдовы, и оборотливые состоятельные мещанки.

И он с жесткостью свел баланс: у Маурица средств никаких, у сестры капитал ничтожный, на шляпки и перчатки. Возлюбленная пара вполне зависит от братьев.

Более чем сестре, он сострадал музыканту. Одинокому, беспомощному, без родичей и друзей. Это не Линч. Линч неплохой малый, но это делец, добытчик, у него там на родине и дело, и ранчо, и семья, и чековая книжка. В Нерчинск приехал, имея в виду крупную сделку, ну и, разумеется, интереснейшее предприятие. Ко-лос-саль! А сироту Маурица он, Бутин, затащил в Нерчинск, бездомного, одаренного музыканта, изнуренного беспрерывной и плохо оплачиваемой службой у Сурте. А вывез тогда в иркутский цирк на представление Бутина и давнего его приятеля и компаньона Хаминова секретарь хаминовский, молодой и верткий еще Иван Стрекаловский, любитель и знаток музыки, великий танцор, живой и находчивый, а вместе с тем искусный крючкотвор и бума-госочинитель, за что более всего и ценил юнца Хаминов. Вот он и обещал им не цирковую программу – «в ней ничего нового», – а именно хорошую музыку, и не обманул. Едва Бутин услышал первые звуки оркестра и увидел худенького, длинноволосого, с горящими глазами дирижера, подчинявшего себе два десятка скрипок, флейт, валторн и виолончелей, – понял, что в цирк Сурте занесло настоящего, серьезного музыканта. А в Нерчинске ему заказывали – раз уж музыкальный кружок учинили, – не просто трубача или барабанщика, а такого, чтобы мог оркестром управлять, и благородным танцам учить, и концерты с музыкой и пением организовывать... Провел его Стрекаловский боковым ходом в оркестр, вызвал Маврикия Маурица, похвалили от сердца, поговорили о музыке, узнал он, что Бутин сам играет и поет, почуял, что Бутин к нему как отец к сыну, в семью зовет, да еще и жалованье двойное против цирка. А еще, не сморгнув, уплатил «выкупную» неустойку взбешенному господину Сурте за разрыв контракта.

Мауриц никогда для себя ни о чем не просил у Бутина. Он был доволен и жалованьем, и малыми своими двумя комнатами в доме, и большой залой для репетиций, и едой, и питьем, и добродушным отношением к нему всех домашних, как к бесхитростному и милому ребенку, и восхищенным замиранием всего дома, когда он занимался с оркестром или просто играл для себя.

Только бы выписывали инструменты нужные и не было нужды в нотной бумаге, и доставляли ему разного рода музыкальные новинки, появлявшиеся в Вене, Милане, Дрездене и Праге.

Он весь ушел в музыкальные занятия. Оркестр давал уже несколько программ. Росло число детей, коих он учил музыкальной грамоте и обучал игре на клавесине, флейте и скрипке. Он и сам сочинял маленькие вещицы. И радовался, как дитя, когда после концерта его вызывали: «Браво, Мауриц!», «Виват, Маврикий!» Там, где мелькала его маленькая фигурка и черноволосая голова, там пели, музицировали, танцевали, веселились...

В семействе уже привыкли к тому, что у Маурица свое место за столом, что где-то, в дальних комнатах вдруг зазвучит фисгармония или виолончель, что небольшой, но приятный тенор напевает какую-то арию, романс или вокализ, то ли во дворе, то ли в саду, то ли в гостиной... Свой придворный музыкант в бутинском доме, ставший как бы членом семьи, и без него куда скучнее, монотоннее и однообразнее шла бы жизнь в доме...

– Выслушайте меня, сестра, – сказал Михаил Дмитриевич, ничем не выдавая своих чувств. – Не только как женщина выслушайте, но с позиции дела, как член семьи. У нас скопилось изрядно предприятий, не терпящих отлагательств. Отправим экспедицию в Тяньцзин, после съезжу в Америку – в этих предприятиях промедление невозможно. Надобно искать рынки, и пришла пора обновлять прииски. И спешно. Ворочусь, и тогда решим. Отсрочка эта, поверьте, в прямых ваших интересах. И в общих.

Татьяна Дмитриевна шевелила губами, видимо, подсчитывая, сколько придется ждать. Полгода, голубушка, не меньше. Так-то оно и поприличней глянется. Не так уж много времени прошло после смерти бедняги Вольдемара Заблоцкого, не заросла память о воинственном и послушном муже Татьяны Дмитриевны, с его палашами, пистолетами, мундирами и лошадьми...

За обедом следующего дня Мауриц, кажется, и глаз не решался поднять от тарелки. Съежившись, сидел, точно озяб. Как заговорит Михаил Дмитриевич, он вовсе замирал.

Знал или догадывался, что его «королева Луиза» имела разговор с братом?

Под конец обеда Бутин и в самом деле обратился к нему:

– Маврикий Лаврентьевич...

Музыкант встрепенулся. В глазах у него застыла мольба. Сейчас станет просить прощения. Он так боялся чем-нибудь огорчить Бутина.

