355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Оскар Хавкин » Дело Бутиных » Текст книги (страница 11)
Дело Бутиных
  • Текст добавлен: 22 февраля 2020, 05:30

Текст книги "Дело Бутиных"


Автор книги: Оскар Хавкин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

«Горько разочаруются те, кто приедет сюда за обогащением; здесь нужны крепкие мускулы, чтобы таскать кирпичи и бревна, а заработать два доллара в сутки; нужно и знание языка, иначе можно умереть с голоду, и о вас никто не позаботится. ЗДЕСЬ ВСЯКИЙ ЗАБОТИТСЯ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО О СЕБЕ... ДЕНЬГИ ТУТ НА ПЕРВОМ МЕСТЕ...»

Эти слова принадлежат не русскому революционеру, не Герцену и не Горькому. Это сказал русский капиталист, золотопромышленник и купец Бутин, имевший счастье быть учеником декабристов, искавший свой путь служения народному благу. У России своя дорога.

«Русскому мужику Америка не может представить поле для колонизации, а Сибирь, по характеру местности и внутреннему богатству, имеет громадное сходство с Америкой». В этих словах и призыв, и вера, и пророчество!


31

Бутин не скрывал своих впечатлений и раздумий ни от Линча, приехавшего в Колорадо, в маленькую гостиницу Джорджтауна повидать своего строптивого и неуступчивого сибирского знакомца, ни от Вильсонов, у которых несколько дней русский «набоб» прогостил в их ранчо на юге Канзаса.

Линч поездил с Бутиным по рудникам, приискам, шахтам, знакомил с инженерами и предпринимателями, неизменно называя Бутина то «русским магнатом», то «богатейшим золотопромышленником», добавляя за этим: «талантливый инженер, мой друг» или «дельный парень, русский американец!» – в таком духе. Бутин порою останавливал Линча, а тот, похлопывая его по плечу, посмеивался: «Дорогой Микки, не будьте тюленем, у нас без рекламы ни шагу! В любом захудалом городишке пиво самое лучшее в стране, самые лучшие бифштексы и куры, гостиницы, девушки и прочее. Что касается вас, то вы рекламу заслужили! Я верю в вас, хотя вы свою железную дорогу решили строить без меня!»

А когда тот высказался за кружкой пива насчет власти доллара и явлений жестокости в американской жизни, Джон махнул рукой, и продолговатое его лицо исказилось странной гримасой:

– Микаэль, у нас, хвала президентам Вашингтону и Джефферсону, самое умное, передовое и предусмотрительное государственное устройство. И у нас невежественное, легкомысленное и эгоистичное общество! У вас, в России, наоборот: бессмысленное, жестокое, своекорыстное и бесчеловечное правление и здоровое, честное и мыслящее общество! Я верю, что наше общество поумнеет, а вы верьте, что у вас правление изменится к лучшему. Ваше здоровье, мистер Бутин!

Они сидели в уголочке за круглым столиком в небольшом гостиничном кафе, видимо, притягательном для жителей Джорджтауна, – за остальными столиками курили, пили виски, постукивали пивными кружками и громко разговаривали веселые джентльмены с загорелыми, обветренными лицами и в ковбойских шляпах, а среди них и разнаряженные дамы, и важные господа в цилиндрах и ярких шейных платках, какие-то странные субъекты, небрежно одетые и с шарящими взглядами, – картежники в поисках партнеров, – вот такая демократическая пестрота и простота нравов, умение отдохнуть и развлечься в духоте, тесноте и сигарно-пивном чаду!

– Есть у нас, – продолжал Линч, – есть, и не мало, также есть дельцы, которые о благе Америки думают не больше, чем тараканы в щелях! И ближнего надуют, и общественные деньги свистнут, и такое мошенничество учинят, да еще с благородным видом, – тьфу, виселица по ним плачет!

– Уильям Твид? – коротко спросил Бутин.

– Э, да вы, Микки, в курсе нашего нью-йоркского скандала! «Нью-Йорк тайме» почитываете? Ну, этот Твид прожженный и ловкий негодяй! Да ведь он не один, там целая шайка... Слышали про Таммани-холл, оно же Таммани-ринг? Все-то на ирландцев сваливают, будто их рук дело. Это организация. Провели своих людей в муниципалитет, захватили городскую казну и давай ее потрошить! Да обдирать поборами и взятками ньюйоркцев! Твид-то главный мошенник, а ведь был простым ремесленником, пролез в конгресс штата, стал комиссаром общественных работ, главный куш из шестнадцати миллионов ему достался! Газета писала, что вся банда имела столько ковров, самых роскошных, что ими можно покрыть весь Центральный парк Нью-Йорка. Ну ничего, влепили ему двенадцать лет, не выкарабкается!

Сидевший за соседним столиком бородатый фермер, прислушивавшийся к разговору Бутина и Линча, бросил:

– Эта бестия вылезет, дружки помогут... за денежки у нас все можно! – и шлепнул по столешнице крупной ладонью. – Этих надо сразу давить! – Он снял шляпу. – Прошу прощения, джентльмены! – И тут же встал и пошел к выходу.

– Голос настоящей Америки! И все-таки, дорогой мистер Бутин, сила не у Твидов, а у нас, честных предпринимателей! Мы строим заводы, мы прокладываем железные дороги, мы добываем золото. И благодаря нам процветает Америка!

Он пристально и несколько осуждающе взглянул на Бутина.

– Вы все время в каком-то беспокойстве, дорогой Микаэль, и вы слишком большое значение придаете отдельным случаям, когда надо видеть процесс в целом. А в целом – мы живем в пору прогресса! Оставьте свою совесть в покое, мы с вами не Твиды. Но мир так устроен, что вы, мистер Бутин, имеете миллионы, а ваш кучер имеет те гроши, что вы ему дадите из ваших средств! Вы живете в своем роскошном дворце, а рабочие на ваших приисках в скромных лачугах... Я знаю, что вы заботитесь о своих людях, и так должен поступать всякий разумный, предусмотрительный капиталист. Но разве вы не деловой человек прежде всего? И приехали к нам в Америку как деловой человек, а не для того, чтобы сострадать по поводу наших бед и промахов. All right! Будем дело делать!

Он все еще надеялся на акционерную компанию Линч—Бутин по строительству железной дороги Аляска – Амур! Их транссибирская магистраль – это мечта, мыльный пузырь, сновидение, – неужели такой коммерсант, как Бутин, не может этого понять! Он еще уверяет, что они с Линчем проедутся по этой дороге от Тихого океана до Урала!

Он не сердился, не настаивал, у американцев уйма терпения!

– Выпьем за деловое сотрудничество, – провозгласил он на прощание. И подумал про себя: «Все же русские – странный народ, даже богачи!»


32

До ранчо в Канзасе его домчали лошади Вильсона, и могучая тройка фермера напомнила ему русскую запряжку и русскую езду, а юный самоуверенный и простодушный Боб чем-то неуловимо напоминал по своим повадкам своего сверстника, лихого нерчуганина Петю Яринского.

Просторы вокруг были точно как сибирские, беспредельные и захватывающие душу, только без сопок, падей и таежных дебрей. Закрыв глаза, он будто услышал далекий звон бубенцов, – сейчас бутинские лошадки вымчат его на окраину Нерчинска, пронесут по Большой улице, а навстречу тарантас Баташевых, и разбойным свистом поприветствует его ямщицкая дочь Марфа Николаевна!

Но встретили его мистер и миссис Вильсон. Реджинальд дружески хлопнул по спине, а Мельпомена обняла и поцеловала. Его ввели в просторный невысокий дом с плоской крышей, где его окружили запахи сбруи, кожи, шерсти, жареного мяса, тмина, колесной мази. Со стен погладывали на гостя многочисленные ковбойские портреты дедушек, отцов, братьев Реджи и Мили в обрамлении длинноствольных пистолетов, ружей всех видов и калибров, хлыстов, бизоньих рогов и медвежьих морд.

И кормили в этом ранчо не яйцами с беконом, но тушеным бараньим седлом с капустой, артишоками, жареными телячьими мозгами, фаршированной мясом и овощами индюшачьей шейкой! Вот так, мистер Бутин, наш дорогой русский набоб!

Реджинальд и Роберт – отец и сын – дружно отмахивались от какого-либо разговора, требовавшего приложения умственных сил или душевной озабоченности. Бостонский театр? А ну его к шутам! Музыкальные вечера? Да катись они... Живопись? Книги? Вы за кого нас принимаете, мистер сибирский раджа?

– Наше дело пшеница да мясо, дорогой Микаэль... Вы-то наверняка приехали к нам не на скрипке пиликать, а? – подмигивал ему старый Вильсон.

– И не на барабане бухать? – поддакивал младший, весь в восторге от своей тяжелой остроты.

Они усердно, хотя и малыми дозами, подливали гостю виски, а Мельпомена подкладывала то кусок индейки, то ломоть нежной телятины, то мясистые, ароматные артишоки в ореховом соусе: «Ну, пожалуйста, мистер Бутин, мы вас так ждали!»

– Вот если вы захотите купить партию добрых лошадей, – полушутливо, полусерьезно сказал Реджинальд. – Или коров мерилендской породы? Или, на худой случай, пару породистых хряков, – то вот это настоящее дело!

Бутину было приятно в кругу этой доброжелательной и трудолюбивой семьи, а все же немного грустно. Думают ли они о судьбах своей страны, о ее будущем или живут только сиюминутными интересами, повседневными делами своей фермы?

Дверь в столовую медленно растворилась, – она была из тяжелых толстых плах, – и Бутин увидел сначала маленькую головку в мелких тугих колечках черных волос, затем большущие темные глаза, потом тоненькую шейку, и наконец, возникла точеная фигурка девочки лет четырех-пяти с темной и нежной, как бархат, кожей.

– Мэм, можно?

– О Шарло, – распахнула руки миссис Мельпомена Вильсон, – скорее ко мне! Дитя мое! – Девочка сверкнула белыми зубками и через секунду уже сидела на коленях у Мельпомены, доверчиво обнимая худенькими пальчиками полную руку доброй женщины.

Что-то произошло. Будто что-то похожее уже было в жизни у Бутина. Память настойчиво и требовательно стучала в сердце: было. Но ничего не объясняла и не подсказывала: было – и все! Но ведь чушь, дичь, глупость: не было. Не могло быть!

Роберт проворно и аккуратно очистил апельсин:

– Лови, Шарло!

Девочке эта игра не в новинку. Она живо высвободила обе руки и ловко поймала переброшенный через стол плод. И смеясь, завертела головкой: вон я какая ловкая! Вкусно запахло апельсиновой коркой и сочной цитроновой мякотью.

– А вот и Патрик! – сказал старший Вильсон. – Присаживайся, старина!

Бутин снова оглянулся на дверь. Возле нее стоял высокий, плечистый, но малость ссутулившийся пожилой негр и с улыбкой смотрел на девочку. Она вертела в легких тоненьких пальцах очищенный апельсин, словно мячик.

– Дедушка, смотри, что мне дал Боб! Смотри!

– Ну ты же знаешь, Шарло, что в этом доме добры к нам, – отвечал Патрик, не трогаясь от дверей. – Спасибо, мистер Вильсон, я хотел попросить, с вашего позволения, миссис Вильсон немного присмотреть за девочкой, пока я отлучусь...

Бутин не мог оторвать глаз от старого негра, от отливающей голубизной седины, от резких морщин на лбу, от скорбно опущенных губ большого выразительного рта.

– Ладно, ладно, Патрик, какой вопрос, все тут присмотрим, – с грубоватой, ворчливой приязнью отвечал Реджинальд. – Твоя Поли, скорее всего, у этой беззубой ведьмы Цецилии, и я тебе советую не очень церемониться ни с той, ни с другой!

– Спасибо, мистер Реджинальд и миссис Мельпомена... А ты не очень докучай тут людям, слышишь, Шарло?

Память стучала Бутину в какую-то закрытую дверцу: ты видел уже и Патрика, и Шарло, и мать девочки, не вообще негров, и вот этих, с которыми так добры в этом доме.

И дверца вдруг раскрылась: «Эй ты, черномазый! – сказал мистер Шелби. И, свистнув, бросил мальчику веточку винограда. – Лови!» – «Поди сюда, черномазый, покажи, как ты умеешь петь и плясать». Там, правда, мальчик, а не девочка, но так схоже: тому виноград, этой апельсин, там добрая миссис Шелби, здесь добрейшая миссис Вильсон. Там мальчика оторвали от матери и продали работорговцу-негодяю Гейли, а здесь...

Он невольно бросил хмурый взгляд на Боба и сострадательный на улыбающуюся веселую девочку с розовым апельсином в нежных шоколадных пальчиках. Она то лизнет плод, то понюхает маленьким широким носиком, то повертит в ладошках, стремясь продлить удовольствие.

– Это довольно-таки печальная история, дорогой мистер. – сказала миссис Вильсон, поглаживая курчавую головку. – Патрик пробрался к нам с матерью этой девочки по «подземной дороге»: Поли было тогда столько же лет, сколько сейчас Шарло... Когда это было, Реджи?

– Я не шибко запоминаю, когда и что случается, а этот год, Мили, я запомнил: как раз тогда наш конгресс принял закон насчет беглых рабов – значит, мы, северяне, обязаны были негров, вырвавшихся с юга, выдать обратно, на убой! И в тог год осенним вечером Патрик с ребеночком на руках ввалился к нам в дом!

– Нашему Бобу было тогда шесть, и он увязался со мною открывать дверь, и, когда я увидела затравленный взгляд негра, а девочка вдруг потянулась к сыну, я поняла, что это судьба. И я впустила их. Я не могла иначе. Да и уж очень не по-людски вели себя южане!

Бутин молча слушал.

Боб вдруг помрачнел, опустил глаза и полуотвернулся от маленького общества за столом, явно показывая, что участвовать в разговоре не намерен.

– Здесь, в Канзасе, Патрику оставаться было опасно: угрожали и южане, и свои. Многие здесь считали, что в «ссоре» белых юга и севера повинны нефы. И мы отправили отца Поли тем же «подземным тоннелем» дальше, в Канаду...

– А девочка осталась у нас, и это были для нас, поверьте, мистер, самые тяжелые годы! Иногда я была в отчаянии: ребенок – не иголка, не спрячешь в сене! Поли была понятлива и послушна, но ведь детский голосок создан, чтобы говорить и петь, а ножки, чтобы бегать. А если двое детей в доме? И если им хочется поиграть, повозиться и вдруг покажется, что дома тесно, а во дворе вольготней, а на речке еще лучше!

– Позади нас Смиты, слева Мак-Фарлены, справа Чампены, и у всех дети, а от тех ребячьих глаз не укроешься. В общем, дорогой Микаэль, соседи не замечали, что у нас завелось что-то черненькое, веселенькое, похожее на чертенка и неразлучное с нашим Бобом.

Роберт Вильсон сидел так же неподвижно, отворотясь и глядя в пол, будто готовый вскочить и убежать от этого разговора.

– И все же, – продолжала его мать, – девочка чувствовала, что не все ладно в ее жизни. Где отец?

И почему не приезжает мать? И почему мы идем в церковь, или в гости, или на прогулку, а ее не берем? Тут еще Томас, брат Реджи, неподалеку, у него две девочки, привязались к Поли, забавно им с нею, – отпустите к нам, то на станцию, то в Топику, Канзас-сити, Денвер, а мы ни в какую. Как ей объяснишь! Хотя бы то, что мать ее и отец были схвачены южанами и как обошлись с ними. И вот ребенок играет, шалит, хохочет, а то в угол забьется, съежится, дрожит и не отзывается, даже когда Боб зовет...

Она взглянула на сына. Он не пошевельнулся.

Да, в этом доме не все так просто, как поначалу выглядит.

– Что-то ты разговорилась, Мельпомена, так до утра не кончишь. Короче говоря, девчонка свихнулась, а наш Боб тоже. Сиди, Боб, сиди, дело прошлое. И когда подвернулся приличный черномазый из «подземки», мы ее сосватали, и тот увез ее в Кентукки, где у него, у хорошего, как он говорил, хозяина его отец и мать. А тот возьми да и продай Чарли, и она, уже с девочкой, снова к нам. Как раз и Патрик явился. Мы тут с соседями им лачужку построили, определили старика на общественные работы, никто их не обижает. Вот только мать ее, – он кивнул на девочку, медленно, крохотными дольками вкушавшую апельсин, – то ничего, а то, в помрачении ума, кидается искать своего Чарли...

– А что – война у вас межусобная кончилась, северяне победили, рабство отменено, а не принято, что ли, белому на черной жениться?

– А вы, мистер Бутин, – с чисто женским любопытством спросила Мельпомена, – вы бы женились на негритянке?

– У нас их попросту нет, – ответил Бутин, – но вот один из моих предков, лихой казак, лет двести назад взял за себя чистокровную бурятку, – и как видите по мне, степная кровь, переходя из поколения в поколение, оставляет свои следы...

– Ну вы, русские, вообще полутатаре! – добродушно рассмеялся Реджинальд. – То татары ваших женщин выкрадывали, то вы татарок... Что же для ваших казаков в Сибири баб русских, извиняюсь, не нашлось?

– Не нашлось! – рассмеялся Бутин. – Их там и в природе не было. Казаки необжитую землю осваивали, там буряты и тунгусы кочевали. С ними русские сдружились и породнились.

– Коли вокруг женщин нет, то и на табуретке женишься! – философски заметил мистер Вильсон. – Мы-то своих женщин с собой в фургонах возили!

– Поди ты! – рассмеялась Мельпомена. – Табуретки, в фургонах! Нас-то не удалось в вещь превратить. Мы – не негры!

Девочка покончила с апельсином, и большие, блестящие глаза ее обратились на Бутина. Он улыбнулся ей. Она ответила улыбкой, но все же покрепче ухватилась за надежную руку миссис Вильсон. Он с горечью подумал: «А давно ли ушло то время, когда у нас, на Руси, людей как скот продавали и таких вот детишек с матерями разлучали. Белым рабам ничуть не лучше было, чем черным...»

– А мне, – неожиданно и довольно горячо сказала миссис Вильсон, – даже нравятся эти азиатские черточки у вас! И за такого джентльмена, как вы, любая американка пошла бы! Нам, бедняжкам, тут только одни грубияны да забияки попадаются! – и она притворно вздохнула, кинув вызывающий взгляд на мужа.

– Бутин! Татарин! – завопил Реджинальд. – Я в бешенстве! Подумать, моя красотка втюрилась в нашего русского приятеля! Эй, Боб, поглядывай, как бы твоя мать на старости лет не бросила наше ранчо и не умотала в Сибирь! Мистер, видите эти пистолеты, я стреляю без промаха, за сто шагов пивная кружка вдребезги. Мили! Я запру тебя в чулан! Впрочем, выпьем, приятель, я в хорошем настроении!

У дверей выросла сутуловатая фигура Патрика.

– Спасибо, мэм! – обратился он к миссис Вильсон. – Пойдем, дитя мое, домой. Твоя мамочка ждет тебя.

Бутин заметил, что Боб вздохнул с облегчением. И, прощаясь с девочкой, кинул ей второй апельсин.

С их уходом разговор принял характер дружеской деловой беседы. Цены на скот, шерсть, железо – здесь и в Сибири. Выгоды торговли между Америкой и Россией.

А Бутин все-то видел перед собой Патрика, Шарло и хмурое лицо Боба...

Под конец визита, повторив понравившуюся ему шутку насчет возможной попытки похищения его жены сибирским богачом, хозяин ранчо сделал три предупредительных выстрела из пистолета в потолок, считая, что доставил удовольствие и себе и другим.

Бутин, прощаясь с хозяйкой, вложил в ее руку десять золотых полуимпериалов: «Для вашей любимицы Шарло». – И добрая женщина растроганно улыбнулась ему...


33

Рожденный и выросший среди дикой и привольной природы Забайкалья, синих хребтов и огнистых закатов, поднебесных сосен и студеных ветров, быстрых рек и таежных родников, побывавший везде меж Байкалом и Амуром, Бутин мог оценить красоту американских прерий, мощь Кордильерских гор, ожерелье Великих Озер...

Ниагарский водопад...

Бутин застыл, замер, перестал дышать, – эта скалистая крепость, эта лавина воды, это радужное великолепие брызг, этот могучий, словно первозданный водоворот... И там, в бездне, отважным пленником, малый островок между двумя яростными и непрерывными потоками, недоступный для человека уголок суши! Недоступный? Да разве есть что-нибудь недоступное уму, труду и воле человека! Вон он – тонкий, хрупкий, словно вытканный из паутины, – мост с одного берега Ниагары на другой!

И вдруг, – он даже внутренне усмехнулся! – вовсе прозаическая, весьма трезвая мысль, облеченная в цифру, сообщенную Джоном Линчем: на этот изящный мост, повисший над головой на облачной высоте, ушло железа на пятьдесят тысяч пудов! А наш, Николаевский, дает в год вчетверо больше! На четыре таких моста!

Должен или нет человек дела, капиталист, слуга профита, понимать, для чего его сила и воля, во имя какой цели вся эта игра, чему в конечном счете служат коммерция, торговля, всякое производство?

Так он думал и до поездки в Америку. Россия не может идти путем американцев. У нее другие корни и ее старинный общинный дух противостоит обособленной ненасытности одиночек, топчущих толпу. Лессинг говорил о верхушке дерева, забывшей, что она, как и все дерево, растет из земли, от корня.

Линч и Вильсоны, к которым он привязался, лучшие из американцев, повстречавшихся на его пути. Джон Линч, разумеется, рассматривает свой грандиозный проект железной дороги как средство наживы. Но Линч честен, порядочен и осторожен в выборе средств. И увлечен как настоящий инженер технической стороной и сложностями своего проекта. Это так. И это не так. Что-то и его толкает на путь Твидов. Что?

Бутина прервал донесшийся откуда-то сверху еле слышный ритмичный ряд звуков, он прорывался сквозь могучий рев водопада, сквозь гул перекатываемых потоком каменных глыб. По тонкой ниточке моста с востока на запад проходил поезд. Снизу он никак не казался всамделишним; трудно было представить себе, что в этих коробочках едут не оловянные солдатики, а люди, много людей, что они там разговаривают, едят, спят, смотрят в окна. А еще труднее вообразить – и тут Бутин не удержал горького вздоха, – что через Амур, Шилку, Селенгу, Енисей будут когда-нибудь перекинуты такие мосты, и в таком вот коробочке-вагоне Бутин совершит поездки в Иркутск, Томск, Москву. Да неужели же мы, русские, не одолеем нашу отсталость, неужели нам не угнаться за Америкой!

«В русском обществе есть что-то привлекательное... В нем не замечаешь той холодной рассудочности, того трезвого расчета, которых у нас в избытке!»

Линч то ли одобрял русских и осуждал своих сограждан, то ли наоборот.

Брызги от водопада холодили лицо, шляпа-котелок и оба воротника длинного редингота намокли, а он никак не мог покинуть скалистый бугор, с которого любовался могучей круговертью, островком и ажурной красотой железного моста.

А Вильсоны?

Он улыбнулся, вытирая ладонью влажные щеки, – улыбнулся, вдруг отчетливо увидев возмущенную Мельпомену на веранде ранчо, где устроились после обеда мужчины, докуривая сигары. «Ну скажите на милость, Михаэль, зачем нам надо было ездить в такую даль, раскатывать по европейским странам и тратить свои небольшие сбережения, ничего толком не разглядев! Виски и пиво можно спокойненько нить дома в харчевне “Голубая долина”! В Париже, мой милый мистер, я еле уговорила их пойти в Гранд-опера. А в Лондоне вместо того чтобы пойти со мною в Вестминстер, они заблудились в Истэнде, шляясь там по кабакам! Бизоны, дикие бизоны, как еще я могу назвать Реджи и Боба, мистер русский, любя их как жена и мать!»

А ведь оба – и отец и сын – не только дельные фермеры, выращивающие пшеницу и разводящие породистый скот, он-то убедился в этом, повидав в их доме седого негра и крошку Шарло!

Деловой человек с сердцем должен видеть все стороны жизни.

Та же «Калабрия», на которой он пересек океан. Можно ли было ограничиться наблюдением, что на громадном этом судне три мачты с парусами, а между фок и грот преважно и солидно огромной толстой сигарой дымит труба! Или сведениями, что проезд в первом классе стоит от пятнадцати до двадцати двух фунтов. А в третьем, темном и сыром трюме, для эмигрантов – три с половиной фунта!

Мог ли человек, имеющий сердце и сострадающий людям, не заметить, что в первых двух классах в восемь утра чай или кофе, в одиннадцать завтрак, в пять обед, а вечером опять чай и закуска, меж тем как эмигрантов третьего класса угощают лишь настолько, чтобы они в пути не умерли с голода. А было на этом превосходном судне – Бутин не поленился пересчитать – не менее тысячи жалких, изможденных в нужде и безденежье человек!

А труба дымила себе на весь океан, не обращая внимания на человеческое горе и человеческие нужды. И первый класс чаевал, обедал, ужинал, глядя с презрением, самодовольствием и равнодушием на перевозимых в скученности, как скот, людей, таких же, как они, но отделенных от них бедностью и бесправием...

Такова «Калабрия». Но такой же предстала и вся увиденная им Америка – страна машин, движения, прогресса.

«Так устроен мир, господин Бутин», – услышал он голос Джона Линча.

Еще долго высокая фигура русского темнела на скале над Ниагарой.

Здесь он прощался с Америкой...


34

Михаил Андреевич Зензинов умер вскорости после возвращения Бутина из заокеанской поездки.

Старый друг сдержал слово: дождался! И не только дождался. Откликнулся на успешный вояж зятя прощальной восторженной одой, – в ней он деятелей торговли уподоблял Нилу, дарующему свое могучее плодородие народам, а Бутина величал «отцом торговых людей». Смерть Зензинова, считавшегося членом бутинской семьи и любившего Михаила Дмитриевича как сына, потрясла младшего Бутина. Этот удар был равносилен удару, нанесенному смертью Горбачевского четыре года назад. Зензинов не уставал повторять, что он ученик и последователь декабристов. Это он, два десятилетия минуло, благословил братьев на поездку в Петровский завод: «С этого начните свою жизнь в обществе. Кроме капиталов надобны верный взгляд, доброе напутствие». Он и сам в юности совершил паломничество в Читинский острог и был там обласкан изгнанниками. Его покорили ум Николая Бестужева, нравственная сила Сергея Волконского, образованность Никиты Муравьева, воинственное правдолюбие и железная воля Михаила Лунина, агрономические знания и трудолюбие Иосифа Поджио... Ни одного из декабристов он не нашел духовно сломленным, душевно угасшим, нравственно разбитым. Напротив: это был боевой, сплоченный, братский коллектив. Да, да, – говаривал Зензинов, – именно они, декабристы-мученики, страдальцы осветили своими знаниями и делом темную ночь Сибири!

Каким он был счастливым, принимая много позже у себя в Нерчинске Николая Александровича Бестужева и Ивана Ивановича Горбачевского! Младший Бутин тогда еще в училище бегал, первичным наукам обучался...

Ведь и Муравьева-Амурского Зензинов принял и полюбил прежде всего за то, что он твердо и гласно стал на защиту опальных декабристов и воспользовался в своих трудах умом их, советами и знаниями. Уже позже он оценил и великие труды Николая Николаевича по возвращении Приамурья России. Он увещевал и уговаривал Завалишина не взваливать на Муравьева все тяготы и грехи амурских сплавов. Не удалось. В результате сосланного в Сибирь мятежника и бунтовщика обратно высылают в Россию!

И вот Зензинов умер. И Бутин осиротел. Еще одна жестокая утрата. Она была горька еще и потому, что смерть застала старика в полном одиночестве.

Сыновья «даурского пастуха» – старший Николай и младший Михаил, пристроенные при бутинской конторе, у Шилова, – младший был крестником Михаила Дмитриевича, парень старательный и застенчивый, с закваской художника, а старший женатый уже, – и тот и другой оказались в дальних разъездах с бутинскими товарами и едва успели к похоронам. Мать их была совсем беспомощна. А Бутин в ту пору, – только сыграли свадьбы, его и сестры, – отправился на ближние и дальние прииски, и везде был подолгу, знакомя служащих, смотрителей, горных инженеров и рабочих с американским опытом, внедряя оборудование и приспособления, доставленные зафрахтованными в Гамбурге пароходами. Вернувшись в Нерчинск, он тут же, без передышки – в Петербург. Там он занялся своей Запиской в правительство о разрешении на американский манер поисков и разработки рудного золота частным путем на кабинетских землях. Тогда бы он мог применить опять-таки по американской методе динамит. Бутин присутствовал при взрывных работах на калифорнийских приисках в Кордильерах. Сколько рабочих рук, сколько материальных и денежных средств сохраняется от расточения!

Он воротился в Нерчинск, когда тело Зензинова уже покоилось на кладбище рядом с могилами незабвенного Ивана Александровича Юренского и всех усопших Бутиных – деда, отца, матери, сестер, Сонюшки...

Близких рядом с Зензиновым, когда он угасал, не было.

Марья Александровна носила тогда под сердцем первенького, недомогала. При заботах своей маменьки и Капитолины Александровны приготавливалась к появлению жданного дитяти, в дому было хлопотно и суетно от врачей, мамок, прислуги. И некому было хватиться, почему обычаю вопреки третий день не является пообедать или просто посидеть Михаил Андреевич Зензинов...

Татьяна же Дмитриевна в ту пору странствовала со вторым мужем-музыкантом по Европам. Они слушали Листа в Вене, Вагнера в Мюнхене, поклонялись Моцартовским местам в Зальцбурге, гостили в Праге и Брюнне, где жили мать и замужние сестры Маврикия...

И так совпало, что в те дни Марфа Николаевна увезла своего супруга к ямщицкой родне в Камышов, что на Урале.

Был бы дома Николай Дмитриевич – он ведь так редко выезжал, – все-то занимался Нерчинской конторой, сообща с Дейхманом и Шиловым, а тут младший попросил старшего сменить его в Петербурге, пока в Сенате и у министра разбирается бутинская Записка; Михаил Дмитриевич как раз поджидал там брата, тот был в пути, когда грянуло горе в доме Зензиновых... И умер Михаил Андреевич в своем дому, как в пустыне, как круглый сирота, будто ни родных, ни друзей, ни добрых знакомых. Рано одряхлевшая жена Михаила Андреевича Надежда Ивановна, подкошенная смертью дочерей, с затемненным рассудком, дичившаяся людей и беспомощная в домашних делах, тут и вовсе потеряла голову, – бессмысленно металась по дому и двору, что-то бессвязно и слезно бормотала и вдруг исчезла, оставив умирающего или, может, уже умершего Зензинова одного да взаперти...

Весть о смерти его доставил Бутиным кучер и помощник садовника Петр Яринский, – он временами забегал к старику, интересуясь камушками и травками, или за книжкой любопытной, – Михаил Андреевич давал читать охотно и щедро. Застав дом запертым, Петя сунулся к окошку и с перепугу кинулся к Капитолине Александровне.

Супружницу Зензинова нашли у Кеши Бобыля. Племянник Иннокентий, сын покойного старшего зензиновского брата Петра, был уже в возрасте и отличался, не по возрасту, взбалмошностью, вздорностью характера, а еще был неопрятен во всех смыслах и совершенно равнодушен к жизни и трудам своего дяди.

Если бы не вмешательство Капитолины Александровны, то и похоронили бы они родича, жена и племянник, кое-как; это ее участием был поставлен камень «от любящих и скорбящих детей и друзей». Однако же, воспользовавшись беспомощностью и отупением старухи, Иннокентий увез в свою грязную сырую хибару на окраине города почти все дядино имущество, распродав тут же все за бесценок на толчке, а все драгоценные коллекции, гербарии, редчайшие книги, рукописи – тысячи и тысячи исписанных листов, – свалил вперемешку, кучей в захламленном, грязном чулане с протекающей крышей и зияющими щелями в стенах.

А Бутину все некогда было. То Иркутск, то Петербург, то Москва, то Верхнеудинск, то Амур. То Морозовы, то Хаминов, то Кноп, то Марьин. Новые прииски. Новое оборудование. Новые пароходы. Контракты, сделки, ярмарки. И в особенности – кредиты. Поиски их. Выбивание их. Как можно обширнее, крупнее, значительнее – кредитование. На сотни тысяч, на миллионы.

И вот, едва он воротился в Нерчинск, вихрем врывается в кабинет Иван Васильевич Багашев, тоже воротившийся из долгой поездки:

– Михаил Дмитриевич, что же это творится! Как вы допускаете такое, вот уж не ожидал...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю