355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Оскар Хавкин » Дело Бутиных » Текст книги (страница 16)
Дело Бутиных
  • Текст добавлен: 22 февраля 2020, 05:30

Текст книги "Дело Бутиных"


Автор книги: Оскар Хавкин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Однако не то время выбрано ими для чествований, поздравлений и восторгов по поводу дипломов.

Он имел в виду, направляясь из Томска именно в Иркутск, полностью раскрыться перед Хаминовым в расчете на дружеское участие и полное понимание. И вот сейчас, в гостиной и за столом, будучи окружен прежним доверием и даже восхваляемый своими ближайшими сотрудниками, Бутин ощущал в воздухе что-то неуловимо опасное, а где-то внутри что-то предупреждающее, точно бы цепляющееся и за мысли и за язык: «Не торопись, остерегись, придержи кой-что при себе».

Как же плохо, что рядом нет неустрашимого Багашева, что, мучимый болезнями, ушел с бутинской службы Дейхман, сменив Нерчинск на Петербург, что, женившись на красавице Нютке, воспитаннице невестки, уехал насовсем в Москву честнейший и дельнейший Петр Ларионыч Михайлов... Кому же тогда открыться, как не Хаминову, теснейше связанному и с Томском, и с Верхнеудинском, и с Благовещенском, не говоря уже об Иркутске! Но при всей теплоте обстановки, при всем явном доброжелательстве Хаминова, – почему такое впечатление, что он не очень желает углубляться в обсуждение положения фирмы, уклоняется, боится откровенного разговора, находится в каком-то внутреннем замешательстве... Или он знает о делах фирмы больше, чем думает Бутин?!

И про отчаянные телеграммы Толпыгину, Полутову, Котельникову с призывами спасать дело?

Едва мужчины, после изысканного ужина, вновь перешли в маленькую гостиную, а через нее, по приглашению хозяина, в кабинет, расселись и сделали первые затяжки, Бутин, приняв окончательное решение, приступил к главной теме разговора.

– Иван Степанович, мы с вами знаемся давно, сотрудничество наше проверено годами. В наше дело вложен немалый ваш капитал. Бывали у нас и несогласия и разноречия по ходу практической деятельности. Не будем оглядываться на прошлое, – ничто до сих пор не поколебало крепости наших отношений.

Хаминов, слушая, низко приопустил голову, и Бутин говорил не в лицо ему, а в широкий, крутой, налитый тяжелой силой затылок, весь в русо-седых завитках. «Совсем молодой, должно быть, и ухарь был», – ни с того ни с сего подумал Бутин.

– Так вот, милейший Иван Степанович, – продолжал он. – По сей причине я не намерен от вас скрывать возникшие у фирмы трудности. Именно от вас. Вы должны знать истинное положение дел. Полагаю, что временные затруднения, возникшие у нас, для вас не секрет.

Затылок не шевелился, обволакиваемый идущим снизу сигарным дымом, он, затылок, походил на сквозящую во мгле округлую каменную сопку в зарослях мелколесья. Затылок внимательно слушал, и Бутин испытывал легкое раздражение от того, что Хаминов не кажет лица. Говорить с затылком то же, что с булыжником! Он невольно взглянул на Стрекаловского, удобно усевшегося в кресле с маленьким хаминовским лохматым сверкшнауцелем на коленях и затейливо пускавшего в никуда затейливые фигурки сигарного дыма.

– Да что там толковать о причинах нынешнего бедствия, – снова заговорил Бутин. – Они вам достаточно известны: засушливое лето, безводье. Летний намыв золота оказался столь незначительным, слезы одни! В народе говорят, что за бедой идут победки. Такой победкой стала гибель товаров на судах, отправленных из Одессы и Гамбурга в Николаевск вокруг света. А тут еще большие затраты на Амуре – на поисковые партии. С Амуром следовало погодить, да дело уже затеяно. И не зряшное. Открылись, при таланте известного вам Шнейдера, буреинские прииски с большим золотом.

На эту речь следовало бы откликнуться. Да и сидеть так напряженно неловко. Лишь хаминовская сигара пыхтела, заявляя, что он не спит, и влажно заблестели завитушки на затылке от пробившего Хаминова пота. А ведь еще о самом тяжком не говорено! И снова Бутину подсказка изнутри: «Не надо бы... Не с ним бы... Довольно... Не тому исповедываешься!»

– Мы потерпели убытку за прошлый год, по общему подсчету, более миллиона рублей, – сказал Бутин ровным голосом, хотя душу в дрожь бросило: шутка сказать, целый миллион! – Даже для такой солидной фирмы, как «Торговый дом братьев Бутиных» с ее недвижимостями, потеря весьма чувствительная. Тем паче что кредитованы мы на порядочные суммы и затруднения наши не в текущих расходах, тут мы обойдемся, – но в оплате кредита.

Он замолчал. Теперь Хаминову надо поднять голову, взглянуть прямо в глаза Бутину и задать один-единственный вопрос. Ключевой. Решающий.

Хаминов задал этот вопрос, не подымая головы.

– Велик ли общий кредит? – спросил он.

Стрекаловский ласково поглаживал хаминовскую собачку. Его проницательные глаза сначала остановились на вопрошающем, затем на отвечающем. Общую сумму кредита знал один Бутин. Не все можно доверить конторским книгам...

– Не входя в подробности, несколько более пяти миллионов.

Прозвучало так, будто глыбу со скалы сбросил.

«Пять миллионов! Это ж почти все мое состояние! Рехнуться можно!» Хаминов, чуть приподняв голову, шибанул быстрым недобрым взглядом в Стрекаловского. Тот застыл с ладонью над головкой сверкшнауцеля, не успев погладить непокорную шерстку.

– Мы должники шестидесяти банков, компаний, товариществ и торговых домов, – говорил Бутин так спокойно, будто речь шла не о долгах фирмы, но о долгах фирме со стороны означенных банков и компаний... – Вот, Иван Степаныч, таковы наши дела. Я вполне откровенен перед вами. И надеюсь на вас. Как на давнего партнера. И... как на друга.

Затылок наконец исчез, и появилось лицо. Оно было неузнаваемо. Щеки обмякли, бородка словно свалялась, на лбу проступили розовые пятна с алтын размером. Глаза у него помаргивали, будто в ресницах застряла цифра «5», которую он стремился смахнуть.

Стрекаловский глядел на Бутина дружелюбно-сочувственно, как единомышленник, приглашая к дальнейшей откровенности и поглаживая собачонку красивой холеной рукой.

– Иван Степанович, убежден, что выстоим! У нас восемь миллионов актива. Кто у нас главные кредиторы? Полтора миллиона Морозовым должны – готовы ждать. А раз они – то и другие москвичи. Полмиллиона вдове – Корытниковой – Иван Симонович убедил до весны потерпеть, значит, и остальные томичи погодят. Семьсот тысяч ваших – одно слово иркутским заимодавцам, и заемная гроза замрет. А миллион срочных платежей как-нибудь вытянем. Нам ведь только лето переждать. Дарасунские, старые наши прииски, да новые, буреинские, пущенные в работу, намоют нам не менее чем на два миллиона. Заводы наши не дремлют, трудятся. А там торговлей на пушнине, чае, железе, вине наверстаем.

– Вы говорите «лето пережить!» – выдавил из себя Хаминов. – До лета надо дожить! Ведь не все, Михаил Дмитриевич, пойдут на отсрочки! Ведь каждому свой капитал дорог. Свой. Свои средства. Свое, нажиток жизни всей.

Крепко напуган Хаминов. Он говорит о себе. Не о фирме. О себе. Очень боязно ему за свои семьсот тысяч. Какие же нужны еще доводы, чтобы этот упрямец, этот недалекий делец, этот попросту трус...

– Иван Степанович, – так же умиротворенно убеждал своего компаньона Бутин, – вот был я у молодых Морозовых. И Савва Тимофеевич и Сергей Тимофеевич, так же уважительно, как отец их и дяди, к нам отнеслись. Ни слова о спешном возврате долга! Полное доверие фирме.

– То Морозовы, а то мы! Одна Никольская мануфактура вырабатывает Савве Морозову ткани на двадцать миллионов, а фабрики другого Морозова – на десять миллионов рублей! При таких средствах могут подождать. А нищему и алтын деньги.

Он-то что прибедняется, Хаминов! Не меньше миллиона отхватил на совместных операциях с Бутиными! Да еще в компании

с Марьиным на торговле чаем гребет! Если у нас восемь миллионов, то у Хаминова не менее трех. Ишь, алтын в кармане и вошь на аркане!

– Я не спорю, Иван Степанович, – миролюбиво отвечал он. – Моя неотступная цель: вернуть кредиторам все до копейки и с процентами. При превышении актива над пассивом более чем в три миллиона разумный капиталист может смело довериться фирме с такой репутацией, как наша! Следует ли уподобляться Левушке Кнопу, который, ровно дикий хищник из-за кустов, следит, у кого худо, чтобы напасть и задавить!

– Это тот самый, что Ивана Флегонтовича проглотил? – с невинным видом спросил вдруг Стрекаловский. Не то у Бутина, не то у лохматого сверкшнауцеля. – Лапинскую мануфактуру?

– Он самый, Иван Симонович! Это не собачка немецкая, что у вас на коленях. Волкодав. Этот душит методически, мертвой хваткой. Что ни говори, а пришлый народ. Нагребут, настригут и к себе стриганут, в свою Баварию или Саксонию!

– Томичей успокоили. Москвичи притихли. А вот другие, – возмущался Стрекаловский. – Волжско-Камский банк затребовал долг, серпуховский Коншин векселя предъявил, будто с голоду ноги протягивает! Ни совести, ни солидарности, ни здравого смысла.

Бутин бросил быстрый взгляд на своего сотрудника. Но тот уже был занят тем, что, играючи с безобидной собачкой совал ей меж острых зубок палец, легко ударял по лапкам, собачка, играя урчала и ласкалась. Мог бы промолчать про дурака Коншина!

– Так что же вы надумали, Михаил Дмитриевич? – чуть осипшим голосом спросил Хаминов. Пятна с темени сошли, потускневшие глаза оживились. – И как прикажете поступать?

– Прежде всего, Иван Степанович, мне желательно продолжение нашего с вами плодотворного, не ошибусь сказать, содружества. В интересах и ваших, и моих, и всего дела в целом.

– Благодарю вас, Михаил Дмитриевич, – Хаминов чуть наклонил облыселое темя.

Стрекаловский, не отрываясь от своих занятий с собачкой, одобрительно кивнул – не то словам Бутина, не то шалостям сверкшнауцеля, что тихонько с игривостью затявкал.

– Лучшее, что можно при сложившихся обстоятельствах предпринять, Иван Степанович, это учреждение администрации для управления делами фирмы. План таков. В администрацию входят наиболее почтенные иркутские купцы из числа кредиторов, и в первую очередь господа Хаминов и Марьин, и я объявляю этому уважаемому комитету баланс всего капитала. Администрация, имея перед собой всю собственность фирмы, всю картину дела, несомненно сумеет убедить прочих заимодавцев в необходимости отсрочек платежей. Я, в свою очередь, дам обязательство выплатить кредит полным рублем. Меж тем фирма спокойно займется текущими делами на благо всех сторон, с тем чтобы все предприятия работали в полную силу.

Сверкшнауцель исподтишка, словно осерчав, куснул Стрекаловского, – благожелательно, но все же чувствительно, и тот спустил его на пол и с восхищением уставился на своего патрона. «А ведь великолепно придумано!»

Хаминов, наморщив лоб, повернулся к Стрекаловскому, затем снова к Бутину. Очень все заманчиво выглядело, вряд ли кредиторы откажутся от того, чтобы возглавить фирму, дабы быть каждодневно в курсе всех ее дел. Один лишь немой вопрос прочитал Бутин в глазах у Хаминова. И он ответил на этот немой вопрос так:

– Иван Степанович, свои семьсот тысяч вы получите при первых деньгах.

Хаминов развел руками:

– Помилуйте, Михаил Дмитриевич, как можно сомневаться! Не первый год вместе трудимся! Что касаемо администрации... Вон я вижу наш Иван Симонович в полном восторге от вашей придумки!

– Решение верное, – подтвердил Стрекаловский. – И практически, и экономически, и, так сказать, психологически.

– Что ж, – с облегчением, что решение принято, молвил Хаминов. – Полагаю, уговорим купечество. Упрямое оно, прав Стрекаловский, а уговорим. Учиним администрацию, господин Бутин, всенепременно!

Сей же миг, будто Агриппина Григорьевна угадала конец разговора, растворилась дверь кабинета и хозяйка своим приятным, теплым голосом пригласила мужчин к самовару.

– Пожалуйста, господа хорошие, чай кушать! Вы друг дружку разговорами заморите! Пожалуйте, шанежки и пирожки и все нужное на столе!


10

Бутин после долгих скитаний – Верхнеудинск – Томск – Иркутск – воротился в родной Нерчинск. И, не скинув шубы, в широкой собольей «жигжитовской» шапке, кинулся на второй этаж, чтобы обнять брата и доложить о своих многодневных мытарствах.

По широкой парадной лестнице, спускалась навстречу, не скрывая улыбки радости на теплом лице, Капитолина Александровна. Он поцеловал у нее руку, она прикоснулась губами к его лбу.

– Заждались вас, дорогой друг! Успешно ли съездили, Михаил Дмитриевич? – и, читая в узких глазах нетерпение, быстро сказала: – Николай Дмитриевич в саду, в теплицах с Татьяной Дмитриевной, так что не раздевайтесь. – И добавила: – Марья Александровна гостит у батюшки с матушкой, обещались завтра к утру...

Бутин благодарно улыбнулся невестке и, вернувшись на нижний этаж, торопливо зашагал через анфиладу комнат в глубь здания – вот и коридорчик, несколько ступенек вниз, крохотная прихожая и низенькая дверца, ведущая в сад.

Брата и сестру он нашел во второй теплице, теплицы все широкие, приземистые, треугольные, в сияющих стеклянных ячеях, глубоко – на аршин-полтора – всаженные в землю, для большего обогрева растений. Зеленые плети огурцов, светло-розовые упругие плоды томатов, а на дворе сугробы и мороз до тридцати!

Он еще снаружи в чисто протертые стекла увидел, как, тихонько переговариваясь, по неширокому проходу прогуливались брат с сестрой, и хотя – скорее! скорее! – помедлил прежде, чем войти в теплицу. Татьяна Дмитриевна – прямая, с широкими не женскими плечами, в сарафане, видны сильные загорелые руки, а в углах губ словно затвердели складки: тут и прожитые годы, тут и суровость характера. А брат еще больше переменился: лицо обрюзгло, вспушки под глазами, седой бобрик поределых волос, и одет не так опрятно, как к тому привыкли, – в стародавний заброшенный сюртук.

Николай Дмитриевич в последние годы мало-помалу отходил от дел, в горячие события не ввязывался, от срочных поездок отнекивался: «Пусть Стрекаловский или Большаков, они молодые, бойкие, пусть свой хлеб отрабатывают».

Татьяна Дмитриевна, уловив тяготение брата к мирной домашней жизни, привлекла его к своим занятиям. Подсунула книжки, картинки, каталоги по садоводству, и теперь уже трое в доме, считая Петра Яринского, когда он не в ездках, с усердием выращивали овощи, плодовые деревья, ягодные кустарники и цветы. Сад развился обширный, густой, и дом утопал в плюще, вьюнах и глициниях.

Конечно, в делах можно обойтись без помощи старшего брата. Фирма вырастила первостатейных служащих, многим из них дав образование в Петербурге, Москве, Геттингене, Цюрихе, Вене. Такими образованными, добросовестными, преданными сотрудниками, как Афанасий Алексеевич Большаков, Иван Симонович Стрекаловский, Алексей Ильич Шумихин, вряд ли могли похвастаться торговые фирмы Томска, Иркутска или Кяхты! Да и «доморощенные» были без цены, – хоть, пятижильный и усердный Иннокентий Иванович Шилов, хоть тот же Иринарх, могущий в интересах дела добраться до любого сановника.

Однако ж не «Дом Бутина», но «Дом Бутиных». И голова светлая у брата. Конечно, пока дела шли ровно, без срыва, на подъем, можно было старшего брата не вмешивать. А сейчас?!

Увидев младшего, Николай Дмитриевич не поспешил осведомиться о ходе дела, удачно или без пользы прошла долгая поездка младшего, целью коей было спасение от развала Торгового дома и Золотопромышленного товарищества братьев Бутиных.

– О дорогой брат, – вскричал он. – Вы только гляньте, какие мы тут без вас чудеса с сестрицей взрастили! Наш зимний сад превращен в замечательный питомник растений, такого и в Ялте, и в Японии, и в Африке не сыщешь! Мы тут грецкий и лесной орех высадили, семена осенние. Фила Павлова, Нютки, красавицы нашей подруга, в селе Радде, на Амуре, пятьсот километров ниже Благовещенска, орех собрала. А там, присмотритесь, с краю – персик с Бянских гор, а подале – жимолость с Борщовского хребта, – это Вали Письменовой добыча, девушка из нашей Софийской гимназии – у нас свои агрономии объявились! Немало новых растений весной высадим в открытую почву!

Все бы эти сообщения радовали Бутина в другую пору: и краски нарциссов и тюльпанов, и свежее дыхание зелени, и пряный аромат укропа и огурцов, – ведь сад и теплицы созданы Бутиными, частица их огромного полезного дела. Но бянские персики и приамурский орех не самые спешные и первостепенные предприятия. Этот волшебно расцветший, как в тропиках, сад сгинет, если все хозяйство рухнет!

– Надо бы поговорить, Николай Дмитриевич...

– Прямо-таки сейчас, – недовольно сказал тот. – Надеюсь, вы, Михаил Дмитриевич, передохнете малость с дорожки. И мы тут закончим...

– Мне важно знать ваше мнение по содержанию моего вам письма.

Татьяна Дмитриевна отошла в другой конец теплицы. Право, Михаил Дмитриевич мог бы выбрать другое место и время для серьезного разговора.

Михаил Дмитриевич скинул прямо на земляной пол шубу, и братья уселись в плетеные легкие кресла у дверей теплицы.

– Не знаю, дорогой брат, что вам сразу и ответить, – сказал, смирившись с фактом начавшегося разговора, старший Бутин. – Вы бы хоть коротко обрисовали, каким путем пришли к такому решению.

Михаил Дмитриевич не стал входить в подробности. Коротко про Москву, два слова про Томск, побольше насчет Иркутска. Главное – существо задуманного маневра: кредиторы должны смирять кредиторов. Их надо направить так, чтобы они терпеливо ждали. Ждали, когда выправятся дела фирмы и появятся деньги. Откроем администрации все книги: вот возможности Дарасунских приисков, вот столько дадут они золота, также по Зейским, и по заводам – сколь от них прибыли. Развернем перед кредиторами ясный план преоборения трудностей. При помощи добровольной администрации. И при сохранении всех нитей управления в наших руках.

Старший вглядывался в младшего.

Твердостью, желанием действовать, энергией и сознанием правоты дышали все черты усталого, похудевшего лица. Нервно подергивались углы рта, настороженно блестели монгольские глаза, высокая, сухощавая, сильная, подвижная фигура... Он готов сражаться с кем угодно, и, возможно, это и раздражает старшего брата.

– Не представляю, друг мой, как следует отнестись к вашей идее. Ежли бы иметь дело с одними Морозовыми. У них капитал основательный, фундаментальные компании, как Никольская мануфактура господина Саввы Морозова, так и фирма Викулы Елисеевича стоят крепко. Потому и размах, широта.

Непрямой намек тут явствовал. С не фундаментальным капиталом не лезь, не прыгай выше себя!

– Я к тому, дорогой брат, – продолжал старший, – что Хаминову, коему вы доверили учреждение администрации – добровольной, так я понял? – глядеть на наше дело глазами Морозовых невозможно. У него по крайней мере четверть всего капитала под угрозой! Даже при самых доверительных отношениях – перво-наперво в свой карман заглянешь. И другие. У кого сотня-полсотни тысяч в деле будут рвать и хватать, им свои грошевые капиталы тоже упустить невозможно. Добровольная администрация? Так-то так, но хотя по нашему почину, а дело-то из рук выскользнет! Не примечаю особой разницы: чужие на тебя петлю накинут или сам удушишься! Те, кто войдут в администрацию, первыми ринутся, чтобы рубль с процентом вернуть!

Эти доводы брата он и сам себе приводил. Хозяйство оглядел со всех сторон, прежде чем прийти к иркутянам со своим «почином», как брат выразился. Разве он пришел к Хаминову и Токмакову с пустыми руками? Нате, господа купцы, смотрите: на первое января 1883 года, при всех трудностях прошедшего лета, наш Торговый дом дал баланс два миллиона триста тысяч пятьсот рублей чистой прибыли! И это, когда по всей России шквал разорений, банкротств, торгов, аукционов, принесших горе тысячам и тысячам жертв беспримерного экономического кризиса!

Как же нас било, теснило, крушило последние годы!

Что же они – Хаминов, Токмаков, Зимин и прочие – слепые безумцы, готовые развеять наши миллионы по ветру!

Хорошо, Николай Дмитриевич, правота ваша в том, что не всегда здравый смысл и дальновидный расчет берут верх! Наши доводы не могут быть доводами для всех. Нарождающиеся компании и товарищества с жадностью взирают на бутинские заводы, прииски и капиталы. Есть ли другой выход, нежели тот, что нашел он, распорядитель дела! Что мог бы предложить взамен старший брат? Но старший брат сидит в кресле мешком-тюфяком и обводит глазами теплицу в поисках какой-нибудь роскошной голландской луковки или изысканной бельгийской кольраби, для успокоения нервов и утешения сердца!

Взгляд Николая Дмитриевича остановился на дальнем углу теплицы. Там, у стеклянной стенки, усердно трудилась Татьяна Дмитриевна. Казалось издали, что руки у нее в черных перчатках – так густо выпачканы они землей. Она увлеченно высаживала какие-то черенки. По тоскливому взгляду Николая Дмитриевича видно, насколько отрадней ему рядом с сестрой, чем с братом.

– Мы более двадцати лет были с вами на высотах коммерческой и финансовой деятельности, – сказал старший, поворотясь вместе с креслом к брату. – Мы принесли немало пользы и Нерчинску и Сибири. Вы получили за свои заслуги диплом Французской академии сельского хозяйства, промышленности и торговли на звание члена этой почтенной и уважаемой академии. Все мы – и я, и вы, и Капитолина Александровна, и живущая с нами сестра – побывали во многих странах Европы, Америки, Азии, и не только для развлечений, – убедились, что мы здесь, в сибирской глухомани, можем работать не хуже, а лучше других. Про вас в западной прессе писали весьма одобрительно и похвально... Михаил Дмитриевич, мне уже шестьдесят, вам скоро полсотни, – не пора ли отдохнуть и больше уделить внимания и семье, и себе, и любимым занятиям?.. – Он, услышав звяк садовых ножниц в руках Татьяны Дмитриевны, оживился и снова устремил взгляд на нее. Отдышался, – в последнее время грудная жаба стала донимать его все чаще. – Друг мой, у нас восемь миллионов своего нажитого капиталу, отдадим чужие пять, у нас останется три, пусть два, и наши дома, и земельные угодья, и дачи на Дарасуне и Байкале, и этот прекрасный сад, – он обвел видневшиеся за стеклом теплицы яблони, груши, сливы, кусты смородины и малины, – сейчас голые, весной дивно зацветающие. – И уверяю, у нас с вами останется простор для полезной деятельности в интересах общества!

Михаил Дмитриевич соскочил с кресла и, вне себя от гнева, пнул легкое сиденье ногой, оно отлетело по дорожке чуть не до середины теплицы.

– Опомнитесь, Николай Дмитриевич! Что вы мне предлагаете? Лишиться всего, что мы создавали многие годы трудом рук своих. Для чего и для кого мы возводили это здание? Нам Иваном Ивановичем Горбачевским и Николаем Николаевичем Муравьевым завещано наше дело: развивать Сибирь, дать движение ее естественным богатствам, подымать хлебопашество и промыслы, улучшать жизнь людей, земляков наших. Нет, брат! Ни одного завода и промысла, ни одного прииска, ни одного здания, ни одного склада не отдам без боя! Да пусть наш прапрадед казак Тимофей Бутин восстанет из гроба и наплюет мне в глаза, если я уступлю врагам нашего дела! Я не садовод, милостивый государь, я не грецкие орехи призван сажать, я коммерсант и промышленник, деятель общества, слуга народный, я благу народному служу!

Лицо младшего исказилось судорогой и стало совсем монгольским, хоть малахай на голову, и все его сухощавое, жилистое, худое тело подергивалось, словно в конвульсиях. А старший брат, с трудом поднявшись с кресла, с посеревшим лицом, стоял, держась одной рукой за подлокотник кресла, а другой за сердце.

Прибежавшая с той стороны теплицы сестра с силой тряхнула Михаила Дмитриевича за плечо:

– Сейчас же угомонитесь! Делайте как вам угодно, но придите в себя!

У входа в теплицу показалась Капитолина Александровна. Уж как только узнала, что здесь неладно!

– Михаил Дмитриевич, Марья Александровна у себя. Как мне представляется, вам после долгой отлучки желательно повидать свою супругу?

Бутин постоял несколько мгновений, еще не остыв, круто повернулся, подхватил с порога шубу и выбежал из теплицы.


11

Он стремительно поднялся к себе на мезонин и принялся из угла в угол мерить кабинет. Изредка подходил к балконному окну и смотрел на Соборную площадь, на пересекающую ее Большую улицу, на общественный сквер в центре, на колонны дома Капараки-Верхотурова, на растянувшееся почти у берега легкое и обширное, с колоннадой здание Гостиного двора. Там вокруг саней, розвальней и пошевней, сгружаемых рогожных мешков и здоровенных, обитых жестью ящиков столпились мужики в овчинах, суконных поддевках, в заячьих, волчьих шапках, в ватных ушанках, в теплых картузах, а кто и вовсе голоушие, приказчики в долгополых сюртуках, и все до единого в теплых катанках. Сахар привезли Зимину, мыло Куликову, а в тех джутовых пахалковских мешках, скорее всего, рис. Видел все это – и заснеженные дома, и серо-матовую колею зимника по Нерче, и мальчишек на салазках, летящих сверху от собора вниз к ледяной реке, – видел и не видел. Отходил от окна и снова наискосок мерил комнату.

Он прав. Кругом прав. Но это не дает ему удовлетворения и успокоения.

Вот Петр Первый, следящий сейчас со стены круглыми выпуклыми недобрыми глазами за его метаниями от одной двери к другой, – он, великий царь русский, сомневался когда-нибудь, знал минуты отчаяния, осуждал себя? Нет, цари всегда правы!

Но ведь и он прав, хотя и не царь. Прав, прав, прав.

А вот вспышка в саду зря. Не с братом же родным воевать! Со старшим братом, столь часто напоминавшим ему об осторожности в делах.

Пусть он, Михаил Бутин, не вполне виноват в том финансовом бедствии, что обрушилось на фирму – пусть обстоятельства, случайности, совпадения неблагоприятных условий, но распорядителем дела с первых дней объединения их капиталов в Торговом доме – он. Должен был вовремя взвесить и счесть. И призадуматься иной раз над советом брата. Тот ни разу не напоминал, что в деле и его средства, но имел ли право младший забывать об этом!

Михаил спустился к обеду в надежде поправить дело, извинившись перед братом. Однако Николай Дмитриевич не вышел к обеду, сославшись на нездоровье.

Капитолина Александровна, не изменившая своему обычному обращению с деверем, все же ушла в середине обеда под предлогам присмотра за больным мужем. Татьяна Дмитриевна, до конца трапезы не проронив слова, сразу же после десерта направилась в сад, молвив, что придется довершить одной рассадку семян, начатую совместно со старшим братом. Марья Александровна, невозмутимо отдавая распоряжения по дому кухарке и другой прислуге, задала Михаилу Дмитриевичу ничего не значащие вопросы по его поездке, а вот Филикигаита вела себя вызывающе. Смиренно возводя очи к небесам и удаляясь вслед за хозяйкой, произнесла вполголоса: «О, горе мне грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько!»

Бутин подумал, что набожная толстуха ошиблась в этом каноне: там не «ум» стоит, а «слезы», он молитвослов с детства не хуже ее знает. Но, поймав компаньонку невестки на ошибке, не утешился. Ему казалось, что все в доме против него, никто и глянуть на него с сочувствием не желает!

Черт побери, в этом роскошном дворце, построенном пятнадцать лет назад в знак могущества фирмы, в этой цитадели братьев Бутиных никому нет дела до грозы, гремящей над крышей, и никто не раздумывает, прав он или не прав. Важнее для обитателей дворца, что по милости младшего жестокий приступ жабы у старшего. И вообще нарушено спокойное течение надежной жизни.

Когда он вышел из столовой, намереваясь снова подняться к себе наверх, дабы снова и снова размышлять о путях спасения фирмы, то приметил внизу, у парадной двери, словно случайно оказавшегося там Петра Яринского. Малорослый, крепенький, одетый на выезд, тот молча, напряженно смотрел снизу вверх на хозяина, словно ожидая приказаний.

– Почудилось аль нет, будто звали? Я и подумал, не на охоту ли собирается ваша милость! Так я, Михаил Дмитриевич, готовый. Кони кормлены, чищены. Седлать, что ли?

Бутин, немного озадаченный, смотрел с площадки второго этажа вниз, где у подножья лестницы стоял длиннорукий, с чуть кривыми ногами, давно уж возмужалый, но все еще не женатый парень, выросший у него в доме, везде поспевающий, всегда нужный, все умеющий – безотказный, понятливый Петя-Петушок Яринский. Вот кого в доме никто не звал по отчеству. И вот кого бы никто не дал в обиду. В общем-то, он был в доме всеобщим баловнем. Как Нютка же, выданная за Михайлова. И то удивительно, что он и не

пытался извлекать из этого положения выгоду. Так было у него смолоду, так и сейчас. Сначала кучером изъездил все прииски и заводы с Михаилом Дмитриевичем, знал в лицо не только управляющих и горных инженеров, но чуть ли не половину рабочих. От Коузова, Михайлова, Дейхмана постиг науку золотопромы-ватьных устройств и прочей приисковой техники и мог играючи разобрать и собрать любой механизм, даже увидя его в первый раз. Его худощавое, чуть конопатое лицо расцветало, когда домашние одаривали его самыми незначительными вещичками. Капитолина Александровна – новой шелковой рубахой, Николай Дмитриевич – серебряным портсигаром, Татьяна Дмитриевна – шалью для Петиной матери, Филикигаита – расшитым полотенцем, сам Бутин – новыми сапогами или редкой книгой, – пусть сущий пустяк, а под белесой деревенской челкой – улыбка и радость. Это ему, как члену семьи, как своему, – вот так он расценивал эти дарения, а золотые или бумажки – это как слуге, как лакею. Он не просто служил Бутиным, он был частью этого дома и дорожил доверием всего семейства. Привлекла Татьяна Дмитриевна к садовым работам – наловчился умело обрезать ветки, искусно выращивать крепкие саженцы и сеянцы яблонь, груш, ягодных, закалять их, своевременно поливать и подкармливать, рыхлить землю, чтобы побеги успевали вызревать до заморозков, закладывать защитные полосы от ветра, воевать с паутинным клещом и зеленой тлей. Откликался и на просьбы Николая Дмитриевича: исправить рамки для картин, перевесить ту или иную, – как в кабинете старшего Бутина, так и в обеих гостиных, столовой и в простенках по всему дворцу, – так что вскорости стал великим знатоком живописи, питая особую любовь к тем полотнам, на которых лошади и собаки. Вот почему привлекали его внимание прекрасные копии брюлловской «Всадницы», перовского «Последнего пути» и «Марокканца с лошадью», привезенного из Будапешта. Он восхищался английской легавой на веранде в одной картине, доказывал, что лошадь плохо обучена хозяином во второй, утверждал, что собака на третьей идет не просто так, а с воем. Капитолина Александровна мягко заметила ему: «Петя, а ведь там не только животные, там люди, приглядись». Он заложил обе руки за голову и, то раздвигая локти, то сдвигая их, долго вглядывался в горделивую фигуру наездницы, в обеспокоенного бурей марокканца, в потерянные лица детей на санях с гробом... «Да-а-а, это конечно», – и притих на полдня.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю