355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Оскар Хавкин » Дело Бутиных » Текст книги (страница 10)
Дело Бутиных
  • Текст добавлен: 22 февраля 2020, 05:30

Текст книги "Дело Бутиных"


Автор книги: Оскар Хавкин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Следует предупредить брата насчет милого родича Иринарха: чтобы никуда пока за пределы Нерчинска не направлялся. Вот ведь разгульная душа, буйная головушка! Николай Христофорович Кандинский довольно деликатно о нем написал: «Человек по похождениям своим в Москве премного известен». Уже в годах милый родственник, а такое бесстыдство – в «Славянском базаре» прицепился к университетскому профессору, обозвав его «немецкой колбасой», а его даму «расфуфыренной чуркой»; в «Гранд-отеле» привязался к важному сиятельному генералу, справлявшему тезоименитство, и был выброшен швейцаром на тротуар; в «Европе» облил ореховым соусом роскошный фрак какому-то австрийскому дипломату, за что был на три дня посажен в полицейский участок. И все-то содеяно во хмелю, потерявши рассудок и всякие понятия о приличиях... Воротился из Москвы с побитой физией да и весь изрядно помятый. Двоюродный брат! Одна фамилия! Хуже любого чужого осрамит! А как прогонишь? Все же дяди Артемия сынок, а дяде они кой-чем обязаны. Да ведь трезвый не дурит. Николай Дмитриевич, обычно сдержанный, лишь поморщится да тяжко задышит, на этот раз при всем семействе ему разнос сделал: «Имейте в виду, Иринарх Артемьевич, ушлем на самый дальний прииск, за пять хребтов, а имени и чести фамилии пятнать не позволим!»

Но самое огорчительное и неожиданное, что у Михаила Дмитриевича с родным братом разнобой получился, несхождение во взглядах. По другому, разумеется, поводу.

Вчера после утреннего кофе брат зазвал его в свой кабинет, едва лишь проводив Капитолину Александровну, которая, надев строгий синий костюм, направилась в женскую гимназию на совещание попечительского совета.

Когда братья удобно уселись на матенькой софе у ломберного столика, Николай Дмитриевич предложил младшему крепкую «Гавану» из коробки, которую держал специально для него, сам он курил сигары послабее.

– Михаил Дмитриевич, друг мой, – сказал старший брат, – днями я просматривал конторские книги последних месяцев, любопытствуя, когда, кем и насколько наша фирма кредитована. Насчитал я кредиту порядка двух миллионов. Верны ли мои подсчеты?

– А когда вы ошибались, Николай Дмитриевич? Нет, дорогой брат, цифра точная. На семьсот тысяч товаров взято у московских предпринимателей – у почтенных Морозовых, Третьякова, у Кнопа. Не морщтесь, Кноп при дурной репутации – весьма денежная фигура. Далее – на полмиллиона кредитованы мы иркутскими купцами Хаминовым, Марьиным. Остальной кредит выбран у наших земляков, обосновавшихся в Петербурге – у Пахолкова, Голдобина. В общей сложности два миллиона пятьдесят тысяч. Вы нашли какие-либо неточности в ведомых Шиловым книгах?

– О нет. Но если бы цифра кредита была вполовину меньше, я бы спал спокойно! Не находите ли вы, что в кредите мы заходим дальше необходимого? Дальше возможного. Посудите сами, Миша...

Михаил Дмитриевич насторожился и положил сигару на край пепельницы. «Миша» – это редко, это в детстве, когда провинишься.

– Посудите сами, Миша, кредит составляет половину нашего капитала. Наше состояние в недвижимом около четырех миллионов. Или тут я ошибся?

– Нет, и здесь вы точны, – быстро ответил младший браг. – Три миллиона девятьсот семьдесят тысяч. До четырех один шаг. Чем вы обеспокоены, Николай Дмитриевич?

– Память у вас на цифры с детства превосходная, – сказал старший Бутин. – Память, достойная распорядителя дела. Подайте мне, пожалуйста, огоньку, – и он скосил глаза на свою погасшую сигару. Бутин поспешил исполнить просьбу. – Если исходить из правил экономической целесообразности, тогда сумма кредита вполне основательна, ежели не превзойдет третьей части капитала. И ни в коем случае не должна превышать половины состояния кредитуемого!

– Это мне известно, дорогой брат. Но не проявляете ли вы чрезмерную осторожность? Репутация наша основана на незыблемой деловой честности. Напомните, Николай Дмитриевич, хоть единый случай просрочки в уплатах? Был ли хотя бы один иск предъявлен Торговому дому Бутиных?

– Не горячитесь, Михаил Дмитриевич! – предупредил старший брат. – У вас несомненный талант каждую операцию тонко рассчитывать. Вы с умением ведете дело. Но ведь надобно и предвидение всего дела в целом, как же не заглядывать в будущее. Не слишком ли много риска в таком непомерном кредите?

Младший Бутин потянулся за сигарой, уткнувшейся в пепельницу, но вместо этого, сдерживая себя, скрестил руки на груди.

– Николай Дмитриевич, а как без риска? Прииски дают уже полтора миллиона годовых. Торговля приносит не менее полумиллиона. Триста тысяч прибыли от винных заводов. Столько же от железоделательного. При таком состоянии дел не брать крупных кредитов – это значит топтаться на месте в пору, когда мы только начали восхождение. Большие кредиты – это и большое будущее, это размах, гарантия развития, – главный двигатель прогресса. А риск самый минимальный! Это здоровый риск.

– Нам нужны средства, Михаил Дмитриевич, не только для возврата кредита, нам нужны средства для повседневности, для оплаты пятидесяти тысяч рабочих и служащих, для покупки нового оборудования. Нам необходимо много больше денег, чем раньше, для семьи. Надеюсь, вы не забыли, что по возвращении вашем, осенью нынешней у нас две свадьбы! Вообще осенью будут и подсчеты и просчеты! До осени, друг мой, и оставим эту тему, – неожиданно оборвал он разговор о кредитах, возможно, утомившись спором.

И они перешли к обсуждению семейных дел и забот предстоящей осени...

Так резко и поперечно старший брат не разговаривал ни разу за двадцать лет совместной предпринимательской деятельности!

Вчера они решительно разошлись, расстались вроде с миром, а недовольные друг другом.

Бутин встал с кресла и зашагал по кабинету – из угла в угол, от Петра к Реймскому собору и обратно.

Николай Дмитриевич не берет в толк, что свернуть кредит – эго и значит прекратить «Коузово» переоборудование приисков, отставить новую печь на Николаевском железоделательном, ограничить так широко и так вольготно идущую торговлю, ослабить налаженные связи с крупными и влиятельными московскими фабрикантами! Морозовы только руками разведут!

И он, остановившись напротив Петра Великого, сам развел руками. На что император Всероссийский ответил сочувственной улыбкой: «Дерзай, Бутин, мне труднее было: у меня доход был три миллиона рублей, а на войну уходило столько же! Так я исхитрился сперва удвоить доход, а потом даже утроить!»

Он в который раз пересек комнату и чуть ли не коснулся кончиком бороды Елисейских полей. Ну да, осенью две свадьбы – его и сестры. И две свадебные поездки в Европу: в Париж, Рим,

Лондон. И учиним оба торжества с размахом, по-бутински, чтобы и Нерчинск помнил, и в Чите, в Иркутске, Кяхте отдалось! И на свои кровные, а не из кредита. Не менее трех миллионов, прямо как у Петра Великого, будет доход нынешнего года. Два миллиона кредита долой, и миллион чистоганом в бутинскую казну! Добьюсь, чтобы прииски увеличили добычу золота – до ста, до ста двадцати пудов в год, чтобы заводы работали на всю мощность, а торговля кипела вешней водой!

Так идет же дело, не стоит, идет...


28

Бутин, взяв себя в руки, подавил возбуждение. Снова усевшись в кресло, стал думать о своей предстоящей свадьбе.

Бурных чувств к Марии Александровне он не испытывал. И сравнить нельзя с тем, что чувствовал к тоненькой, худенькой, такой детски-беспомощной на вид Сонюшке, удивившей его, неопытного, ожогом первого женского объятия, доверчивой любви, застенчивого желания и счастливого эгоизма: «Мой, наконец-то мой!» Она казалась такой слабой, его первая жена, а была по натуре порывистой, стремительной и жизнелюбивой! Недаром Михаил Андреич, любимый ее дядя, называл племянницу Зензинкой – не просто от девичьей фамилии, но в соответствии со смыслом фамилии. «Зензинка» на вологодско-зырянском наречии не что иное, как «стрекоза»!

Как же она была хороша, наша Зензиночка в день свадьбы и на свадебном балу – в платье из белого тюля на розовом атласе, отделанном гирляндами из листьев и светло-красных нежных роз! И в белых атласных туфлях на тонких и стройных ножках! Как горели в ярком свете свечей рубиновые сережки в маленьких ушах – эти серьги были единственным украшением, что она позволила себе из его дорогого подарка, – ни рубиновой диадемой, ни рубиновым парным браслетом не украсила себя... Но эти рубины в длинных сережках словно освещали розовым светом ее счастливое, молодое, взволнованное лицо...

Зензиночка, стрекозка моя, как же короток был твой век...

Что же он чувствовал теперь? Ни волнения, ни трепета, ни счастья.

Просто – ожидание назначенного дня. Спокойное удовлетворение от того, что отныне он не один, рядом будет супруга, спутница, женщина.

Они познакомились на нынешней Масленке, когда Петя Ярин-ский запряг велением хозяина лучших лошадей в лучшие пошевни и помчал по стылой Нерче, где со звоном, гулом, смехом, криками, аханьем и ойканьем наперегонки и встречь неслись сани опьяненных морозцем, гонкой и вином развеселых горожан.

Сам городской голова был тому виновник, что в сутолоке ездок вдовый Бутин оказался в одной кошеве с его дочками-двойняшками, двадцатилетними Сашей и Машей. И погоняя во всю ивановскую тройку, Бутин, оборачиваясь, встречал приветливый и бесстрашный взгляд одной и боязливо-безучастный – другой. Вообще-то вывалить в сугроб их было запросто, тем более что Марфа Багашева, в санях которой кроме ее супруга сидели полковник Шепетовский с женой, разбойным свистом погоняла и своих и следом летящих Бутинских лошадей! В этой вихреватой с замиранием сердца гонке и протянулись вдруг незримые нити меж вдовым купцом и одной из дочек городского головы... Отряхнувшись от снега, ввалились честной компанией к Бутиным. Погулявши здесь, двинулись к полковнику. И уже не помнится, как и где встретились его опушенные заснеженными усами и бородой губы с выпуклыми крепенькими захолодевшими губами девушки. «А вы бы пошли за меня, старика?» И мгновенный ответ, будто никакой внезапности, а есть давняя готовность: «Да, да, я буду вам хорошей женой».

К весне сладились, на осень свадьба – ведь вот умница-разумница: согласилась обождать до возвращения его из Америки.

За прошедшие зимние-весенние месяцы они лучше узнали друг друга – Бутин и его будущая жена. Рассудительная добросовестность, домовитое хозяйничанье брали в ней верх над всем остальным. Она сказала о себе правду, что будет женой верной, толковой, дельной – сомнений никаких.

Свадьба сестры Татьяны, пожалуй, тревожила и заботила еще больше, чем собственная.

Сестра, при всех своих достоинствах, была человеком неуживчивым и властным. Иногда упрямой до бессердечности. Неслучайно выбирала себе мужей покорных да покладистых.

Вольдемар, пустой и добрый малый, безобидный фанфарон, – уступал даме, как польский шляхтич, с галантным удовольствием.

Мауриц был так захвачен музыкой, что уступал, не замечая, бессловесно, с тихой улыбкой и часто думая о чем-то другом.

Скорее всего, это сестра надоумила его позавчера подняться к Бутину на мезонин с таким житейским вопросом: «Если вы согласны, что я жениться с вашей сестрой, то поможете нам дом?» – «А вам здесь плохо, тесно?» – возразил Бутин. «Нет, что вы, разве я так думал? Но надо приличие. У нас, в моей стране, принято: женатый сын живет отдельно». – «Но вы же не сын, а зять. Кроме того, я сюзерен, а вы вассал, и я приказываю вам жить с нами, места хватит!» Мауриц благодарно-покорно улыбнулся: «Вы – очень добрый и великодушный сюзерен и умеете красиво шутить, когда делаете добро! Я хотел всегда жить рядом с вами!»

А Бутин так решил не только ради него и сестры. Он так решил для себя. Бутин любил Маурица как сына, видел и его одаренность, и беззащитность и готов был защищать его от власти жены, хотя женой Маурица должна стать его собственная сестра.

Итак, сначала откроем Америку для себя, а затем, по возвращении, уладим все семейные дела и с удвоенной силой возьмемся за выполнение миссии Торгового дома и Золотопромышленного товарищества братьев Бутиных! А насчет кредитов пусть брат не беспокоится, тут я целиком прав, а если где будет недочет, прогляд или погрешность – найдем выход. Как любит говорить наш самоук-врачеватель Михаил Андреевич Зензинов: «Бене диагноскитур, бене куратор» – Bene diagnoscitur, bene curator – хорошо поставишь диагноз, хорошо будешь лечить!»


29

Почтово-пассажирский пароход «Калабрия», вышедший 28 мая 1872 года из Ливерпуля, пересекал просторы Атлантики. Предстояло двенадцатидневное путешествие по морским волнам, путешествие, полное новых встреч, знакомств, впечатлений... Зыбь морская, и альбатросы, реющие в облачной выси, и брызги соленой воды, бодряще-освежающие и лицо и руки, само ощущение безграничности воды, неба, воздуха, словно открывающие неведомые доселе силы и возможности... И он не заметил, как губы сами зашептали памятные с юности строки Баратынского: «Дикою, грозною ласкою полны, бьют в наш корабль средиземные волны...»

А что не средиземные волны, а океанские, что берег ждет не итальянский, а американский, и не Ливурна, а Нью-Йорк впереди, придавали волнистым, зыблющим стихам особое новое очарование-

Но и прекрасный белый пароход, творение рук земных, привлекал внимание Бутина. Он неторопливо обошел его вдоль борта, поднимался с палубы на палубу, оглядывал подвешенные у бортов шлюпки, опускался вниз в машинное отделение и подолгу любовался дивным творением умов и рук человеческих и сноровкой полуголых чумазых кочегаров. И с раскаянием и огорчением подумал: «Вот Коузов с ним бы вместе посмотрел бы...» Прогуливаясь по пароходу, он оценил и размеры его, и мощь машины, и труд корабелов. И посмеивался над собой: он ведь тоже судовладелец и не так давно совершил плавание по Амуру на собственном, так сказать, работяге-пароходе! Ну, конечно, скорлупка рядом с «Калабрией» – так и Шилка-Амур не океан!!! Притом – лиха беда начало! Зензинов пророчит на скорое будущее эва какие суда на Амуре – чуть помельче океанических!

Привлекала внимание пытливого сибиряка и пестрая разнородная публика, населившая внутренние помещения и обширные палубы парохода, и каюты всех классов, и пароходный «подвал» – трюм, преисподняя корабля!

Что за народ?

Негоцианты, дельцы вроде него. Праздные дамы и господа, возвращающиеся из Старого Света или совершающие прогулку в Америку. Но немало и скромно одетого люда, едущего за океан не от хорошей жизни – в поисках работы, удачи, профита, фортуны... Отчаянно жестикулирующие и громко, будто дома, разговаривающие итальянцы; многосемейные, хитроглазые греки, дальняя родня Капараки; молчаливые, рослые, в свитерах, норвежцы; усатые хохлы в засаленных шароварах... Все человеческие чувства можно прочесть на лицах этих бедолаг – мужчин, женщин, ребятишек: надежду страх, отчаяние, озабоченность, беспечность, уныние, сомнения, озлобленность, тревогу, самоуверенность, равнодушие...

Что ждет их всех там, за океаном, в стране, поглощающей ежегодно сотни тысяч переселенцев из всех стран мира!

Что ожидает вон того смуглого мужчину из Апулии или Сицилии, оставившего нищую многодетную семью в надежде разбогатеть, во всяком случае, добыть средства для прокорма жены и детей? Оправдано ли радостное нетерпение красивой молодой женщины, окруженной кучей детворы, – она спешит к мужу, которому удалось купить небольшую ферму в Дакоте или Канзасе, – будет ли к ней доброй и справедливой земля Америки? Вырастут ли десятки носящихся по нижней палубе чумазых детей, забывших облик призвавшего их к себе отца, – вырастут ли они в трущобах Чикаго, или рабами богатого скотовода, или свободными зажиточными гражданами великих Штатов?

Раздался звучный голос гонга, приглашающего к завтраку.

В большом салоне, огражденном от палубы стеклянными стенами, за широким столом, прикованным к полу, сидели трое: двое мужчин и женщина. Бутин быстро определил – американцы. Он поклонился и сел на свое место напротив женщины. Глянув на лежавшее возле прибора меню, тонким остро отточенным блокнотным карандашом поставил легкие птички против строчек: «яйца», «бекон», «масло», «кофе». Он предпочитал завтрак «по-английски».

Американцы, особенно мужчины, один постарше, с округлой светлой бородой и живыми синими глазами, другой – молодой человек, безусый и безбородый, – бесцеремонно и несколько вопросительно разглядывали сухощавого, просто и элегантно одетого господина со смуглым лицом, узкими глазами и остроконечной бородкой, отливающей смолистым блеском. Бутин, сохраняя обычную невозмутимость, неспешно занялся едой. Его занимал океан, он был рядом, в нескольких шагах, огромный, зеленый, чуть беспокойный, непроницаемый, таящий свои думы в загадочной глубине. Его воображением уже прочно завладел американский берег, и он вновь и вновь мысленно вычерчивал предстоящий долгий и обещающий быть интересным маршрут Нью-Йорк – Сан-Франциско. Наметка пути была составлена еще в Нерчинске, с учетом путевых набросков и содержательных дневников милого и обязательного Юренского и новых рекомендаций, полученных в русских посольствах Парижа и Лондона.

Он размышлял о предстоящих встречах с представителями делового мира, и вдруг перед ним возникла картина: Джон Линч, изумленно взирающий на представшего перед ним сибирского знакомца! Потом он перебрал в уме поручения Михаила Коузова, Маурица, Капитолины Александровны, брата и сестер, Марии Александровны и будущего тестя. Даже сам Михаил Семенович Корсаков обратился с просьбой. Породнившись с купеческой фамилией Трапезниковых через молодую жену Людмилу Иннокентьевну, пожелал одарить супругу и ее родителей чем-нибудь необыкновенным, заморским. Отдавшись мыслям, Бутин как бы «отстранился» от своих сотрапезников и не расслышал дважды обращенный к нему вопрос старшего из американцев. Соседей по столу интересовало, кто же этот европейского вида и восточного облика господин, каково его имя и звание. Не получив ответа, они решили, что он чванливый невежа или вырядившийся европейцем путешественник из такой страны, где и понятия не имеют об английском языке!

Посему, выпив изрядно виски, мужчины завели между собой разговор в довольно свободных выражениях, стараясь перещеголять друг друга в догадках о происхождении «этого восточного принца во фраке».

– По-моему, дьявол меня возьми, он настоящий монгол!

– Говорю тебе, отец, он малаец. Я в книге такого типа видел!

– Малаец, монгол или как там еще, мне начхать, азиат – и точка!

– А может, не азиат, может, немой или даже глухонемой!

– Ну, Боб, скажешь! Стукни меня по котелку, если этот молчун не переодетый абиссинский князь или раджа какой-нибудь! Золота и алмазов куча, вот и разгуливает себе по белу свету. Будь у меня столько денежек, я бы тоже помалкивал.

Все, что они говорили, до него не сразу дошло, а когда понял, что абиссинский князь – это и есть он, Бутин, то повеселел и дальнейшие фантазии выслушал с живейшим интересом.

– Вот это ты загнул, отец! После третьего стаканчика! Он чего ест-то! Как мы – яйца да ветчину. Вилкой, ножом, ложкой. И визитка на нем, и белый воротничок. Давай, отец, еще по одной, тогда разберемся!

– Ну и теленок ты, сынок, хотя и клерком у судьи Фергюсона! Что ж ему на этом пароходе да при нас глодать живого фазана? Тем более в меню нет! И голышом ходить? Наездился по цивилизованным странам, обтерся. А пошарь у него в чемоданах – там и тюрбан с милю длиной, и золоченые туфли с носком изогнутым, как гусиная шея! И алмазы. Набоб, шейх, раджа, хан или как там у них еще!

Оба – и отец и сын – весело заржали и потребовали еще порцию виски.

Тут внезапно заговорила женщина. На ней была широкополая шляпа, убранная затейливыми цветочками, и широкое в оборках платье. А лицо немолодое, обветренное, грубоватое и привлекательное.

– А ну, дурни, довольно гоготать! И хватит накачиваться. Не знаю, о чем вы расскажете Милли и Джен, вернувшись домой. О том, сколько итальянского вина и французского коньяка в себя влили? Если бы этот почтенный человек хоть пару фраз из вашей болтовни понял, то решил, что вы из породы диких бизонов, а не фермеры Среднего Запада! Ну, Реджи, ну, Боб, влетит вам дома пара оплеух от меня! Надо же: сидит солидный серьезный мужчина, ест свой завтрак, никого не трогает, не вливает в себя ни виски, ни бренди, а двое нализавшихся болванов перемывают ему косточки и несут околесицу. Что касается меня, то я жалею, что не могу с воспитанным джентльменом перемолвиться добрым словечком!

При этих примечательных словах воспитанный и достойный джентльмен – он же набоб и раджа – не мог не встать и не поклониться милой и достойной защитнице своей. Молча и скромно. И снова опуститься на свой стул. Бутин обратился к сидящим за столом на вполне сносном английском языке, языке Диккенса, любимого Бутиным, и Вашингтона, почитаемого им, – книги первого и речи второго были в оригинале его самоучителями. Беседы с Линчем послужили хорошей практикой, а две недели позапрошлого года на Лондонской выставке тоже пошли впрок. Да ведь и дома – с братом, сестрой, невесткой – по-английски то и дело. Так вот – сначала он к женщине:

– Дорогая миссис, от души благодарен вам за доброе слово об иностранце, любящем вашу страну. – Затем к мужчинам: – Мистер Реджинальд и мистер Роберт, вы весьма польстили меня, и я не в обиде. Чалму я не ношу, туфли восточные есть для домашнего обихода. Что касается золота, – не совсем ошиблись, владею приисками. Позвольте представиться: русский коммерсант из Сибири Микаэль Бутин.

Молодой американец еще моргал глазами, а его отец, вначале встревоженный, вдруг успокоился и на простоватом лице отразилось дружеское расположение. Он шибанул локтем сына:

– Ты чего это размяк, как джем на блюдечке! Русский, хороший парень! Говорит, не ошиблись – набоб, только сибирский, нас любит и понимает. Ну, Мельпомена, – так звали его жену, – молодчина, что нас огрела и русского расшевелила. Значит, Микки? Официант, три виски! За дружбу между Вильсонами из Южной Дакоты и господином Микки Бутиным из Сибири!


30

Нью-Йорк, Бостон, Чикаго. Соленое озеро. Колорадо. Джорджтаун. Сакраменто. Сан-Франциско.

Все время в пути, в движении – увидеть, разобраться, понять мир, так мало похожий на русский по укладу, обычаям, быту, по человеческим характерам...

И вдруг – в неожиданной встрече, в живом разговоре, в каком-то поступке, душевном движении открыть сходство, близость с нашим, русским – азарт поиска, размах и щедрость в простом человеке, гостеприимство, доброжелательность. Однако ж деловитости, умению ценить свое и чужое время нам, русским, стоит поучиться!

Поездка по трансамериканской железной дороге и ее ответкам в Колорадо и Калифорнию на разработки золота. Не легкая прогулка, а тщательное знакомство, осмотр до мельчайших подробностей добычи рудного золота из кварца – из этих руд добывалось на сто миллионов долларов в год!

А посещение серебряных рудников! Казалось, рудничным коридорам конца не будет! Тут очень пригодилась бутинская выносливость, таежная тренировка, пешие переходы через хребты и мари Забайкальского Севера!

А спуск в глубочайшие копи подземных выработок в скрипучей шахтерской клети – минуты приятного, но щемящего волнения!

Он побывал в гостях у знаменитого престарелого уже Брайана Юнга на берегах Соленого озера. Его царство уже клонилось к упадку, и немало подивился Бутин противоречию между несусветицей религии мормонов, их угнетенностью плутами и фанатиками – и ухоженностью здешних полей и процветанием скотоводческих ферм.

Давний знакомец Бутина фабрикант Фокс – они впервые встретились в запозапрошлом году у московских купцов Морозовых – пригласил сибиряка посетить огромные предприятия, дающие миллионы метров отличного сукна, успешно конкурирующего с английскими тканями.

При посредстве русского военного атташе генерала Горлова Бутин был допущен на оберегаемый от чужих глаз механический завод Картрайта в Бруклине. На этом заводе, по секрету сообщил генерал, выполнялся заказ русского правительства на двадцать восемь миллионов патронов!

Не только в горное дело, а в самую суть американского предпринимательства пытливо вглядывался наблюдательный и мыслящий нерчуганин, бывая везде, где только возможно, и беседуя со всеми, кто знал дело и мог утолить его любознательность.

Поездка русского не осталась незамеченной американцами. Неожиданно для себя он оказался на короткое время в центре внимания американской прессы.

Вот что писала о нем одна из нью-йоркских газет:

«Русские горные инженеры изучают американскую золотую промышленность. Неустанное любопытство, поразительная проницательность, глубокая осведомленность, практический подход – вот наша оценка деятельности русского Бутина, путешественника, инженера, предпринимателя».

Если бы американские репортеры сумели заглянуть поглубже в мысли русского гостя! Если бы догадались спросить: «А кого вы считаете своими учителями? А каковы ваши взаимоотношения с сибирской ссылкой? А какова главная цель вашей предпринимательской деятельности? И как вы расцениваете политику вашего правительства в Сибири? И не сочувствуете ли вы демократическим силам вашей страны?»

Может, и спрашивали? Бутин на этот счет нигде не обмолвился!

В «Санкт-Петербургских ведомостях» в июле того же года появились первые бутинские путевые заметки. Они посылались оттуда, из-за океана, с «места событий». Бутин брался за перо, переполненный впечатлениями, не остывший от поездки, встреч с людьми. Он садится за стол в удобном чикагском отеле, пристраивается к тумбочке в какой-нибудь незамысловатой гостинице крошечного городка. Или, ночуя в конторе рудника, использует бюро какого-нибудь служащего. Или, получив приют в попутном ранчо, подсаживается к подоконнику. И пишет свои «Письма из Америки».

– Пишите обо всем так, как вы видите и понимаете, – напутствовал его перед отъездом Валентин Федорович Корш. – Пусть горькое будет горьким, а верное верным.

Тогдашний редактор «Санкт-Петербургских ведомостей» был человеком независимых взглядов, натурой благородной, правдивой. И весьма неугодной высшим сферам.

Это была пора неудержимо бурного развития Штатов. Все в этой стране росло, развивалось, увеличивалось, расширялось, удлинялось, прибавляло на глазах. Выпуск стали, сборы хлебов, длина железных дорог, численность населения.

«В Америке, – писал Бутин, – все стороны общественной жизни неудержимо стремятся вперед, захватывая, путая и безжалостно коверкая на своем пути многое хорошее из старого житья-бытья... Путешественник собьется с толку и легко растеряется в хаосе идей, взглядов и убеждений, господствующих в Америке. За океаном много хорошего дают семена, приносящие в Европе разве только шишки да фиги, но вместе с тем в Америке иногда плохо идет то, что приносит у нас добрый плод... Америка – страна далеко не установившаяся, и всякое предсказание, что ее ожидает, будет по меньшей мере смелым...»

Он не проходит мимо технических чудес Америки, но смотрит на прогресс Штатов не только глазами «русского горного инженера», но и глазами русского гражданина, сына своего отечества.

Дешевку, пошлость, показное, ничтожное, размалевку, декорацию замечает мгновенно. И не принимает.

«В весьма роскошных залах (гостиниц) вы можете, независимо от ваших комнат, принимать гостей или наслаждаться кейфом. Тут собираются дамы и угощают вас музыкой. Впрочем, часто с фальшивыми нотами. Вечером устраиваются танцы, в выполнении которых нет ни жизни, ни грации».

Сидя в таком холле, слушая пение и музыку и наблюдая танцующих, Михаил Дмитриевич невольно переносился в родной город, не по железной дороге, а ямщицкой гоньбой. Сидя одиноко в холодно-роскошной зале, он видел свой теплый дом, где предметы истинного искусства, и прислушивался к своему оркестру, к хору – нет ни одного фальшивого звука, ни одной неверной ноты, – куда тутошним любителям до нашего Маурица, до чудесного пения госпожи Леоновой, очаровательной Дарьи Михайловны, которой восхищались Мейербер, Глинка и Мусоргский и которой аплодировали Вена и Париж! И она пела у них в Нерчинске и, восхищенная оркестром, поцеловала нашего скромника Маврикия! И куда искусней, благородней и прочувствованней танцует наша публика в зеркальном зале – мазурку Шопена и вальсы Глинки! И он испытывал и гордость и радость, что у него есть Нерчинск, есть Мауриц, есть Зензинов, что он хотя не скоро и дальним путем, но вернется в родной край, и все узнанное им здесь, все доброе, все полезное, все, что улучшает труд, жизнь, быт людей, – он вложит и применит, и на это пойдут нынешние капиталы его и те, что еще наработает он своим умом и деятельностью. Вот железные дороги, как же нам нужны, нам, сибирякам, особенно, без этого мы далеко от Америки отстанем! И нашим Кулибиным и Коузовым с их смекалкой и энергией надобно дать вольную дорогу, лаборатории, приборы, помощников... Нет, мы не набобы и не раджи, мы русские, ищущие пути, и тут простаки Вильсоны заблуждаются... Кстати, они обещали приехать за ним и увезти в свое ранчо... И еще, кстати, надо повидать друга ситного – господина Линча!

Все интересует, все волнует Бутина в Америке – фабрики, горное дело, фермерское хозяйство, образование, нравы, обычаи, в нем нет ничего от равнодушного наблюдателя.

И, разумеется, привлекало его искусство, в особенности живопись, музыка и любимый сердцем театр – что играют, как играют, что за публика театральная здесь? Это занимало его в течение всего путешествия по Новому Свету.

«Театров в Нью-Йорке до пятнадцати, но все они небольшие и не отличаются изяществом. Оркестры плохие, вкус публики развит мало, часто аплодируют тому, что не заслуживает внимания... Картинные галереи так незначительны, что о них не стоит упоминать...»

Скорее всего, именно в этой поездке родился замысел учреждения в Нерчинске музея, своего, бутинского! Замысел, осуществленный много позже, когда в силу обстоятельств Бутин получил возможность заняться этим... И здесь он дал себе клятву: каждый лишний рубль – для постройки школы!

Бутин в своих письмах из Америки, сам того не ведая, дал не только живую фотографию страны, но нарисовал и свой собственный портрет. Мы видим наблюдателя американской жизни – не бесстрастного, не равнодушного, но заинтересованного и вдумчивого. Настроенного к американцам дружелюбно, сочувственно, но не захлебывающегося от восторга. Не робкого и покорного ученика, а зрелого мастера, со своими взглядами и своим жизненным опытом, умеющего отделить зерна от плевел. И мы видим истинного русского интеллигента, стремящегося к правде, справедливости и ненавидящего эгоизм и корысть...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю