Текст книги "Дело Бутиных"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Всю эту историю Бутин и поведал сейчас иркутскому компаньону, движимый доверием к нему после доставленной Хаминовым благоприятной вести от Морозовых.

Он говорил, нервно расхаживая по кабинету, а закончив, остановился напротив сидящего в кресле Хаминова.

Как Хаминов ни владел собой, а не удалось ему скрыть легкой усмешки. Она как бы уличала Бутина в беспомощности и нераспорядительности.

– Воля ваша, и прииски ваши, Михаил Дмитриевич, а все ж мирволить бунтовщикам не след. И со служащими вашими, верными вам и долгу, вы поступили не по-божески! Полиция, уверяю вас, по-иному на все посмотрит!

Смуглое лицо Бутина словно бы судорога свела, – не зря портрет Петра Великого украшал его кабинет!

– Иван Степанович, я на вас смотрю как на передового человека. Зачем же кликать полицию? Это же неминуемо следствие, допросы, наказания, озлобление людей. Конечно, ежли кто заявит на меня, что я подымаю рабочих приисков на мятеж, тогда – куда денешься!

И он, пощипывая бородку, выразительно поглядел на Хаминова. Тот поморщился и опустил глаза.

– Помилуйте, Михаил Дмитриевич, кто же осмелится. Меры вы приняли, спокойствие установлено.

Нет, размышлял Хаминов, он в полицию не побежит. Ему с Бутиным ссориться не с руки. А вот настороже надо быть. Не появилась ли в крепости Бутина трещинка? Охотники толкуют, а он, Хаминов – охотник, и плашки ставит, и с лайками ходит, – что хорьки первыми в тайге чуют приближение бури или начало землетрясения. Так ты, Хаминов, кто: охотник или хорек? А он и то и другое. В зависимости от обстоятельств.

И, уже совсем овладев собой, он с добродушно-свойской улыбкой сказал:

– Михаил Дмитриевич, а я ведь к вам с просьбицей. Не от себя, собственно, от служащего моего.

– Иван Степанович, всегда готов услужить! Что за просьба и от кого?

– От Стрекалове кого Ивана Симоновича. Побыв в Нерчинске раз-другой, – у вас в доме его весьма тепло приняли, – затвердил: хочу в Нерчинск. То есть обосноваться.

– Может, посвататься намерен? – засмеялся Бутин. – У нас купеческих дочек, свободных и богатых, довольно!

– Да нет, не думаю. Фирма Бутина его привлекает! Лишиться его для меня тяжко. Молод и талантлив. И юридически подготовлен, и в бухгалтерии знаток, и языками владеет. В крупном деле у него широкий путь... А у меня что – тропа таежная.

Прощекотал самолюбие Бутина. Скромно оценивает себя Хаминов, высоко не заносится!

Бутин согласился, и они распрощались, в общем довольные друг другом.

3

Лето наступило сухое и жаркое. Такого страшного лета давно не знавало Забайкалье.

Небо дышало раскаленной синыо, и эта сухая мертвая синева давила тяжелым, жестоким зноем землю и все живое на земле: пашни, луга, леса, травы, сады, огороды... Во многих местах, где растрескалась и измельчилась почва, меж небом и землей нависала помха, помаха, мга, – темная густая завеса мельчайшей пыли, гасившая дневной свет и застилавшая и небо и солнце. Лица людей одевались в маску темно-серой пыли.

Местами вместо зеленой травы тянулись серо-желтые проплешины полежалых и высохлых растений. Листья боярки, черемухи, шипишки скручивались в хрупкие коконы. Пробившиеся с весны росточки моркови, начатки ботвы замерли, поникли и превратились в черно-желтые усохшие стручки.

На Яблоновом хребте, под Становиком, близ Читы, неподалеку от Нерчинска, за Шивкинскими столбами, и южнее, к Шилке, загудела-заполыхала в прожорливых пожарах тайга.

Птицы, с побелевшими от страха глазами, с раскрытыми в дикой жажде клювами, влетали в окна, метались по комнатам, по стайкам и амбарам в поисках недопитой, вылитой, помойной, самой что ни на есть грязной, – но воды, воды! Залетали в пустые ведра и котлы, ныряли в пересохшие колодцы, падали замертво во дворах к ногам людей...

