Текст книги "Дело Бутиных"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

– В лесу, в лесу, как не помнить, – лукаво сказал Морозов. – Так вот полковник с восхищением отозвался о некоем коммерсанте, безвозмездно отдавшем роскошный зал своего дворца под спектакль, и будто он, видя, что нет декораций, велел нарубить молодых сосенок для задника, кустарником обставить сцену, и был такой живой, натуральный лес. Шуйскому не снилось! Владелец дворца не пожалел закрасить позолоту на потолке и стенах, чтобы все дышало природой. Лес так лес! Господин Бутин, кто мог в Сибири пойти на это?

– Что ж особенного. Велел своему добросовестному и понятливому работнику Яринскому съездить в лес, еще распорядился, чтобы мой управляющий Большаков прислал маляров. Вот и все!

– Особенное в том, что именно мы, люди делового мира, проявляем заботу о художествах. И средств на это не жалеем. Я об этом случае рассказал и господам Третьяковым, покровителям живописцев, и господину Солодовникову, имеющему свои театры на Неглинной и Тверской. Они велели при случае кланяться вам. Как же не помогать друг другу в беде! Все обойдется, господин Бутин, все обойдется. Разумеется, не само собой... Итак, «руку, товарищ», как сказал Геннадий Несчастливцев!

22

Доверенный москвичей оказался мужчиной маленького роста, но с широким туловищем, так что казался квадратным. Самоуверенный вид, раскатистый бас, взгляд снизу вверх через пенсне на золотой цепочке компенсировали недостаток роста и невзрачную внешность.

Морозов-старик сам подвез поверенного к Гостиному двору на Никольской в своей пролетке. Там уже стояли подряженные Бутиным для долгой гоньбы две крытые просторные повозки.

– Вы нас очень обязали, многоуважаемый Павел Васильич! – сказал Морозов в напутствие квадратному юристу.

– Будьте благонадежны, Тимофей Саввич, – отвечал коротко стряпчий.

Морозов весьма дружески распрощался с Бутиным, а также с Иринархом и Стрекаловским. Правда, «руку, товарищ» – слова, преследовавшие Бутина ночью во сне, – он не произнес, но выразил уверенность, что дело завершится к общему благополучию. Молодому Стрекаловскому пожелал оказывать достойному юристу-коллеге всяческое содействие, как старшему партнеру, а Иринарху морозовский форейтор сунул огромный плетеный короб-укладку со съестным и питьем, что весьма взбодрило и воодушевило бу-тинского братца.

Первая повозка двинулась тряскими булыжными и немощеными улицами Москвы, обгоняя городских ленивых «ванек» – извозчиков и ломовые обозы, в сторону Владимирки. За нею вторая, почти впритык к первой, что считалось мастерством и ухарством старой ямщицкой гоньбы: «Сторонись!» – пешие шарахались, потому как вострый язычок кнута иногда задевал и спины и плечи зазевавшихся горожан.

В первой повозке поместились Бутин с Осиповым, во второй – Стрекаловский с Иринархом.

Пока ехали Варваркой, по Солянке, вдоль Яузы, спутник Бутина подремывал, уткнув нос в широкий, толстый, домашней вязки шарф, обернутый вокруг воротника пальто, а очнувшись за Андроньевским монастырем, стал озираться, словно никогда далее Рогожской заставы не езжал.

– Скажите, господин Бутин, разве не удобнее нам до Тюмени поездом, чем на этих варварских колесах?

Знакомство Бутина с Осиповым в Москве было поверхностным – во время обеда вместе с ним и Морозовым в «Славянском базаре». Тогда доверенный московских купцов, выслушав своего патрона, задал Бутину два-три незначительных вопроса и удалился: ему необходимо перед отъездом привести в порядок свои многочисленные бумаги. Запомнилось, что голос дьяконский, многозвучный, такой голосины в их Нерчинском хоре отродясь не было!

– Увы, почтенный Павел Васильевич, нас, сибиряков, дорога эта – на Пермь и Тюмень – мало устраивает. Она больше уральская, чем наша, и свою миссию выполняет. Однако ж давно мечтаем о железном пути через всю Сибирь южнее, от Челябинска на Омск, и проекты есть. Иностранцы крутятся вокруг «сибирской железки», и Коллинс, и Моррисон, и Слейг, и Корн. – Линча он почему-то не упомянул. Линч стоял особняком. – Им всем правильно не доверяют, они Сибири не нюхали, им бы поднажиться. Но и нам, русским промышленникам, ходу не дают!

– Кому «нам»? – Осипов сквозь въедливое пенсне присматривался к клиенту, подброшенному ему Морозовым, к человеку, стоявшему перед угрозой краха и полному фантастических проектов.

– Русским капиталистам, инженерам. Вот и везем гоньбой, на лошадях, но тракту, коему уже двести лет. Три месяца пути, две тысячи целковых, кочки, болота, ухабы, грязь, иной раз застрянешь так, что сутки сидишь, пока берешь подряд на выволочку лошадей!

– Вы бы хоть заранее упредили, – со скрытым раздражением сказал доверенный. – Трудно отказать таким благородным людям, как Морозовы, а все же подыскал бы более подходящую кандидатуру на эту, как вы изволили определить, вы-во-лоч-ку!

– Что вы, Павел Васильевич, – отвечал Бутин. – Мы о ваших удобствах постарались. Мы домчимся до Нерчинска за месяц. Притом с необходимыми задержками в Томске, Красноярске, Иркутске, Верхнеудинске, где и отдых вам будет ничуть не хуже, чем в Москве. У нас на каждом станке подстава – свежие лошади, везде по пути свои дома и конторы, деньги для вашего устройства и обихода мы считать не будем.

И снова пенсне со скошенными стеклами уперлось в Бутина. Как уверенно, черт побери, говорит этот человек, на которого вот-вот тучами посыпятся долговые векселя!

Бутин примолк, прислушиваясь к голосам из приблизившегося возка. Собственно, это один сиплый голос Иринарха, но он стоил десятка. Он не ругался, не шумел, милый братец, он донимал соседа по экипажу рассказами о победах над врагами в московских трактирах с помощью яиц всмятку, раскаленных блинов, горячего соуса, бараньих отбивных, трюфелей в мадере, суфле, сиропов, маринадов и всякого рода кремов, желе, подливов, которые он не столько употреблял в пищу, сколько применял как оружие самозащиты, когда его пытались выдворить из облюбованных им веселых заведений. Иринарх все изображал в лицах и движении, сопровождая хриплым хохотом и прищелкиванием; создавалось впечатление, что кроме Иринарха, Стрекаловского и возницы в коляске еще целая театральная труппа, разыгрывающая на ходу презабавный водевиль!

В этом шуме тонули протесты Стрекаловского: «Да уймитесь вы! Перестаньте болтать вздор! Дайте наконец мне покоя!» На что беспутный Иринарх отвечал то непристойной присловкой, то срамной частушкой с берегов Шилки или Газимура, а то и затяжной, бесконечной песней про знаменитого смотрителя карийских приисков: «Как в недавних годах на карийских промыслах царствовал Иван, не Васильевич царь Грозный, инженер был это горный Разгильдеев сын...» Как это ни странно, но пьяный хриплый голос Иринарха был приятен, пение – правильное и с чувством, но все же он вел себя вызывающе, и Бутин попросил у своего молчаливого спутника прощения за братца, дабы Осипов не подумал, что все Бутины таковы!

Главный доверенный Морозовых, Третьяковых, Солодовниковых и других принимал выходки Иринарха, отголоски Стрекаловского, вынужденные извинения Бутина с неколебимой невозмутимостью, как встречает крепостная стена кидаемые в нее мальчишками камушки и железки. Нет, этот человек не тратил энергию зря. Замкнутость, едкость, направленный интерес к миру и людям как бы несли на себе печать профессии: видеть, что хочу, слушать, что хочу, отвечать на то, что хочу, молчать, когда хочу. Кремень человек. Вероятно, у Тимофея Саввича был свой расчет, отправляя в одном экипаже Бутина и Осипова – должника и доверенного могущественных кредиторов. Доверенного с именем и характером.

Бутин не старался понравиться Осипову. Он рад нерушимой дружбе с Морозовыми, рад, что с ним их доверенный, что возвращается домой, что, хоть и под тягостным взором новой администрации, все же сам будет руководить своим делом, что он скоро снова увидит Зорьку.

Мучило одно: какое лето откроется ему в родных краях, пошлет ли Бог зной или дожди, наполнит ли водой реки, ручьи, источники? Вода нужна приискам, продолжению дела, избавлению от долгов и от опеки администрации...

Он был открыт своему спутнику. Тому нравилось, что Бутин не заискивает, держится достойно, но решительно. И сам почти не задает вопросов, а на его вопросы отвечает кратко, по сути. Они сидели рядом в широкой четырехколесной повозке с откинутым кожаным верхом по случаю тепла, безветрия и солнца. Если ночь настигала их в пути, верх надвигался, подстегивался ремнями к толстым двойным суконным боковинам, сиденье вытягивалось до козел, образовывая два хорошо укрытых спальных места, – настоящая карета, лишь без герба. Легкие одеяла из верблюжьей шерсти, теплые, на вате халаты создавали иллюзию если не дома, то весьма комфортабельной гостиницы на колесах!

Морозовы не ошиблись, предваряя поездку заверениями, что Осипову ни о чем не придется заботиться. Этот высокий, чернобородый, худощавый и энергичный господин Бутин проезжал старинным Московским трактом десятки, а то и сотни раз. Едва приближались к станку, вспыхивали ярким светом окна в избе, уже была готова чистенькая, хорошо протопленная банька с каменкой, после баньки звали к самовару, к чаю подавали кренделя, пирожки, масло, варенье, яйца, молоко, утром, перед выездом, непременные щи с головизной, кулебяку, осетринку с хреном, горячий кофе, а дальше, уже в глубь Сибири, – пироги с рыбой, пельмени, енисейского сига, байкальского омуля, хилокского тайменя. В погребце у Бутина было все, что надо: и водочка, и коньяк, и настойки, и даже легкое виноградное вино зеленоватого отлива – «португалка», не без подсказа внимательного Тимофея Саввича. Ни разу за всю дорогу у поверенного не было несварения желудка, закупорки или слабления. Стоило Бутину молвить словечко, шевельнуть пальцем, двинуть бородкой, и появлялся ужин, вели в спальню, где всегда дышало свежестью белье, запрягали лошадей, подносили холодного кваску. Забыл в станочке под Томском напомнить, чтобы разгладили костюм да наваксили сапоги, проснулся, а все уже перед ним в надлежащем виде; брюки в струнку, сапоги блеще новых!

На всех сибирских просторах господина Бутина знали, почитали, побаивались.

Осипов, наблюдая за Бутиным, а также за его служащими, задавал коротенькие вопросы, получал коротенькие ответы, делал коротенькие заметки в коротенькой записной книжке. Ему нравилось все короткое и, по возможности, квадратное.

Проехали Ирбит. История, родословная, окрестности – это попутно. Памятник Екатерине Великой? Только что установлен?

В ознаменование отражения под Ирбитом пугачевцев, крестьянином Иваном Мартышевым? И тот стал дворянином, а слобода городом? Занятно. А город весь год пуст в ожидании ярмарки, и улицы пустынны, точно как в Нижнем Новгороде? Потому, значит, все окна домов, гостиниц, ресторанов забиты досками! Весьма занятно! В таком городке целый десяток торговых бань? На пять тысяч жителей? Самый чистоплотный город на Руси? Любопытно. То, что ярмарка на втором месте после Макарьевской, вызвало у Осипова повышенный интерес. Какие тут товары, особливо привозные, китайские, какие местные, сибирские, как складываются цены, как заключают контракты?

Вероятно, эти вопросы имели касательство к его размышлениям о бутинском деле. Так же как выведывание у станковых ямщиков и подрядных возниц их фамилий, заработков, подробностей извоза, цен за место, сроков проезда и доставки, размеров штрафа за порчу товара и о том, какой товар легче и удобней везти! Так, пожалуйста, покороче – фактики, цифирки, фамилии, даты.

Еще не доехали до Томска, а прихватило Осипова прозвище: Шило. Долгой дорогой, словно шилом, выковыривал у Бутина сведения и цифры. Бутин и не таил. Морозовы стряпчему доверяют, и ему наказали в делах раскрываться и в большом и в малом.

Однако ж о своем, глубоко личном и потаенном, одному Бутину принадлежащем, – ни звука. Дом на берегу Хилы под сопочкой в зарослях черемушника, милое задорное лицо Зорьки, двое человечков, выглядывающих лошадей на дороге из Нерчинска, – не купленное, неисчислимое, подаренное ему судьбой счастье. Ни кредиторов, ни стряпчих, на даже самых близких людей к этому потаенному и дорогому – нет, не допустит.

23

В Томск прибыли на шестнадцатый день пути. Здесь, в Томске, доверенный москвичей ближе сошелся со Стрекаловским. Тот порывался еще в начале путешествия, у Гостиного двора, присоединиться к Осипову, но поостерегся перечить Бутину. Да и ретивый Иринарх не оплошал – чуть не силком затащил его в свою повозку.

В томском купеческом обществе Иван Симонович как рыба в воде.

Вообще трио впечатляющее. Молодой, розовощекий, элегантный, как модная картинка, Стрекаловский в новой визитке, пестром жилете, тугих брюках с раструбом книзу, да в придачу роскошный галстук с алмазной заколкой. Еще принять во внимание шоколадные конфекты, какие-то сверкающие коробочки, волшебно изымаемые неведомо откуда.

Разговорчивый, приветливый молодой человек. И рядом с ним устрашающе низкорослый господин с выразительным пенсне, глядящим как два заряженных ствола, – малой человечек, а такой плечистый и бокастый, что, входя в комнату, занимает половину ее; важный, самоуверенный, терпеливый и с уважением относящийся к купеческим делам, занятиям, положению и претензиям. И с ними высокий, прямой, представительный глава фирмы, всесильный Бутин.

Бутин говорил о возможности фирмы выплатить долги, коли ее не разорять, выплатить полным рублем, а не жалкими копейками, если объявят несостоятельность. Стрекаловский улещивал, умасливал и веселил купцов, купчих и их детей, смягчая обстановку. А доводы москвича попадали в кредиторов, точно многопудовые пушечные ядра. Он хорошо знал русского человека, боящегося судиться да тягаться, поскольку «где суд, там и неправда», «суд прямой, да судья кривой». И густым, сочным, неторопливым голосом застращивал собеседников не хуже попа, обещающего неправедным геенну огненную. Бутин помнил, как настойчиво говаривал ему Морозов: стряпчий, ежели что-то стоит, не должен доводить дело до судебных разбирательств, но стараться все решить в обход суда – миром и выгодой для сторон.

– Законы у нас, господа, путаные, суды у нас, милостивые государи, допотопные, процессы тягучие, длиннее ваших сибирских извозов. Я вам с откровенностью, почтеннейшие, говорю: да, смазывают, да, упрашивают, даже крупно упрашивают, там сенатор поддержит, тут губернатор вмешается, а судебная колымага скрипит, еле тащится, конца не видать! А решится дело, и что же? – Осипов наводил по очереди на всех сидящих свое пенсне. – Иной раз и отвечать-то некому!

Эти «господа», да «уважаемые», да «судари-сударики» тоже действовали запугивающе, угнетающе – от них веяло холодом долгого суда и бесконечной тяжбы.

Купцы слушали, не спорили, не возражали, не доказывали своих сомнений, а больше откликались в форме неясных междометий, неопределенных оханий и двусмысленных восклицаний:

– Да уж это верно, не сумлеваемся!

– Вестимо, вам-то все наскрозь видно!

– О-хо-хо, и так нелады и эдак!

– Може лучше, как вы, а може лучше, как мы!

Расходились, толковали меж собой, снова собирались и в третий и четвертый раз выслушивали доказательства Стрекаловского, Бутина, Осипова.

И вот, насытившись речами и осердившись, вылез до того молчавший Гордей Семенович Крестовников, – он из сибирских кулаков, выбившихся в купцы первой гильдии, горластый, мужиковатый.

– Допущаю, – без суда, векселей, без разора. Вполне допущаю. Вообще как ее «ад...мини...страция» – слово не наше, не русское, лучше б «приказ», либо «смотрительство по Бутину», едак бы понятней. Ну лады, не в словечке дело; значит, мы как бы дозволим Михаилу Дмитриевичу – наше вам почтение! – хозяйствовать. Мы дозволим, лады, а как другие не дозволят, тогда мы, тутошние, все окажемся на бобах? Лады, пусть полное согласие, я вот все дни счет веду, прикидываю: если нам из текущих доходов, то есть долги наши, то не менее десятка лет ждать, а то и поболе. Пусть два миллиона прибыли, хотя бы нынче, как они разойдутся? Прииски содержать – раз, заводы тож – два, платить рабочим и служащим – три, а там – покуплять, возить, да еще пароходы у вас, еще соляное дело. Неуж с теми миллионами кинетесь к нам с полной радостью: «Разбирай, робя, всем орешков хватит!» Прежде – на свои нужды, так? Ну пусть даже полмиллиона соблаговолите, так это что дитю ложка кашки, по губам мазнуть! Выходит, нам не манки, а одни жданки!

Гордея Крестовникова шумно поддержал его брат Фома, – тоже мужик ражий, с горлом: «Чего там, с нас, убогих, последние порты сымают, а мы и не ежимся!»

Купцы стали переглядываться, и тут, улучшив момент, на высокой ноте выскочила улещенная недавно Стрекаловским пышногрудая вдова: «Да так нас, сироток, живо по миру пустят!»

Лихорадочно собирался с мыслями Бутин, широко улыбаясь, приподнялся с места его помощник, но Осипов их опередил:

– Умные речи слышу, – сказал он, крылато встряхнув полами сюртука, задвинул большие пальцы в жилетные карманы и стал еще шире и массивней. – Рассудительно говорите, Гордей Семенович, и вы, Фома Семенович, и вы, прелестная госпожа Корытникова, – беспокойствие вполне законное. Как хотите, так и будет. Лишь покорнейше прошу выслушать меня. Я не за господина Бутина, я в пользу общего дела...

Шумок одобрения среди купеческих настороженных бород.

– Не поймите так, уважаемые, благо вы оставите Михаила Дмитриевича распорядителем дела, то он будет своевольным хозяином! Только под недремлющим оком администрации, или, как по-старинному определил Гордей Семенович, – «смотрительства»! Вы будете решать статьи расходов! Вы, кредиторы! Это первое. И второе. Контора фирмы отныне в Иркутске, – тут добрая половина кредиторов, тут быть администрации! Господин Бутин, полагаю, не собирается укрывать что-либо от общества, да и попробуй укрыться от острого глаза мудрейших господ Крестовниковых. Не дадут они с себя порты сиять, не дадут!

Снова шелест одобрения с легким смешком в рядах сидящих в помещении Купеческого клуба степенных бутинских кредиторов.

– И третье. – Осипов снял с переносья пенсне и, сверкнув серебряной цепочкой, предостерегающе помахал им в направлении купцов. – Третье. Ранее я со всей ясностью нарисовал тяготы и мучительства судебной волокиты, ежли, храни Бог, дойдем все до суда. Я человек независимый. И я человек состоятельный. Но есть такие субъекты, такие жиганы, как говорят в Сибири, что лишь допустите их к распоряжению имуществом, то сие имущество, – он заговорил, тщательно выделяя каждое слово, – то все имущество разберут, растащут, расхитят, раскрадут, разволочат, тубахнут с такой быстротой, с какой... – он не то чтобы затруднился, скорее выдерживал аудиторию, но Стрекаловский решил, что пришло время и ему помочь старшему сотоварищу:

– ... с какой, не ошибусь, волки растерзывают еще полуживого сохатого! – сказал он, и старший сотоварищ взглядом поблагодарил молодого юриста.

Картина, нарисованная Осиповым, трижды, с жирным нажимом упомянутое «имущество», да еще это близкое купцу «тубахнут» – все это с дополнительным кровавым мазком Стрекаловского произвело впечатление.

– Я хотел сравнить эту публику с вороньем, но сравнение Ивана Симоновича более близко вашим местам. Каков же, учитывая медлительность судопроизводства, будет печальный итог! – Осипов, снова нацепив пенсне, выдвинул к аудитории три широких, почти квадратных пальца. – Три копейки, господа, три копейки с рубля, тогда как господин Бутин возвращает вам кредит полным рублем!

Купцы с испугом взирали на выставленную на них внушительную трехкопеечную, напоминавшую о фиге вилку, которую Осипов убрал, когда пришло время выкинуть самый сильный козырь.

– Милостивые государи, я уполномочен сообщить вам и всем другим кредиторам Торгового дома братьев Бутиных, что господа Морозовы – владельцы Товарищества Никольской мануфактуры и Товарищества Викулы Морозова – не будут настаивать на срочном возврате кредитов, предоставленных Торговому дому братьев Бутиных. У них хватит выдержки, понимания и солидарности дождаться законного контрактного времени. Вот так, господа!

Не только существо этого заявления, но и слог его – торжественное полное наименование фирм, употребление таких солидных слов, как «уполномочен», «предоставлен», «владельцы», «законный срок», вкупе произвели успокаивающее воздействие на колеблющихся томичей.

Под одобрительный шумок купцов доверенный москвичей сел на свое место.

На другой день обе упряжки пустились в путь от Оби до Ангары, и настроение у путешественников было превосходное...

24

В Иркутске в бутинском доме за Хлебным рынком Михаила Дмитриевича уже несколько дней дожидался Петр Яринский. Его прислали в главную контору из Нерчинска Большаков и Шумихин со срочными бумагами для Шилова. Выполнив поручение, Петя сказался больным и не торопился в обратный путь. Он усердно покашливал, виртуозно чихал и мастерски сморкался, так что Иннокентий Иванович и Домна Савватеевна, ценившие обходительного парня и знающие привязанность к нему Бутина, пристроили его у себя и по-родственному поили горячим молоком с медом, зеленым чаем с брусникой, облепихой и всякими пользительными травами. От Яринского за версту несло гривастой караганой, длиннолистной вероникой, ползучим пыреем, росянкой и особенно донником ароматным, который почитался у Шиловых как главное лекарство от всех болезней и, кроме того, отводил моль, блох и тараканов. Яринский был вроде ходячего зарода сена, так от него шли запахи лесной елани!

Едва экипаж с Михаилом Дмитриевичем и Иринархом, – после Томска Стрекаловскому удалось соединиться с Осиповым, – вкатился во двор, Яринский выскочил из своей каморки в деревянном флигеле и кинулся к лошадям, чуть ли не под копыта. Чуткие бутинские скороходы потянулись влажными морщинистыми мордами к своему кормильцу и поильцу, стремясь достать мягкими губами, – узнали, обрадовались.

У Бутина, едва он увидел Яринского, сжалось сердце. Не зря парень здесь. Он помнил уговор с Татьяной Дмитриевной не брать, елико возможно, Яринского в долгую дорогу, поскольку он привык к саду, а сестра многому выучила его, и Петр теперь у нее за главного помощника: в теплицах хозяйничал умело, распознавал безошибочно семена, растения «любили» его, так она про него, – руки умные, живые, терпеливые. Значит, сам выпросился в эту поездку. И не терпится ему остаться с хозяином один на один. Оказалось, что в этот субботний вечер Шиловы в церкви, а потом собирались к сватьям, живущим в Глазковом предместье. В доме прислуги почти никакой – вообще-то держали лишь домоправительницу, кухарку, конюха, ключницу и дворника, – и Бутин велел Иринарху показать Осипову его комнаты и проверить, дабы дорогой гость хорошо устроился; Стрекаловского же попросил позаботиться насчет ужина. Петя меж тем принялся распрягать лошадей обеих колясок. Бутин подозвал его к крыльцу, сел на верхнюю ступеньку,, велел сесть и Яринскому.

– Говори, что стряслось! Чего ты здесь прохлаждаешься?

Яринский распахнул зипун, открыв заколотый медной булавкой кармашек, осторожно отстегнул булавку и вынул из кармашка сложенный в несколько рядов листок бумаги. Развернув листок, Бутин сразу угадал Зорин почерк – крупные неровные буквы, сливающиеся строчки, никаких полей, И без точек-запятых, одной фразой: «Мишенька миленький приезжай ради бога поскорей просто голову потеряла как быть не знаю петя скажет цалую зоря».

Не подымая глаз от письма, встревоженный Бутин прикидывал-гадал, что там стряслось в домике на Хиле. Захворали малыши? Зоря заболела? Или Серафима? Для того чтобы голову потерять и не знать, как поступить, должны случиться важные события! Однако же зачем попусту мучиться, ведь «петя скажет», хотя и с малой буквы прописан.

– Ну что молчишь? – обратился он к Яринскому, покорно ждущему, сидючи ступенькой ниже, вопросов хозяина. – Что там за беда приключилась?

Яринский поморгал белесыми ресницами, его некрасивое, широконосое лицо выразило беспомощность, рот округлился – не знает или боится сказать?

– Записка-то как к тебе попала? Туда ездил?

– Зачем туда? Привезли! Это ж Серафима наша, то есть Серафима Глебовна. В Нерчинск с попутным возом. Значит, Татьяна Дмитриевна отлучилась, а она подстерегла – и шасть ко мне в теплицу. Только про какую-либо беду, вот вам крест, ни слова! А чтобы вас лишь разыскать и записочку вам в руки!

– Когда ж она была-то?

– В прошлую субботу, как раз Николай Дмитриевич велели баньку истопить, и вас ждали...

– Ладно про баню, ты мне скажи, очень она расстроена был а?

– Торопилась обратно, и я в страхе. Татьяна Дмитриевна не терпит чужих в теплице. От чужого глаза, говорит, цветам дурно!

Бутин провел рукой по встрепанным соломенным волосам. Парню уже двадцать пять поди, жених, а детства в нем...

– Спасибо, Петя. Молодец, что приехал. Не пойму одного, как тебя сестра отпустила? Бумаги-то и Большаков привезти мог.

– А я сказал, что тетка у меня приболела. А заодно, говорю, могу что надо увезти.

– Соврал, выходит? Насчет тетки?

– Соврал, Михаил Дмитриевич, тетка у меня в Сретенске. И здоровше Топтыгина.

– Ну ладно, я тебя не выдам. А то и я от сестры схлопочу. Ты на каких приехал? На Искристом и Игривом? Молодчина. Собирайся, Петя, чуть свет обратно. Ружья небось в коляске?

Просиявший Яринский повел топтавшихся лошадей в конюшню.

Разговор с Яринским чуть успокоил его. Но ведь не могла Серафима ни с того ни с сего, без особой нужды оставить Зорю с детьми в тайге одних, чтобы искать Бутина в его доме! И записка Зорина, вот она: голова кругом, руки опустила. И коли Зоря и дети здоровы, то что же произошло? Могла бы хоть намек подать, чтобы и он голову не ломал. За ужином придется сообщить о срочном отбытии, найти тому серьезное обоснование, ведь Павел Васильевич не служащий его, обязанный к послушанию, он может и недовольство выразить и даже повернуть оглобли назад.

Один грех за Осиповым был очень заметен: чревоугодие. Недаром Морозовы снарядили дорожный баул баночками икорки, маринованных грибков, нежинских огурчиков, пакетами с копченой осетриной, домашнего приготовления окороком и прочей гастрономией, упакованной в серебряную бумагу, – поверенный наслаждался долгую часть пути изысканной закуской под свой «португал». К тому же Иринарх сделал запасы, используя солидные познания, полученные в «Славянском базаре», «Саратове», у Тестова, Оливье, Лопашова и других купеческих ресторациях и трактирах Москвы. Так что Осипов обижен не был.

О предстоящем отъезде лучше сказать за ужином, ублаготворив стряпчего, а ужин заказать наилучший, не только при участии кухарки, но приняв во внимание широчайшие горизонты Иринарха и изысканный вкус молодого Стрекаловского. Трудностей никаких – в бутинских магазинах, кладовых и на ледниках в изобилии круглый год содержались и первосортная говядина, и телятина, и красная рыба, и соленья, и копчености, и маринады, а уж о винах и говорить нечего! И зверобой, и спотыкач, и наливки, и французские ликеры, и немецкий рейнвейн, и всякие итальянские вина.

– Господин Осипов, – сказал Бутин, заметив, что московский доверенный разомлел, расправившись с телячьей грудинкой, зажаренной в сухарях и поданной с брусничным подливом. – Милейший Павел Васильевич, не будьте в претензии, ежли я вас покину на короткое время. Не сейчас, не за ужином, – он коротко рассмеялся. У него было два рода смеха: суховатый, служебный, чуть ироничный и теплый, широкий, тоже короткий, однако ж из душевных побуждений. – Мне надо в Нерчинск, в нашу контору за важными бумагами, кои вам весьма пригодятся. При вас остается Иван Симонович, близко знающий иркутское купечество, с ним вы вполне сработались, Иринарх Артемьевич исполнит в точности любое ваше распоряжение; наконец, Иннокентий Иванович Шилов, возглавляющий главную контору и находящийся в курсе всех дел фирмы, живой справочник ее прошлого и настоящего. Я обернусь в десяток дней.

Осипов, приступивший к нежнейшему фрикасе из цыплят, коронному блюду Сильвии Юзефовны, иркутской экономки Бутиных, служившей в молодости у Трубецких, потом у Муравьева-Амурского, – так вот, Осипов не выразил ни досады, ни недоумения, выслушав заявление Бутина. О нерчинских бумагах разговор ранее не возникал ни в Петербурге, ни в дороге, но коли надо, так надо, а лишние документы, тем более оцениваемые главой фирмы как важные, не повредят. Однако же длительное отсутствие распорядителя дела нежелательно, что господин Бутин сам отлично понимает, – вилка и нож в ловких руках правоведа серебряно сверкали, давая преувеличенный отсвет на противоположной стене, будто великан расправляется с тушей быка.

Иринарх, с его побагровевшим носом, чуть не подпортил дело. Будучи любознательным, он испробовал и немецкие, и французские, и итальянские вина, приняв для начала бодрящее русское зелье, проговорил нетвердым голосом с присущим ему великодушием:

– Михаил Дмитриевич, брат мой любезный, зачем вам, я хоть сейчас, вот эту рюмаху хлопну. Я там в конторе все шкафья и сундуки знаю, могу пять мешков бумаг доставить. Готов, запрягайте, вот еще маленько хлебну!

– Иринарх Артемьич, – ледяным голосом произнес Бутин, – извольте идти отдыхать. О нерчинских делах я сам позабочусь. И чтоб по моем возвращении Осипов про вас ничего худого не сказал.

– Слушаюсь, Михаил Дмитриевич! – отчеканил, выпрямившись, Иринарх и вышел, успев бутылку мальвазии сунуть под мышку и раскланяться перед шедшей навстречу сухопарой и длинной Сильвией Юзефовной. – Виват, мадам.

Осипов в самых любезных словах поблагодарил за ужин, выразил восхищение выделенными ему покоями и легко понес свою квадратную фигуру, начиненную телячьей грудинкой и куриным фрикасе, по крутой лестнице к себе на второй этаж. Единственной просьбой его было – прислать ему с утра чернил, писчей бумаги и хороших перьев.

Бутин не тревожился. Администрация будет такой, какой он ее задумал. Руль своего судна он из рук не выпустит! Но почему-то вдруг все дела отодвинулись на задний план... Морозовы, Крестовников, Осипов, Стрекаловский, Иринарх... Надвинулось другое: домик на излучине Нерчи, две женщины и двое детей, ждущих его помощи. «Мишенька, миленький, приезжай ради бога».

Лошади понесут его через Байкал и через Селенгу, через Хилок и Шилку – с такой резвостью, с какой они еще никогда не неслись!

25

– Ну ловко же вы меня, голубушки! Я семимильными шагами скачу через хребты и пади, не ведаю, застану ли днем на месте, все бросил – контору, кредиторов, доверенного, – извелся весь дорогой в страхе за свою семейку, а они гляди, Петя, познавай женские хитрости! – а они, слава богу, живы-здоровы, веселы и сыты и рады-радешеньки, Петя, что нас провели!