Текст книги "Дело Бутиных"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Ну говорите же, Иннокентий Иванович, что за неприятность? Приятных новостей теперь у нас не бывает!

Большаков сжал крупный упрямый рот. Тяжелые кулаки дернулись. Сложив ладные крупные ноги, словно складной аршин, он сел на низкий табурет – пуф возле трюмо – и вздернул на Шилова широкий резкий подбородок: «Чего там, Кеша, говори, выдюжим!»

– Михаил Дмитриевич, собирались тут купцы-то, кредиторы наши.

– Кто же их собирал и с какой целью, известно вам?

– Иван Степаныч Хаминов собирал. Для учреждения администрации. Только...

– Что «только»? Не тяните.

– Решили учредить администрацию. Без вас. Без вашего участия.

Ну Хаминов, ну Брут с берегов Ангары. Нанес исподволь удар и трусливо сбежал! Как же могли остальные согласиться с таким беззаконием?! Администрация по почину самого Бутина, добровольная, носит частный характер, учреждается по взаимному согласию, а его, владельца фирмы, юридического распорядителя дела, без его присутствия и ведома – раз, и отстранили! Будто он швейцар в ресторане, рассыльный на побегушках! Не об этом ли, не о предательстве ли Хаминова поспешил в Нерчинск рассказать Стрекаловский? Хаминов-то! Соглашался, не возражал, обещался разъяснить всем господам кредиторам предложения Бутина и уладить все миром... Вот оборотень-то!

– В Томск, что ли, съездить? – мрачно спросил Большаков. – Ох, руки зачесались!

Он поднялся с пуфа, выпрямился во весь свой чуть не трехаршинный рост и самым натуральным образом стал почесывать огромные, как листья лопуха, ладони.

– Я полагаю, Афанасий Алексеевич, – сказал смиренный Шилов, – я так думаю, что ездить в Томск объясняться с Хаминовым – дело бесполезное.

– А что не бесполезно? – отрывисто спросил Бутин.

– Не вовсе бесполезно, Михаил Дмитриевич, обойти купцов и доказать нецелесообразность исключения владельца Торгового дома из администрации. Что затея эта обернется против них и ихних капиталов.

– А что! – вскричал Большаков. – Это дело! Обойдем господ купцов всех до единого; жаль, что сладкоголосый господин Стрекаловский не с нами. Купеческие жены точно не устояли бы!

Шилов посоветовал начать с Шешукова. Это был купец среднего достатка, человек прямодушный и самолюбивый, держался особняком, независимо.

Втроем в кошеве, Большаков за кучера, – через час добрались до Ремесленной слободы, где бочком на улицу словно выкатился опрятный домишко-хибарка Шешукова. Невысокий щуплый человечек с задиристыми глазами встретил их вежливой и настороженной улыбкой. Зная его нрав – и свой! – Бутин не стал канителиться:

– Вы были, Савелий Никанорович, на собрании, как же случилось, что меня обошли, не пригласив, в администрацию не допустили? Что же, при своих нынешних трудностях, вовсе вам чужой человек?

Шешуков почесал корявым желтым пальцем левое ухо, с тем же усердием перешел к правому, оглядел всех троих мужчин, сидевших на лавке в горнице, независимым и уклончивым взглядом.

– Не, господин Бутин, какой же вы чужой, вы наш, сибирский, для всего купечества личность известная. Одно слово: Бу-тин! Вы не чужой, но весьма опасная личность. Вас пригласишь, а вы всех махом на лопатки! Вот сейчас общество решило, я смелый, а тогда бы не пикнул, ни-ни! Вот потому без вас. А как же нам быть, господин Бутин, у нас же каждая полушка на учете, и будь вы на моем месте, вы так же рассудили. Тем более Иван Степаныч Хаминов очень убедительно нам наши права разъяснил. Не обессудьте, мы свое получим, а вы не обеднеете с моих грошей.

Ну какой же может быть спор с этим хлипким мужичком, купцом третьей гильдии, едва сводящим концы с концами мелкой бакалейной торговлей, скупкой ореха, ягод, продажей дров? Вначале загордившимся, что попал в одну компанию с такими тузами, как Бутин, Марьин, Хаминов, московские Морозовы. А теперь ему бы ноги утащить с тридцатью тысячами кровных. Вперед в кубышке их держать будет.

– Ваше дело, Савелий Никанорыч, и ваше право, я хотел только предупредить, что раз меня отвели, то администрация считается незаконной, – сказал миролюбиво Бутин, и Шешуков, ожидавший громовой баталии, снова почесал за ухом. – Нам бы хотелось знать: господа Юдин, Тецкий, Гречишкин, Марьин в полном согласии высказывались, неуж никто не вступился за меня?

На смышленом, рыжеватом от бороды, усов, бровей и ресниц лице Шешукова сначала можно было прочесть: «А что вы меня допекаете? Пойдите к ним, пусть сами скажут!» Но господа не шумели, подход был вежливый, уважительный, зачем ему-то ерепениться.

– Я так, господа хорошие, скажу: Иван Степаныч сурьезные цифры приводил, купцы даже очень резкие выражения употребляли, а вот Кирилл Григорьевич, господин значит Марьин, тот возражение делал, что, мол, без вас никак нельзя. Ну а я, как все.

Он развел руками – разговор был окончен. Что с него взять, – он не закоперщик, закоперщик сбежал в Томск.

...Что же дальше?

– А дальше вот что, Афанасий Алексеевич, вам надо спешно в Нерчинск: нет сомнений, что иркутяне отправят к нам доверенного для овладения имуществом. К делам никого не допускать, книги не показывать, те, что остались в копиях, ключи – никому, хоть кто.

– Будьте покойны, Михаил Дмитриевич, – казалось, Большаков только и ждал начала боевых действий, – у меня шибко не разгуляются!

– Иннокентий Иванович, к утру я составлю обстоятельную жалобу от себя и брата, снесете ее в иркутский городской суд. Там с разбирательством не спешат. Но поелику жалоба подана, то препона Хаминову: управление по закону остается в наших руках, время протянем, а там поглядим. Оставайтесь в конторе и следите за действиями Хаминова и прочих. А я, может, махну в Москву...

19

Он не махнул в Москву. Он, на удивление себе, махнул в черемушник на Хиле. Что-то позвало – до стеснения в груди. Скорее туда, скорее...

И знал об этом лишь один Петр Яринский – ненавязчивый, преданный, чувствующий, когда должен быть рядом, когда исчезнуть в тайге.

Этот уголок нерчинской тайги притягивал Бутина особенно в самом начале весны. Еще нет тепла, в воздухе ночью еще студено, но солнце с утра до того ярко, что снег на крутых склонах и открытых закрайках леса рыхлеет и подтаивает. У чуткой к дыханию весны белой вербы неожиданно проклюнутся тонкими усиками листочки, зашуршат в голых ветвях невесть откуда налетевшие зеленокрылые галки, а в синем небе, словно живые комья снега, откуда-то с юга потянут пухлявые пуночки и хохлатые, в желтом наряде, похожие чем-то на уланов, бойкие свиристели.

А то приедет Бутин на Хилу, когда разгул весны и лишь гольцы в белых шапках с холодной важностью глядят на оттаявшие плесы, вспыхнувшие багулом склоны, на голубое раздолье ургуя и мохнатые бусины ивовых сережек. Вот уже и оранжево-коричневые бабочки-крапивницы машут широкими крылышками, и толстые важные лягухи вылезли на солнцепек!

А в расцвете весны на побережье и на угорах полное раздолье для цветов, птиц и зверушек – и забока, и берега Хилы, и склоны сопок, и черемушник дышат, шевелятся, – малиновый багульник и светло-голубой подснежник густо цветут на всех склонах, на всех полянах, все зелено вокруг, и не одна-две птичьи стайки над землей, водой и в кустах, а сотни малышей-оляпок, длиннохвостых снегирей, пляшущих плисок, трехпалых дятлов, белошапочных овсянок, сибирских жуланов, несметно полевок и бурундуков шебуршит и возится в поисках корма, – в один прекрасный день ты видишь, как зацвели жимолость, смородина, черемуха, и белый покров их, и смолисто-пряные запахи бередят душу...