Сотнями беззвучно и покорно валились овцы. Буренушки с тоскующими мордами и запавшими боками, стоя с деревянно сухими палками расставленными ногами или лежа у заросших черной каменистой грязью водопоев, бессильным хриплым помыкиванием встречали свой последний час. Лошади – ходячие скелеты с разбухшими коленями – двигались с такой осторожной медлительностью, словно с каждым шагом им угрожало развалиться на части.

А люди ничем не могли помочь ни зверям, ни птицам, ни домашней скотине. Не могли помочь и себе. Вода вдруг стала дороже всякого золота!

Высохли до самого донышка реки, ручьи, ключи, источники. Через Нерчу, Дарасун, Нараку, Нерчу, Тургу, Зюльзю, Олекан, Олов, обе Хилы и другие, питающие города, поселки, рудники, заводы, прииски Нерчинского округа водоемы – можно на всем протяжении пройти почти посуху. Даже мари под Шивией и за Верхней Олей за два-три дня усохли, будто осатаневшее многотысячное стадо сохатых и маралов выхлебало из них всю воду!

Обмелели Онон, Ингода, верховья Олекмы. Пароходы Бутина и его компаньона Прокопия Ивановича Пахолкова сиротливо стояли на приколе у Сретенского и Благовещенского причалов, – по такой низкой воде и на плотах в отмель уткнешься!

Люди выходили из домов, задыхавшихся от жары, дыма, чада и никак не спасавших от духоты, от свинцовой тяжести в теле, затрудненности дыхания, головокружений... Выходили, тоскливо глядели на небо в поисках облачка, в надежде углядеть над хребтами синюю дымчатую полоску приближающегося дождя...

Зной стоял намертво, будто врос в землю и воздух, будто слился с неподвижной природой. Если и шевельнется где ветерок, так в нем не свежесть, не дуновение, а уголья одни, он обжигает, вызывает горячую болезненную испарину, и еще сильнее изнывает и томится все живое...

Миновал июнь, наступил июль, а жара и сушь не спадали.

От Байкала до Амура, разделенных тысячами километров и соединенных общим горем-бедой – словно из одной груди вырвался облитый слезами вопль, обращенный к Богу: «Господь наш милостивый, вездесущий и всемогущий, прости прегрешения наши, смилуйся над рабами Твоими неразумными, над тварями земными, над кормилицей землей нашей! Воды, Господи, водой напои нас!»

Молебны за молебнами, крестные ходы, сборища молящихся в храмах, соборах, церквушках, часовнях, в поле – везде, где есть икона, крест, распятие, тысячеголосо возносились молитвы к синему омертвелому небу, над которым находится всеблагой, разгневанный греховностью людей суровый повелитель Вселенной...

4

Преосвященный Мелетий, епископ Селенгинский, объезжал со свитой страдающий от засухи край. Населению грозила голодная зима, угрожали эпидемии и другие несчастья. Говорили, что в Борзинских степях вспыхнула тарбаганья чума, что в Акше, на самой границе с Китаем, случаи холеры.

Преосвященный Мелетий, в миру Михаил Кузьмич Якимов, служил молебны в Верхнеудинске, в Петровском заводе, в чикойских селах от Гусиного озера до Черемхова, по Хилку – от Бичуры до Могзона, в Чите, в казачьих станицах, бурятских улусах, в Карымской и Шилке, в Сретенске и Троицком и вот дошел до Нерчинска.

Остановился он по приглашению Бутина в Большом доме. Отвели наверху все гостиные, будуары и спальни десятку священников, дьяконов, певчих, сопровождавших епископа в его долгом и печальном странствии.

Бутин отвел Мелетию отдельную комнату у себя в мезонине и тем самым получил возможность познакомиться с ним поближе.

С церковью Бутин жил в ладу и мире. И с епископом Мелетием, и с архиепископом Иркутским и Нерчинским Парфением, и со сменившим его архиепископом Вениамином. Не раз духовенство края публично и торжественно благодарило Бутина за щедрые пожертвования в пользу церкви, паствы, нищих, сирот, домов призрения, В начале семидесятых годов он был утвержден в должности Почетного блюстителя по хозяйственной части Нерчинского духовного училища. Позже занял ту же требующую трудов должность при Благовещенской духовной семинарии. Практически училище и семинария существовали наполовину за счет денежных и материальных пособий бутинской фирмы.

Духовенство не скупилось на адреса, грамоты и благословения за полную религиозного рвения заботу о православной церкви и нуждах верующих.

Пожертвования, благотворительность и меценатство не ослабляли, но укрепляли положение Бутиных в купечестве, предприятиях, в глазах властей и в отношениях с демократической Россией. Были и такие награды, которые наполняли его законной гордостью. Те награды, что утверждали прямую пользу деятельности Бутина в промышленности, науке, торговле, просвещении. «За полезную деятельность и особые в торговле с Китаем заслуги» он еще в 1872 году «всемилостивейше пожалован» кавалером ордена Святого Станислава третьей степени. За труд о путешествии в Тяньцзин и открытие нового торгового пути Императорское географическое общество присудило Бутину серебряную медаль. За усовершенствование золотопромывалыюй машины и представленную вместе с Коузовым модель оной на Московскую политехническую выставку Императорское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии присуждает Бутину золотую медаль.

Что же, и церковь православная не проходила мимо трудов Бутина, значит, они нужны народу, России и Богу!

Но преосвященный Мелетий давно любопытен Бутину не только как священнослужитель. Это была личность выдающаяся, в своем роде легендарная. Его смелый ум, образованность, дар горячего и правдивого слова притягивали к нему и верующих и неверующих. Его уважали за независимость от властей и церковного начальства, за чистоту жизни и открытое сочувствие нуждам народным. Его пламенные слова, гневные, осуждающие, прозвучали более двадцати лет назад на всю Россию. Молодым иеромонахом, студентом Казанской духовной академии, выступил он в панихиде по расстрелянным несчастным крестьянам села Бездны, поднявшимся против дикого помещичьего произвола сразу после объявления Положений 19 февраля. Сибирь помещика не видела, в Сибири крепостничества не было, зато она увидела мужиков, сосланных за участие в волнениях, мужиков, в которых стреляли за то, что они хотели земли, хлеба и не хотели помещика. Тогда-то и Афанасий Прокофьевич Щапов пострадал, оборвалась его ученая карьера, и вскоре он очутился в Иркутске. Туда же сослали и Мелетия, духовного ученика Щапова, той же академии воспитанника. Не решились лишить сана, осудить, – речь духовного пастыря дышала святостью, Божьим гневом, голос во всей Руси прогремел, – а проучить, смирить, обуздать надо, удалить подальше от очагов брожения. Вот и сослали под видом руководства забайкальской духовной миссией, позже поставили архимандритом посольского монастыря на Байкале.

Бутин не раз встречался с епископом, но мимолетно, – однажды у Горбачевского, вдругорядь в Верхнеудинске в епископском доме, а еще – во время проезда Мелетия через Нерчинск на Амур. И в Иркутске – у изнуренного болезнями и вином полуумирающего Афанасия Щапова. Ему казалось, что преосвященный Мелетий не меняется, сохраняет раз и навсегда приобретенный облик – и внешний и внутренний. От него веяло нравственной цельностью и душевной силой.

Высокий прямоугольный епископский убор резко оттенял серобелую кружевную бороду и черные молодые брови над молодыми глубоко сидящими глазами. Спокойное, строгое лицо, в нем и величие духа, и затаенная скорбь. Большой серебряный нагрудный крест, не раз благословлявший толпу. И четки – нить черных крупныхшариков, перебираемых тонкими нервными пальцами. В том, как Мелетий перебирает четки, угадывалось, что творится в его душе.

– Вот так-то, Михаил Дмитриевич, – сказал преосвященный Мелетий после того, как благословил трапезу. – Встречаемся с вами в прискорбные дни. Не будем задавать праздных вопросов, чем мы прогневали Господа, но коли возносим ему мольбы, то и должны помочь Творцу человеческими усилиями. – Он бросил кроткий и твердый взгляд на свою свиту, трапезничающую вместе с ним, – это были молодые священники, едва отпустившие мягкие, словно тополиный пух, бородки. – Я это высказал и генерал-губернатору, губернским начальникам и прочим чинам, всегда готовым принять крутые меры, находить нарушителей, но беспомощным перед властью стихии и бременем народного бедствия. – Он помолчал. – Мы, служители церкви, более полагаемся на вас, деловых людей. В ваших руках и денежные средства, и материальные возможности, и практический опыт.

Он отпил из бокала немного воды, подкрашенной вином.

– Превосходное бордо, – заметил преосвященный Мелетий. – Я держусь такого мнения, Михаил Дмитриевич, что важен привкус. Те, кто пристрастны к возлияниям и пресыщению, теряют вкус к красоте мира и радостям жизни. Но нельзя, преступно лишать людей необходимого. Вода сейчас дороже любого вина. – Он, глядя Бутину прямо в лицо глубоким, проницательным взглядом, неожиданно спросил:

– Слышал о неурядицах на ваших приисках, Михаил Дмитриевич, и, зная вас, верую, что меры, принятые вами, были разумными и милосердными. Насколько, на ваш взгляд, можно согласиться с критическими выступлениями господ Вагина и Багашева по этому прискорбному случаю?

Преосвященный Мелетий затронул самое больное место Бутина.

– Я не мог, ваше преосвященство, сделать больше, чем я сделал. Я отстранил недобросовестных людей, накормил рабочих, ободрил, успокоил. Но как я мог остановить действия властей?! Понаехала без меня тупая полиция, давай творить расправу! Нашли зачинщиков, увезли в острог, да еще отписали в областное правление о неблаговидных действиях владельцев и о доблестном поведении смотрителя!

– Со злом бороться трудно, а надо, – твердо отвечал Мелетий. – Церкови православной не по силам без помощи общественной, хотя и уповаем на милость Господню. Без гражданских установлений и церковь бессильна. Без Бога в душе человек – это пустыня бесплодная. Как ваш смотритель Стручков и ему подобные. Что о них говорить, когда власть предержащие божьими заповедями пренебрегают. Посещение храмов и отбитие поклонов – это еще не истинная вера. Бог должен быть с человеком во всех помыслах и делах. – Он вдруг неожиданно спросил: – Вы помните, кто учинил расправу над мужиками несчастного селения Бездны?

– Как же, ваше преосвященство, – отвечал Бутин. – Генерал Апраксин тогда себя прославил или, вернее, ославил!

– Весь род Апраксиных, – сказал преосвященный, – род ничтожнейших людей. Трусы, изменники, прислужники временщиков. А этот казнитель самый подлый, поднявший меч против беззащитного страдающего народа. Предзнаменование было ему, он не внял. Антон Апраксин против Антона Петрова! Граф Антон против мужика Антона-Горемыки! Не стреляй в брата своего, говорил ему Бог, не убивай людей, желающих освобождения от барщины, нуждающихся в поле, земле и хлебе! Один злодей убивал в Бездне, другой в Кандеевке, третий в Черногае. Антона Петрова сам государь повелел: «Привести приговор в исполнение немедленно!» Зло рождает зло. Знать бы монарху, что через двадцать лет восставший из гроба и веровавший в царя Антон Петров направит на него руку отмщения. – Он снова отпил из бокала розоватую, подкрашенную бордосским воду. И медленно произнес: – Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. – И хотя Мелетий и подвел под сказанное заповеди Божии, а речь его прозвучала по-граждански смело. – Дело ведь, Михаил Дмитриевич, не в одном вашем прииске Афанасьевском. Господин Вагин в «Восточном обозрении» говорит об общих вопросах, а не о частном случае. И рассуждения его о Сибири любопытны и правдивы. Он исходит из того, что Сибирь заселялась завоеванием, погоней за наживой и ссылкой. До сих пор Сибирь завоевывают, до сих пор расхищают ее богатства, до сих пор велико неуважение к людям! Вагин верит в природную даровитость, трудолюбие, крепость духа своих земляков. Как можно терпеть, что такие люди коснеют в невежестве и предрассудках и что их эксплуатируют разные крупные и мелкие кулаки – хищники и корыстолюбцы! За триста лет Сибирь обрела свой облик и значительность, а ее все-то считают несовершеннолетней, и она в силу этого остается неполноправной! Верно ли судит Вагин, с вашей точки зрения, уважаемый Михаил Дмитриевич?

Вопрос поставлен прямо и откровенно. И взгляд священнослужителя, обращенный на Бутина, требовал открытости и прямоты.

– Положение мое, ваше преосвященство, в свете взглядов господина Вагина, совершенно безотрадное! Я же и есть, по его суждению, эксплуататор, заядлый кулак, монополист. И миллионы мои, по-вагински, произошли за счет разграбления природных сокровищниц края! Как могу я с этим согласиться! Вся наша деятельность – моя и брата – направлена к благосостоянию населения, на развитие промыслов, на содействие просвещению! Или больницы и аптеки на приисках и заводах, воскресные школы, устройство общих школ, стипендии для способных рабочих, справедливый по возможности заработок для работников, – все это господину Вагину не по нраву? Даже мой друг и давний помощник Иван Васильевич Багашев, чей литературный и критический талант я весьма ценю, и тот перешел в стан моих врагов!

– Оглянись во гневе! – сурово сказал Мелетий и обвел взором свою свиту, словно обращаясь и к молодым священникам. – Вспомните тропарь о ненавидящих и обидящих нас. Зло – в непонимании поступков и намерений. Господин Багашев человек правдивый и неподкупный. Он – не против Бутина. Он за Бутина, каким он его понимает и любит. Не только в случаях на приисках суть его писаний. Что значит – Бог в душе. Это – стремление творить добро, сеять семена братства, оказывать милость, поднимать падших. Но предотвращению зла должны споспешествовать гражданские уложения. И наипервейшее из них – гласность! Бог в душе и гласность в мире! И тогда конец злу, бесчинствам, преступлениям! Гласность, гласность и гласность! Разве не произносим мы в восторге: глас Божий! Голос разума, голос совести, голос истины, как глас Божий. Глас – гласность! Вот и голос Багашева – за гласность!

– Ваше преосвященство! – воскликнул Бутин. – Разве не внял я гласу Божьему и голосам несчастных! Я перевез из своих благовещенских складов сюда, в голодающий край, тысячи пудов муки, круп, сала, картофеля, печенья, сухарей и прочих припасов, дабы смягчить нынешнее бедствие.

– И вы ждете, чтобы господин Багашев писал о благодеянии вашем, когда достаточно для души вознесения тихой молитвы Господу – благодарения, что просветил вас! Разве свет в глазах жен наших, улыбки детей наших, благодарность паствы нашей – не лучшее утешение для души! Вспомните молитву святого Макария Великого, обращенную к Богу Отцу: «И избави мя, Господи, от помышлений суетных, оскверняющих мя...» – И вдруг неожиданно: – Михаил Дмитриевич, нынче хлеб-то как стал в цене?

Бутин, озадаченный поворотом в беседе, помедлил.

– Рубль с четвертаком, отец Мелетий. А в Урлукском и Бичур-ском селениях дошел до двух рублей!

– Вот где зло коренится! Можно ли винить Багашева, когда он рисует мерзопакостный портрет кабатчика Голдобина, скупающего хлеб для винокуренных заводов – не ваших ли, господин Бутин? – и доводящего цену за хлеб до непотребности! Вот кто выхватывает кусок хлеба изо рта страждущих, обрекая детей на голод! Здесь гласность нужна, чтобы Божий гнев на головы нечестивцев обратился!

Мелетий прав. В голосе и словах его сила и вера. И все же – церковник и служитель Бога борются в нем с гражданином и политиком. Как соединяются в нем проповедь смирения и послушания с проповедью борьбы со злом, властолюбцами, слугами Золотого Тельца!

Трапеза подходила к концу. Ел и пил Мелетий мало. Он насыщался беседой. Молодые священники, однако, выказали здоровый аппетит.

– Благодарю вас, ваше преосвященство, – сказал Бутин. – За прямоту, за то, что мыслить заставляете. – И, улыбнувшись, досказал: – Теперь мне понятно, почему толкуют, что от проповедей отца Мелетия социализмом веет! И что эти речи противны сану вашему. За пределы религии в политику выходите!

– И не то говорят, – отвечал Мелетий. – И вольнодумцем, и бунтовщиком, подрывателем власти именуют. Молитвы бы к Богу возносил, молебны бы служил, к послушанию взывал. Нет, я молодых служителей веры иному учу. – Он с суровой нежностью окинул взором молча свершавших трапезу и слушавших разговор священников. – Прошу вникнуть: сильнее веры для человека ничего не найдено. От веры религия, от религии церковь. Вера превыше всего, в ней – надежда, утешение, смысл жизни, спасение. Сколько всяких взглядов, течений, увлечений прошло мимо церкви: консерватизм, либерализм, реформизм, утопизм. И все от религии отщипывали, прибирали, присваивали себе в своих воззваниях и речениях – то это, то иное. А социализм больше всех. Церковь же, верой твердая, – как столп: модные течения проходят, а она стоит, и она вечна, пока люди на земле. Разве спаситель наш Иисус не шел к народу? Разве он не поил водой и не кормил хлебом страждущих? Разве не обличал и не бичевал корыстолюбие, алчность, жестокость, угнетение, равнодушие, леность? Иисус страдалец и мученик, он и есть первый «социалист» на земле, проповедник и глашатай социальной справедливости! Его смерть была актом возрождения и воскрешения человечества, она создала христианство, глубоко народное учение, и каждый истинный христианин живет с Богом в душе и с мыслью о равенстве, братстве и свободе людей!

Да, в цельности преосвященному Мелетию отказать нельзя...

– Теперь уж появился даже христианский социализм! – продолжал Мелетий. – От Христа, к Христу, с Христом! Выше церкви не прыгнешь! Ах, Библия, Библия, единственная книга на земле, в которой Господь Бог говорит с нами, грешными! Если бы при возникновении новых идей поспешали заглянуть в Библию, то нашли бы, что эти идеи лишь новый сколок от христианства, от учения Христа, в котором и демократия, и равенство, и мир в человецех, и хлеба народам, и любовь к ближнему, и сострадание несчастным. Да, я социалист, господин Бутин, я верую и борюсь! Я не отвергаю ни Оуэна, ни Гегеля, ни Фейербаха, ни Маркса – они ведь все ищущие дети Христа! Даже в отрицании божества! Единственно, что противно Богу и религии, – это насилие, идет ли оно снизу или сверху, и тут мы, пастыри, должны идти с подъятым крестом против крови, убийств, войн, революций, несущих людям разорение и гибель!

Он говорил негромко, не повышая голоса, но в глазах, в глубине их горел огонек бесноватого Аввакума, тоже когда-то сосланного в Сибирь...

На другой день преосвященный Мелетий покинул Нерчинск и отправился дальше – убеждать, проповедовать, бороться...

5

Не старший брат сегодня поднялся к младшему на мезонин, но младший спустился на второй этаж, прошел через голубую гостиную в мавританскую комнату, откуда вели две двери: одна в будуар невестки, другая в кабинет Николая Дмитриевича.

Старший Бутин собирал картины, и они были у него и на стенах и в виде альбомов – Ватто, Рубенс, Боттичелли, Брюллов. Любил фарфор, фаянс, керамику, и разного рода художественными изделиями – статуэтками, чашами, блюдами, скульптурными группами – он украсил круглый столик у окна, этажерки с книгами, рабочий стол.

У Михаила Дмитриевича была больше тяга к музыке и театру, и он, несмотря на огромную занятость, и сам продолжал музицировать, и учредил музыкально-драматическое общество, привившее нерчуганам любовь к концертам и спектаклям. Николай Дмитриевич смолоду пробовал рисовать, но с годами от лени и неуверенности в себе забросил кисть и палитру. Зато развилась страсть коллекционера. От увлечений живописью остался карандашный под стеклом эскиз, изображающий Капитолину Александровну в наряде венецианки на смутном фоне дворцов, каналов и гондол. Рисунок этот висел над широкой восточной оттоманкой, на ней и возлежал сейчас с раскрытой книгой Николай Дмитриевич. На нем легкая шелковая белая рубаха с открытым воротом и короткими рукавами. Он тяжело дышал, поскольку уже давно страдал от приступов грудной жабы, а тут еще эта проклятая сушь, этот морный зной, эта душащая все живое пылевая помеха. В большое шестистворчатое окно виднелось черно-багровое солнце, словно остановившееся на спуске у самого края сухого, дымчатого, задыхающегося неба.

Николай Дмитриевич сделал попытку встать, но младший брат быстрым движением руки остановил его и придвинул к оттоманке низкое, обитое цветной тафтой кресло.

Они не успели обменяться привычными приветствиями, как растворилась дверь и появилась Капитолина Александровна с подносом, на котором возвышались широкие, причудливой формы стеклянные кружки, а среди них порядочного объема кувшин.

Невестка была в легком домашнем фуляровом платье и в светлом кружевном чепчике.

– Ну вот, господа мои, – обратилась она к братьям с обычной приветливой улыбкой на полном лице. – Освежайтесь. С холодка квасок. Знаю, что хлебный любите. Татьяна Дмитриевна все-то грушевый да клюквенный! – Она изучающе взглянула в хмурое лицо младшего. – Гляжу на вас – Николай Дмитриевич совсем раскис и вы, Михаил Дмитриевич, не в себе. Землю квасом не напоишь! Будет ли конец этой геенне огненной?! Уж как молится Филикитаита наша, – ночи напролет, колени распухли. Давеча крестный ход был к иконе Николая Чудотворца. Полгорода вышло... Татьяна Дмитриевна извелась, сад оберегая. Одно спасение – наш колодец: и глубок и с насосом Коузовым.

Она снова поглядела на озабоченного, сумрачного деверя, на подпухшее болезненное лицо мужа.

– Только не вздумайте, Михаил Дмитриевич, посылать своего брата по делам! В такое пекло! – Она шутливо погрозила пальцем. – Уж лучше меня! Я-то выдержу!

– Да нет, – коротко улыбнулся младший. – Ни его, ни вас никуда не собираюсь. Мне вы дома для поднятия духа нужны!

– Спасибо! Пойду, там у меня Домна Савватьевна. У нас тоже пребольшой жбан с прохладительным. Кислее кислых щей! Для поднятия духа!

Поняла, что не с легкой ношей пришел младший к старшему. Братья, оставшись вдвоем, некоторое время молча наслаждались ядреным, бодряще-кислым сухарным напитком из употевшего от холода кувшина.

– Лучше всякого бургундского, – Николай Дмитриевич, дабы насладиться кваском, полуприподнялся, опираясь на локоть.

– И покрепче американского виски! – сказал младший.

– По Европам и Америкам поездили, всего перепробовали, – сказал старший. – «Шато-Икем» от «Шато-Марго» отличим! Все было! Виски с содой и без соды, коньяк, рейнвейн, мальвазия. Пиво баварское, пиво пильзенское, пиво саксонское, венское, гамбургское, и зельтерской ихней бравенькой воды отведали, а вернулись к своему родному русскому квасу.

– Вода нужна, – хмуро сказал Михаил Дми триевич. – Без воды погибаем. – И лицо его потемнело, скулы точно бы обострились. Не дай сейчас Бутину воды, и конец ему!

Николай Дмитриевич сел, спустил ноги с оттоманки, повел плечами, выпрямляя затекшую спину и словно освобождаясь от плена мягких атласных подушечек, заваливших широкое ложе:

– Что, брат, очень худо дело у нас? – спросил он.

– Так худо еще не было! Прииски наши умирают без воды.

Раньше младший брат умел скрывать свою тревогу. И не спускался к старшему с таким подавленным видом.

– Объяснитесь, мой друг, обстоятельней, – сказал Николай Дмитриевич. – Как вы знаете, я приболел и в наши конторские гроссбухи давненько не заглядывал.

– Книги наши в полном порядке. Правда, нерчинская контора опустела. Дейхман наводит порядок на Мариинском, Шилов послан на Маломальский, Большакову доверен Нечаянный. Зато Стрекаловский управляется за троих. Удивляюсь – как мог Иван Степанович отдать такого ценного работника? Ни одну мелочь не упустит, ни единую цифру. Глядя на него, при его галстуке, с его тростью, никак не определишь, что он такой дельный работник.

– На вид фат, а в делах хват! – заметил старший. – Это у Стрекаловских в крови. Выгоды своей не забывали николи! В них что-то талейрановское, чутье у них до тонкости звериное.

– Эка хватили! Как возвысили! – усмехнулся младший. – Я им доволен, он у меня нынче правой рукой. Конторские книги в ажуре. Переписка в порядке. А в делах наших, дорогой брат, изрядная заминка.

Николай Дмитриевич закрыл книгу, которую еще держал в руках, положил на край столика рядом с кувшином. Михаил Дмитриевич, мельком взглянув на книгу, подлил себе и брату квасу.

– Начну с винокуренных. Наш Борщовочный и Александровский, хотя за зерно выкладываем три-четыре целковых за пуд, пребывают в недостатке сырья, и выработка упала вполовину. Ежли двести-триста тысяч оба дадут, то еще спасибо. Но болей всего опасений со стороны приисков. Беда везде единая: воды нет повсеместно, промывка прекращена. Ежли и в августе продержатся сушь и безводье, надо посчитать сезон потерянным. На амурских приисках чуть получше, да ведь дают они ничтожную часть общей добычи, с десяток пудов. Мы их еще не разработали толком.

Николай Дмитриевич потрогал книгу, двинул ее с края на середину и обратно, взялся за кружку и осушил половину.

– Посчитали мы с Иваном Симоновичем, – продолжал младший. – За все годы Товарищества дано нами казне до полутора тысяч пудов золота! По сто пудов в год! Что мне вам-то доказывать: золотым питанием держится вся наша обширная торговля, золотом оправдываем все расходы, золотом оплачиваем кредиты. Мы с моим дельным хватом-помощником строго по книгам установили, что за эти же годы через наши руки в оборотах прошло более четырехсот миллионов рублей. Найдется ли фирма по всей Сибири, равная нам по обороту капиталов и размаху деятельности!

Николай Дмитриевич поднял голову от книги, которая неприметно для него самого вновь оказалась в его руках, и поглядел на брата.

– Я к тому, что нам никак невозможно сбавить ход, нельзя остановить так хорошо отлаженную машину! Ежли на полном скаку осадить лошадь, то недолго из седла вылететь!

Николай Дмитриевич, поморщившись, положил книгу на край оттоманки, уселся удобнее, сцепив на столе сильно припухшие пальцы обеих рук, – ломота дошла и до них.

– Вы чрезвычайно возбуждены, дорогой друг, – сказал он своим ровным несильным голосом. – Успокойтесь и расскажите о всех новых обстоятельствах наших. Возникли, представляется мне, и другие неприятности.

– Да-да, Николай Дмитриевич, возникли, и значительные. Хотя бы это происшествие с дураком немцем?

– О ком вы? – не понял старший, приподняв густые белые брови. – И о чем?

– Да об «Августине», что мы зафрахтовали в Гамбурге для доставки грузов из Одессы! Ведь и пароход надежный, и капитан непьющий, и команда справная. Константинополь прошел, и Порт-Саид, и Сингапур, и Нагасаки. А как вступил в наши воды, так, возьми, подлец, и наскочи на мель под Николаевском-на-Амуре, и лег там боком. Судно-то с немецкой хитростью: само уцелело, а товар весь подмочен! И сарпинка, и тик, и плис, не говоря уж об орловском варенье, тирольских коврижках, муке, мандаринах, мармеладе и прочем...