Текст книги "Дело Бутиных"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Бестужев Николай, потомственный дворянин, сам мастеривший все на свете, – и плотник, и шорник, и слесарь, – мимо себя не пропустил бы даровитого самоучку!

Бутин корил себя, глядя на чистую, красивую, беспрерывную работу Коузовой машины, промывавшей золотосодержащие пески с быстротой сотен рабочих рук.

А кто догадался, получив сердитое бутинское письмецо с Амура, – кто? – положив недокуренную сигару на край чугунной пепельницы, тут же велеть Петру Яринскому запрячь лучшую тройку, а сам, немедля переодевшись из халата в дорожное платье, – быстролетно, с краткими остановками, помчаться в Петропавловск. Съездить, найти Коузова и уговорить поступить на службу к Бутиным!

Пока младший Бутин присматривался к Коузовой машине на приисках Канмона и Бернардини, автор сей машины трясся в коляске рядом со старшим Бутиным на пути в Нерчинск. Приезжает младший брат с Амура, а механик уже с Дейхманом, Шиловым, Шумихиным первую машину для Капитолийского готовят!

А кто надоумил нашего механика-самоучку попросить привилегию от правительства? Опять-таки Николай Дмитриевич. А его в той «Всемирной иллюстрации» и не упомянули! А все-таки, если признаться себе самому: щекотно для самолюбия, все же признание, общественное мнение. И для Нерчинска лестно. Однако ж дело прежде всего. Ну, Хаминов, любезный Иван Степанович... С тобою надо поосмотрительней...

18

Бутин услышал, как скрипнуло крыльцо. Скорые шаги вверх по ступенькам. В эдакую рань! Или кто тоже собрался, подобно руководителю дела, в дослужебное время подогнать несделанное?

Он упрятал растревоживший его журнал в ящик стола, и тотчас отворилась дверь, и вошел Шилов. Его обычно спокойное, сосредоточенное худощавое лицо выказывало озабоченность. Он даже не извинился, что без стука и что помешал.

– О, да это вы, Иннокентий Иванович! С самой рани и такой скучный! Или неможется?

– Да, пожалуй, не с утра заскучал, а с ночи, Михаил Дмитриевич.

– Вон как, ночное приключение у вас? Домна Савватьевна здорова ли?

– Благодарствую, дома-то все ладно, – рассеянно отвечал Шилов. Он потер длинными худыми пальцами лоб, потом перешел к подбородку.

– Вот что, милостивый государь мой, присядьте, приведите свои мысли в порядок. Вижу, вы в большом расстройстве. Прикажете вам водички налить?

– Михаил Дмитриевич, я сам не пойму, может, ничего такого, а вдруг беда произойдет? Нет, не могу разобраться.

– Вот уж, Иннокентий Иванович, непривычен от вас, серьезного работника, недомолвки слышать. Чем это вы так напуганы? – и он выставил вперед бородку, сузил глаза. – А ну выкладывайте, в чем надо разобраться.

– Михаил Дмитриевич, поймите меня правильно. Я порядок люблю. И основательность в людях. Как увижу, кто пустым делом занят, так лихо мне. Я к этим молодым людям по справедливости, с душой. И вы наказали: пристроить, подмогнуть. Не потому лишь, что новые служащие наши. У них тут ни души родной... Одежду мы выдали, – зипуны, порты, обутки, все новое. На харчи-то три рубля на брата. Чего ж им-то еще не хватает?

Брови у Бутина сошлись к переносью единой черной линией. Резко очерченные меж усами и бородой губы точно бы стеснились.

– Вы о тех молодых людях с Кары? А что они у вас стребовали? Работой недовольны? Или кто им сказал не так?

– Помилуйте, Михаил Дмитриевич. Как можно? А вот вижу, примечаю. Не простые это люди.

Бутин теперь даже с сочувствием взглянул на своего верного помощника. Самого трудолюбивого, самого безотказного. Заработался. Лицо осунувшееся, похудевшее. Домна Савватьевна давеча жаловалась невестке: плохо ест, дурно спит, спину ломит.

– Иннокентий Иванович, послушайте меня. Вы у меня Шилов один. Надо поберечься. Вон Петр Илларионович – два раза съездил на горькие воды, оздоровел, заметно прибодрился, вот и за Нюткой нашей усердно заухаживал! А вы при семье, подобно маятнику, без передышки. Небось и сердце сдает и нервы шалят. Надо вас подлечить!

Шилов – долговязый, худощавый, костистого телосложения, с лицом обветренным, энергичным, но заметно истомленным в трудах и заботах, глядел на Бутина не то с осуждением, не то с упреком.

– А я прошусь на эти воды хоть горькие, хоть сладкие? Вы сами маетесь, а я что ж? Тут экспедицию снаряжать, к промывке готовить прииски, на ярмарку обозы отправлять, а я, значит, лечебные воды вкушать буду? Нет, сударь, меня работа у вас не тяготит. Я в ней смысл нахожу. Я к вам по серьезному делу...

– Ну и хватит вокруг да около. Говорите дело.

– Я и говорю, Михаил Дмитриевич: вроде приличные господа, не шумливые, винцом не балуются... А беды с ними не миновать. Полагаю, эти трое – заговорщики. Чистой воды заговорщики. Вижу и чую.

Сначала ошеломленный, Бутин вдруг с необыкновенной отчетливостью увидал себя и брата на Петровском заводе, будто вчера это было, – и вокруг за столом старого декабриста, и генерал-губернатора края, и Лизаньку Дейхман, и достойную супругу Ивана Иваныча, и всю открытость и человечность беседы, и справедливый гнев Муравьева на них, братьев, и его самого, Муравьева, небоязнь императорского гнева, когда он призвал бывших «государственных преступников» помочь ему в трудах по преобразованию Сибири...

– Постыдились бы, господин Шилов. Люди понесли наказание за свои прегрешения. Несчастный безумец Каракозов поплатился головой, поднявши руку на священную особу монарха, ближайшие соучастники преступника, претерпев позор на Смоленской площади, после Шлиссельбурга увезены в наши места, а кто и далее на север, в горы и к морозам Якутии, и, по оторванности от семей и жестокому обращению, обречены на угасание... Слышал, что господа Ишутин и Худяков, споспешники Каракозова, впали даже в помешательство... Эти же молодые люди, менее повинные в известных событиях, как я убедился из бесед с ними, однако тоже сурово наказанные, не помышляли о цареубийстве, а лишь о мирном переустройстве общества, об улучшении участи крестьян, о развитии просвещения, о чем и мы с вами печемся... А ныне, полагаю, им до этого и дела нет, лишь бы живыми вернуться в Россию... Второго наказания они не заслужили!

Шилов со вниманием слушал эту речь Бутина, чуть шевеля губами, как привык обычно выслушивать все его наставления по делам фирмы и по ходу торговых и приисковых предприятий.

– Михаил Дмитриевич, я что скажу. Мы с вами вместе были на молебне по случаю избавления государя от преступного умысла, и мы все, каждый посильно, внесли свою лепту в возведение часовни в память о милости Господней. Однако ж если откроется, что мы по своей воле оказывали покровительство людям, причастным к побегу из крепости польского смутьяна Домбровского, а ныне готовящим силой вызволить на волю государственного преступника Николая Гавриловича Чернышевского...

Бутин вскочил с места, со стуком отодвинув кресло. Чугунная пепельница, задетая локтем, брякнулась об пол.

– Что это вы уперлись в одну точку, Иннокентий Иванович! Что за подозрения! Откуда взялись такие сведения? От бессоницьг, что ли? Или у нас ябеды, наговорщики завелись среди своих?

Шилов неторопливо поднял пепельницу, поставил чуть дальше от Бутина, подул зачем-то на упавшую в нее сигару и бережно уложил ее на узорчатый край чугунного изделия.

Затем удрученно развел руками:

– Вестимо не от них самих. И не от наветчика. Случай такой выпал, Михаил Дмитриевич, вчерась.

– Вчера, когда Лосев был в конторе, а Вьюшкин и Дарочкин на складах, Клавдия, приставленная к ним и прибиравшая комнаты жильцов, по неаккуратности обронила книги, им принадлежавшие, за что получила выволочку от Домны Савватьевны, она не допустила ее к полкам и собственноручно, не мешкая, подобрала разбросанные книги, поставив их в прежнем порядке. Для Михаила Дмитриевича не секрет, что Домна Савватьевна привержена книжным занятиям и весьма расположена к людям образованным. Не раз, помнится, Михаил Дмитриевич, беседуя с супругой Шилова, бывал удивлен ее книжной осведомленностью, она даже «Русского Жиль Блаза» чуть не изучила наизусть, не говоря уж о знаменитом французском Рокамболе... Но уж это, извините, к слову. Из какой книжки выпала та толстая твердая бумажка вроде картонки, Домна Савватьевна приметила, а вглядевшись в находку, встревожилась и, не дожидаясь мужа, сама спешно направилась к нему...

– И что же в той бумажке вы нашли? Порох? Динамит? Пистолеты? Или переписку с корсиканскими вендеттчиками?

– Чертеж, – с отчаянием в голосе сказал Шилов. – Чертеж на том клочке, Михаил Дмитриевич. И чертеж особенный. Чертеж местопребывания господина Чернышевского. Поселок Кадая, дом, в коем господин Чернышевский пребывает, ближайшие строения, проезды, дороги близлежащие. На обороте сей картинки – буковки и цифирки в раздельности и вместе, как мурашки разбежались. Догадка Домны Савватьевны, что тайнопись, и ни у меня, ни у нее никакого желания в сию китайскую грамоту вникать. А доложить вам – моя прямая обязанность...

Они долго взирали друг на друга – невозмутимый распорядитель дел и обескураженный Шилов, кажется, более всего досадовавший на Клашу-растрепу и на весьма бдительную свою супругу, из-за коих эта чертова картонка явилась перед глазами.

– И где же, позвольте справиться, находится ныне сей документ, в чьих руках? – спросил наконец Бутин.

– Я-то намеревался тотчас с той картонкой к вам. Посередь ночи рвался. Не пустила Домна Савватьевна. Сунем, говорит, это художество обратно. Приметила, что бумажонка рядом с книгой в зеленой корочке, туда и сунуть. А то, говорит, дорогой супруг, хватятся молодчики, большая баталия выйдет! Ты, говорит, поднимись в рань, да и доложи. – Шилов потер запотевшую залысину. – Вот я и заявился.

– Очень у вас разумная супруга. И хорошо поет, и хорошо говорит, и сообразительна. Зря шуму не подымет. Так, дорогой супруг, ей и доложите. Ясно, Иннокентий Иванович? – И вдруг тоном приказа: – Надо вам спешно в Читу. Нелады там с торговлей железом.

Заодно и винные склады проверьте. За экспедицию не беспокойтесь, мы с Шумихиным управимся.

– Слушаюсь, Михаил Дмитриевич, все будет исполнено. Сегодня после обеда снаряжусь. Насчет Читы будьте спокойны.

19

Недели две спустя Багашев предупредил Бутина, что в Нерчинск «прилетела весьма занятная иностранная птица», желающая сделать визит главе известной фирмы.

– Кто же таков? – спросил Бутин, впрочем знавший, что Багашев ненужного человека навязывать не станет...

– Некто Джон Линч, американец, личность впечатляющая: крупный делец, инженер, притом держится просто... К нам привалил через Аляску в Николаевск, а дальше по Амуру. Нюх, как мне представляется, острейший, аж сохатый позавидует.

– Что ж, приводите, Иван Васильевич, надо же и устроить американского гостя... Позовем Михаила Андреича, Оскара Александровича. Невестушка распорядится насчет ужина. Попотчуем, чтобы помнил сибирское хлебосольство.

Американец оказался американцем: долговязый, светловолосый, плотного сложения, с сухим долгим лицом, тонким костлявым носом, массивной челюстью и серо-синими, близко поставленными глазами.

Первые секунды, представляясь, Линч мялся, разводил руками, пытался выстроить чудовищную «русскую» фразу, но быстро выяснилось, что мистер Бутин и его брат изъясняются по-английски, одна из хозяек миссис Капитолин вдобавок еще и по-французски, а вторая мисс Татьян еще и по-немецки. Да и гости этого дома, оказалось, сведущи в европейских языках, а мистер Микаэль Зензинов даже владеет латынью.

Американец выразил искреннее восхищение и удовольствие, что находится в Сибири в таком цивилизованном обществе. Похвала прозвучала так, что можно было обидеться, словно бы он ожидал в Нерчинске встретить дикарей с проткнутыми носами и с прикрытием одного места пальмовым листом.

– Такие пространства, такой ландшафт. Колоссаль. Сколько миль проехал, а дороге конца нет, как бесконечное лассо. Фьюить.

Сибирь только с моей страной можно сравнить – ого-го-го! – И он выставил длинный сухой палец: вот, эта моя наивысшая похвала. – Сибирь и Америка – родные сестры, пусть меня забодает бизон, если я не прав. Пиф-паф.

О-ха-хо да ого-го, бизоны и пиф-паф, театральщина или характер, – а к поездке в Сибирь этот длинный Джон подготовился неплохо. Знаком и с географией и с историей края. И изрядно начитан. То Палласа, то Гмелина помянет, то из Миллера приведет, и Мартос ему знаком и Трапезников... Из Гумбольдта чуть ли не страницу наизусть прочитал. Нет, не зряшный визит, не пустое путешествие – хо-ха-хе! – нас тоже не проведешь на мякине, – даже новейшие труды Гагимейстера и Загоскина проштудировал, Ангару с Селенгой и Томск с Иркутском не путает, маршруты Невельского до тонкости изучил и в курсе Кяхтинской чайной торговли не хуже, чем наши Собашниковы или Поповы. Что ж, приятно, что Америка нами так интересуется. Пождем, когда – фьюить! – мужик раскроется да истинную цель своей поездки выявит. А пока ешь да пей, нахваливай наши пельмени, груздочки, икру да севрюжку и водочку нашу; мы народ широкий и гостеприимный, когда с делом да с добром к нам.

– Я про вас, мистер Бутин, много слышал и в прессе читал. В своей Америке, откровенно скажу, мы с симпатией следим за русской колонизацией Сибири. Богатая страна. Вы очень энергично взялись, мистер Бутин, у вас американская хватка – пиф-паф! Но-но-но, – небольшие глаза Джона вспыхнули бирюзой на солнце. – Можно еще быстрей, еще лучше, еще основательней.

Гость еще до ужина настоял, чтобы в первую очередь ему показали весь дом, участок и знаменитый сад миссис Татьяны.

Он внимательнейшим образом, с неподдельным интересом изучал и общее устройство дворца и каждую вещицу, записывал в толстый блокнот даваемые разъяснения, исходившие от хозяев дома.

– О, длина всего здания пятьдесят две сажени? А в метрах?

– О, больше ста! А в английских единицах? Триста шестьдесят футов! Колоссаль! А ширина, вы сказали, двенадцать сажень? И еще аршин? И еще полтора вершка? Вершок? Какое милое и смешное слово, как зверушка. Мы, американцы, ценим точность. Это русский брат дюйма? И сантиметра? Как вы сказали, мистер Бутин, по-русски: от горшка два вершка? Ну, это не про меня, ха-ха! – И он весело смеялся, звучно сморкаясь в большой клетчатый платок. – Значит, здание в ширину двадцать метров. Колоссаль. Мое ранчо в Канзасе похоже на ваш дворец, как погонщик лошадей на принца?

– Однако, мистер Линч, – сказал младший Бутин, – ваши владельцы табунов и овец богаче любого европейского принца.

– С вами приятно пошутить, мистер Бутин. Как говорится у вас, у русских: вам пальца в рот не клади!

Он медленно обошел все внутренние помещения дома – начиная от прихожей главного входа до мезонина третьего этажа.

Он зорко все примечал: и медные ручки входных дверей, и хрустальную ручку маленькой двери в швейцарскую, и зеркальную дверь в большой зал, и самый зал, который привел его в бурный восторг.

Линч прямо-таки впился своими зоркими бирюзовыми глазками, разделенными узким хрящеватым носом, в позолоченный барьер, изображающий милых, шаловливых амуров, играющих на лютнях, свирелях и арфах. Он чуть ли не вплотную приник лицом, обозревая позолоченные украшения зеркальных дверей и тонкую резьбу белых дверей, ведущих в боковые комнаты, парадную гостиную и курильню.

– Версаль, растопчи меня бизон! Маленький сибирский Версаль. Сколько же надо иметь свободных средств, чтобы позволить себе такие траты. Мы, американцы, жалеем на это наши деньги, дьявол меня побери вместе с моим ранчо. Наши капиталы должны давать только дивиденд!

Бутин подумал: «Ну, милый, ежли ты побывал в Версале, а может, и в нашем Петергофе или Павловске, то простим тебе все твои гиперболы. Нерчинский «Версаль» обошелся Бутину большими трудами, чем всем французским Людовикам вместе взятым. Одни зеркала чего стоили, из Парижа доставленные: на речных и морских судах плыли; в длинных повозках, уложенных сеном в пять вершков слоем (вершков, мистер Линч), наисмирнейшими лошадьми их везли; до места, в распутье, на руках донесли... От французского Версаля до сибирского – дорожка-то ого-го и хи-ха-хо!

Однако же что привело этого восторженного, наблюдательного, делового и осведомленного Джона Линча на Амур и Шилку?

Фишер интересовался растениями, Мартос животными, Паллас и тем, и другим, и третьим, – а этот чем?

Зеркалами? Длиной дома в саженях, метрах и футах?

Меж тем американец щедро сыпал похвалами налево и направо, взбираясь по лестнице второго этажа с узорными чугунными перилами (своего, Николаевского завода, изготовления), и застрял на верхней площадке возле стеклянной картины среднего из трех окон. Картина та, присланная знаменитой королевской баварской стеклокрасительной фабрикой Кристиана Петтлера, выполнена там наилучшими мюнхенскими мастерами, а изображает в пронзительных красках Михаила Архангела, убивающего дракона.

– При религиозном содержании здесь есть и земной смысл, – довольно метко заметил гость.

Когда прошли в маленькую гостиную, а из нее в большую шестиоконную верхнюю гостиную, Бутин ощутил даже некоторую усталость от милейшего гостя. Он был рад догадливости невестки, пригласившей всех наконец к ужину. Во время ужина, как обрисовано выше, вместе с комплиментами дамам – Линч не забыл даже скромнейшую Филикитаиту Степановну, – вместе с тостами Бутину, Нерчинску, Сибири, дельному капиталу и золотым приискам американец постепенно начал приближаться к цели своей поездки.

За десертом – фруктами и мороженым – Линч взял в оборот всех собравшихся за столом мужчин.

– О, Николас Бутин, я знаю – вы совладелец фирмы, старший брат высокоталантливого Микаэля Бутина, я много слышал о вас как о просвещенном бизнесмене. Вы с прекрасной супругой вашей и в Европе бывали! А вы, о господин Микаэль Зензинов, – ученый, историк, этнограф, вас печатают лучшие московские и петербургские журналы, я слышал о ваших трудах от самого господина Радде! О Иван, мой тезка, – Джон Багашев – литератор, издатель, журналист, – в Америке от прессы все зависит, это зеркало общества, – я вам благодарен за то, что вы ввели американского Ивана-Джона, друга России, в это первоклассное общество. О, господин Маврикий Мауриц – музыкант, композитор, творящий высокое искусство в самом сердце Сибири! Такое созвездие талантов, окружающих вас, делает вам честь, господин Бутин! В каждом маленьком городе у нас в Америке, – вдруг сказал Линч, – есть своя гостиница, своя аптека, своя библиотека. И свой бар. А у вас, господа?

Михаил Андреич, отяжелевший, с болезненно опухшим лицом, раскрыл было рот, – вот сейчас брякнет по простодушию, что, подумаешь, один захудалый бар, когда в Нерчинске у нас сорок кабаков, – и Бутин, предостерегающе кивнув старику, сказал:

– Разумеется, господин Линч. Как же без этого? Без таких заведений!

Линч с некоторым недоумением взглянул на развеселившихся русских и решил, что лучше присоединиться к общему смеху.

– Вот вы и приблизились вплотную к Америке. И надо сделать еще более решительный, смелый шаг, и мы, две родственные по духу державы, два энергичных пионерских народа, станем еще ближе.

20

После ужина Михаил Дмитриевич поднялся с гостем наверх, в мезонин, где распорядитель дела устроил свой домашний рабочий кабинет в виде квартиры, состоявшей из трех небольших помещений: библиотеки, рабочей комнаты и просторной полугостиной-полуспаленки с круглым столом, креслами, софой, погребцом в узком шкафчике, – где и водка, и ром, и коньяк, и содовая.

Бутин провел американца в заднюю укромную комнату с окном и балконом на Соборную площадь. Он велел подать сюда кофе. Бутин привык уже к этому уголку – здесь в покое он читал, писал коммерческие и дружеские письма, принимал визитеров для деловых бесед и душевных разговоров.

Бутин и его гость расположились в глубоких кожаных креслах квадратной формы, друг против друга; садясь, долговязый Джон успел кинуть быстрый орлиный взгляд на широкое поле письмен-ноге стола орехового дерева, сделанного по особому заказу московской фирмой Штанге. Глубокие ящики, вращающееся кресло, тоже штанговское, выдвижные дощечки, чугунный письменный прибор (своего завода), тяжелый квадрат толстого стекла, прикрывающий зеленое сукно... А под стеклом...

– Зная вас, мистер Бутин, как человека с капиталом, я не удивился, что вы присматриваетесь к Китаю. Это ж необъятный рынок. И для России, и для Америки.

Он мелкими глотками пил кофе, одновременно куря сигару.

Не Багашев ли по неосторожности и доверию выболтал? Не мог же он, Линч, бросив беглый взгляд на карту под стеклом, уже составить представление о наших планах. Пусть знает. В секрете не держим. Не распространяемся, но и не таим.

Словно подслушав мысли Бутина, Линч, с поразительной ловкостью манипулируя во рту сигарой, объяснил:

– О вашей экспедиции уже пишет пресса, мистер Бутин. Те, кто читают лондонский «Таймс» или «Нью-Йорк тайме», готовятся узнать о приключениях ваших парней на китайской земле.

Бутин ближе придвинул к креслам низкий столик, на котором Капитолина Александровна установила кофейник, печенье, сахар, молочник, сдвинул все это на край и разложил на освободившемся месте примеченную шустрым глазом Джона Линча карту Северного Китая с его, Бутина, прикидками, расчетами, наметками маршрута, и сам, увлекшись, давай растолковывать и назначение экспедиции, и вероятный ее путь, и возможные отклонения, и трудности, кои, возможно, встретятся...

Движение сигары меж тонких эластичных губ показывало и внимание, и сочувствие, и сомнения, и поощрение.

– Много денег, мистер Бутин, надежные люди, умная тактика – китайский рис, китайский хлопок и китайские фрукты по дешевке в ваших руках. А оттуда и до южных портов рукой подать. Ваши миллионы дадут баснословный дивиденд.

Бутин поморщился. Как объяснить этому сверхделовому человеку Америки, что торговля торговлей, житейская необходимость, а ведь речь идет об историческом соседе, с которым нам века жить рядом, и жить надо в дружбе и мире. Новый торговый путь, короткий и удобный, – не только коммерческая выгода, но и средство сблизить народы. Китайцы всегда подозрительно и боязливо смотрят в сторону соседей. У них есть на это основания. Тут все сложнее... Торговля, торговый путь, выгода, но у экспедиции есть и высокие цели...

Линч некоторое время сосредоточенно и глубокомысленно изучал Бутина, вращая и передвигая меж губ сигару, как заправский фокусник. Выпрямившись в кресле, он опять-таки движением фокусника вынул откуда-то – то ли из глубокого кармана сюртука, то ли из рукава, то ли из своих брючных карманов – бумажный рулончик, похлопал по нему длинными сухими пальцами.

– Если мистер Бутин набит деньгами, как добрый тюк хлопком, и если он стремится применить их с выгодой для своей фирмы, то здесь, внутри, десятки, если не сотни миллионов долларов.

Он развернул рулон и положил образовавшийся лист поверх карты Китая. Это тоже была карта. Картосхема.

На карте контуром изображалось Тихоокеанское побережье Америки в ее северной части и дальневосточные берега России от Берингова пролива до залива Посьет. «Уже и Николаевск нанесен, и Хабаровск, и Благовещенск, не отстают заокеанские наблюдатели от событий... Даже опережают».

Бутин имел в виду начерченную жирным красным карандашом линию, ломано идущую сначала вдоль юго-западного побережья Аляски до порта Фербенкса, пересекающую Берингов пролив и затем спускающуюся через полуостров Чукотку вдоль побережья Охотского моря к Николаевску на Амуре и далее, нигде не отходя далеко от океана, к бухте Золотой Рог, к молодому городу Владивостоку.

– Вы удивлены? – спросил, довольно ухмыляясь, Линч.

– Нет, нисколько, – отвечал Бутин. – Но жду объяснений.

– Мистер Бутин, я буду чрезвычайно кратким. Прежде всего я, Джон Линч, не просто делец, я – инженер-строитель. В трансамериканской дороге, пересекающей наш континент от Бостона до Сан-Франциско, мною уложена не одна сотня километров рельсов, в моем родном штате и в соседних.

Речь американца приобрела строгость, сжатость и лаконизм. Сам он подтянулся, и лицо переменилось; очки придали ему вид ученый, серьезный и представительный.

– Теперь, когда мы связали железной дорогой наши Атлантическое и Тихоокеанское побережья, я и мои друзья решились взяться за более трудное дело. Оно перед вами на карте...