Текст книги "Юрий II Всеволодович"

Автор книги: Ольга Гладышева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Ольга Гладышева, Борис Дедюхин
НОЧЬ
Исторический роман

Из энциклопедического словаря. Изд. Брокгауза и Ефрона. Т. XV. СПб., 1903 г.

еоргий (Юрий) II Всеволодович – великий князь владимирский, родился в 1187 или 1189 г. В 1208 или 1209 г. он наголову разбил у реки Дроздны (вероятно, Тростны) рязанских князей, опустошавших примосковские места. Всеволод III (умер в 1212 г.) назначил себе преемником второго сына, Георгия, а не старшего, Константина, за то, что последний не хотел взять Владимира без любимого им Ростова. Между старшими братьями возгорелась борьба, в которой приняли участие и младшие братья. На сторону Константина стал Мстислав Удалой. Георгий и его младшие братья потерпели в 1216 г. сильное поражение при Липицах. Сдав победителям Владимир и заключив с ними мир, он уехал в данный ему Городец на Волге. В следующем году Константин позвал его к себе, дал ему Суздаль и, оставляя Ростовскую область в наследственное достояние своему потомству, назначил Георгия своим преемником на великокняжеском столе. В 1219 г. Константин умер, и Георгий сел во Владимире. Заботясь о безопасности северо-восточных пределов великого княжества, Георгий удачно воевал с болгарами и в 1221 г. заложил Нижний Новгород как оплот от инородческих набегов. В том же году он послал к новгородцам, по их просьбе, сына Всеволода, затем своих братьев Ярослава и Святослава. Князьям, собравшим рать против татар, Георгий послал только небольшой вспомогательный отряд, который не поспел ко времени битвы на реке Калке и с дороги воротился домой. В 1224 г. Георгий угрожал войной новгородцам и дошел до Торжка, но отступил, когда Новгород принял в князья шурина Георгия, Михаила Черниговского. В 1228 г. Георгий с успехом ходил на мордву. В конце 1237 г. к Георгию посланы были Батыем послы с требованием дави; затем рязанские князья обратились к нему с просьбой о помощи против татар. Помощи рязанцам Георгий не дал, ибо хотел «сам особь брань створити». Опустошив Рязанскую землю, татары разбили у Коломны владимирскую рать под начальством сына Георгия, Всеволода, взяли Москву, забрали в плен другого сына Георгия, Владимира, и 7 февраля подступили к столице. Оставив во Владимире сыновей Всеволода и Мстислава, Георгий ушел с племянниками в Ярославскую область. Там он расположился на берегах реки Сити и начал собирать войско против татар. Последние, предав Владимир огню и мечу, пошли далее на север. 4 марта 1238 г. произошел неравный бой, в котором Георгий и сложил свою голову.

Господи, воле Твоей предаемся и

помощи взыскуем. Если будет

попущение Твое…

Глава первая. Позор

ретьи сутки новогодья, четвертая неделя Великого поста, а о весне и помину нет. Ничем она себя не оказывала, ни проталинкой, ни сугревом полуденным, будто не могла протолкаться сквозь серую наволочь небес. Солнце не являлось с самого Крещенья. Завтра – Герасим-грачевник, но о каких тут грачах речь? Зайчата-настовики будто и не родились нынче, и лисы не мышкуют, чем только живы? Весь лютый сечень валили снега и сейчас продолжали висеть сплошными пеленами. Леса занесло по самые кроны, стволов не видать. Ели рядами белых шатров держали снежную тяжесть на растопыренных лапах, молодые березки утонули вершинами в сугробах, простирая длинные, в укутке, ветви в одну сторону, по ветру, отчего они изогнулись мохнатыми сводами. Бурелом полностью укрыла нетронутая пышнота – ни звериного следа, ни вскрика. Беззвучие. Бездвижность. Ни прыг, ни скок, ни человечья мовь не тревожили тишины, глубокой и робкой, какая была, наверное, в самом начале Божьего умысла о природных основаниях: стихии сотворенны, еще в бессознанье своего величья, едва дышали, еще не смели обнаружить силы, в немотном покорстве прирастали, не зная целеполагания Создателя и своего назначения.

Но такая была литургическая торжественность в замершем замнем царстве, такая благостройность после недавних бурь, что не могла душа не чувствовать таинственного смысла этой прикровенности. Нельзя тронуть озябшую еловую лапку, высунувшуюся из-под снеговой толщи, чтобы не вызвать обвала, который бесшумно и мягко похоронит тебя в пушистом плывуне.

Река Сить невелика: в самых широких местах не больше десяти саженей, почти в любом месте легко перейти ее вброд, лишь в омутах глубина порой до восьми аршин доходит, и по левому берегу ее собравшиеся из разных мест Руси воины и ополченцы с сотскими и десятскими продолжали долбить мерзлую землю ежедневно, укрепляя защитные валы и прокладывая переходы между землянками. Вгрызались в землю глубоко, строились и обживались крепко – как кондовый бор, пустивший корневища в земную глубь.

Великий князь заступ в руки не брал, но ему и без того забот хватало. То в седле, то пешим он появлялся и на земляном валу, и в лесу, где хоронили от зверья да лихих людей припасы, оружие с броней, и на льду реки, где велись рыбные ловы, и на тайных тропах, по которым подходили ополченцы, тянулись обозы. Он хорошо знал эти дремучие леса с медвежьими берлогами и волчьими логовами. Знал их в летнюю знойную пору, пропитанные смоляным духом, с посвистом птиц и стуком дятла, бывал тут и осенней грибной порой, и в зимние голубые дни с ядреным морозным треском. Он полюбил эти места еще со времен первых походов с отцом, было ему здесь всегда привольно и радостно чувствовать свою молодую и дерзкую силу. Потому-то и выбрал реку Сить и ее раменные леса, звал сюда русских князей с их дружинами и очень верил в удачу.

Юрий Всеволодович глубоко потянул пощипывающий ноздри лесной воздух, плотнее запахнул пластинную шубу из собольих хребтов, пошел вдоль загороды.

Бревна – половинники, с которых не срезан горбыль, смерзлись. Составлены высоко, на коне не перепрыгнешь. Да что на коне! Тут никакому коню не подобраться, любому – снега по грудь. Схоронились надежно… Это на своей-то земле схоронились! Уже месяц стояли в лесах. Ожидали подмоги из Новгорода. Всюду разосланы гонцы великокняжеские. Ответа – ниоткуда. Будто оцепенела вся земля Русская – ни отзыва, ни стона, ни жалобы. Тяжко было на душе, смутно. Томило неведение, думалось: Господи, у Тебя день как тысяча лет и тысяча лет как один день. Не вынести такого счета времени смертному человеку. Все будущее знать хотим и гадаем о нем. Но если б вдруг знать – как жить тогда? Ведь не сможем? Ослабнем духом и убоимся. Сохрани же неразумие наше, ибо оно – милосердие Твое, и скажи волю Твою для вразумления нашего.

На кучах хвороста, наготовленных повсюду для разжигания костров и разводу мышей, брошены были поперсы – конские нагрудники из козлиных шкур. Тревожность обеспечивает порядок. А тут, видно, привыкли к неизвестности: ни друга, ни врага не объявлялось, настороженность стала падать, прошел первый испуг, приувяла готовность к отпору, все чаще ополченцы да и сами воины стали задумываться о доме, об оставленной родне. Мечта прокралась: может, обратно жизнь прежняя воротится? Отмщение, конечно, хорошо бы, да кому отмщать-то? Нету никого в округе. Завязли в снегах по воле княжеской и сидим незнамо пошто. Догадывался Юрий Всеволодович, что бормоток такой бродит: отходчивы русские и беспечны. Попервости с жаром откликнулись, кинемся-де с охотою землю от грабителей защищать, но прошло время – и бездействие расхолодило людей: кого ждем, кого ищем, кто нам грозит? Так недалеко и до уныния. А начнут унывать – и вовсе оробеют… Каки таки татаре? Откудова им взяться? Что им до нас? Приходили когда-то, годов десять – пятнадцать назад, не упомнишь уж… Так их комета хвостатая привела, не иначе как через комету то нашествие приключилось… А теперича ни знамения не наблюдается, ни известиев достоверных не поступает. Слухами князья пужали, чтобы войско собрать побольше. Давно, вишь, битвами не тешились, в пирах затучнели.

Кажется, только самого князя сжигало нетерпение и гаев: где же новгородцы, что медлят? Почему молчит стольный град Владимир? Ведь там сын оставлен. Что Москва? Что Коломна? Там еще два сына.

У загороды валялась полузасыпанная шагла – лестница в одно бревно с вырубками. Юрий Всеволодович приставил ее к тыну, влез, срываясь сапогами, выглянул поверх в начинающие сгущаться сумерки. Слепое; еще беззвездное небо. Тишина. Безветрие. Чуткому уху послышался едва уловимый некий шелест как бы, то ли шорох. Внизу под тыном князь увидел, что вытянулись из сугроба прошлогодние бустылья. Значит, здесь, на теплом угорье, начали оседать снега. Почему-то от этого первого малозаметного знака перемен остро кольнуло предчувствие близкой опасности. Но напрасно напрягал он зрение: на белесом небесном полотне проступали лишь спутанные ветки в снежных лохмотьях. Да, глухо – что с тверской стороны, что с ярославской, а больше и ждать, похоже, неоткуда, ни своих, ни чужих.

Юрий Всеволодович спрыгнул на глубоко протоптанную тропинку, обрушив лестницу. Чуть потягивало дымом. Вдоль Сити обозначились бледные огни теплинок, доносились удары об лед: разбивали полыньи, брали воду для вечернего варева. Морозы, крепкие с самого Сретенья, чуть отмякли, снег опять трушился на лицо, теперь совсем бесплотный, тихий.

За свои пятьдесят лет многое ему довелось пережить и повидать, но впервые жизнь больше не казалась бесконечной, почему-то все отчетливее наступающая ночь представлялась последней. Князь гнал от себя эти мысли, зная, что они ослабляют дух, а сейчас нужны сила и терпение. Что бы ни случилось, какие бы испытания ни сулила судьба, – только сила и терпение.

С первых дней стояния здесь, в междуречье Сити и Мологи, обустраивали воинский табор и ждали, ждали, ждали: вот-вот подтянутся дружины со всех княжеств, но, кроме племянников, так никто и не подошел. Нельзя было тянуть с возведением защитных валов и скрытых переходов между землянками, поэтому, несмотря на февральские вьюги, воины вместе с боярами и воеводами с рассвета др темноты долбили мерзлую землю, строили засеки, укреплялись на случай неожиданного нападения. Ополченцы, которых собрал Юрий Всеволодович в Ярославле, Ростове да Угличе, никогда еще ни татар, ни каких иных иноземцев и не видывали, лишь вспоминали да повторяли друг другу отрывочные, полузабытые рассказы очевидцев. Противоречивые слухи одних устрашали, ввергали в беспокойство, другие принимались спорить о том, чего толком не знали. Великокняжеский воевода, он же тысяцкий, Жирослав Михайлович уверял, что татары суть выходцы китайские, оттого, мол, узкоглазы и лица имеют плоские. Епископ Ростовский владыка Кирилл поучительно его поправлял, что не ведомо сие никому; не то что нам или свеям не ведомо, даже греки иль другие немцы в неизвестности, что это за народ. Одно достоверно: дики они, грабежом да скотоводством кочевым живут, а на головах у них плеши сини.

Юрий Всеволодович не однажды уговаривал владыку отправиться в епархию, но тот, побывав со свитой в монастыре на Белом озере, пришел с белоозерским полком к великому князю и теперь упорствовал, что должно духовенство пребывать с воинством для молитвенного споспешествования. Толсто-округлый станом и румяный от вольного воздуха Кирилл вел себя необыкновенно деятельно, высокий голос его разносился, кажись, повсюду, и хоть кончик носа у него приморозился и почернел, был владыка весьма бодр и неутомим в перенесении непривычных трудностей. Всех заметно приободряло его присутствие, его постоянная, неистребимая улыбка и столь необычная для его сана всегдашняя даже и веселость. Кто бы ни взглянул на владыку, видел, что человек сей счастлив вполне в каждом дне своем и за все Бога благодарит во все времена, как отцом Церкви Златоустым наказано, да не всем дано исполнить. Иные из духовных предполагали, что тихое сияние и безмятежность ниспосланы епископу Кириллу как сугубая благодать свыше. Он никому никогда не возражал, но никто б не осмелился утверждать, будто владыка хоть в каких-то правилах нетверд; более того, не замечали ни миряне, ни священство, что сами ни разу не имели случая или охоты ему поперек молвить. Наконец и великий князь перестал настаивать, чтоб ростовский владыка отъехал, хотя мрачное необъяснимое предчувствие порой охватывало его при взгляде на светлое лицо монаха. Открытость и доброе расположение Кирилла не были суетными, хотя он вникал во все дела и заботы.

– Зверье мы все распугали, – сообщил он князю как радостную весть. – Разбежались по округе и кабаны и лоси. Одне волки остались. По ночам вкруг загороды сидят и воют и воют. Не иначе, желают лошадкой полакомиться. А обозы ноне с утра ушли, ты не печалься, Юрий Всеволодович. Распростались и ушли: на Бежичи, на Городок, на Рыбаньск. Всего нам оставили в полноте: и хлеба, и мороженины, и зерна-сена – лошадкам. Надолго теперь хватит. Подойдут новые копья – и для них пропитание в избытке. Хоть до Пасхи можно ожидать.

– Растает мороженина до весны, – хмуро бросил князь. – Крупна, что ль, рыба-то?

– И туши многия, князь. Я разрешил, хоть и пост. Поскольку поход и морозы, для поддержания сил разрешил я воинов от поста. Дурно не то, что в уста, а то, что из уст. Пущай варят и вкушают. Соли запасы тоже пополнили. Завтра суббота, не забыл? Я у тебя обедаю! – с лукавством напомнил владыка. – Утешение-то наказал готовить?

В обычной жизни на Велик пост по субботам и воскресеньям русские князья часто приглашали к себе на обед монашескую братию с игуменом, что и называлось утешением. Во дворце-то ели слаще.

– Не бывал у тебя никогда, а страсть хочется, – продолжал шутить ростовский епископ.

– Сам гляжу, к кому пойти, – выдавил наконец улыбку Юрий Всеволодович. – Кто у нас тут побогаче, из бояр-воевод? К тому и направимся… если живы будем.

Кирилл как бы не понял намека, закивал согласно.

Каждый вечер, пока не ударили в деревянное било к молитве, обходил князь военный стан. Уже давно все хорошо управлено и изготовлено и воеводы наблюдательны, но все-таки свой глаз надежнее. Сыстари заведенный порядок сохранялся и здесь: вставали затемно, обедали задолго до полудня, а в полдень ложились отдыхать, следуя совету еще Мономахову. Зато наступление ночи встречали без усталости, и ночная сторожа несла службу без тягости: устраивались в заметенных скрадках столь ловко, что свой не углядит, не то что враг. Лишь свист едва слышный да легкий снеговой взмет встречали приближение великого князя: мол, тута мы!

– В овчинах ли сидите? – спросил Юрий Всеволодович.

– Угу, – донеслось из белого стожка вместе с молодым задавленным смехом.

– А то я наказывал без овчины не ставить в ночь. Глянь, поморозитесь.

– Через три дни Василий-капельник, «закинь сани на поветь», медведи просыпаться начнут, – опять со смехом донеслось из заколья.

Молодой разумок – что вешний ледок. Вбаклажили себе в голову, что на скорый бой идут, а если бой и не быстро грянет, весна вот-вот нагонит. Шли вой ярославские, ростовские, угльчские в бараньих шубняках да в мохнатках – в меховых рукавицах, но иные обнаружились в ватолах нестеганых, особливо молодяки да бедняки. Уж только в таборе разглядели, в чем они явились. Ну не обратно же их отсылать?

– В сече резвее будут, коли доведется. Живее бечь и легше, – уверял Жирослав Михайлович. И на грозный замах князя: – Оружие у них востро да тяжко, и сами ухватисты, а озябши, только сердитей станут. – Лукав главный воевода, и шутки его колки, но сам отважен, в смушковом сизом тулупчике глядит как младень.

Юрий Всеволодович хотел попрекнуть его, что нагрудники конские по сугробам раскиданы, но передумал, лень стало мелочиться, сказал вместо этого недовольным голосом:

– Все румянеешь?

– Жирослав еще молодец на овец, только на врагов – Нездоров, – мигнул воевода белыми, как у порося, ресницами, не выпуская улыбку на лицо. Он всегда так шутил.

– Да-а, соключила нас беда, и незнамо, на сколь долгие года, – вздохнул Юрий Всеволодович, и голос у него озноб-но дрогнул. – А мне что-то и впрямь… не по себе. В сон, что ли, клонит? Даже говорить нету охоты.

– Так вздремни, ляг пораньше.

– Какое! Ни после обеда, ни в ночи нейдет отдых ко мне. Веки перстами насильно опускаю, отпущу персты – веки опять настежь, опять лежу вытаращиваюсь… Хороши ли нонь обозы приходили?

– Да это уж моя тягость, – по-свойски грубовато прервал воевода, жалея великого князя. – Во все-то не вникай сам, чай, и мне доверяй немножко.

– Гонцы? – без надежды спросил Юрий Всеволодович.

– Нету. Ни следка в лесах, ни колыханьица. Вчера, правда, половец один прибег из Новгорода.

– Что же ты молчишь, холоп? – Князь хватанул воеводу за грудки, за пушистые отвороты тулупчика. – Тебе ведомо, как новгородских вестей жду?

– Да пошто тебе вести эти? – дерзко вскинул свинячьи круглые глазки Жирослав Михайлович. – Донес, там о Святках свадьбу праздновали племянника твоего Александра с дочерью половецкого князя Брячислава. Этого ты ждал? Утешился? – Воевода плюнул на снег, высказав тем свое негодование.

– А…а…а брат Ярослав? Что же, не даст помощи?.. Племянник это хорошо, но войско я прошу. Иль не в силах Ярослав подсобить? Аль не известны ему судьбы Рязани и иных ее городов? Свадьба хорошо, коль приспело, но сейчас враг таков, что совместно надо, желательно. – Пальцы князя ползли по отворотам воеводского тулупчика, под задравшейся бородой страшно ходил острый, в черных волосах кадык. – Как же это? Вот так брат родной! Ему что же, не касаемо?

– Во-первых, судьбы Рязани да там Пронска, Зарайска, Ижеславца покамест неизвестны доподлинно, – возразил воевода и выдернул тулупчик из княжеских рук. – Подошли к ним татарове – еще не значит, что взяли. Может, уж давно вышел из Коломны молодой князь Всеволод да и гонит их прочь и слава встречь сыну твоему восстает.

– Как заря, да?

– Как заря красная – да, а что? – несколько опешил главный воевода.

– Зачем слова пустые бросаешь и утешения раскладываешь передо мной, как перед женщиной? Сам веришь ли тому, что говоришь?

– До самого последнего надеяться будем и в твердости пребывать, – наставительно и даже с вызовом ответил воевода, потом, оглянувшись, понизил голос: – Аль предчувствие имеешь какое? Не таись передо мной-то!

– Уже месяц, как вышел сын из Владимира с Еремеем Глебовичем встречь татарам. И все ни слуху ни духу? Сам ранен, так воевода известил бы. Как все разрешилось-то? Отогнали или сами головы сложили?

– Мыслимо ли, князь! Еремей Глебович и могуч и искусен, и сын твой в самой поре молодеческой. Помнишь, как славно ходили вместе на мордву?

– Мордва не татары, и повадкой, и срядой, и числом – не сравнить. Ведь говорят, их – тьмы.

– Но ведь и мордвов замирять было непросто!

– Они более умом заметны, нежели доблестью ратной. Тут совсем другое. Сейчас все в сомнении. Затаились по уделам и – взывай не взывай к ним, ни один князь ни одной пики не кажет.

– Но ведь племянники пришли с тобой! И бояре пришли, и тиуны, и гридни, и мечники. Сколь велико наше войско! Смотри-ка, целый город в лесу схоронили.

– Ты еще о конюхах и стремянных забыл… – усмехнулся Юрий Всеволодович. – Что ты мне про племянников? Они все равно что дети мне, сызмалу на моих руках остались, все трое. Васильку – девять лет, а он старший самый. А младшему вообще было четыре года. Он и отца-то не помнит. Я ему – отец. А братья мои где? Где Ярослав, надежа моя? Сына женит!

– Слыхать, так, – понурившись, поддакнул воевода.

– Где брат Святослав? Пошто медлит? Иль душа его мою душу не слышит? Или столь часто я его просьбами о помощи тревожил, что он устал от них?

– А ты Калку помнишь? – тихо сказал воевода и потугше укутал себя в тулупе. – Помнишь? А теперь на Ярослава гневаешься?

– Не то совсем – совсем другое, Жира! – торопливо возразил Юрий Всеволодович. – Пошто Калку сейчас поминаешь?

– И не хочется, да вспоминается. Ведь ни суздальских, ни владимирских полков в южные степи ты не отправил.

– При чем тут это? При чем Ярослав? Там князь Мстислав Удатный бился.

– Но ведь ты не отправил! – с нажимом повторил воевода и опять поморгал короткими ресницами.

– Мы не успели! – запальчиво вскрикнул князь, Жирослав Михайлович возвел кверху глазки, потом длинно высморкался на снег.

– А я упрекаю, что ль? Просто для примера и сходства молвлю.

– Неверно ты говоришь!

– Вполне даже допускаю. Пурга меня замучила, князь, и мысли путаны соделались. Горько тебе, конечно, но, может, еще подойдут новгородские? Ничего пока не случилось. Биться-то пока не с кем. Да и разве вызнает про поход простой половчанин, который прибег оттудова? Допустят ли его в замыслы? Хоть и бывали кипчаки с нами заодин, но чтоб верить им и доверяться до конца? Тогда разве, когда мерин кобылою станет, когда вор красть перестанет. Иди-ко, господин мой, что покажу тебе, порадую.

– Да, некрепко бьются дружина и половцы, если с ними не ездим мы сами, – пробормотал Юрий Всеволодович, ступая вслед за воеводой на утоптанную полянку под соснами. Снег посредине нее был кроваво окроплен.

– Дружинники схватились побороться для сугрева. Мы думали, что такое, они – до крови? А это веснушки! Смеху было! Оттоптали снег, они и выглянули.

Воевода живо наковырял горсть твердых, как камешки, клюковин, подал князю. Тот кинул их в рот. Мерзлые ягоды хрустнули на зубах свежо и остро. Да-а… Калка… Сколько времени прошло, а память все кислее прихватывает.

– Ты мне зачем про Удатного-то, а? – шипяще спросил Юрий Всеволодович, передернувшись от оскомины. – Ты для какого примера и сходства? В чем сходство-то находишь? Что и меня такой же срам постигнет, как его на Калке?

– То не срам, князь, а горе наше общее, – отвечал воевода, спокойно глядя покрасневшими щелками глаз. – И не хватай меня за слово случайное, как за уду. А говорю к тому лишь, что всякий наследует и славу и бесчестие отцовское. Каков отец, таким и сын считается.

– Я не забыл, что Мстислав Удатный – сын Мстислава Храброго, – медленно произнес Юрий Всеволодович.

– Оба битвами славны, – согласился воевода. – А твой батюшка – созидатель. Какой великий собор воздвиг попечением своим во Владимире, дивно украшенный иконами, я писанием, и резьбой каменной звериною. Одного такого собора довольно, чтобы славу потомков заслужить.

– Это заложили, когда брат Дмитрий родился, – помягчел великий князь.

– Такому храму поревнует даже и Успенский собор, князем Андреем Боголюбским построенный. Не пречудно ли? Два брата два столь великих собора в память о себе оставили. И главное – рядом! Неужто когда-нибудь умысел сей позабыт будет? Не верится даже.

– А Кидекша кроткая! А Покров на Нерли чистоты непорочная, ангельския! Видишь, воевода, когда народом будет исторгнуто нечто великое, например битва большая выиграна, построен Покров на Нерли, написано «Слово о полку Игореве», народ делается уже другим, чем был до этого, он уже испустил доказательства, что предназначения исполняются и все мы не только творители и попечители, но все как бы на одну ступеньку к небу выше ступали… Вот почему в каждой битве к победе стремимся, каждому творению красоты великой радуемся и благоговеем.

– Ешь еще жарову-то, – сказал воевода. – А то младени прибегут, все заграбастают. Вот, мол, девок сюда заманить, чтоб по клюкву пришли. Вот это бой у нас начнется!

– А что, ходят девки к нам в табор?

– А то-о!.. Из окрестных-то сел! Нам стоять, врага высматривать, им – женихов промеж нас выискивать. Вот такая вот клюква, – заключил воевода, выпучивая глазки от острого вкуса ягоды. – А рязанцы у нас, кажись, ничего не просили? Всего два с лишком месяца назад? Иль мне помстилось, великий князь? А ты чего им сказал в ответ на мольбы их о помощи и заступе? Я, вроде того, один брань сотворю. Чего же теперь от других хочешь? Вот и сотвори брань один! Но никто уж не позлорадствует, ибо всем погибель.

– Может, ты в ухо хочешь, воевода? – Великий князь направил на него льдистый, потемневший взор. – Ты пошто каркаешь, подобно вороне к ненастью? Ты мне упрек запускаешь, как гада холодного за пазуху! Иль я с тобой не советовался, бояр не спрашивался? Вы пошто же тогда не обличали меня? Пойдем, мол, князь, рязанцы зовут, навалимся на ворога вместях. А вы прели под шапками, как горшки с кашей, и очи опускали, как невесты засидевшиеся. Скромники какие!

И обещание в ухо и другие обидности, вроде гада холодного, Жирослав Михайлович пропустил мимо как несущественность. Главное, что сам высказал князю напрямки: другим отказавши, себе не проси. Да, не возражали ни бояре, ни он сам, главный воевода: пускай рязанцы опробуют татаров одне, тогда знать будут, как с владимирцами враждовать-величаться, пусть проникнут: чья власть выше, того и помощь больше, – это и будет забота отеческая великокняжеская. А они глазами рыскали на вольности новгородские, вот и получайте по своей воле. Все это мигом пронеслось в сообразительной голове Жирослава Михайловича, и даже облегчение сделалось, что и князя своего уел, и рязанцев припечатал.

Томительны были дни скрытного стояния на Сити, гнев тихими искрами порскал даже среди друзей и сродственников. Знающие ратники сказывали, что худо это, перетомились воины и отвага их скукой исходит. Даже и такие шепоты перешептывали, что великий князь решения принимать не смеет и не умеет, что неверно рязанцам отказал, что напрасно сюда, в бурелом чащобный, полки засадил, что зря сыновей на оборону Коломны, Москвы и Владимира поставил: какие они полководцы? Все гундежники гундосые перетолковывали, все по-своему иначили, их, вишь, разумения не спросили. Но и сам воевода понимал, что слишком долгое стояние опасно, оно дух не приподнимает, а утомляет бездействием, непривычностью жизни, неизвестностью.

– Я напрямки решусь, великий князь, – заговорил наконец воевода. – Вот ты княжишь двадцать четыре года, города ты строил, мордву теснил, не было при тебе усобиц ни во Владимирской, ни в Ростово-Суздальской земле. Сидели там братья твои и племянники, и все были заодин. Сыновья по уделам правили согласно. Церкви, монастыри возводили, мастера – иконники и здатели храмов – были в почете… Но, князь! Теперь перед нами враг, коего ты никогда не видывал. На Калку ты не ходил… А я ходил!

– Я Василько послал, – прервал Юрий Всеволодович. – Ты будто на знаешь ничего!

– Василько дошел до Чернигова, был князем Михаилом принят и на битву спешить перестал.

– Отчего же? – вырвалось у князя.

– А княжну младую увидал, – дерзко усмехнулся воевода. – Ведь был воитель сей пятнадцати годов отрок. А ты его во главе дружины поставил. Там, в Чернигове, его и застало известие, что на Калке все кончено для русичей. И на пире о трупах княжеских узнал. Тут только голова его от любови протрезвела.

– Он правдивец! – воскликнул князь. – А ты лжешь, воевода!

– Зачем же? – усмехнулся Жирослав Михайлович. – Я через три года княжну-то Марию и сопровождал к нему. Тогда и на службу к тебе перешел по собственной охоте. Просто сказываю, как было, и все.

– Зна-аю, почему перешел!

– Что ты такое знаешь-то? Говори! – насторожился воевода.

– Ты Мстиславу служил? Служил. Потом к Михаилу Черниговскому перебежал. Потом ко мне переметнулся, да ладно! Не хочу ворошить все это.

– Не хочешь, а намеки делаешь! Обижаешь, князь! Иль я тебе плохо служу? Я привез невесту, владимирские князья мне понравились, я и перешел.

– Ну, к чему ты сейчас-то клонишь?

– Значит, от Калки ты уклонился, от зова рязанцев уклонился. Татаров ты не видывал…

– Я на половцев сколько раз ходил! – спешно перебил Юрий Всеволодович. – С булгарами воевал.

– Ты говоришь, мордва – не татаре, но и половцы – тоже не татаре. Разве могут мордвы и половцы такой саранчой летучей нападать? Сомнение имею, правильно ли делаем, что тут обретаемся? Может, выйти из засад и встречи самим искать, напасть неожиданно?

– Вишь, воевода, ты сам себе перечишь: то говорил, что татаре – не половцы, а саранча летучая, а то предлагаешь встречу с ними искать самим. Да и где ты собираешься их искать? По сугробам и чащобам? И сколько их, и сколько нас? Пока подкрепление не подойдет, не двинемся. Таково мое решение. И не склоняй меня ни к чему другому.

– Ты считаешь, что татаров боле, чем нас? Пусть так. Но подумай тогда о тех, кто в городах затворился и оборону держит. Или их боле, чем нас? Иль стены городские нерушимы? Ты воздвигни мечтание тяжкое: а что там-то деется? Ведь там дети наши, жены и старцы.

– Я верю, что придут мои братья с подмогой, – глухо сказал Юрий Всеволодович в воротник. – Куда ты двигаться зовешь?

– Да хоть куда! На Владимир, вестимо. Там их нет – на Москву. В Москве их нет – слава Богу! – пойдем рязанцев спасать. Ведь ты этим первенство свое на веки утвердишь, подумай!

– Не о нем я пекусь сейчас, – через силу, с неохотой возразил великий князь. – Пускай татары сами нас ищут и тем от городов отвлекутся. А придут к нам, мы из засады и нагрянем.

– Я, конечно, решению твоему не перечу, ты волен выбор сделать. Но прав ли ты, сомневаюсь и беспокоюсь. Неведение меня смущает. Ты коварства татарского не знаешь.

– Шли гонцов каждый день!

– Да я шлю… Они где-то в снегах растворяются и пропадают. Дальнюю сторожу едва держу, убегают на ночь по бабам в деревни.

– Наказывай!

– Да они утром опять на месте. Но многие, сказывают, бегают.

Юрий Всеволодович продолжительно помолчал, давя сапогом краснеющую в снегу жарову.

– Может, ты и прав. Я понял тебя, боярин. О чем говоришь, о том и сам думаю неустанно. Ладно, посылай воеводу Дорожа с полком. Пусть разведает окрест.

– С полко-ом? – недоверчиво и радуясь повторил Жирослав. – Ведь это почти пятая часть нашего войска! А перебьют?

– Ты слышал? – повысил голос Юрий Всеволодович. – Я сказал: раз-ве-дать. Втайне все творите. Но пускай берут с собой трубников и рога и бубны многия. Встретив врагов, не уклоняясь, напасть внезапно и туг же трубами, сурнами, рогами и бубнами во всю мочь знак подать. Тогда и мы выступим.

– Ночью-то? – усомнился воевода. – А не порубим друг друга?

– Своих по запаху отличать будем, – недобро шевельнул усмешку под усами Юрий Всеволодович.

– Значит, нет супрету на бой?

– Наоборот. Выступать же немедля. Сразу, как поужинают. До тех пор не тревожь.

– Что же, голодных рази пошлю? – заметно повеселел Жирослав Михайлович. – Не ужинавши легче, а поужинавши крепче.

– Остальным на всякий случай готовиться. Оружие еще раз осмотреть, рубахи переменить, исповедаться. И пусть отдыхают. Раньше времени не колыхай народ. Ночь впереди еще длинная. Лекарей отряди по малым дружинам, чтобы каждый знал, с кем ему быть полагается.

– У меня монахов много получилось. Кто сам притек по дороге, кто с владыкой в свите. Теперь тоже просят воинами числить их, хоть бы и без оружия.

– Пускай тогда Дорож их впереди пустит, тихими стопами, монахи, мол, мы, и все. Из обители в обитель пробираемся. А полк тем временем изготовится. Понял ли?