Текст книги "Дело Бутиных"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

И вот на этом помосте стоит молодой человек в черном фраке, в лаковых штиблетах на высоком подборе, словно выросший и словно воскрыливший руками, тот самый австрийско-чешский музыкант из цирка Сурте – Мауриц, Маврикий, уже по-русски «Лаврентьевич», но еще так затрудненно говорящий по-русски. Однако ж вовсе не вялый, не безразличный, не ушедший в себя, как тогда за столом, но властно, повелительно, открыто смотрящий в зал.

«Какой же красивый, чудо!» – «И где только раздобыли Бутины эдакого... маркиза?!» – «Ну они захотят – Садко с морского дна достанут...» – «Теперь такой закон: что получше, то ихнее...»

По-купечески рассуждали – не все, многие...

Но и оркестранты за спиной Маурица привлекали внимание.

Ведь они свои, и все в торжественно-скромных нарядах: мужчины во фраках, при манишках, галстуках; женщины в глухих платьях, хотя и при украшениях. На лицах бледность, сдерживаемое волнение и покорность, покорность перед человеком сейчас наиглавнейшим для них – тонким, высоким, повелительным, с горящим взглядом!

«Вот сынок Иринарха, глядите, тоже в музыканты записался!» – «Сама Капитолина Александровна за фортепьяно, ну она не из пужливых!» – «А мой-то, гляньте, вырядился, на меня и не смотрит, на дудку свою уставился, будто она золотая! Балдуруй! Не опозорился бы!»

Но все это было попозже – и Мауриц, и оркестр, и шепоток, – сначала было открытие собрания.

На собрании общества присутствовали не только нерчугане из купечества. Те-то все заявились – семействами. Как же можно пропустить такой знаменательный случай, тут смысл не только в музыке, музыка – дело хорошее, а как это в своем купеческом обществе не показаться!

Среди своих нерчинских знакомых и компаньонов сидели иркутские виноторговцы, верхнеудинские купцы, кяхтинские купцы-чаеторговцы, целые выводки Сибиряковых, Лушниковых и Кандинских. Ну эти-то известные любители музыки и меценаты.

И Дарья Андреевна Барбот де Марии с сыном, Егором Егоровичем, горным инженером... И другие, кто в креслах, кто позади, у стен – горные инженеры, доверенные, приказчики из Гостиного, конторские служащие и прочие, в том числе ссыльные поляки, люди гордые и независимые, хотя и без достатка, зато наитончайшие знатоки музыки!

Выведя на помост Бутина, Капараки, сделав поклон публике, церемонно удалился.

Бутин стоял перед притихшим залом – высокий, худощавый, прямой, в короткой визитке, под ней жабо с галстуком-бабочкой, – ну не купец – чистейший артист, художник, тот же Мауриц!

О чем же он собирается говорить сегодня?

И почему он, обычно так несокрушимо владеющий своим лицом, руками, каждым движением, почему же он так взволнован, зоркие глаза обегают аудиторию, и он то закусывает нижнюю губу, то поглаживает свою узкую ассирийскую бородку.

Событие, конечно, немаловажное! Бывало ли когда в Нерчинске, чтобы концерт не заезжих артистов, а своих собственных музыкантов под началом хоть и пришлого, но уже собственного дирижера! Здесь, в деревне Нерчинске, на границе империи, в сибирской глухомани!

– Господа! Милостивые государыни и государи! Сегодня учрежденный в старинном нашем и заслуженном городе Нерчинске музыкально-драматический кружок дает первое общественное выступление. Событие само по себе выдающееся, но выдающееся вдвойне, принимая во внимание почтенную публику, удостоившую этот зал своим присутствием. Нисколько не преувеличу, сказав, что здесь предо мною весь цвет не только Нерчинского, Кяхтинского, Амурского, Иркутского, Читинского, но всего славного купечества нашего необъятного, просыпающегося к новой жизни края!

Шумок одобрения. Все в заде приосанились, у многих заиграла довольная улыбка на губах. Даже те, кто с затаенной ревностью высказывались на счет «выскочки» Бутина, и те подобрели!

– Подобно тому, как тянется через весь наш край вековечный Становой хребет, все в совокупности мы, господа, составляем становой хребет хозяйственной и общественой жизни этой родной нам окраины отечества, призванной умножить богатства и мощь России и народа нашего...

Эти узорчатые обороты, этот возвышенный слог достойны самого старого колдуна Зензинова! Купцы словно уширились в креслах, поглаживая лопатистые бороды, а жены и дочери купеческие делали вид, будто ежедневно совершают прогулки и по тому и по другому Становому хребту – по горному и по купеческому!

– Господа! – продолжал Бутин. – Некоторые литераторы, и среди них особенно известный драматург господин Островский, показывают купечество в столь неприглядном и диком образе, будто люди торговли и промыслов ни о чем другом не помышляют, кроме наживы, приобретательства и обмана публики! То верно, что в нашей среде мы сталкиваемся с невежеством и корыстолюбием. Но худо, если потомки будут судить купечество лишь по комедиям господина Островского, забыв о пользе великой в делах торговли и промышленности, а также искусств, совершенной просвещенным купечеством. Пусть литераторы навестят наш далекий край, и они найдут иные и более симпатичные образцы, нежели в глухих углах московского Замоскворечья!

«Образцы», находившиеся в зале, зааплодировали оратору, кто-то выкрикнул: «Браво», кто-то воскликнул: «Сущая правда», а кто-то и попроще: «Молодец, Бутин, так их щелкоперов!»

– Кто, господа, жертвует на храмы Божии нашего края, не считаясь со средствами? Мы, купечество! Кто насаждает в Сибири школы, училища, гимназии, печась о народном просвещении? Мы, купечество! Кто основывает, где возможно, библиотеки, лечебные заведения, типографии, газеты? Мы, купечество! Из рядов сибирского купечества вышли и выходят не токмо основательные фабриканты, предприниматели, учредители дела торгового, но и горные инженеры, люди науки, зодчие, медики. Уважением повсеместным пользуются наши просвещенные дамы, купеческие жены и дочери, отдающие силы попечительству женских училищ, сестринской заботе о домах призрения и материнской – о домах для сирот!

Снова звучные хлопки, снова одобрительные возгласы, в том числе и женские.

– Прошу разрешения, не занимая болей вашего внимания, представить новое предприятие культуры – музыкально-драматический кружок под управлением известного и талантливого музыканта господина Маврикия Лаврентьевича Маурица!

Сидевший в задних рядах Иринарх имел острый слух. До него доносились не одни лишь возгласы похвалы и одобрения. Доносилось и приглушенное, не для всех:« Говорят, у Бутиных уже десяток миллионов!» – «А как же, сударь мой, все прибрали к рукам: торговлю, золото, винные заводы». – «До Амура добрались, тама гребут!» – «Чего же с таким капиталом не пожертвовать сотенку на храм Божий!» – «Как бы нам не пришлось плясать под бутинскую музыку!»

Мауриц привычно, а все ж нетерпеливо-неловко поклонился публике и повернулся лицом к оркестрантам – длинные с крупной курчавинкой волосы взметнулись, мелькнула тонкая круглая палочка, и дивные звуки Моцарта овладели публикой – купцами, купеческими женами и дочерьми, горными инженерами и конторскими служащими, польскими ссыльными и гостинодворскими приказчиками, друзьями и недругами Бутиных, доброжелателями их и завистниками, соратниками и поперечниками...

А после звучали Россини, Гендель, Бетховен. Татьяна Дмитриевна, сестра Бутина, была потрясена до глубины души.

Временами, когда Мауриц оборачивался и кланялся, сестре Бутиных казалось, что Мауриц ищет ее глазами; вот их взгляды скрестились: «Луиза, королева...»

Сколько в нем силы, энергии, страсти, когда он весь в музыке. И куда это все уходит потом...

Она очнулась, когда кто-то легко, почти не касаясь, тронул ее за плечо мягкой ладонью.

К ней склонилось испуганное толстое лицо Филикитаиты Степановны, компаньонки невестки.

– Сударыня... Госпожа... Вас спешно просят домой... Очень плох супруг ваш... Владимир Николаевич... Господи Всевышний, помоги нам, грешным!

12

Китайская экспедиция не выходила у Бутина из головы. Для него она представлялась делом наиважнейшим. Она требовала немалых затрат. Ее должны возглавить опытные и знающие лица. Ее надо снарядить с величайшей предусмотрительностью. И маршрут следует вычертить, исходя из карты и подсказок бывалых путешественников. И взвесить все экономические соображения – какие везть товары, сколько... И где найти добрых проводников?

Все вокруг отвлекало его – неотложное, житейское, личное, – все требовало его участия и вмешательства. Не говоря уж о делах торговых, делах приисковых, делах амурских...

И осложнившиеся дела семейные...

Еще одна смерть в доме Бутиных.

Умер зять – молодой, красивый Заблоцкий. Недалекий, беспечный, но привязанный к дому, незлобливый и при всей своей мишурной воинственности – никакой не вояка и не рубака. Никому не мешал, ничего не сделал: ни хорошего, ни плохого, а был членом семьи, имевшим свое место за столом, у камина, в гостиной, на пикниках. Он ничего не умел, но весь по-ребячески сиял, ежли Михаил Дмитриевич надумает поручить самое малозначительное дельце... Уж такую серьезность на себя напустит, не дай бог, такую вокруг ничего шумиху разведет, а потихоньку спросит Иринарха или Шилова, как к дельцу подступить, те и сделают меж временем, а его с докладом пошлют... Нежили Вольдемара, лелеяли все в доме...

Любя сестру, Бутин внутренне корил ее за то, что не соизмерила силы мужа со своими, будучи старше годами, но много крепче духом и телом. Слабого мужика по Гималаям истаскала, по малайским джунглям. Да что толку перемалывать теперь перемолотое. Горе у Татьяны Дмитриевны было неподдельное, ожесточенное, бесслезное и горькое, – с Заблоцким уходила ее молодость, милая и послушная забава ее укрытого твердой оболочкой сердца...

Жена Капараки, сестра. Софья Андреевна, жена его, Сонечка, легкая и светлая. Маша и Лиза, милые доченьки Зензинова, самого близкого друга Бутиных... И теперь зять...

Что за напасть такая на их семейство: смерть в младых летах забирает дорогих людей... То в родах, то от скарлатины, то чахотка откуда ни возьмись, а то от нелепой случайности – шутила, пела, смеялась, и разом как свечку задуло... Сонюшку его...

Капиталы растут, фирма крепчает, на деньги для близких он не скупится – на одни путешествия сколько потрачено! – рабочие и служащие у Бутиных не обижены, получают поболе, чем в иных купеческих домах, – немалые средства идут то на церкви, то на часовенки, то на приюты, то на бедных...

За что Господь карает?

Только беспрерывная деятельность, поглощающая ум, нервы, волю, силы могла умерить боль и затмить несчастья.

В этом году Бутин надумал строиться. Строил много, с приглядом на будущее, ускорение дела во всех точках Сибири, куда проникли, где действует бутинские капиталы.

Вслед за большим домом в селе Шилка, по имени реки, – еще десятки домов – в Сретенске, Верхнеудинске, Петровском заводе, в Благовещенске, Зее, на Борщовочном винном, на Новониколаевском, недавно приобретенном железоделательном, на всех приисках.

А еще – Чита. Захудалая Чита, старое перфильевское плотбище, Чита, дремавшая доселе промеж Ингоды, Читинки и Кайдаловки, пробужденная вначале казематами декабристов и неугомонностью сварливого Завалишина, обжившегося там, женившегося на дочке чиновника и обросшего семьей и хозяйством и подававшего оттуда голос на всю Россию о нуждах края, о его бедах, – Чита эта вдруг стала прибавлять в росте, весе, влиянии и людях.

До богатого старинного купеческого Нерчинска далеко еще Чите – у Нерчинска корни поглубже, связи пошире, капиталов поболе. А все ж куда деться – губернатор, его канцелярия, прочие власти – в Чите обоснованы, надо к ним поближе держаться.

Там и купечество свое заводится, и денежное; и промыслы зарождаются – мельницы, крупорушки, овчинное производство, перевалочные склады. Нет, Читу нынче не обойдешь и не объедешь, – надо там обзаводиться, строиться, искать партнеров, посредников, компаньонов.

Но важнейшей своей заботой, заботой праздничной и утоляющей скрытый артистизм натуры, Бутин считал новый обширнейший дом в родном Нерчинске, в самой середке бутинского дела, там, где его главная контора, основное местопребывание, где обитает все семейство, куда тянутся все связи с партнерами, компаньонами, подрядчиками, откуда идут распоряжения и постановления Торгового дома и Золотопромышленного товарищества, – на Ангару и Селенгу, на Ингоду и Шилку, на Амур и Зею... То, что он задумал, должно стать не только новым, удобным, просторным и привлекательным фамильным гнездом. Новое здание станет украшением города и гордостью нерчуган.

Он выбрал неплохое местечко: главную площадь города (как в Чите!), две продольные и две поперечные улицы – и меж ними решил возвести главное здание, разбить сад, украсить и сад и внутренний двор строениями необходимыми и красивыми. Фантазия рисовала главное здание как воздушное сооружение, сверкающее белизной, вытянутое, подобно большому пароходу, как бы выплывающему из глубины улицы на площадь и здесь бросившему якорь. А балкон третьего этажа, возвышающийся подобно стрельчатой зубчатой башне, – балкон этот – вроде символа бутинского капитанского мостика, с коего командир корабля обозревает свои владения.

Странно все же: порою он ощущает в себе иное призвание, рядом с купеческим. Или это самообман, что он мог сделать что-то в науке, или в писательстве, или в художествах каких-либо. Ну, музыкант из него вряд ли получился бы, у Маурица вот словно все жилки из струн сотворены, музыка в нем от природы. Однако же было приятно, когда Бутин с Капитолиной Александровной шумановский «Карнавал» разыграли, и Маврикий Лаврентьевич, просияв всем лицом, говорил: «Мне здесь играть приятно, здесь семья артистская».

Он усмехнулся, вспомнив полученное им некогда свидетельство об окончании уездного училища.

Каким ученым мужем считал себя четырнадцатилетний Михаил Бутин в тот день, явившись домой вместе с отцом, присутствовавшим при вручении сего исторического документа. Мать-то покинула этот мир, когда младшему сыночку всего четыре года исполнилось. А вдовый отец всего четыре года прожил после того торжественного дня в училище. Ему минуло осьмнадцать, брату двадцать восемь. Пришлось идти в наем к Кандинскому... При таком замечательном свидетельстве!

По русскому языку – весьма хорошие.

По геометрии и арифметике – очень хорошие.

По всеобщей и российской истории – отличные.

По всеобщей и российской географии – весьма хорошие.

По рисованию и черчению – хорошие (без «очень» и «весьма»).

А что говорит выделявший его учитель Василий Васильевич Першин, удивительный рассказчик: «При таких способностях вашего сына, господин Бутин, ему надо учиться дальше». «Михаил, – отдельно напутствовал Першин, – не остановитесь на сём, идите дальше, помните тезку своего Ломоносова Михайло. Сам учись и у людей!»

С тем же Першиным после училища прошел всю географию и историю, с Зензиновым латынь, самоуком английский и немецкий, позже занялся французским с Дейхманом и невесткой... Служа у Кандинских, не расставался с книгой – с учебником, словарем, журналом. Начитанный старший брат удивлялся скорости, с какой младший усваивал прочитанное к услышанное. Краем уха услышал, вполглаза увидел, уже запомнил, затвердил. С жадностью выпытывал, у кого удавалось, всякое знание: у кяхтинского просвещенного купца, у ссыльного поляка, у заезжего гостя. Вот и гётевский «Вергер» прочитан на немецком, и диккенсовский «Пиквик» по-английски, и с трудом, но произведения Гюго, Бальзака и овидиев-ские «Метаморфозы», из зензиновской библиотеки...

Правильно ли, что все это должно уйти в одно лишь купечество – все, что вызнал, чему выучился? Но ведь практическая полезная деятельность при широком понимании ее – есть польза общенародная, во имя развития и блага отечества.

Время восхода фирмы закончилось. Теперь он строит, расширяется, возводит здание огромного коммерческого предприятия. И дело упирается в людей: нужда в рабочих командах на приисках, а в них недобор; нужда в сведущих инженерах, их горстка у него: Дейхман, Михайлов, еще десяток; нужда в образованных служащих, душой преданных Делу.

«Привлекайте в своих серьезных начинаниях, как делал весь образованный элемент сибирского общества. И тех, кто неволей пришел сюда... Среди них люди замечательные и необыкновенных знаний...» – так говаривал ему Муравьев.

Но ведь то же самое завещал и незабвенный Иван Иванович Горбачевский, когда Бутин с Багашевым посетили его незадолго перед смертью.

Он и дальше пошел, шире понял рекомендацию Муравьева и Горбачевского: приглядеться повнимательней к уголовному, не злодею, а жертве случаи, оговора, неминучей беды; на смышленых детей крестьянских, что сосланы в Нерчинский завод, на карийские рудники, на Зерентуй, «за разбой и бродяжничество», или за сущую мелочь. Да и вытащить их на свет, как бы из могилы. Глядишь, какой-нибудь Казимир Цыбульский, или Николай Летучий с клеймом на правой щеке, или озлобленно-печальный Герша Перчик, или Ульян Разноглазый, ладони в старых шрамах, или рябой, черный, страховитый Абдул Гакеев, а вот служат Бутиным верой и правдой, – тише, мягче, усерднее людей не сыщешь. И выказывают и ум, и сметку, и немалые способности. И никому из бутинских служащих не придет в голову прошлое помянуть или обозвать дурным словом.

Кой-кто из купцов косился на Бутиных за их «либерализм», и по начальству доносили, и никому никогда Бутин не откроет, сколь рублей перебывало в потных алчных руках иных разбойных чиновников, малых и больших, лишь бы не тронули покой нашедших пристанище и работу честных людей...

И, разрабатывая китайскую экспедицию, он прежде всего размышлял о людях, которым можно доверить ее осуществление...

13

Багашев никогда не появлялся попусту. Он приносил рукопись свежего номера «Нерчинско-Заводского Наблюдателя» или доставлял какие-нибудь сведения полезного содержания, порою пришедшие к нему из Москвы, Петербурга или Томска, в обгон официальному ходу. Случалось и просил за кого-нибудь. Отправить в лечебницу, дать вспомоществование, принять на службу. За себя не просил никогда, даже досада брала Михаила Дмитриевича.

Итак, в тот зимний ясный денек Багашев почти вбежал в конторский кабинет Бутина, переждав в нетерпении, пока удалится громогласный и грубоватый Иринарх Артемьевич, которому Бутин втолковывал, куда и как везти золото и кому сдавать в Иркутске, дважды помянув Хаминова, своего давнего содельца. Дождался и конца долгого разговора распорядителя дела с главным управляющим Иннокентием Ивановичем Шиловым, человеком серьезным, неулыбчивым и надежно преданным, как и жена его, Домна Савватьевна, семейству Бутиных. И учтиво послушал, вернее, сделал вид, что ничего не слышал, – негромкий и быстрый разговор между Михаилом Дмитриевичем и его невесткой касательно каких-то больших трат по домашности.

Они давненько не виделись – Бутин и Багашев, – оба странствовали: один по Амуру и Зее, другой по Шилке и Газимуру.

– Рассказывайте, Иван Васильевич, – по-деловому, но с теплотой обратился к журналисту Бутин. – Что дали ваши разъезды?

Он взглянул в округлое с топырками бородки лицо, на комично взъерошенные волосы. «На кого же походит мой Багашев, при очках, при редких усах да при своей прыткости? Право, на енота – добродушного, юркого, любопытного енота».

– Впечатления привез грустнейшие, Михаил Дмитриевич, – как-то невесело ответил Багашев. – Посмотрел нашу милую каторгу, сами знаете: там людей нет ни с той стороны, ни с другой... С одной стороны полосатые халаты да посеревшие лица, с другой – грубости да одубевшие сердца... Гибельные места при дивной природе, – он кратко помолчал, – Николая Гавриловича, господина ссыльного Чернышевского на прогулке видел, поздороваться успел, да он от меня повернул, то ли не в настроении, то ли неприятность навлечь на себя не решается...

Бутин не произнес ни слова, зорко поглядывая на рассказчика.

– Ведь вот же человек: невзрачный, роста малого, лицо обыкновенное, чуток даже бабье, в заостренности черт... А подумать, какой силы духа, каких стойких убеждений человек. Труды его читал и восхищался, хотя и не все приемлю... Историческая личность для России и для Сибири нашей... Хотя бы невольным пребыванием своим...

– Я, Иван Васильевич, вот о чем скажу вам, – медленно, с некоторым трудом, заговорил Бутин. – Я если человеку помочь неволен, то о том стараюсь не рассуждать. Потому – заболеваю. Нельзя образованную личность отвергать, лишать деятельности по той причине, что личность эта не твоим умом живет. Мнения надо уметь выслушивать, уметь оспаривать. Кандалы – не мыслят, не спорят, не рассуждают, не доказывают, не убеждают. В них заключена неразумная, жестокая, унизительная сила. Но, господин Багашев, мы не владеем ключами, отмыкающими их... Моя бы воля: не убийца, не разбойник – пусть себе живет, пусть жизнью и делом свою правоту доказывает.

– А ежели ниспровергатель строя? – выкатил большие голубые глаза Багашев. Енотовы усы зашевелились. – Тогда как?

– Не испытывайте меня, господин Багашев, – холодно усмехнулся Бутин. Усмешка короткая, как вспышка молнии. – Я испытан людьми достойными и великой души. Но я думаю, господин Багашев, нам пора приступить к делу. Что вы мне сегодня решились преподнести? Ведь что-то привезли?

Да уж – хитрого не перехитришь. Ни усы багашевские, ни клочья бороды не укрыли от Бутина: енот не зря пришел!

– Милостивый государь, Михаил Дмитриевич, люди со мной с самой Шилки, с Кары. Сейчас у меня они, Марфа свет Николаевна их не отпустит, покуда чаем не напоит. Нижайше прошу познакомиться с ними, разумею, что может от них немалая польза выйти для ваших новых предприятий. В затруднительном положении эти люди, нужда их одолевает...

– Просите их, ежели чаю напились. Пусть идут без откладки. А вы позже зайдите.

...Их было трое и до того разные все, что сразу Бутину и в голову не пришло, что они до Кары вместе были. Ну на Каре сошлись, с Кары попутно, доведенные или, вернее, довезенные быстрым на решение Багашевым, – так, наверное.

– Садитесь, господа.

Сели без уговоров, без отнекиваний, без «мы ужо так, постоим», – отличающих крестьянское сословие или людей боязливых, запуганных, обнищалых до потерянности, либо людей с притворством, угодливо-неискренних... Просительное™ в них не было. Вот в этом и чувствовалось сходство. У всех троих. Узкоплечего, студенческого облика, почти мальчишки, и этого, постарше, фабричного вида, с хмурым лицом и непомерно широкими для малого роста плечами, и третьего, рыжеватого, мужиковатого, с простодушно-продувными глазами. Одежда у всех трепаная, с латками, а в чистоте.

Это весьма любопытно, он изучает их, а они его. У этого, с рыжей густой, торчком бородкой, да еще конопатого, – в глазах так и сквозит: а кто вы есть, барин, какой изнутри?

– Господа, надо ли объяснять, кто вас принимает, чем я занимаюсь?

– Нет, господин, Бутин, объяснений не требуется, – ответил «студент». – Ваш служащий господин Багашев вполне обстоятельно растолковал. Да понаслышаны о вашей деятельности и от других.

Лести в этом отзыве не было. Но и одобрения тоже. Понять можно двояко – понаслышаны о худом и понаслышаны о хорошем.

– В таком случае, господа, самый обычный вопрос для первого знакомства: с кем имею честь? – И тут же не ожидая заминки и неловкости, добавил: – Имя и занятие, господа, ничего боле.

Все-таки спокойный и учтивый тон, неподдельный, но не назойливый интерес к ним, неведомым гостям, произвел впечатление. Они, прошедшие школу городской жизни, не могли не представить себя со стороны: стоптанные сапоги, прохудившаяся одежда, заросшие, небритые физиономии. А расселись в кожаных креслах у большого полированного стола из орехового дерева, а с той стороны господин, одетый в широкий сюртук, под которым шелковая рубаха, пристегнутая у горла золотой заколкой, – может принять, а может и взашей.

«Кто мы есть? Или кем мы были?» – прочитал Бутин в глазах низкорослого крепыша с худощавым лицом, морщинистым лбом и широко развернутыми плечами..

Но отрекомендовался первым младший – «студент».

– Алексей Петрович Лосев, – коротко сказал он. – Бывший вольнослушатель сельскохозяйственной академии. – И не удержался по молодости: – Петровской именуется, однако ж не в честь моего батюшки.

Бутин заметил огонек неодобрения в глазах «фабричного»: «Не болтай лишнего».

– Крестьянского сословия сын Яков Иванович Дарочкин. Как полагаю, тоже бывший, – отвечал рыжевато-конопатый.

– Василий Евстигнеевич Вьюшкин, – завершил церемонию представления третий. – Мастеровой.

Мастеровой – и все. Точка. Ни слова лишнего.

Они напряженно, но безбоязненно ожидали новых вопросов.

Бутин не торопился. Он не допросчик. Пусть сами, своей охотой откроются. Кто в Сибирь заехал, тому не просто, ох, не просто рассказать о себе – дыхнуть чужому в лицо и то страшно...

– Не буду, господа, скрывать, что рад вашему приходу. Дело наше расширяется, не только край захватывает, но и за пределы выходит. – Он говорил деловито-доверительно, словно бы эти трое близкие служащие и заинтересованы в бутинской торговле и бутинских приисках не менее его. – Нам нужны работники образованные, серьезные и основательные. Полагаю, что в вас не ошибусь. – Лицо его внезапно осветилось улыбкой, брови приподнялись, энергичный, с легкой горбинкой прямой нос выделился и очень проступило в облике русское. – Извольте сами определить, какой род деятельности вам более по нраву: приисковое дело, торговля, конторские занятия, возведение построек... Или кто из вас художественным даром обладает?

Все трое несколько растерялись. Забеспокоились, что ли. Не явно, но потому, как быстро обменялись взглядами, смутная догадка зашевелилась у Бутина.

– Нам бы, наверное, любое дело подошло, – медленно сказал Лосев. – Лишь бы не разлучаться.

– Прошу прощения, господа, я ведь считал, что вы порознь... В наших краях как случается: приезжают каждый своим путем, по своей судьбе, а уж здесь сходятся, горе и нужда сближают...

Они вновь переглянулись.

– Нет, господин Бутин, скрывать не приходится, мы все прошли но одному делу, – коротко ответил тот же Лосев.

Теперь Бутин в точности знал, что за люди перед ним, кого привез Багашев с Кары. Ах ты, хитрющий енот!

И он снова, будто сам с собой, негромко, опустив бороду на соединенные кулаки:

– Нам в Сибири не в новинку, дело привычное, заурядное. Ежли каждый сибирский род досконально изучить, то в нем или каторжный, или ссыльный, или неволей и роком заброшенный... Кто за религию гонимый, кто от мести помещика спасавшийся, кто от безделья и нищеты – куда деваться? Сюда, в Сибирь, больше некуда. Наверное, и в роду Бутиных, при желании, такого несчастного обнаружим. Много пользы нашему краю принес ссыльный элемент образованных классов. Так-то рассудить – беда, несчастье, горе, ведь на гибель посылают, не из отеческих побуждений, – а для Сибири выигрышем оборачивается, а ведь она, Сибирь, та же Россия, хотя и не всякий сибиряк с тем согласен, особливо коренной, в тайге выросший, с тайгой сроднившийся. Ему все «российское» вроде пугала – оттуда все дурное: и чиновник, и полиция, и солдатня. А вот ссыльный да каторжный – это свой брат, страдалец, требующий сочувствия и поддержки...

Задал он им задачу. То ли ему довериться, то ли, напротив, ухо востро держать. То ли молча слушать, то ли свои мысли высказать, то ли встать, раскланяться да обратно в Кару.

– Я не ошибусь, – сказал Бутин, уже решив идти до конца, – вы прошли... по событиям у Летнего сада? Нам известны имена Каракозова, Ишутина, Худякова... Здесь тоже немалый отзвук был.

– Ну да, нас называют каракозовцами, – с грубоватым вызовом сказал Лосев. – Всех под одну гребенку. Хотя не все из нас за то, чтобы стрелять в царя. Не в царе дело. В самом строе, в обществе.

– Вы можете не углубляться, господин Лосев, я с вашими убеждениями знаком, программа ваша мне известна, – спокойно сказал Бутин. – Долой помещиков, земля крестьянам, социализм, артели. Единственное, что могу сказать, не будучи политиком, но занятый практическим делом, – пути к прогрессу ищете не только вы, о благосостоянии народном и другие заботятся, по своему разумению и по своим возможностям. Что касается Сибири, то, принадлежа России, она проходит свой отличительный путь – у нас тут ни помещиков, ни крепостных.

– Что ж, – дерзко отвечал Вьюшкин, – и царских властей тут нет? и царских чиновников? и неравенства? и нищеты? и произвола?

– He намерены ли вы, господа, – улыбнулся Бутин, – поступив ко мне на службу, учинить бунт на приисках? Свергнуть меня с моего трона? Объявить наш край республикой?

Неглупые люди – поняли шутку, рассмеялись..

Ответил за всех рыже-конопатый:

– В вашем обширном царстве мы, господин Бутин, подданные временные, и бесчинствовать и рушить доброе дело нам ни к чему. А за теплое слово и гостеприимный приют русский человек непривычен отплачивать неблагодарностью. Работать будем исправно.

– В таком случае, господа, будем считать наши взаимоотношения улаженными. Я вполне полагаюсь на ваше благоразумие и осторожность. Прошу вас направиться тотчас в контору, там спросите Иннокентия Ивановича Шилова и скажете ему, что Бутин распорядился устроить и определить... Постойте, господа, вот вам записка в нашу лавку в Торговых рядах; Шилов объяснит, там вам будет кредит на необходимые товары и припасы. Честь имею.

Михаил Дмитриевич оставил всех троих в Нерчинске, у себя на глазах: Лосева – при конторе, Дарочкина и Вьюшкина – на строительстве нового дома на площади.

14

Старший брат почитался в бутинском доме – старом и новом – бесспорный глава семейства. От младшего его отделяли десять лет с небольшим. Николай Дмитриевич занимал и место за столом по старшинству. Младший подавал пример послушания и уважения к старшему, и все сестры, зятья, все двоюродные и троюродные от-ветки Бутиных, все служащие фирмы, все домочадцы и вся прислуга, все знакомые семейства, все гости дома прекрасно были осведомлены, насколько серьезно и бережливо относится Михаил Дмитриевич к строгому соблюдению правили обычаев старшинства, как в семейных отношениях, так и в деловых вопросах.

«Слышали, так наказал Николай Дмитриевич».

«Делайте как брат решил».

«Это наше с братом желание (распоряжение, мнение, указание)».

Николай Дмитриевич был человеком уравновешенным, разумным и мягким. Житейского опыта у него было побольше, чем у младшего брата. Он раньше начал службу у Кандинского и дольше у него прослужил. В приказчиках. Там он нагляделся. Кандинский за трехрублевый долг мог лишить человека имущества. Не раз Николай Дмитриевич в тайне от всех совал задолжавшему бедняге синенькую – на, отдай хозяину, мне по копейкам воротишь.