– Маврикий Лаврентьевич, окажите милость, посвятите нас, что сейчас разучиваете, скоро ли порадуете нас новыми вещами?

Мгновенно растаял страх, серо-черные бархатные глаза засияли. Ребенок вместо ожидаемых розог получил дорогой гостинец.

– Брамс, господин Бутин, восхитительный Брамс. Соната бемоль и каватина, быть может, еще успеем канцону. И еще, господин Бутин, мы задумали концерт славянских песен... Я получил письмо от госпожи Цветковой, задушевное меццо-сопрано, вы изволили мне подсказать, она обещает приехать вместе с господином Фридрих Майзельсон, знаменитый аккомпаниатор...

– Спасибо, дорогой Маврикий, – отчетливо и ласково сказал Бутин. И на этот раз без «Лаврентьевича», в виде важного исключения. И как намек семейству. – Мы все надеемся на вас, мы все верим вам.

И он понял по лицам брата, невестки, сестер и зятьков, что все ясно. Никаких разговоров. Еще до свадьбы Мауриц принят безоговорочно в семью Бутиных.

Татьяна Дмитриевна долгим и освобожденным взглядом поблагодарила брата.

22

Бутин с самой рани пригласил к себе всех троих «каракозовцев» – так про себя именовал он молодых работников, рекомендованных ему всезнающим и лукавым Багашевым.

Они явились, не замешкавшись, чинно вошли, спокойно поздоровались, спокойно расселись – так же, как сидели в первый раз.

– Господа, – без предисловия начал Бутин, – я имею удовольствие объявить вам, что господин Шилов весьма похвально отзывается о вашей работе. Как распорядитель дела, считаю долгом своим выразить вам признательность.

Все трое, приподнявшись в полупоклоне с кресел, приготовились слушать дальше.

– Вы, господин Дарочкин, – обратился Бутин к рыжеватому «мужичку», – приятно удивили нашего садовника и Татьяну Дмитриевну познаниями в агрономии и практическими навыками. Фонтан в римском духе и цветник вокруг выражают изысканный вкус. И венские беседки, и лабиринтная аллея – сколько выдумки и изящества!

– Видите ли, господин Бутин, – отвечал Дарочкин, – с одного бока я крестьянин, пахарь. Изрядно покопался в земле, люблю ее и на запах, и на ощупь, и даже на вкус. А с другого бочка – Петербург, сады и дворцы Петербурга, Павловска, Ораниенбаума, если их рассматривать с чисто художественной, архитектурной точки... Бывали, ездили, приглядывались, выучивались... Так я думаю, что русский мужик способен не только лапти плести...

Его товарищи тихонько рассмеялись, довольные шуткой товарища. Улыбнулся своей краткой и быстрой улыбкой и Бутин.

– А вы, господин Вьюшкин, – продолжал он, – буквально мастер на все руки: найти и устранить неисправность в локомобиле, наладить типографскую машину, выложить «голландку» – почти все печи в доме вашей кладки или перекладки, – исправить часы, – такое многообразие умений и способностей...

– Я мастеровой, рабочий человек, – с сумрачной гордостью отвечал Вьюшкин. – То, что я делаю, хитрости не представляет. Мы артель учредили, вот в ней были золотые руки действительно. Я куда поплоше других. – Он повел широкими плечами, будто показывая, какие это люди были, которых он поплоше.

– А вы – истинный грамотей, – это Бутин уже к третьему, самому молодому «студенту». – Оскар Александрович утверждает, что вам знакомы все тонкости делопроизводства, а конторские книги не хуже ведутся, чем у господ Морозовых, первоклассных московских купцов, приходилось видеть, в близком знакомстве состою...

– Отцовская выучка, – несколько пренебрежительно сказал Лосев. – Он меня в купцы готовил, а я не то поприще выбрал. Младший брат вместо меня, из этого толк выйдет, бестолочь останется.

– Ладно тебе, – сказал Вьюшкин. – Нечего назад оглядываться. А то, глядишь, позавидуешь брату.

Они примолкли, но прежней настороженности Бутин в них не приметил. Они даже вроде были расположены к разговору, шуткам, и в нем не видели чуждости, опасности, двоедушия. А меж ними свои отношения, счеты и споры... Конечно, они ждали, когда он начнет говорить дело.

– Господа, из сказанного мною в ваш адрес вы поймете, что мы нуждаемся в ваших талантах, знаниях, опыте. Не по-пустому моя речь, не для одной похвалы. Вот – взгляните на сию карту, она мною самим начерчена. Всмотритесь, господа. Здесь изображен примерный маршрут нашей частной экспедиции в Китай на предмет поиска и установления нового торгового пути. Поймите меня правильно. Ежли одна лишь торговая цель, купля да продажа, то у меня служащих, дельных да проворных, хватит. Но мы и другую цель преследуем: найти и установить путь к сердцу китайца, укрепить дружбу меж соседними народами, дабы жить нам рядом в мире и согласии. Для достижения этой цели мало одного торгового рвения. Во главе экспедиции должны стать люди просвещенные, передовые. Одним словом, господа, именно вас я прошу возглавить это историческое предприятие.

Такого предложения они никак не ожидали. Они переглянулись, и все трое враз резко повели головой: «Нет, нет и нет».

– Милостивый государь, господин Бутин, – ответил за всех Лосев. – Неуж запамятовали: вы твердо обещали, что мы будем трудиться вместе здесь, в Нерчинске.

– Господа, я напомню вам, что в первую очередь я согласился не разлучать вас, – возразил Бутин. – И как видите, держусь слова. Не собираюсь ни в коем разе вас неволить. При твердом своем убеждении, что торговый, общественный, научный, государственный смысл экспедиции не может не увлечь пытливых, образованных молодых людей, людей, – он подыскивал определение, – радеющих о пользе общества... Кроме того, вас будет ожидать щедрое вознаграждение, и эти средства, как я полагаю, не будут вас обременять.

– Но мы не можем в настоящее время уехать, – с каким-то даже отчаянием воскликнул Лосев, глядя то на «агронома», то на «мастерового». – Мы должны быть здесь. Ведь экспедиция эта китайская не на неделю, даже не на месяц.

– Да, господа, не скрою, путешествие сие может продлиться и полгода и поболей. И сопряжено движение в глубь Китая с трудностями, лишениями и, возможно, опасностями. Но я знаю, каким людям поручаю предприятие, и верю в ваше мужество, самообладание и благоразумие... Не отказывайтесь с ходу от моего предложения, господа... Подумайте хорошенько и взвесьте то, что я хочу добавить ко всему мною сказанному. Если вы испытываете ко мне хоть частицу доверия, то поймите, что хотя я и преследую определенную выгоду в сей экспедиции, но участие в ней вас в ваших интересах не менее чем в моих...

Он сказал это достаточно выразительно, хотя вроде не сказал ничего особенного. Но собеседники его должны были почувствовать, что оснований для раздумья имеется довольно!

23

Весной следующего года караван китайской экспедиции Бутина выступил из Нерчинска.

Александр Петрович Лосев, возглавляя партию, вел ежедневную запись в дневнике похода.

В записях точно указывалось время прибытия на очередную станцию, пройденное от станции до станции (то есть от ночевки до ночевки) расстояние, давалось описание ближних к дороге пастбищ, брались на учет запасы воды очередного перегона. Они фиксируют каждую важную особенность ландшафта: горы, озера, реки, ложбины, пастбища, отдельные путевые вехи – мыс, скала, брод, изгиб речки, – дается географическое название, описывается форма и вид сопки, водоема, пади, их расположение, их отдаленность от пути следования...

Но не только это.

Не только дневник пути, но и исповедь ума и сердца.

Они шли вперед, в Китай, но оглядывались назад, на Кадаю, где долгие годы томился человек, воспламенивший их душу и окрыливший их мысль. Внезапная высылка его еще дальше, на Вилюй, сорвала все планы. Они поняли, что тайна разгадана, хотя ничто не указывало, что за ними следят, их подозревают и что их замыслы известны... Но они не могли не видеть, что Бутин пытается отвести от них удар. Ведь в самом деле – мог он послать в Китай того же Иринарха или Шумихина, или молодых Зензиновых, а во главе поставить Иннокентия Ивановича. А эти трое... да Бог с ними, будь что будет!

В путевом журнале в самом начале встречается такая фраза: «Бутин немногословен, но дает ясное понятие о возможных событиях». Почерк по всему дневнику лосевский. В свете предыдущих событий и поступков Михаила Дмитриевича совершенно ясно, о чем речь. В другом месте Лосев уже от себя дает оценку значения экспедиции, отталкиваясь от «немногословия» Бутина: «Успех этого предприятия может принести успех нашим предприятиям». Они верны себе, эти трое, и на своей земле и на чужой. Своему взгляду на жизнь, своему отношению к действительности.

Сопоставим две дневниковые записи.

Первая: «Нищета окружающей жизни не дает нам покоя».

Вторая: «Чем дальше в глубь чужой земли, тем больше размышлений о своей».

Там и сям на страницах путевого журнала разбросаны горькие стихотворные строчки, как бы доносится печальная песня той мрачной поры. Вероятно, эти стихи читались и эти песни пелись в дороге, у костра, на привалах, и к ним понимающе прислушивались русские помощники Вьюшкина, Дарочкина и Лосева, качали головой китайские проводники...

Меж описаний безлесных сопок строчка из песни Мачтета: «Служил ты недолго, но честно, для блага родимой земли», рядом с обрисовкой неизвестного соленого озера возникает призыв Ому-левского: «Спешите, честные бойцы, на дело родины святое».

Новая река, новая сопка, новая долина – описания точные и деловые, и тут же – стихи ссыльного бунтаря Волховского:

«Да, мы погибнем, но рядами уж новые бойцы встают».

И где-то в конце путевого журнала стершимся карандашом на уголочке странички: «В счастливой жизни помните, друзья, и нас». Это – из Синегуба, борца и мученика тех лет...