Отрадно впятером (с Серафимой), чаще вчетвером – он, Зоря и детишки – выйти на пустынный бережок Хилы, или забраться в заросшую кедровым стлаником сопку, или пробраться тропкой Яринского в глубь ближней тайги, дышать свежестью оживших берез, листвянок, ольхи.

– Вот это, я знаю, огоньки, – говорит худощавый и смугловатый, в отца, Миша. – А мама говорит – купальница!

– Так это, сыночек, одно и то же!

– А вон пушица, пушица, она беленькая, а будет красная, – кричит Фила. Сама в белой шапочке и красном платьице, похожая на воздушную пушицу!

Часто, с хитростью прищурив черемушные глаза, сынок звал глубже в тайгу и там показывал на ружье за плечами отца:

– Папа, стрельни, а? Ну просто так, стрельни!

Он высоко над головой вздымал свою двустволку, нажимал курок, Зоя зажимала уши, Фила визжала от страха и восторга.

И почти тут же откуда-то из-за хребта отзывалось, чаще трижды: бах-бах-бах.

– А я знал, что дядя Петя услышит! Я знал!

И Бутин знал. Знал, что Яринский рядом, и если надобен, то надо лишь дважды стрельнуть, и он тут как тут, можно в случае чего снарядить в Нерчинск: парень, с его разрешения, время от времени навещал мать, тогда и в дом Бутиных заглядывал...

А вот весна нынешняя негодная. Солнца, как всегда, много, тепло нарастает, а влаги мало. Зима простояла малоснежная. И прошлогодние суховеи сказывались. Земля и реки испаряли под лучами солнца все, что могли, а весенние дожди реденькие, непродолжительные: дождинки исчезали, не доходя до земли. Птицы тревожно молчали, зверушки прятались по норам, листья кустарников жухли, цветы вяли.

В большой тревоге, хотя и отдохнув душой, Бутин со своим ординарцем покидал Хилу, перебираясь на вершину Дарасуна, поближе к приискам. Тут у бутинского семейства, неподалеку от Усугли, стоял большой, затейливо построенный дом с застекленными верандами, с летней кухней на участке и всеми необходимыми для временного пользования сооружениями. Дом прямо в тайге, сосны и листвянки касались ветвями окон. В прошлые годы в доме было людно. Каждый член семейства – и Николай Дмитриевич, и Капитолина Александровна, и Татьяна Дмитриевна, и Марья Александровна, и Чистохины, и Налетовы, и великий друг Диониса сизоносый Иринарх, и красивая баловница-воспитанница Анютка – все имели свою комнату: у кого с балконом, у кого с верандой, и еще в домике помещения для гостей, наезжавших сюда в субботние и воскресные дни на день-два с туесками и чуманами для сбора ягод и грибов – то на именины, то в цветочный Троицын день, день Аграфены-Купальницы, в Петровки, рыбацкий праздник, в «сердитый» Ильин день, в праздник пчелиного Спаса, в Успенье Богородицы и день Симеона Столпника, провожающий лето.

Бутин живал на дарасунской даче редко, разве когда объезжал этот куст самых прибыльных своих приисков. Он радовался, что дом сейчас пустоват, только Марья Александровна и два-три человека из

Бутиных приедут – можно собраться с мыслями и силами для новых сражений за фирму... Москва приберегалась на крайний случай.

С недобрым предчувствием поглядывал он на раскаленную синь неба и ждущую дождя землю. Дневная жара еще остужалась ночным заморозком, но они слабели, уступая душному тяжелому воздуху из монгольских степей и пустынь...

То и дело приезжали управляющие окрестных приисков. Или Яринский седлал лошадей, и они делали тридцатипятидесятиверстые переходы на Дмитриевский, Мариинский, Капитолинский, Софийский. Везде воды не хватало, всюду намыв золота был ничтожным...

В один из вечеров начала мая, сидя за чаепитием на веранде первого этажа с женой и Иринархом, он услышал цоканье копыт. Из-за тальников, скрывающих близкую дорогу вдоль Нерчи, показался всадник на сахарно-белой лошади с красивыми темными пятнами на груди и храпе.

