355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Оскар Хавкин » Дело Бутиных » Текст книги (страница 4)
Дело Бутиных
  • Текст добавлен: 22 февраля 2020, 05:30

Текст книги "Дело Бутиных"


Автор книги: Оскар Хавкин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Потому-то одного из его служащих, например, прозвали бодайбинские мужики Куницей, а другого жители Сретенска окрестили Свистуном, а еще одного звали не иначе как Окоушник за его «гляди-слушай» и «як-так» – за частое употребление этих слов.

Может быть, в этих прозвищах звучит не осуждение, но похвала – во какие молодцы подобраны хитроумными Бутиными, с ними не шути, быстрее куницы обернутся, свистнуть не успеешь, а они дельце обмозговали!

Во всяком случае, у братьев Бутиных – речь ли о Торговом доме либо о Золотопромышленном товариществе – репутация к началу семидесятых годов утвердилась прочная: деловиты, добросовестны, аккуратны, платят исправно, в срок, без задержки, а значит, кредитоспособны.

Кредит. Кредит. Кредит. Самое сильное и самое слабое место торгового дела!

Как без кредита? Без банковского кредита, без частного из личных капиталов. Какое может быть движение торговли?

В первые годы существования Товарищества Бутины брали кредит скромно, с оглядкой, прикидывая – не слишком ли перебрали? На сто, на двести тысяч возьмут, не более. Но без кредита им прииски не поднять.

А ныне дошло до полумиллиона!

Очень любопытная связь – шире торговля, больше дохода – увеличивается и размер кредита!

Расплачиваться было чем. Бутины расплачивались золотом.

На пятидесяти забайкальских и амурских приисках добыча металла достигала до ста пудов в год. Сто пудов – двести тысяч полуимпериалов – круглый в переводе на рубли миллиончик.

Да и торговля с прибылью.

Да и Борщовочный и Селенгинский винокуренные не в убыток работали.

Дело Бутиных круто шло на подъем. А разногласия меж братьями все же были. И нешуточные.

Татьяна Дмитриевна, младшая из сестер, возвратилась вместе с мужем, Владимиром Николаевичем Заблоцким, из очередной поездки по странам Азии.

Татьяна Дмитриевна любила огородные растения, цветы и музыку.

Вольдемар (так называла его жена) имел, пожалуй, единственную сильную страсть – собирал холодное оружие всех родов и происхождений и мундиры любых армий и всех рангов. Притом его собственная воинственность проявлялась лишь в замысловато, «по-шляхетски» закрученных усах.

Из поездки по Южной Азии Татьяна Дмитриевна привезла в маленьких шелковых разноцветных мешочках – алых, сиреневых, палевых, бирюзовых и прочих – семена китайских красных бобов, меконгской тыквы, пробкового дерева, японских орхидей, индийского лотоса и других экзотических растений.

Вольдемар же – воин, показался на другое утро по приезде к трапезе в роскошном головном уборе бенгальского магараджи, купленном на калькуттском толчке (полтина цена!), а за скрученным матерчатым поясом в пронизе золотистых ниток был заткнут кривой малайский кинжал, приобретенный в портовой лавчонке Сингапура в обмен на какую-то безделицу, привезенную из России.

Татьяна Дмитриевна в свои тридцать с лишком лет выглядела женщиной отменного здоровья и редкостной энергии. Путешествия еще более закалили ее – она без сетований переносила многоверстную тряску на лошадях, мулах, верблюдах, слонах, выдерживала утомительные пешие переходы через горные перевалы, знойные пустыри и первозданные джунгли.

У Татьяны Дмитриевны грубоватое загорелое лицо, твердый, крутой подбородок; резкие черты лица смягчались лишь толстыми шелковистыми косами. Большей частью они лежали туго скрученными, венчая раздвоенную узкой дорожкой прическу. Когда она звала Феликитаиту расчесать волосы, – у Феликитаиты были мягкие, ласкательные руки, – волосы, спадавшие на плечи океанской волной, та повторяла с суеверной боязнью: «Русалочьи, ну впрямь русалочьи», точно век расчесывала русалочьи косы! Да еще носила «русалка» сережки в маленьких ушках: то рубиновые камушки, то сапфировые, то изумрудные, и от них, от камушков этих, дожился на лицо тонкий, нежный отсвет. А своеобразным контрастом и косам, и сережкам был неизменной свежести кружевной воротник наглухо закрытого платья.

Муж ее, помоложе возрастом, при своей воинственности, усах, кинжалах и мундирах выглядел слабым, болезненным, к тому же и весьма изнеможденным длительным и многоверстным путешествием. Мундир висел на нем, будто на вешалке, в глазах лихорадочный блеск, кожа лица нездоровая, вялая, с бледно-жёлтым налетом... Палящее тропическое солнце, влажный воздух юга, муссоны, утомительные странствия по чужим неведомым странам, среди непонятных, пестрых, норою враждебных толп, с чужими обычаями, языком, верованиями, постоянная угонка за женой, спешившей все вперед и вперед, – все эти нагрузки утомили душу потомка шляхтичей и надломили его от рождения некрепкий организм. Очень рознились они по виду своему, когда после возвращения домой вышли к обеденному столу...

Заблоцкий мало ел, меньше обычного пил, впадал в задумчивость, рассеянно отвечал на вопросы и, в конце концов, не дождавшись десерта, встал из-за стола, вяло и равнодушно откланявшись, отправился отдыхать. Ни бенгальский убор, ни малайский кинжал не прибавили ему сил.

Татьяна Дмитриевна, ни на кого не глядя, вышла вслед за мужем и скоро вернулась обратно. Лицо ее было непроницаемо.

Ее ни о чем не спрашивали, у Бутиных в дому нет такого обыкновения, – надо тебе – так говори, не надо – молчи. Притом за столом сегодня не только свои: Бутины, Налетовы, Чистохины. И Зензинов, конечно, тоже свой, «бутинский» – с самого ихнего детства. Сказки и притчи им сказывал, на прогулки вывозил, по Нерче на лодке, и вообще нежно лялякал их, а позже его племянница Сонюшка, войдя в их дом, заместо сестры им стала...

Но были за столом сегодня новые люди. Впервые увиденные всеми, кроме братьев. Журналист Багашев Иван Васильевич. И музыкант Мауриц Маврикий Лаврентьевич.

Багашев явно заинтересовал всех – и Бутиных, и Чистохиных, и Налетовых. И Татьяна Дмитриевна к нему приглядывалась, будто новый вид орхидеи обнаружила.

Багашев ни одной минуты не находился в покое. Всего труднее ему было молчать. Казалось, он продолжает говорить, когда разжевывает свой кусок индейки иод ореховым соусом или сует промеж рыжевато-клочкастых усов ломтик рассыпчатого миндального пирожного. Он все что-то сообщал, с чем-либо не соглашался, кого-нибудь спрашивал.

Разговор, коснувшись мора среди монголов и распространения тарбаганьей чумы в сопредельные русские села, самоотвержения врачей и студентов-медиков из Томска и Петербурга, сражавшихся геройски со страшной черной хворью, – естественно привел к аптеке, затеянной Бутиным. Дело это поручили Зензинову, поскольку знали его интерес к медицине и достигнутый им успех в тибетском врачевании травами и кореньями. Но дело подвигалось медленно.

Между тем Бутин очень рассчитывал, что аптека поможет и рабочему люду на приисках – лекарствами, советами, выездами аптекарей на разработки. Покамест лечились подручными средствами, баданом, зверобоем и бабкиными пришептываниями...

– Изба поставлена просторная, на два помещения. Плотничьи работы проделаны, полки, столы, вертушки – все уже наготове – берите в помощь сынов и езжайте в Иркутск за провизором и лекарствами!

– Кому вы вручаете такое дело? – тут же вмешался Бага-шев. – Моему другу Михаилу Андреевичу Зензинову? Я к нему всем сердцем привязан, но при нем же доложу: он современной медицины не признает! Он шаманов почитает! Ну, согласен, мой друг – образованный шаман – проник в дебри тибетских лечебников... Но сколь много местных врачевателей зло приносят! Вон в Цасучее на Ононе, случай недавний: мальчонка лет семи приболел, жалуется, что «урчит» в животе. Позвали деревенского эскулапа, деда Антифора. Сей врачеватель ставит диагноз: у Митяя вашего, мол, «внутренняя грыжа», может прогрызть кишки! И немедля, при покорных и невежественных родителях, берется за лечение. Аптечный препарат – под рукой: оконное стекло! Невежественная дикарская рука истирает сей препарат в порошок и, наполнив порошком полстакана, выпаивает с водичкой несчастному обреченному мальчику: «Чтоб разбить грыжу». Вскоре мальчик начинает корчиться от нестерпимой боли: «Мамонька, мамонька, как иголками колет», – и невинная жертва варварства отдает Богу душу! Докуда можно терпеть такое!

– Но при чем здесь я, милейший Багашев! – воскликнул Зензинов. – У нас здесь один фельдшер на тысячи и один врач на десятки тысяч квадратных верст. Вот откуда то, что вы именуете шаманством! Хоть взять Нерчинско-Заводский округ с его сотней тысяч квадратных верст. И что же, господа! Один врач и три фельдшера на пространство европейского государства! Когда и кому лечить вашего беднягу Митяя! Вот доморощенные лекари и лечат! Где нашептыванием, где заговором, а где и более сильными средствами: ядовитыми растениями, сулемой, медным купоросом и, как в данном случае, толченым стеклом... Только обязан возразить: все эти знахари и знахарки – дедушки Кузи, дяди Трофимы, тетки Орины, бабки Харитины и прочие Антифоры – к тибетской медицине имеют гораздо меньше отношения, чем ваша уважаемая Марфа Николаевна к приготовлению кофия для английской королевы Виктории!

– Прекрасно, – сказал, переждав общий смех, Бутин, – из сферы речей переходим к делу. Не соболезнования нужны, не критика, но врачи и фельдшера, лекарства и медикаменты, больницы и аптеки. Прошу вас, господа, потрудиться вместе на сем поприще.

Меж тем сестры, наскучив серьезным да еще страшноватым разговором мужчин, негромко завели свой о всякой всячине.

Наталья Дмитриевна, по мужу Налетова, немного похожая на старшего брата, светловолосая, с округлыми щеками, несколько медлительная, с распевным голосом, оживленно поведала о знаменитых туманных картинах, которые за большие деньги показывал хитроумный делец Крассо, и будто он после Петербурга и Москвы, с заездом в Нижний, намерен побывать и в Томске. Хорошо бы его зазвать в Иркутск, а оттуда в Нерчинск, вот бы вы, брат любезный, Михаил Дмитриевич, позаботились о нас, что мы тут в сопках видим!

Стефанида Дмитриевна, ныне Чистохина, внешностью скорее в младшего брата, скуластенькая, смуглая, с красивыми стройными плечами, – та о новых шляпках к лету, с лентами, очень модный сейчас фасон, может быть, – взгляд на Михаила Дмитриевича, – попросить господина Шипачева, чтоб выписал?

Зять, Чистохин, приехавший из Верхнеудинска, где он по просьбе Бутина подыскал солидного надежного доверенного фирмы, – сообщил новость, которой Михаил Дмитриевич придал значение: предстоит прибытие в Нерчинск епископа Селенгинского Мелетия, известного своей громкой биографией и необычными проповедями.

У Багашева на все свой взгляд.

И на Мелетия нашлось слово. На епископа Селенгинского.

– Не какой-нибудь захолустный попик! И не сановный священник у подножия трона! Мятежный деятель церкви – вот кто преосвященный Мелетий! Второй Аввакум! Подобно декабристам сосланный в Сибирь – такой чести не всякий поборник Бога удостаивается! За что сослан? За правое дело, за огненную речь в защиту крестьян села Бездна, растрелянных бездумной солдатней по команде палача-полковника! Это человек и передовой, и мудрый, гордость православного духовенства! Немного у нас таких! Имел счастье с ним лично общаться!

Туманные картины, привлекшие интерес Наталии Дмитриевны, Багашев вдребезги разнес, – дрянь несусветная, шарлатанство, а мошенник этот под чужеземным именем Крассо, на самом деле не Крассо, а Ипполит Безлюдный, он же Порфирий Дроздов, он же Андрей Похатушкин, а истинное имя – Гаврила Крысин, ухо колото, на правую ногу хром, спина в следах плетей, а по всему телу рубцы. А голова замечательная, умнейшая, ему бы образование да средства!

Меж тем у озабоченного Николая Дмитриевича зашел с братом разговор насчет покупки амурского прииска Маломальского у вдовы скончавшегося в раззоре купца Чемякина. И снова Багашев навострил ухо. Поймав промежуток, он втиснулся своими сведениями: вдова по имени Анна Сильверстовна, прииск размещен на левом берегу речки Бурган, открыт в пятьдесят пятом, начат разработкой в пятьдесят девятом году. Если интересно знать, то мужа купеческой вдовы звали Филипп Петрович!

– Однако же, – сказал Михаил Дмитриевич с уважением, приправленным долей досады. – Вижу, любезный Иван Васильевич, что от вас не укроешься. Для вас, должно быть, не существует ни запоров, ни стен, ни внешних стеснений, ни внутренних запретов. Если уж возжаждете допытаться!

– Ежли б вы за каждую новость брали хотя бы по рублю, то жили бы безбедно, – решил поддакнуть Бутину недалекий и мелочный Налетов. Вроде бы посочувствовал пребывающему в вечной нужде семейству.

Багашев быстро повернулся к бутинскому зятю.

– Иное пошлое словцо и ломаного гроша не стоит! Вот так-то, Николай Алексеевич!

И, снова повернувшись к Бутину, наклонил к нему лобастую голову, посчитав, что серьезного ответа заслуживает лишь он.

– Я, Михаил Дмитриевич, вам уже представлялся как журнальный работник по призванию. – Он притронулся руками к металлической оправе очков. – О том, чего не знаю, чего не видел, что навеяно слухом, остерегаюсь доносить. В ущерб себе признаюсь, что далеко не во всем осведомлен. Но я примкнул к вам, потому как считаю: человек, готовый создать в крае свободное печатное слово, заслуживает доверия общественности!

Вот такие дебаты развернулись за семейным обедом Бутиных...

Но был человек, который упорно молчал и никак не вмешивался в разговор за столом.

Молчание этого человека, возможно, поддерживалось стеснительностью натуры, возможно, упадком настроения, возможно, непривычностью обстановки и нетвердым знанием языка. Скорее всего, он, человек этот, был совершенно равнодушен к тибетской медицине, ему был совсем ни к чему прииск Маломальский, и он не помышлял развлечься туманными картинами Крассо, и его не увлекало всевидение и всезнание Багашева. Постреливающие глазки заинтригованных молчаливым и необыкновенным гостем дам не достигали цели, – а ведь известно, как досаждает и притягивает женщин молчание мужчин...

Этим молчуном был Маврикий Лаврентьевич Мауриц – чешско-австрийско-русский музыкант, перенесенный судьбой через всю Европу и пол-Азии в сибирский град Нерчинск.

Он выглядел очень юным, даже моложе своих двадцати пяти лет.

И он выглядел гораздо старше своих двадцати пяти лет.

Все зависело от выражения своеобразного юно-старого лица.

Порою казалось, что Мауриц забывал, где он и с кем, забывал весь мир, и тогда лицо его старело. Когда же пробуждался от навязчивых дум, черты его лица молодели.

У Маурица были вьющиеся длинные волосы светло-каштанового цвета и печальные большие глаза на узком нервном иконном лике. И он большей частью был так погружен в себя, что вряд ли разбирал, что пьет и ест.

Он не был из числа политических беглецов, скрывшихся от преследований австрияков. И не похож на иностранцев, искавших в России наживы, денежной должности, легкого успеха.

Слухом земля полнится. Жила будто в Вене девушка, которую он любил. И она его. И оба любили Моцарта. Но Моцарт помочь им не мог. Она была бессильна супротив родительской власти. Ее увезли в Петербург, куда отца девушки направили по дипломатической части – не то он был фон Брюгель, не то фон Крюгер. Важнее фамилии игра судьбы. Крюгер-Брюгель внезапно, прожив совсем малое время в Петербурге, получает назначение в азиатскую страну, – отец увез дочь то ли в Тегеран, то ли в Стамбул, то ли в Бангкок! Видимо, Мауриц не мог найти концов, приехав в Петербург, – по незнанию языка, по неопытности и растерянности, а наипаче – по нагрянувшему безденежью. Безденежье, неразумная в стихия и неосмысленный поиск понесли Маурица в глубь России по нищенским ангажементам, пока циркач Сурте не доставил его в Азию, не в персидскую или китайскую, но в Азию русскую, сибирскую...

Кабы ведала Татьяна Дмитриевна о сей драматической истории, ей ничего не стоило бы в пору своего путешествия с мужем по южным странам навести справки насчет дипломата Крюгера-Брюгеля и кинуть этого бедолагу-музыканта в объятия его Джульетты!

В сердце Татьяны Дмитриевны, преисполненном любви к орхидеям и лотосам, возникло невольно чувство жалости к молодому музыканту, и до него, равнодушного и отстраненного, эта искра в женском сердце дошла. Мауриц с противоположной стороны стола вдруг слабо ей улыбнулся, едва-едва поведя губами.

И когда за столом наступило временное затишье, уже к концу обеда, все услышали тихие и внятно выговариваемые слова, обращенные к Татьяне Дмитриевне.

– Вы очень похожи на королеву Луиза! – он старательно неверно, где твердо, где смягченно произносил по-русски, – так по-нашему говорят немцы, чехи, австрияки.

Грубоватое лицо ее вспыхнуло – великая путешественница неожиданно потеряла самообладание.

– Я не знаю, господин Мауриц, с кем вы меня... почтили сравнением. Королева Луиза?

– Да, именно вы есть королева Луиза! – он уже не спускал с нее глаз – светло-карих, блестящих, робких и выразительных. – Это, мадам, супруга Карл Пять Людвик Евгений. Она есть королева шведская и норвежская, но она есть голландка. Я видел ее в Вене, я играл ей на флейте, мой любимый инструмент. Она приглашала меня в Стокгольм, но я не хотел туда, я хотел в Азия. Она очень добрый и образованный государыня. Она писала много книг! Вы, мадам, совсем похож на королеву Луиза!

– Слышите, сестра наша! – невозмутимо сказал младший Бутин. – Это сходство, сударыня, вас ко многому обязывает! Будьте на высоте, ваше величество!

Все от души рассмеялись, кто с недоумением, кто с живым любопытством, кто с симпатией глядя на чудаковатого чужеземного музыканта.

– Я говорил серьезно! – отозвался он.

– Не сердитесь на нас, Маврикий Лаврентьевич! – сказал Бутин. – Вы для нас уже член нашей семьи, мы с чужими шутки не шутим. Вы ведь нам весьма польстили. Мы – обыкновенные купцы, сибирского рода, нас гуранами зовут, и королевской крови в себе до сих пор не чуяли!

Бутин несколько суховато обратился к сестре:

– А теперь, любезная сестра, прошу снизойти до вашего мужа. Пойдите к нему и узнайте, не надо ли ему чего... Его вид вызывает у меня беспокойство.

И обратился ко всем:

– Милые наши дамы могут заниматься своими делами. А мы, мужчины, прошу наверх, в маленькую гостиную покурить да по рюмке мадеры... Вас, господин Мауриц, не стану затруднять, знаю ваше нетерпение заняться оркестром...


10

Когда Бутин, его родичи и ближайшие сотрудники остались одни, выпили мадеры и закурили, Михаил Дмитриевич, сощурившись, обратился к Багашеву с такими словами:

– Предоставляю вам, Иван Васильевич, да, впрочем, и всему обществу, господа, полнейшую свободу размышления касательно моих ближайших действий. Не скрою, весьма любопытно знать, насколько ход мыслей наших сподвижников и помощников совпадает с видами и расчетами фирмы!

– И гадать нечего! – немедля отозвался легкий на мысль Капараки. – Мы же все слышали: мозгуете, как бы ловчее и подешевле оттяпать у вдовушки прииск Маломальский! Я-то суеверный, меня бы названьице сего прииска отшатнуло!

– Низко ставите нас, зятюшка! – снисходительно ответил Николай Дмитриевич. – Ежели оттяпать в смысле торговать, то верно. Только дело это уже слаженное. Насчет цены, пожалуй, малость побьемся... с учетом названия! Она просит десять тысяч полуимпериалов, а мы даем пять. На семи сойдемся. Не уйдет от нас прииск... Мало-мальски соображаем, Микаэль Георгиус!

Добродушно говорил, даже дружелюбно, что более всего бесило «зятюшку». Все ж старая обида жила в нем.

– Уж вы, Бутины, маху не дадите! – Капараки повел горбатым носом, серповидные ноздри округлились. – Раз уж вцепились...

Михаил Дмитриевич ожидающе покуривал сигару, Капараки его не удивил. Что скажут другие?

– Я так кумекаю: амурская экспедиция, – по-мужицки почесал затылок Иринарх Артемьич, двоюродный брат «Дмитриевичей». Об этом предприятии он был осведомленнее других. – Сурьезнее дела нет! И богатейшие прииски, и торговля – лишь успевай обозы снаряжать. Да еще и речное дело. Тут сыграть надо побойчей да половчей!

– Я же сколь толкую: заводите пароходство! – басом загремел Зензинов. – От Сретенска до Благовещенска и далее вверх по Зее. Купляйте суда или, еще смелее, стройте верфи, хоть на Шилке, хоть на самом Амуре. Чем не программа!

– Мы ваших советов не забываем, дорогой Михаил Андреич, – сказал старший Бутин. – Большие туда капиталы брошены! Работников дельных там не хватает, это так. Вот вы, Иринарх Артемьевич в паре с Иннокентием Ивановичем, – он обернулся к высокому худощавому и поджарому Шилову, заведующему нерчинской конторой. – К той неделе подберем команду и с Богом в Благовещенск.

– Ну, Бутины, за все разом ухватились! – с деланым восхищением Капараки возвел очи к лепному потолку. – А вот что наиглавнее – то потолочные золоченые ангелы ведают! «Первейшее» – это новый дом в граде Нерчинске, в самой середке его. Дом большущий на полверсты в длину! И при доме сад! А фасадик – на Соборную площадь! И в дому не пять, не десять, а полсотни комнат, и на гостей, и на приемы, а в погребах бочки с ликером, бенедиктином, абрикотином, мараскином и моим любимейшим Кюрасао! Хоть губернатор заезжий, хоть вельможа столичный, хоть сам царь-батюшка!

– Ну-ну, Михаил Егорович, остановитесь! Зачем быль с небылицей мешать! – снова отвечал старший Бутин, а младший лишь подумал, что он сам, Бутин, ждет не дождется, когда приступят к постройке нового дома – его в том доме мысль заложена, его это детище! Что ж, есть деньги и на новый дом. И пусть это будет лучший дом в Нерчинске! Хоть царя приглашай!

– Что же вы, Иван Васильич, своего суждения не выскажете? – погромче обратился к глуховатому Багашеву Бутин. Тот со вниманием прислушивался ко всем высказываниям сотрудников фирмы, щипля обрывистую бородку и воюя со спадающими очками.

Багашев видел, что его слова ждут с нетерпением:

– Односложного ответа не может быть, – заговорил он наконец. – Ведь дело у вас, господа Бутины, универсальное, не лавка с сукном или бакалеей.

Багашев снял очки и стал их медленно протирать сложенным вчетверо фуляром.

– Уклоняетесь? – усмехнулся Бутин. – Боитесь ошибиться? Или нет сложившегося взгляда?

– Трижды не так, уважаемый Михаил Дмитриевич. Если я и боюсь чего-либо, так это только выволочки от своей Марфы Николаевны! Извольте, милостивый государь, набраться терпения и выслушать. Рассматривая ваше дело со стороны, наблюдая его продвижение, считаю, что по всем вашим предприятиям подошли два больших решения. По Торговому дому вашему и по промыслу золота. Торговле фирмы надо придать больший размах, а золота вам потребуется все более и более. Тут прямую связь усматриваю, хотя и не коммерсант. Любое ваше начинание поддержу гласно, так как убежден, что фирма Бутиных трудится во имя прогресса и для блага людей. Насколько это возможно при нынешних условиях!

– Спасибо, Иван Васильевич! – Бутин глубоко вздохнул, точно бы сам прошел через серьезное испытание, а не испытывал своих сотрудников. – То, что нами сделано – только начало, подготовительная ступень. Вон господин Капараки пошутил насчет погреба винного в новом и нашем доме. Не сердитесь, Капараки, ваша помощь еще нам понадобится! В более крупных предприятиях, чем заготовление мараскина и Кюрасао!

Он помолчал, устремив взгляд на сопки за окном.

– Так вот, господа, Кяхта Кяхтой, а надобно искать свой ближний путь в Китай, путь непосредственно от Нерчинска. Будем экспедицию снаряжать, а допреж хорошенько со сведущими людьми посоветуемся. Мы в соседстве с Китаем, как же не развивать торговлю с соседом, тут выгода обоюдная. Это по части торговли. Теперь по части золота. Разработки золота идут у нас стародедовским способом. Лопата, кирка, пара рук – вот наши главные механизмы. Надобны золоторазрабатывающие машины, золотопромывательные устройства, пар, электричество, все достижения века вложить в наши промыслы. Это и для хозяев и для работников облегчение – золота поболее для будущих нужд – не токмо экономических. Так что, господа, снаряжайте меня в первую промышленную страну мира – Америку!


11

На собрании литературно-музыкального общества Татьяна Дмитриевна увидела совсем другого Маурица, чем за трапезой в бутинской столовой.

Собрание проводилось в доме Верхотурова, ныне принадлежащем Капараки, – это было в ту пору самое просторное помещение Нерчинска. Можно бы и в магистрате собраться, нашлось бы помещение и в Гостином дворе, и там и тут нередко устраивались концерты, но Бутины решили, чтобы и тожественно и по-домашнему, и празднично и по-свойски – с шампанским, чаем, домашним печеньем – весело и непринужденно.

Да и Капараки, давно жаждавший блеснуть, получил большое удовлетворение этой честью и тотчас забыл все прегрешения Бутина перед ним, став хозяином такого события – первого концерта при участии знаменитого музыканта!

Большой верхотуровский зал превратился в райский уголок с помощью умелых и затейливых дамских ручек и крепких рук конторских служащих, среди коих были и ссыльные поляки, друзья Дейхмана, – музицирующие, поющие, играющие – кто на скрипке, кто на кларнете, кто на фортепьяно. При их содействии Капитолина Александровна, Татьяна Дмитриевна, Домна Савватьевна, жена Шилова, Надежда Ивановна, супруга Зензинова, и многие купеческие жены и дочери, воодушевляемые расфранченным Капараки, в предвкушении предстоящего развлечения и веселого сборища трудились несколько дней, и верхотуровский зал предстал перед нерчинской публикой прихорошенный, декорированный цветным ситцем и еловым лапником, с рядами кресел, установленными как в театре, с невысоким помостом в глубине зала, покрытым коврами, – ну Александринка, и все!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю