Текст книги "Дело Бутиных"

Автор книги: Оскар Хавкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

После недолгого молчания Михельсон сказал:

– Мы обязаны поблагодарить вас за прекрасного сопровождающего – Ивана Симоновича Стрекаловского. И образован, и сведущ, и приятен в отношениях. С будущностью работник!

Бутин промолчал, лишь подумал: «А что его не было в конторе? Куда он подевался?»

А Михельсон сокрушенно покачал головой:

– Жаль, так жестоко простудиться на самом подъезде к Иркутску! Налетел такой ветер с Байкала, то ли верховник, то ли низовник, нас всех до костей пробрало. А он, вы же знаете, моду почитает выше тепла, на весну понадеялся...

– Где же он сейчас? – с беспокойством спросил Бутин. – Где вы его оставили и каково ему?

– Волноваться не следует, Михаил Дмитриевич, он устроен. Принял его к себе господин Хаминов, они, кажется, родственники, пользуют лучшие врачи. Он передавал нам, что надеется на скорую поправку.

Передавал! Даже проведать нельзя! Мог бы и не к Хаминову! И Сильвия Юзефовна о нем не хуже бы позаботилась! Впрочем, что с больного спрашивать! Может, Шилова к нему подослать? Или Фалилеева? Так, значит, наш молодец им понравился, москвичам? Все, что ли, у них?

– Господин Бутин, – вкрадчиво заговорил Михельсон, – согласно администрационного договора...

– ...пункт одиннадцатый, – вставил Звонников.

– Совершенно верно: пунктик одиннадцатый! Так вот, нам предоставлено право на получение в виде вознаграждения за труды по управлению делами фирмы...

«Ение, ания, ению», – ну и крючкотворы! Ведь не за управление, а за грабеж имущества братьев Бутиных, – значит, еще и плати им!

– ...вознаграждение это установлено в пять процентов с суммы погашенного кредита. Вы не оспариваете этого?

– Как я, господа, могу оспаривать, когда под всеми пунктами администрационного акта стоит моя подпись как владельца фирмы и члена администрации.

– Вот-вот, – обрадовался Михельсон уступчивости Бутина. – В силу этого нам с Павлом Ивановичем желательно получить причитающиеся суммы. По двадцать две с половиной тысячи.

– И без промедлений, – вставил Звонников.

– Это с какой же суммы вы подсчитали, господа?

– С одного миллиона восьмисот тысяч рублей возвращенного кредита, – невозмутимо отвечал Звонников. – Простая арифметика.

– Нет, господа, отнюдь не простая. Эта сумма была погашена до вас мною и первой администрацией. О каком же законном праве может идти речь? Вы ведь образованные юристы, господа! Администрационный акт, подписанный вами и мною, не имеет обратной силы.

– Вы заблуждаетесь, господин Бутин, – с апломбом возразил Михельсон. – Нам обязаны заплатить за изучение документов и положения фирмы, то есть за предварительные труды, и учесть дорожные расходы, и вознаградить за огромную текущую работу, за участие в управлении. Из каких же средств, вы полагаете?

– Только не за счет погашенного кредита. Часть расходов ваших оплачена уже московскими кредиторами, как доверенным. Остальное вознаграждение пойдет из сумм впредь погашаемого кредита! Это отвечает договору. И букве и духу его!

– Так вы что, – грубо сказал Звонников, с явной угрозой в голосе, – решительно отказываетесь пойти нам навстречу?

– То, что вы требуете, – незаконно и безнравственно. Я должен с сожалением констатировать, что судя по вашим домогательствам, вами руководят не интересы дела, но побуждения личного свойства. Вы дурно поступаете, господа!

В жестких рысьих глазах Михельсона сверкнул огонек неприкрытой злобы.

– Ваши поучения, господин Бутин, вам надо обратить к себе. По вашей вине сотни кредиторов лишены своих кровных денег. Мы прибыли сюда не для того, чтобы бездеятельно взирать на бедствия этих несчастных. Мы полагали, что сумеем в союзе с вами это сделать бескровно, не повредив вашей фирме. Однако ваше упорство, ваше нежелание сотрудничать не пойдет вам на пользу,

можете не сомневаться.

– Да что там рассуждать, – с той же грубостью сказал Звонников. – Наш заработок далеко не уйдет. Мы постараемся ускорить возвращение кредитов. Это поубавит педагогические амбиции господина Бутина. Вместе с его капиталами. Идемте, Лев Александрович, у нас неотложных дел впереди предостаточно!

41

Вот и выяснилось окончательно, с какими субъектам и свела его неправедная судьба – каков облик этих законников. Молодые, да из ранних. Разбойники с большой дороги почище старика Кандинского. Объявлена война на уничтожение. Собственно, войну он объявил первый, неожиданно для самого себя.

Или следовало смириться – кинуть им эти полсотни? Что бы посоветовал брат? Нет, нет? Мог ли он уступить алчным требованиям? Одна уступка повлекла бы другую... Они покушаются на его детище, на Николаевский завод. Звонников взвешивал в руках ценность железоделательного завода, как прикидывал в его дворце стоимость флорентийской бронзовой статуэтки. Им что до памятной вещицы! Им что до завода, дарующего благосостояние людям!

Надо же что-то предпринять. Искать контрходы. Спасать фирму от этих грабителей-головорезов.

Пока делали ходы Звонников и Михельсон. Ходы и быстрые и меткие!

Не прошло и трех дней, в дом у Хлебного рынка посланный доставил от администрации письмо за подписями тех двух, к которым примкнул и Коссовский. После короткой, увертливой и путаной присказки шло главное, ради чего потрудились авторы письма.

«Администрация полагает, что в настоящее время пользование вашими услугами, в качестве доверенного ее, представляется излишним. Не представляется возможным вновь передавать вам все заведование и распоряжение делами. Администрация просит вас выданную вам и явленную в иркутском и верхоленском окружном суде доверенность ей возвратить и пользование таковой от сего числа прекратить...»

Его отстраняли от дела. Он оставался администратором без прав. Звонников и Михельсон освобождали свои руки для бесконтрольного хозяйничанья в восьмимиллионном имуществе фирмы. И как прямое издевательство звучал конец письма, наверняка сочиненный ядовитым Михельсоном под общий смех законников и для большей досады Бутина: «Само собой разумеется, что за вами, как за администратором и особо заинтересованным лицом, всегда остается право и возможность влиять на общий ход дела и на распоряжения администрации советами и указаниями, кои охотно будут приниматься в соображение и к руководству...»

Был владельцем первейшего Торгового дома и Золотопромышленного товарищества Сибири, а оказался лишь «заинтересованным в деле лицом». Был распорядителем огромного дела, а теперь, будьте любезны, можете подавать советы, и «примем в соображение»!

Нет, добровольно он не уйдет. Пусть что угодно выдумывают, а свои предприятия он не бросит в сиротстве.

Так в самой резкой форме он и ответил. Указав на лживость и безжизненность мнения администрации, будто у нее есть лица, могущие управиться без распорядителя дела с огромным хозяйством. Вы, господа, ведете дело к развалу, – а это в прямом противоречии с актом и наказом московских кредиторов.

Прошло еще несколько дней, и к Бутину заявился благообразный, с неторопливыми движениями и трудной шепелявой речью господин Коссовский.

После обмена прохладными приветствиями, Коссовский, попыхтев, ворочая воловьими глазами, произнес, останавливаясь через каждые три-четыре слова, следующее:

– Очень лестное предложение, э-э-э, многоуважаемый Михаил Дмитриевич. От лица администрации обозреть, уяснить, определить, выявить Амурские прииски и вообще все амурское дело. Э-э-э, не одному, но с посторонним лицом, доверенным администрации. Э-э-э, так сказать, в помощь.

Закончив, он торжественно взирал на Бутина, – точно тому оказывалось величайшее благодеяние.

Бутин мгновенно уловил смысл этого на вид безобидного предложения: желание удалить Бутина как из Иркутска, так и из Нерчинска, обезвредить расстоянием, с глаз долой – и у администрации развязаны руки для полного, беспрепятственного и скорого разбоя!

Глаза у него сузились, темные зрачки остро заблестели, скулы словно приподнялись, ну Чингисхан, а не господин Бутин. Коссовский заерзал в кресле.

– Значит, решили меня в ссылку? Да еще и под конвоем, чтоб не сбежал! Недаром говорят, что у хитрости тараканьи ножки! Администрация предлагает мне обозреть самого себя. А я себя довольно знаю. И без постороннего глаза. Мои доверенные меня не забывают. Господин Коссовский, вы, казалось, солидный человек, как вы можете работать с такими отъявленными мошенниками, как Звонников и Михельсон, они не только меня и вас, но и родную мать надуют?!

Он знал, что Коссовский передаст эти слова двум своим сообщникам, Коссовский ничуть не лучше их. Такой же хапуга.

Коссовский густо побагровел, неловко, как-то боком поднялся со стула.

– Э-э-э... Позвольте откланяться... Э-э-э...

Через несколько дней к вечеру в кабинет наверху с шумом влетел Иринарх, бросился с размаху в кресло, задрал косматую голову, так что стал виден здоровенный кадык, и давай хохотать во все горло, будто только что повидал клоунов на ярмарке.

– Брат, ох, брат. Что я вам скажу! Вот потеха-то! По-моему, они рехнулись, твои администраторы!

– Мои же, как твои! Весьма возможно, что они сошли с ума, а вы вот, вижу, опять поднабрались, больно веселенькие! Гляньте-ка в зеркало!

– Братец, дорогуша, зачем в зеркало, мне довольно скосить глаза, и по носу узрею, сколь выпил, сколь еще потребно. Мы, братец, нашу пили, без сивухи, новоалександровскую, она по науке изготовляется для блага народа!

– «Мы»! Кто да кто? С кем вы водочку дузлили?

– В том-то и дело – с кем. Вы и вообразить не можете! Приятель тут у меня, дошлый мужичонка. Орельский – не слышали?

– Понятия не имею.

– А зря, брат, надо не только в высоких сферах, надо и с мелочью знаться; не будь Иринарха, кто бы вам его заменил!

– Ладно, вас-то, любезный мой Иринарх, я довольно знаю! А что такое Орельский?

Иринарх снова загоготал, задрав голову, и кадык поршнем заходил на загорелой дочерна шее.

– Сапожник он, Михаил Дмитриевич, заводишко у него так себе, захудалый, пятеро рабочих, обутки выделывают для приисков, с этого наше знакомство, коты нам поставлял для Дарасуна.

– Припоминаю. А что в том смешного?

– Брат мой, дорогой мой Михаил Дмитриевич, он же зятем приходится Михайле Евстигнеевичу Коссовскому. Думаете, зря с ним сивушничаю!

Вот чего нельзя отнять у безрассудного Иринарха: для дела старается всеми средствами, и дозволенными, и недозволенными. Просто для потехи он не приходил.

– Так вот, милый братец, – сапожник, мелкий Плут Плутыч, по фамилии Орельский, мой приятель и собутыльник, а также зять крупного Плута Плутыча Коссовского, вот, значится, башмачник мой едет на Амур уполномоченным нашей вшивой и ненажорной администрации! С нео-гра-ни-ченными полномочиями! И мне, горемыке, пришлось для скрытности огреть с ним по маленькой! Хочь и потягивало пришибить его его же башмаком!

Иринарх мог выпить, покуражиться, забуянить, облить сулоем чей-нибудь вицмундир или дамскую шляпку, но он никогда не лгал и ничего не измышлял.

Бутину стало жутко. В какие руки – случайные, грубые, невежественные – отдаются его предприятия. И он бессилен противостоять этому вандализму!

Взглянув на Иринарха, он увидел в его руках листок бумаги, исписанный кривым, броским почерком двоюродного брата.

– Что там еще у вас?

– А это я списал у Арончика Цымерского, дай ему еврейский Бог ума, здоровья и мацу!

– Что за чушь? И при чем здесь еврейский Бог и маца. Не скажете же вы, что выпивали с этим пресноводным служакой?

– С ним! Ни-ни! Меня бы стошнило, глядя на его губу, сходную с куриной гузкой! Да ведь он и трезвенник, гиблая личность, зато его конторщик – лихой малый, днем ниже травы, а к вечеру любой заплот перескочит! Ром оченно уважает. Я такую ему порцию закатил, он, окосев, завел меня в кабинет Арончика и все шкафья пораскрыл: бери что хошь! Хоть со шкафом! А мне зачем – шкаф! Мне бы документики кой-какие. Извольте, брат, прочитать эту срамовщину.

Это была копия письма Звонникова и Михельсона их московским доверителям. Адвокаты предлагали приступить к ликвидации имущества фирмы путем постепенного отчуждения предприятий, находящихся на полном ходу. И доказывали выгодность для кредиторов разгрома фирмы, убеждая москвичей, что иного выхода нет. Они скромно умалчивали о том. что с каждой новой ликвидацией снимают свой пятипроцентный куш, – десятки тысяч даровых рублей. Помимо особых добровольных подношений кредиторов.

В договоре, в добровольном соглашении, подписанном администрацией и Бутиным, черным по белому шла речь о поддержании и развитии предприятий фирмы! Ликвидировать свое имущество он мог бы прекрасно и сам и с выгодой для себя! Ведь на два с половиной миллиона капитал Бутина превышает все его долги! Разваливать такую фирму могут лишь равнодушные глупцы или законченные мошенники.

Как ему необходим сейчас Стрекаловский с его умом, знаниями, изобретательностью, находчивостью, умением оценить обстановку и талантом воздействовать на самых косных, недоверчивых и осторожных кредиторов!

– Иринарх! – обратился он к брату, внимательно следящему за каждым движением лица Бутина. – Иринарх! Ты должен повидать Стрекаловского, он болен и находится у Хаминова. Скажи, что он мне очень нужен. Немедленно. Сейчас.

Когда Бутин говорил брату «ты», тот был готов на все. Значит, дело позарез.

– Будьте покойны, брат. Через дымовую трубу пролезу. И предоставлю вам милого Ивана в наилучшем виде, пусть вся прислуга, и супружница, и дочки, и сам Степаныч стеной станут!

И Михаил Дмитриевич остался разбираться в одиночестве с запутанным узлом усложнившихся и опаснейших обстоятельств.

42

Находясь, казалось, в безвыходном положении, Бутин привык действовать. Требовались контрмеры сильные и скорые. И неожиданные для администрации.

Если действовать в судебном порядке, дабы устранить вторую звонниковскую администрацию, то это волокита на годы. Сначала полицейское управление, потом городской суд, следующий порог – суд губернский, засим губернский совет, далее совет главного управления Восточной Сибири... Бесконечные и утомительные хождения по канцеляриям. Закончив сибирские странствия, прошение попадает в нескончаемые проулки департаментов Сената. Если там появятся разногласия, то дело будет рассматривать общее собрание господ сенаторов... За год, а го и два блужданий по мукам бутинской жалобы Звонников и Михельсон благополучно разбазарят и заводы, и прииски, и торговые склады и пустят Бутина по миру...

Между тем попытки Иринарха пробиться в дом Хаминова на Тихвинской для свидания со Стрекаловским не приводили к успеху. Прислуга была, по-видимому, накрепко предупреждена. Женщины не показывались. Двери были все позакрыты. Оставалась, верно, труба на крыше, но по ней можно угодить лишь в котел со щами.

Раздосадованный неудачей, Иринарх явился к Бутину.

– Стрекаловского я, клянусь шотландским ромом, добуду. Но верьте или не верьте, а я придумал получше вашего стрекулиста-умника. Он до того не дотумкает, до чего я дотумкал. Дайте мне лишь тысчонку на расходы.

– Ну, герой! Может, посвятите в секреты ваших действий? Если кого угостить в трактире, так и красненькой хватит. Для меня сейчас тысяча – большие деньги!

– Михаил Дмитриевич, не жильтесь, ей-богу же, верну вам эти денежки. Это такой человек... Благороднейшая личность, хотя и не пьет. Можно сказать, борец за правду. А кто – не спрашивайте. Я перед вами ответчик!

– Братец, – пожал плечами Бутин, – изволь, дам я тебе эту тысячу. Даже из простого интереса. Веет приключениями из романов Эмара. «Мчится на мустанге непобедимый охотник Твердая Рука, по зову друзей, и везет с собой полмиллиона пиастров».

– Я простой человек, Эмаров ваших не читаю, но рука у меня твердая, в особенности после доброй порции мальвазии! Прощайте, братец, направлюсь дело делать!

Взял тысячу и ушел.

Бутин горько посмеялся по поводу «эмаровских» своих иллюзий, укорил себя за пропавшую, совсем не лишнюю тысячу и сел писать срочные письма в Москву – Морозовым, Кнопу, Третьякову и прочим. С просьбами укоротить зарвавшихся доверенных.

А Иринарх двинулся через весь город в сторону Ушаковки, за Ремесленную слободку, к Знаменскому. Тут в узком проулке за женским монастырем стоял маленький аккуратный домишко с низенькими окошками, с искусно вырезанными наличниками и карнизами над ними и веселым коньком на крыше. Уютный домишко!

Дверь открыл суровый на вид старик, сухопарый, костистый, чисто бритый, одетый в длинный опрятный сюртук. Ходил он с палкой, пришаркивая ревматическими ногами. А взгляд живой, лукавый. Он, наверное, поглядывал в окошко, ожидаючи Иринарха – так быстро открыл входную дверь. Любил бутинский братец бывать в этом доме у одинокого старика. Если б только не кошки! – рыжие, серые, черно-белые, и все разнеженные, закормленные, ленивые, возлежащие на лавках, лежанке, постели, под столом и глядящие на входящих с сытым, ласковым и безразличным прижмуром.

– Заходите, Иринарх Артемьевич, вот сюда шапку, сюда пальто, нет-нет, туда не надо, Тишку придавите, и не здесь, тут Фомка привыкши, вон на лавке у окна местечко, пристраивайтесь. Документы давно в аккурате, сейчас зачитаю, не будем терять времечко дорогое, а потом чайку попьем с булкой миндальной – за самоварчиком всю стратегию и распишем!

Иринарх поглядел на свое короткое, припухлое в одном месте пальто, – там смирненько полеживал полуштоф в приятном обществе круглой русской луковки и длинной китайской редьки.

Старик выразительно, приостанавливаясь в особых местах и поверх очков поглядывая на гостя, прочитал заготовленную им бумагу, исписанную витиеватым, с длинными охвостьями букв почерком.

Иринарх только похмыкивал от удовольствия. Если бы брат прослушал это истинное произведение искусства, – напрочь забыл бы Эмара с его мустангами и пиастрами! Каждое слово – как из ружья, в самую то есть точку!

Аверкий Самсонович Хлебников всю жизнь прослужил на почте незаметным, исполнительным работником, слишком исполнительным, по мнению некоторых, и от того, будучи несносным, придирчивым, не прощал никому, даже старшим чиновникам, отступлений от распорядка, правил, инструкций, и в бумагах прицеплялся к каждой запятой. За свою приверженность к точности, справедливости получил прозвище «законника», чем немало гордился. Трудясь на почте, приватно и весьма усердно изучал законы Империи и европейских стран и, обладая великолепной памятью и способностью к систематизации, выйдя в отставку, успешно занялся адвокатурой.

Над ним посмеивались, – чудаковат, возвышен в выражениях, однако же гражданские процессы выигрывал, если не в первой, то во второй или третьей инстанции. Он был старчески тщеславен, но простодушен и доверчив во всем, что не касалось исполнения закона. Иринарх завоевал его симпатию преклонением перед знаниями и чудовищной памятью законника. Их странная дружба – трезвенника-правдолюбца и выпивохи Иринарха – покоилась на основе любви к правде и справедливости. Когда Хлебников отсудил земельный участок вдовы его товарища по службе у такого иркутского воротилы, как Базанов, Иринарх просто не мог не навестить скромного победителя и тогда совершил первый свой поход в Знаменское, дабы поздравить хорошего человека и распить с ним чарку-другую. Один пил ром, другой попивал чаек, и оба очень нравились друг другу.

– Вот в таком виде и подадим в городовой суд, – заметил Хлебников, когда закончил чтение.

– А ежли не примут во внимание?

– Тогда в Совет Главного управления.

– А если там без последствий?

– Останется Сенат. Поглядим – кто кого осилит! Ну что, к чайку, Иринарх Артемьевич?

– Я свое, вы свое, привычку, как рукавичку, не повесишь на спичку!

Они расстались, довольные друг другом.

Бутин слышал, что какой-то чиновник Хлебников подал жалобу в городовой суд, а потом в Совет, по слухам, в защиту Бутина. Хлебникова он не знал, тот не был ни кредитором фирмы, ни даже поверенным кого-либо из них. Но какое-то беспокойство обнаруживалось в поведении Звонникова, Михельсона, Коссовского и других членов администрации: чудак, никому не известное лицо, нигде не значится, твердит о беззаконости нынешней администрации, подает в суд прошения, составленные толково, логично, грамотно, по всем юридическим правилам, а с ними, с администраторами, и знаться не хочет. Подсылали к Шилову, к Фалилееву, к Большакову, к самому Бутину, под разными предлогами и под разными личинами: то губастого Цымерского, то дельного, но трусоватого горбуна Шубина, то полузнакомых благостных старцев, то бедных вдовиц, выпрашивающих благомилостыню и выспрашивающих то да се, – не в одиночку же самозваный стряпчий пошел войной против могущественной администрации! А вот Иринарха, затеявшего этот хитроумный маневр, выследить не догадались!

И вдруг Хлебников исчез.

Все тихо, ясно, все прошения старичка отклонены, угомонился, должно, малоумок, безрассудная голова.

Иринарх приходил в контору трезвый, как стеклышко, его заплывшее лицо разгладилось, нос посветлел, но сам он был весь нетерпение, все у него из рук падало, он бросался зверем к каждой почте, куда-то уходил, приходил, снова уходил.

И вот ранним утром врывается к полуодетому Бутину, размахивая полоской бледно-голубой бумаги:

– А ну, брат, прочитайте. Это похлеще вашего Эмара! Весточка из Питера!

Не веря своим глазам, Бутин прочитал доставленный телеграфом текст: «Учрежденная по делам Торгового дома братьев Бутиных администрация упразднена решением Сената вследствие ее незаконности. Хлебников».

– Иринарх, – сказал Бутин сдавленным голосом. – С этим нельзя шутить. Это вам не забавы в трактире «Саратов». Именем Сената незаконно может воспользоваться только кандидат на каторгу. Найдется ли в Иркутске человек, который поверит такому сообщению никому не известного лица?

– Я верю каждому слову. Вот она, ваша пропавшая тысяча – в этой телеграмме! Возвернется мой Хлебников из Петербурга и расскажет, как он «шутил» с Сенатом! Поздравляю, брат. С вашего позволения, я пойду освежусь.

О телеграмме уже знал весь город. Кто смеялся, кто бранился, кто пожимал плечами, – Бутин был прав: телеграмму прозвали «записками сумасшедшего».

Но через неделю генерал-губернатор Восточной Сибири Анучин получил указ Сената, подтверждающий слово в слово сообщение Хлебникова. А еще через короткое время вернулся из долгой поездки и сам Хлебников.

Иринарх стал тянуть его к Бутину, однако почтарь-юрист отказался, ссылаясь на усталость и недомогание. Вздохнув, пришлось Иринарху пожертвовать щедрым застольем и обильной выпивкой у брата, и он потащил Бутина пешим ходом к спасителю фирмы в Знаменское. Пешим, так как Хлебников, вопреки нездоровью, не любил ездить в экипажах и не терпел, когда к нему приезжали на лошадях. Возможно, из-за своих кошечек, как бы их не стоптали. «Ну и что, каждый своей причудой живет: кто любит попа, кто попадью, кто попову дочку, лишь бы другим не во вред». Бутин был хороший ходок, по приискам, заводам и соляным разработкам, по тайге всю жизнь маялся, – за полчаса на крыльях сенатского указа они достигли проулка за Знаменским монастырем и были радушно приняты хозяином дома, пятнадцатью кошками и попыхивающим на столе самоваром.

– Чай-то каков? – спросил он гостя; его сухое лицо было освещено глазами младенческой синевы и младенческого упрямства.

– Хорош, – ответил Бутин.

– Не всякая хозяйка умеет чай заваривать. Секрет таков: сначала в чайничке сахар заварить – да-да, сахарок! – потомится сладость, а затем туда заварочку; чай – сахару друг, вместе потомятся, и пейте на здоровье! Весь секрет!

– У вас секреты и посильнее водятся, – не удержался Бутин.

– А секрет обыкновенный: надо, судари мои, законы в памяти затвердить. Даже худые законы могут быть в пользу, если в них покопаться с толком. Я не коммерсант, не юрист, а мне дивно стало: как же не знать того, что учреждение администрации в Иркутске с самого начала противозаконное деяние! Это и в ваш адрес, я ведь не то что целиком на вашей стороне, я в защиту закона воитель! А закон гласит, что администрация по обширным торговым и фабричным делам допускается только в столицах и в портовых городах.

Вот и весь секрет. Пренебрегли ясным, как Божий свет, законом. Это не мешало бы вам знать. А юристы, что ж? Не знали? Ишь, грудныши нашлись! И собрания кредиторов, и договоры с ними, и биржевой комитет Хаминова, и обе администрации – все сотворялось в противоречии с законом. У всех на глазах творилось классическое беззаконие!

– Признаюсь вам, господин Хлебников, и в другом своем недоумении: вы обращаетесь в Сенат, там рассматривают, но администрация в полном неведении, что там жалоба! Извините, это ведь должно стоить денег, и больших...

– Вы полагаете, что я действовал подкупом? Нет, сударь, и тут ваше незнание. Уж не закона, а порядка. А порядок существующий таков: ежли вы обращаетесь в Сенат непосредственно, лично, не почтой, то копии с вашей жалобы не снимают и супротивной стороне не кажут. Вот такая хитрая механика. Она в неведении блаженствует, противная сторона, только один Хлебников и знал, что дело в Сенате!

Он не скрывал улыбки торжества: всех переловчил и нигде не сподличал, все честь честью и правдой!

– Что касаемо денег, – сказал он, – то я Иринарху Артемьевичу вручил полный отчет о прогонах туда и обратно и о расходах в Петербурге. На свои средства я бы не только с такими удобствами, но и вообще бы с места при своих немощах не сдвинулся...

Иринарх, чертыхнувшись, сказал:

– У него, Мйхаил Дмитриевич, красненькая осталась, так всучил, извиняюсь, мне на пропой! Вот такой святой старикан!

Хлебников прищурил правый глаз, он почему-то был заметно меньше левого, от этого странность в лице, – старик изобразил величайшую хитрость.

– Вот у меня кошки, полтора десятка умнейших и опрятнейших существ, разные все – и черные, и рыжие, и буланые, и даже голубые – и все приучены мышей ловить, со всей улицы тащат. А не поедают, моргуют. В избу занесут, разложат, как коробейники товар, как бы докладывают: честно служим, не зря место в доме занимаем. Ныне утречком Тишка четверых сереньких задавил, и всех представил, размурлыкался с гордости. А не трогает. Они у меня рыбку едят вдоволь, очень до нее лакомы. В меня они, мои кошечки. Я ловлю своих мышек, предъявляю, и в том удовольствие нахожу. Личное и гражданское. Деньги за то получать – это как бы мышами и трапезничать!

Покончив с чаем, гости стали прощаться с хозяином.

– Не обольщайтесь легкой победой, господин Бутин, – предупредил Хлебников. – Эта публика слишком вошла во вкус вашего дела. Ждите от них пакостей. И крупных. А я всегда к вашим услугам. Если по закону.

На другое утро Иринарх снова примчался к Бутину.

– Только с рынка, обход делал.

– Ну и что?

– Проведал, что дочки хаминовские утром туда шастают. И перехватил. Одна молчала, отнекивалась, а другую прорвало: «Подлец ваш Стрекаловский, притворщик и обманщик! Горло перевязал, а сам не чихнул, не кашлянул. И не ищите его у нас. Съехал обещал кин, хоть бы попрощался!» Всхлипнула, и обе ходу от меня. Обе, значит, втюрившись в нашего красавца. Папаша на-верняком знает, где он обитает. Что прикажете, брат, искать пропажу? Так мы и без его модных галстучков и приятных улыбочек обошлись!

– Искать не надо, а явится, подумаем. Мне такие служащие, хоть сто раз ученые, не надобны.

– Вот это правильно. Я что вам толковал? Чего вы в нем нашли! Для меня человек, ежли от шутки-прибаутки ярится, гроша не стоит ломаного! Хорош попутчик – боится штаны в тарантасе измять. Ну ум, ну память, соображает шустро, а души в ем не видать. Да я готов месяц с дедом Хлебниковым чаи распивать, нежли с имя дармовое шампанское. А все же, конечно, наш служащий. Беспокойство за него, куда он запропал, куда девался, друг наш ситный Иван Симонович Стрекаловский?

43

Наконец-то собралась Капитолина Александровна в Хилу навестить тайную свою невестку и тайных племянников. Не совсем уж тайных, но все ж... Она соскучилась по милой семейке Михаила Дмитриевича, по сиротливой ответочке большого бутинского семейства.

У Серафимы она после свадьбы побывала уже дважды. Ее встречали радушно и, она чувствовала это, родственно. Старуха звала се не иначе как «кумой». Ермолай «сватьюшкой», дети «тетечкой», а Серафима, называя только по имени-отчеству, вкладывала в прозвание столько сердечности и приязни, что не приходилось сомневаться в ее чувствах.

Ошурковская семья, с вхождением в нее молодой, сильной, спокойной, умеющей хозяйствовать и привычной к труду женщины, словно обрела второе дыхание. Ермолай прямо-таки помолодел, приосанился, взгорбок выпрямился; приходя со склада Духая, он брался за топор, лопату, вилы, молоток и споро, с великой охотой, припевая в бороду, делил с женой все хлопоты и труды по дому. Старуха, счастливая счастьем сына, распрямилась, и, казалось, старые узловатые руки сами тянулись к снохе, оберечь ее, приласкать се, а душа не знает иных слов, как «доченька», «деточка», «золотко», с какими она обращалась к Серафиме. Запущенный дом ухватисто взял Серафиму в оборот. Жилье надо отскоблить, вымыть, вычистить, грязь вымести, двух взрослых и четверых детей обстирать, обштопать, обшить. Да еще корми. Да приласкай!

Серафима, делавшая все споро, легко, быстро, в надлежащем порядке, все же не могла за месяц выбрать хоть полдня, чтобы проведать сестру и возлюбленных племянников. Полдня! За полдня только до Хилы доберешься, а еще полдня на обратный путь. И хотя там появилась помощница, которой она, напутствуя, растолковала, и как ей надо разговаривать с Зорей, и что любят дети, и все, что надо про хозяйство, коров, чушек и курей, – все же нередко утирала фартуком увлажняющиеся глаза, любящей своей душой скучая по сестре и племянникам.

Когда, по уговору, Капитолина Александровна в коляске с Яринским на облучке заехала за Серафимой, то нашла ее в полном расстройстве: заболела маленькая слабосильная Дашутка, уже перенесшая корь, золотуху, а теперь подхватившая неизвестно что: болит горлышко, колет грудь и сама вся горячая.

– Уж вы, Капитолина Александровна, объясните Зорьке, она поймет, не могу я больное дитя бросить... Оздоровеет – соберусь. Вы уж расцелуйте там моих миленьких.

И со слезами совала Пете в руки большущий чуман пирогов с черемухой, грибами и требушиной: «Они ж там, бедные, оголодали небось без моей-то стряпни!»

Капитолина Александровна, глядя на заплаканное открытое и простодушное лицо, успокоила как могла. И хотя до того набрали они для Хилы «полный кузовок» всякой всячины, но знали, что тем тетушкиным пирогам цены нет! Пироги, которыми детей в Хиле встречал каждый праздник, – день рождения мамы, день рождения братика, день рождения сестрички, день приезда отца, Пасху и Рождество.