Всадник был под «масть» лошади: короткая куртка, сшитая как бы из полос белого и палевого цветов, суженные в кисти рукава облегали руки; длинные стройные ноги обтягивали белые замшевые рейтузы; и еще черные сапоги с коричневыми отворотами; а на голове жокейского вида шапочка с матерчатым козыречком!

Всадник ловко соскочил с седла, оглянулся, никого в помощь не увидел, повел лошадь к крыльцу и привязал уздечкой к столбику.

Он поднялся на веранду уверенным шагом и вошел, звякая привинченными к сапогам шпорами.

Это был Иван Симонович Стрекаловский.

После того как они расстались в Иркутске, Бутин и его помощник почти не виделись. Они разминулись, когда Бутин переводил контору из Нерчинска, а Стрекаловский, напротив, направил стопы в Нерчинск. Однако ж Бутин остался доволен попутной деятельностью Ивана Симоновича в Верхнеудинске. Все же он склонил там главных кредиторов – терпеливого Клима Семеновича Черепахина и покладистого Исидора Борисовича Шмульского погодить с векселями, дотерпеть до осени.

Марья Александровна усаживала молодого человека за чай с кренделями. Бутин видел, что Стрекаловский устал с дороги, и терпеливо ждал, покуда тот придет в себя.

– А я-то думаю, что за чин такой едет, – не то поп без рясы, не то гусар без сабли, не то кавалер с бала! – разошелся Иринарх. – А это, глянь – Ванечка наш! Друг ситный!

Иринарх, как говорили про него, любил «мыть зубы», то есть, посмеиваясь, обнажать свои крупные и редкие желтые клыки!

Стрекаловский кинул на Иринарха быстрый взгляд. Он не любил фамильярности, а тут этот Иринарх со своими топорными шуточками.

– Спасибо, добрейшая Марья Александровна, воспрял, ведь двести верст без передышки. У меня, Михаил Дмитриевич, новости от Иннокентия Ивановича.

Марья Александровна поднялась и неторопливо удалилась, и никто не знал, какие мысли и чувства она уносила в себе.

Стрекаловский приподнял край куртки и вынул из узкого и неприметного кармана рейтуз вчетверо сложенный лист бумаги. «Наряд нарядом, – подумалось Бутину, – а тайники мушкетерские!»

Бутин стал читать шиловское послание вслух вполголоса.

Новость была такая. Иркутский городской суд рассмотрел жалобу Торгового дома братьев Бутиных. И суд признал действия иркутских кредиторов неправомочными и недействительными.

– Ур-ра! – воскликнул Иринарх, успевший до чая втихую расквитаться с полуштофом. – Наша взяла! Мы этому Хаминову еще намылим одно место! Мы...

Михаил Дмитриевич бросил на братца быстрый взгляд поверх письма, тот запнулся и попытался придать своему багровому лицу глубокомысленное выражение. Все же он ухитрился подмигнуть Стрекаловскому: «Ванечка, наша берет!»

Бутин читал дальше. Признать-то признал суд, что иркутяне не туда забрались, а вроде как «забыл» принять все меры к восстановлению нарушенных прав братьев Бутиных и их доверенных!

– Ну, господа, как же вы это странное решение расцениваете?

– Образец двойственного подхода, Михаил Дмитриевич. Межеумочный подход. В надежде, что ходом жизни все решится само собой.

Очень даже неглуп этот Иван Симонович. Верно рассудил, с позиций юриста точное определение: двойственность, двоедушие!

– Да что там! – разъярился Иринарх. – Ссориться не желают судейские с иркутскими заводилами! И Бутина опасаются! Вот и завиляли, как пес, что и хлеба просит и куснуть норовит! И пужливость и нахальство!

Родич прав. На что рассчитывают иркутские судьи? На холеру или землетрясение? Скорее ход мыслей был таков. Выиграть время, выждать, может, кредиторы отстанут и от господина Бутина, а может, господин Бутин внезапно разбогатеет и на кредиторов посыпятся полуимпериалы! А и то может случиться, что господина Бутина кондрашка хватит! Какое облегчение для иркутского городского судилища!

Бутин подошел к окну, постоял, глядя на притихшую, дышащую зноем тайгу, на жаркое, синее, безоблачное небо, на застывшие деревья и кусты. Еще только середина мая, а как припекает, жжет. Прииски стоят. Ни благодатной тучи на небе, ни дождя полуимпериалов на земле не предвидится! Не предвидятся средства ни для срочных платежей, ни для текущих. А что предвидится? Практически администрация распалась и бездействует, и нам терять время не гоже. Он вдруг с ясностью, словно в солнечном свете, увидел берег Хилы, лесистую сопку, дом на скате и Зорю с детьми, машущими ему на прощание руками. Не скоро теперь увидит он мир сердца своего...

– Вот что, Иван Симонович, – не оборачиваясь, сказал Бутин. – поезжайте обратно в Нерчинск, скажете Яринскому, пусть готовит лучших лошадей. Шилову отпишите, чтоб не покидал Иркутска, делал там все возможное. Большаков останется при нерчинской конторе. А мы с вами, Иван Симонович, и с буйным нашим Иринархом, минуя города и села, катнем в Москву прямым и наибыстрейшим ходом – будем просить заступничества и поддержки у московских купцов!

20

Были лучшие времена, когда торжественно составлялись и удостоверялись контракты на миллионные суммы по обширным поставкам в Сибирь изделий Товарищества Никольской мануфактуры, контракты, весело и дружески закрепленные отдохновенным ужином в «Славянском базаре» или у Тестова.

Речи, тосты, шампанское! И утреннее расставание на Москве-реке за Василием Блаженным, – прощание, полное убежденности в долгих и тесных деловых и дружеских отношениях. Он не забыл, как старый Тимофей Саввич шутливо назвал его в своем тосте «американцем». Он так произнес: «За нашего сибиряка-американца Михаила Дмитриевича Бутина», намекая не только на заокеанскую поездку и «Письма из Америки», но имея в виду прежде всего деловые качества нерчинского партнера, его практицизм и предприимчивость. В Москве так и закрепилось за ним: «сибиряк-американец». Даже в петербургской газете мелькнуло: «Известный предприниматель Сибири Бутин, прозванный “американцем”».

...И вот – новая встреча с московскими друзьями.

Встретили его, и брата, и молодого их помощника любезно, как добрых знакомых. И старый Тимофей, и Викула, и молодые Савва с Сергеем. Пригласили отужинать у них в Трехсвятительском.

К главному делу приступить не так просто. Надо удовлетворить любопытство гостеприимных стариков и любознательность молодых, причастных не только к коммерции, но и к ремеслам, наукам и художествам. Особенно дотошным был крутоголовый Савва, он обучался в университете, с увлечением говорил о занятиях в химической лаборатории, причем попутно называл своих друзей по факультету и опытам – Каблукова и Толстого. Стрекаловский, посаженный, как помоложе, меж Саввой и Сергеем, навострился. Ну Каблуков, ладно, фамилия незнакомая, а Толстой? Какой такой Толстой?

– Да Сережа, Сергей Львович, – небрежно ответил Савва. – Сын Льва Николаевича в науку пошел – не в отца.

«Ого-го! – мысленно воскликнул Стрекаловский. – Так мы, пожалуй, и до самого Льва Николаевича дойдем!»

Савва забросал гостей вопросами о тайге, реках, городах, нравах, обычаях, а больше о природе.

– Неужели эти сухие, голые ветки расцветут, – удивлялся он, глядя на тощие прутья, – зябко сереющие в роскошной цветастой вазе. – Почему – «багульник»! А как по-научному?

– Рододендрон. Вид его, – отвечал Бутин. – Сибирский родич.

– Багульник – это по-нашему, – добавил Иринарх, ведший себя смирно и пивший умеренно. – Это вроде как крепкий да цепкий, багульный, значит, по нашему гуранскому наречию. Повсюду у нас растет – и в хребтах, и на болотах, и в поле... Вот и меня иной раз зовут багульным! Да я не обижаюсь!

– Значит – за силу и крепость? Вас-то прозвали? Так понимать? – спросил Тимофей Саввич.

– Да нет, – виновато глянул на брата Иринарх. – У нашего багульника еще есть местное прозвание: пьянишник.

Дружный смех всего собравшегося общества показал, что чистосердечность Иринарха оценили по достоинству. Впрочем, сизо-бурый нос и так выдавал родство Иринарха Артемьевича с вышеозначенным багулом.

Острый интерес старого Морозова и его сыновей к Сибири Бутину не внове. Отец больше о ценах на зерно и муку, о спросе на ситец, сатин, бязь и плис, о торговых путях в Китай и через океан в соседнюю Японию и отдаленную Америку и с особым оживлением о проекте транссибирской дороги мимо Байкала на Дальний Восток, а сыновья – про школы, художества, музеи, журналы, газеты, книжное дело. Будучи купцами и купцами дельными, Морозовы в Бутине не только купца видели. Иринарх же, воспользовавшись отвлечением внимания собеседников друг к другу, оказал довольно внимания пузатому графинчику, который неизвестно каким манером совершил медленное, но верное путешествие по скатерти в направлении сизого носа. Однако же юркие глазки Иринарха выдавали, что ни одно слово за столом не прошло мимо него.

– Мы ведь, Михаил Дмитриевич, – с подкупающей открытостью сказал Савва, – полюбили вас за то, что в вас живет дух тех, кто пришел в Сибирь неволей. И за ваше благородное влечение к искусству любим. Есть у нас общий друг – художник, написавший известную всем Владимирку. Мы как можем помогаем российским талантам. Кто же кроме нас, русских промышленников, способен помочь своими капиталами русской науке и культуре? Новая демократическая Россия невозможна без просвещения народа.

Он взглянул на отца, тот с любовью и некоторой тревогой всматривался в умное, одухотворенное и несколько болезненное лицо Саввы и в несхожее, но полное молодого энтузиазма лицо Сергея.

– Так-так, ребятушки, – по-мужицки сказал он. – Грешно забывать о долге перед обществом. И о нуждах народных.

– Это прр-авильно! Виват Морозовым! – раздалось с того конца стола, куда с графином перекочевал Иринарх. – А верно, что у вас на Никольской с кажного заработанного рубля полтинник штрафу? А кто против – того в шею! Ездил я в Орехово, жалились мужики!

По тонким губам старого Морозова скользнула недобрая усмешка. «Зря братца прихватил, – подумал Бутин, – напортит мне тут».

– А как же, Иринарх Артемьевич! Сущая правда, бездельникам и гулеванам у нас худо приходится. Рабочий должен работать, а не баклуши бить! Опоздал к своему месту – штраф, поломал инструмент – штраф, выпивший заявился – штраф, нагрубил мастеру – штраф. Мы ведь капиталисты, не собираемся на Святой Руси богадельню устраивать. От этого Россия не разбогатеет! Думаю, что мы с вашим братом, Иринарх Артемьевич, одного мнения.

– Не знаю, как господин Бутин, – опередил гостя Савва. – А я считаю, что первейшая обязанность капиталиста, чтобы его рабочие имели заработок, обеспечивающий ему и семье его человеческую жизнь. Я на стороне тех, кто требует справедливости и борется за нее. И готов им помогать не только деньгами.

А чем еще? Он не досказал, но вид у него был решительный. Нет, нельзя терпеть в работниках разгильдяйства и безделья. А заботиться о заработках – тут Савва прав – это наша прямая обязанность!

– Да я что, – наливая себе рюмашку, забубнил Иринарх. – Я что – против? Только зачем штрафовать за то, что в церковь не ходит? Или за то, что собаку пнул. Это дело попа и городового. У нас на приисках до этого еще не доперли! Верно, Миша?

– Иван Симонович! – негромко сказал Бутин. – Окажите услугу: проводите брата до Гостиного, а я попозже. У меня еще разговор с господами Морозовыми не закончен.

21

– Вы уж на моего братца не обращайте внимания, – сказал Бутин Морозову, когда они после ужина уединились в просторном, с высоким потолком кабинете хозяина дома. – Сам о себе сказал: «Пьянишник». В делах однако же аккуратен, в отчетах не токмо копейки, но и полполушки не утаит!

– Помилуйте, – рассмеялся Морозов. – С чего вы взяли обиду мою? Я вашего брата неплохо изучил по коммерческим сделкам. А разглагольствовать да повольничать – пускай его. Политику-то мы с вами делаем! Давайте-ка займемся вашим казусом.

Тимофей Саввич тщательно и зорко просмотрел баланс фирмы. К каким-то страницам воротился, над какими-то призадумался и снова бегло пролистал все документы.

– Сейчас, дорогой господин Бутин, банкротства не в новинку, – сказал он, покручивая широкое золотое кольцо на пальце. – Администрации, конкурсы, аукционы, торги, разорения... Самые опасные персоны в этих несчастьях в деловом мире – стряпчие. Стряпчие – вот истинные разорители. Для них любое банкротство – средство наживы. Этим они лишь сыты. Не доводите дело до присяжного поверенного, как несчастные господа Трапезников и Домбровский. Мой наипервейший совет: постарайтесь порешить с кредиторами миром да ладом.

Ничего не скажешь, опытный пловец в море коммерции Тимофей Морозов. Советы мудрые подаст. Рядом с ним сибирский туз выглядит недоучившимся школяром, глубоким провинциалом... Всезнающий, прожженный делец рабочих держит в превеликой строгости. И за медицинскую помощь, и за чистку нужников, и за угли для самовара, и за баню – за все кругом вычеты. И работают у него не одиннадцать-двенадцать часов, а все пятнадцать! И при этом Морозов в либералах и демократах и меценатах числится, в доме у него мастерская для художников с мольбертами, красками, – рисуйте, творите, прославляйте русское искусство!

Чем объяснить все-таки его неизменно дружелюбное отношение к нерчуганину? Его живой интерес к деятельности Бутина во всех сферах? Как купца, фабриканта, золотопромышленника, общественного деятеля, литератора? Разве лишь потому только, что изделия Никольской мануфактуры шли через бутинские руки к населению Сибири и открытым Бутиным торговым путем – в Китай?

Строгая и придирчивая критика баланса нерчинской фирмы и всей коммерческой политики Бутина шла в духе преодоления кризисной болезни. Ни слова о предъявлении векселей по самому крупному кредиту фирмы.

Нерчуганин в москвиче видел свое весьма похожее отражение. Может, и москвич, в свою очередь, усматривал в оплошавшем сибиряке своеобразное подобие себе! Те же цели и намерения, те же средства на пути к ним, то же ощущение велений дня, та же энергия, то же понимание, что без науки, машин, просвещения, либерализации власти и смягчения нравов невозможно дальнейшее развитие России. Новой России.

– Пушкин, кажется, говаривал, что гармонию следует поверять алгеброй, – поучал Морозов своего сибирского сотоварища. – Формула эта в коммерции выглядит так. Боевой дух риска надо проверять осторожностью расчета. Без риска, и риска крупного, нет предпринимательства. Есть тогда ничтожное грошовое торгашество. Но без феномена осторожности – деловое предприятие легко низводится в аферу, спекуляцию на грани финансовой авантюры. Необходимо умение соразмерить имеющийся капитал с реальностью и держать сильный резерв на случай непредвиденных событий, имея в виду конкурентов, стихийные бедствия и прочее.

Что мог возразить на это Бутин. И что все это значило теперь, когда несчастье уже свершилось! Все убедительно и настолько зримо, будто Морозов видел сожженные засухой поля, обезвоженные шурфы, свалившиеся на отмели пароходы. Он только не знал одного: сколько проникновенных слов сказано в свое время старшим братом младшему. Насчет риска и осторожности.

Резервы! Будь бы у него не восемь, а двадцать миллионов, а еще бы лучше тридцать, он бы шутя справился с тремя недородами, пятью пожарами и приостановкой намыва еще на год. И сунул бы Хаминову, Кнопу, томской купчихе их паршивые сотни тысяч! Ах, Господи, ведь маячили впереди эти двадцать и тридцать миллионов...

– Можете быть уверены, что ваше положение обдумано мною и не только мною еще до вашего приезда в Москву.

Кого он имеет в виду? И ведь Бутин не изложил свою просьбу, не успел.

– Сыновья мои еще более принимают в вас участие, нежели я. Я убежден в пользе, приносимой вашей деятельностью не только Сибири. Я отнюдь не чувствителен. На моих глазах гибли десятки дел и предприятий, ничто во мне не дрогнуло. Упразднять же ваш Торговый дом – нелепо и неразумно: у него налаженные заводы, действуют хорошо оснащенные золоторазработки, он дает пропитание тысячам людей, благодаря ему оживлены и торговля и все хозяйство восточной окраины. Мой доверенный поразился суммами ваших закупок на запрошлой Нижегородской ярмарке. Эти мои и сыновние выводы были обсуждены совместно с Товариществом мануфактур Третьяковых и Торговым домом Солодовниковых и Компания и твердо поддержаны ими. Узнав наше мнение, все здешние главнейшие ваши кредиторы, включая Московский торговый банк, согласились настаивать на администрации с непременным вашим участием.

Бутин не нашелся, что сказать, он только привстал с кресла, держась обеими руками за подлокотники, – словно готовый перемахнуть через стол к Морозову.

– Скоро ли вы собираетесь обратно в Иркутск? – тем же дружелюбно-деловым тоном спросил Морозов.

– Хоть сию минуту, Тимофей Саввич! Все сказанное вами коренным образом меняет обстановку!

– Не торопитесь с выводами, – остановил его Морозов. – Мы, Третьяков да Солодовников, – это еще не все кредиторы!.. Найдется ли в вашей карете место для хорошо вооруженного воина? Я говорю о лучшем законнике Москвы Павле Васильевиче Осипове. Он наш главный доверенный. Его оружие – глубочайшее знание законов. Он успел уже найти в Своде законов, – дай бог памяти – статья тысяча восемьсот шестьдесят пять, том одиннадцатый, – пунктик, согласно которому мы вправе учредить частную администрацию по доброму соглашению с вами. – Он испытующе взглянул на Бутина. Он еще не все сказал: – Если мы верим вам, Михаил Дмитриевич, то вправе рассчитывать и на ваше доверие. Без жертв победы не бывает. Речь идет о временной жертве, и вам надо пойти на нее, иначе установление администрации теряет всякий смысл.

Бутин понимал, Бутин предвидел. Но все в нем дрогнуло, когда Морозов с мягкой улыбкой твердым голосом сказал:

– Все ваше имущество будет в ведении администрации. Соглашайтесь на это. – И, видя, как удручен Бутин, более серьезно добавил: – Надо соблюсти форму. При том условии, что вы остаетесь распорядителем дела, это существенно. И администрация не куцая, но правомочная. Не будет преждевременных взысканий, а погашение долгов, к всеобщему удовольствию, должно производиться из текущих доходов. Не обещаю, что все пойдет без сучка и задоринки, но лучшего выхода, господин Бутин, не найти...

Да, московские купцы мягко стелют. Но все же передышка, все же не иркутский тупик. Он не отделен от своего капитала. Есть защита. Есть возможность выработать план дальнейших действий.

Договорившись о некоторых частностях, связанных с поездкой Осипова, Бутин стал прощаться.

Задержав руку Бутина в своей, Морозов вдруг сказал с задушевной грустью:

– Мы ведь с вами в душе своей скорее эстеты-художники, нежели дельцы! Верно сыновья мои говорят. При блестящих коммерческих способностях, они уже без моей помощи управляются на своих мануфактурах. У них в близких приятелях и музыканты, и художники, и актеры, и писатели. И такой такт! Савва, зная трудности нашего гения, подарил ему тысячу рублей. И никому не слова. Вот и вы... Как-то поздним вечером Савва мой приходит из Малого театра, где давался «Лес» Островского. Шумский играл Аркашу, Надежда Михайловна Медведева – Гурмыжскую, Акимова – наша королева свах! – Улиту. И представьте себе, Савва мой, разговорившись в антракте с неким сибирским военным в чине полковника, – кажется, Кононович, есть такой? Ага, значит, он самый! – узнает от него, что в Нерчинске театральная самобытная труппа представляла эту же самую пьесу прославленного драматурга! При этом назвал вашу фамилию, как покровителя искусства Мельпомены!

– Тут большое преувеличение. Люди талантливые, молодые, энтузиасты, а всей пьесы одолеть не управились. Из второго действия поставили сценку с Аксюшей и Петром и сценку с Аркашей и Несчастливцевым, – если помните, в лесу, на дороге в Калинов и Пеньки. Сыграли с душой, но – какой уж, громко сказано, спектакль!