Текст книги "В час, когда взойдет луна"
Автор книги: Ольга Чигиринская
Соавторы: Екатерина Кинн,М. Антрекот,Хидзирико Сэймэй
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 51 страниц)
По обе стороны от выступа располагались широкие площадки, раньше на них стояли древние пушки и реактивная установка, но сейчас их там не было: увезли на реставрацию. Помост ставили прямо напротив круглого торца.
С левой стороны стена была в лесах – старое здание опять ремонтировали. Сколько Эней его помнил, там вечно что-то чинили. Древний бетон крошился, его цементировали заново современными пластифицирующими составами, меняли проржавевшие рамы огромных окон или облицовку из крымского ракушечника.
Эней купил мороженое, и они с Гренадой, не спеша, зашагали по мосту на Монастырский остров. Монастырь там стоял ещё до коммунистов, а потом – короткое время после коммунистов, до Войны и Поворота. Сейчас над деревьями возвышались голова и плечи доктора Сесара Сантаны. Городская легенда гласила, что раньше вместо Сантаны стоял Шевченко.
– А тут раньше был памятник Тарасу Шевченко, – Гренада словно отозвалась на его мысли. – Его хотели перенести в парк Глобы, но когда снимали с постамента – он сорвался с крана и разбился. Про это ещё стишок есть…
– Дiти мої, дiти мої, скажiть менi – за що? Чим та срака мексиканська вам вiд мене краща?[14]14
Дети мои, дети мои, скажите мне – за что? Чем эта мексиканская жопа для вас лучше, чем я? (укр.)
[Закрыть] – проговорил Эней. – Я слышал эту историю… Бывал здесь раньше.
– Знаешь, – сказала Гренада, – ты совсем не такой, как о тебе рассказывали.
– Это случается.
Гренада не знала, о чём ещё заговорить, и надолго умолкла. Они вошли в парк, Эней взял билеты на колесо обозрения. Уже безо всяких рабочих целей – просто хотелось посмотреть на свой сумеречный город в огнях.
Он сбежал из дома в тринадцать лет и с тех пор в Екатеринославе не бывал ни разу. В памяти осталась река, огромная и добрая, целый лабиринт затонов и островов, по которым отец катал его на водном мотоцикле; канатная дорога, длинный песчаный пляж, ловля окуней на «самодур», раскисший снег, липнущий к лыжам в балке, – здесь были теплые зимы… И вот сейчас он смотрел на город – и не чувствовал его своим. Это был один из многих городов Восточной Европы, где ему предстояла акция – тоже одна из многих.
Может, оно и к лучшему…
– А тебя не косит убивать человека? – прервала его раздумья Гренада.
– Да мне уже приходилось. Косит, конечно. Но они знали, что делали, когда нанимались в охрану к варкам.
– Я не про охрану. Ты понимаешь, про что я.
Эней понимал. Он был, пожалуй, единственным, кто принял предложение Ростбифа с ходу и не раздумывая.
– Газда через три дня станет варком, если мы ему не помешаем. Он согласился есть людей. Ему не угрожали, не запугали смертью – он ради этого делал карьеру. Людоедов – давить.
– Что, если всех перестрелять, никто не захочет идти в варки?
– Призадумаются.
Эней сомневался. Он очень сомневался и о многом догадывался, но не все мог Гренаде рассказать, поэтому чувствовал себя очень неловко.
– Ну, может быть… – Гренада сказала это только для того, чтобы поддержать разговор. Ей было и страшновато, и безумно интересно. Это было дело – не то что листовки подкидывать или информашки писать. А с другой стороны – послезавтра её, может, уже не будет на свете… Как ни странно, эта мысль не бросала её в дрожь – наоборот, приподнимала.
– Главное, – сказал Эней (колесо прошло точку апогея и начало спуск), – во всем слушайся Ростбифа. И оставайся в живых. Это самое трудное.
Слова были как из романа. Ростбиф Гренаде совершенно не понравился, но если попасть на настоящую работу значило подчиняться ему, придется подчиняться.
– А знаешь, про тебя такие слухи ходят, даже в нашей тьмутаракани. Говорили, что ты полный отморозок, а ты нормальный парень.
Эней подал ей руку, помог сойти с колеса.
– Поехали домой. Завтра рано вставать.
* * *
Это была её квартира. Бабкино наследство. Светлана поселилась тут, ещё когда баба Лиза была жива и ходила сама. Сбежала от матери.
Мать пилила, требовала зубрить, сидеть носом в комп, чтобы потом поступить в институт, найти карьерную работу, попахать там и выслужить чипованую пластиночку на цепочке – иммунитет. Светлане было на пластинку наплевать. Она была сообразительная девочка и, когда ей хотелось, могла хорошо учиться. Но ей было скучно и неинтересно в школе. Будущее представало серым, расписанным до буковки – и вроде бы так было правильно, но Свете хотелось чего-то ещё. Она читала книжки под партой. Сначала было интересно, потом она обнаружила, что они все похожи. Перешла на моби – тоже все одинаковое. Бабка, когда приходила к ним с матерью в гости, ворчала, что старые фильмы были лучше. Мать начинала возражать, они ссорились, мать кричала: «Да что вы, мама, цепляетесь за всякое старье!» Бабка хлопала дверью, уходила. Потом мать ей звонила, мирились – до следующей ссоры.
Мать работала в большом универмаге, товароведом. Бабка, пока на пенсию не вышла, была медсестрой в больнице. Всю жизнь там отпахала. Когда Светкины бесконечные тройки и легкомыслие доставали мать, та начинала кричать, что непутевая дочка всю жизнь будет вламывать, как бабка – и разве что деревянную блямбу в ухо заработает. Дочка это пропускала мимо ушей. Бабкины рассказы про работу ей нравились. Там было что-то… настоящее. Когда даже любимые рактивки стали вызывать скуку, Светка совсем расстроилась. Ей было пятнадцать, она ходила на танцы, потом девчонки гуляли с мальчиками, были первые поцелуи, первые обжимания, первый торопливый секс… сначала расписуха, но скоро тоже приелось. Да и пацаны все стали не такие, как в детстве, когда гоняли в казаки-разбойники, не поговоришь запросто. Взрослеть не хотелось, хотелось назад, строить компанией волшебные страны, читать «Маугли», играть в «штандер» и гонять на велике.
Как-то шла домой из школы кружным путем, забрела во двор библиотеки. Там валялась куча старых, ветхих, по листкам рассыпавшихся книг – списывали. Вытащила из кучи толстый том без обложки, без первых страниц, раскрыла на первом попавшемся месте…
«– Но молю вас, сударь… – продолжал Арамис, видя, что де Тревиль смягчился, и уже осмеливаясь обратиться к нему с просьбой, – молю вас, сударь, не говорите никому, что Атос ранен! Он был бы в отчаянии, если б это стало известно королю. А так как рана очень тяжелая – пронзив плечо, лезвие проникло в грудь, – можно опасаться…
В эту минуту край портьеры приподнялся, и на пороге показался мушкетер с благородным и красивым, но смертельно бледным лицом.
– Атос! – вскрикнули оба мушкетера.
– Атос! – повторил за ними де Тревиль.
– Вы звали меня, господин капитан, – сказал Атос, обращаясь к де Тревилю. Голос его звучал слабо, но совершенно спокойно. – Вы звали меня, как сообщили мне товарищи, и я поспешил явиться. Жду ваших приказаний, сударь!
И с этими словами мушкетер, безукоризненно одетый и, как всегда, подтянутый, твердой поступью вошел в кабинет. Де Тревиль, до глубины души тронутый таким проявлением мужества, бросился к нему.
– Я только что говорил этим господам, – сказал де Тревиль, – что запрещаю моим мушкетерам без надобности рисковать жизнью. Храбрецы дороги королю, а королю известно, что мушкетеры – самые храбрые люди на земле. Вашу руку, Атос!
И, не дожидаясь, чтобы вошедший ответил на это проявление дружеских чувств, де Тревиль схватил правую руку Атоса и сжал её изо всех сил, не замечая, что Атос, при всем своем самообладании, вздрогнул от боли и сделался ещё бледнее, хоть это и казалось невозможным.»
…и пропала. Она дочитала до конца главы прямо там, присев на бордюр рядом с кучей книг. Читала бы и дальше, да подошла пожилая библиотекарша, помнившая Светку ещё с тех пор, как та ходила сюда чуть ли не через день.
До дому едва дотащилась – три книжки, одна толще другой, растрепанные, с выпадающими страницами, не влезли в сумку, пришлось нести в руках. Так у Светки появилась тайна. Она влюбилась в мушкетера с благородным и красивым, но смертельно бледным лицом.
Бабка умерла. Светлана совсем переехала в её квартиру, хотя в социальном регистре осталась по материному адресу. Теперь мальчишки могли приходить к ней открыто и пыхтеть в её кровати более вдумчиво и тщательно, не опасаясь, что мать войдет без стука и отоварит мокрым полотенцем по голым ягодицам. Потом подружки подсказали, что гораздо интереснее иметь дело с более взрослыми, опытными и денежными мужчинами. Но никто из них – мальчишек и мужчин, спавших с Гренадой за деньги или так – не вошел в её сердце: оно было полно суровым и бледным Атосом. Светлана смотрела на них и понимала, что таких, как мушкетеры, больше не делают. Тогда она начинала воображать себя Миледи – той, молодой, на которой Атос женился. Только она была бы умнее и рассказала Атосу про клеймо – примерно так, как рассказала Фелтону, чтобы он считал её невинной жертвой, а не преступницей. Можно было бы даже уговорить его убить лилльского палача – зачем такому гаду жить?
Светлана сделала себе татуировку на плече: лилия о трех лепестках…
Её резкие высказывания в адрес трусов-мужиков привлекли внимание Гадюки, работавшего в соседнем отделе городского архива. Гадюка был голубой, и смелые мужики тоже были предметом его мечтаний. Со смелыми девушками ему нравилось дружить. Он оказался расписным парнем, с ним можно было поговорить о книгах. Он тоже любил «Мушкетеров» и даже подкинул зашибенский дюдик – «Клуб Дюма». Сначала Светлана приглядывалась к нему, думала – стукач. Потом оказалось – нет.
Так она связалась с подпольем.
Самое интересное дело было – дацзыбао. Сначала надо было узнать, причем точно, кто и где что сделал. Потом написать – да кратко, и чтобы понятно. Потом исправить, чтобы нельзя было узнать руку. Не настоящий почерк, конечно, а стиль. Потом спроектировать листовку. Потом определить точки вброса в сети, разные. Вход и выход обеспечивали другие, а вот выбор места был на ней. Городские форумы, службы новостей. Места, куда люди заходят часто. Раньше Светке как-то не приходилось сталкиваться с варками напрямую, только мать все мечтала получить пайцзу и разорялась насчёт светкиной глупости, а теперь Светка узнала столько историй о свободных охотах и прочем, что мало не казалось. Когда Светка с Гадюкой разговаривали с родственниками убитых, ей было жалко этих людей, но одновременно она их презирала. Они жили так же, как её мать – тихо дрожали в сторонке, а когда лунной ночью к ним в дома неслышно входили высокие господа, тряслись и причитали. Только однажды они наткнулись на парня, спортсмена Виталика Соломатина, который выбил ночному охотнику глаза. Он не испугался. Но в следующее полнолуние его нашли мертвым, обескровленным и переломанным. Закон не запрещал людям защищаться… Но и варкам он не запрещал мстить. Так она оплакала того, кто так и не стал её Атосом.
После этого Светка решила перейти в боевики. Её обучали владеть оружием, и свою кличку она получила от того, что называла поначалу гранаты – гренадами, думала, что из-за испанской провинции. Но в акциях она не участвовала, да их и не случалось в Екатеринославе, акций. Восточная Украина была спокойным местом. До того дня, когда руководство направило сюда Ростбифа с его единственным подчиненным.
Сейчас этот подчиненный стелил себе на кухонном диванчике старое одеяло вместо матраса. Ростбиф и Гадюка легли в зале, один на диване, другой – на полу в спальнике. Завтра нужно было ещё раздобыть машину, изготовить и заложить взрывпакеты и окончательно отработать операцию. По уму, сказал Ростбиф, такой расклад нужно готовить не меньше двух недель. Так и думали поначалу. Но потом по прогнозу погоды вышло, что через неделю зарядят дожди чуть ли не на месяц, и казнь высокой госпожи Милены Гонтар перенесли на послезавтра, а когда ещё представится такой случай, чтобы вся сволота собралась в одной корзинке?
Про эту варковскую дамочку уже несколько дней на все лады чирикали службы новостей. Она сама была откуда-то из Сербии, инициировала своего любовника и сбежала с ним вместе. Скрывались два года, гасали по всей Европе – а попались тут. Местные службы распускали павлиний хвост – эту нелегалку прихватила варкушка из региональной «Омеги». Судили Гонтар в местной Цитадели, приговорили к уничтожению. Под это дело Ростбиф и приехал в Екатеринослав: совместить казнь с показательным расстрелом Газды, прокурора области, которого по такому случаю производили в варки – его и раньше повышать собирались, а тут решили, что оно торжественней выйдет. А любовничек этой осужденной, наверное, и впрямь смылся – все мужики скоты.
Кроме некоторых.
Света зашла в кухню в халатике, вроде бы выпить последний стакан чаю перед сном, а на самом деле – полюбопытствовать насчёт Энея в белье.
Эней в белье впечатлял. Фигура у него была ладная, почти модельная – Гадюка сам себе руку бы откусил за такую. И лицо хорошее – правильные черты, большие глаза… Только невыразительное очень. Мокрые после душа волосы ещё топорщились, а майка с глубоким вырезом открывала шрамы. На ногах тоже были шрамы – и один явно пулевой.
– Ты не возражаешь – я чайку выпью? – спросила она.
Эней молча пододвинул ей стул, сам включил чайник.
– Может, и ты хочешь?
– Давай, – согласился он, подумав. – Только быстро. Спать осталось всего ничего.
Быстро – не быстро, а чайник будет закипать три минуты, а халатик на Гренаде тоже не скрывал фигурки – и тоже почти модельной.
– Почему ты Эней? – спросила она.
Он снова подумал – как будто решал, стоит вступать в разговор или нет.
– Тебя учили сопротивляться медикаментозному допросу?
– Не-а.
– Есть такой фокус… задолбить наизусть большой кусок текста. И выдавать его по ключевым словам. Каждый сам себе выбирает, что ему хочется. Легче всего учить стихи. Ростбиф «Евгения Онегина» предпочитает… Ну, а я… «Энеиду» со школы очень любил.
– Ха, – сказала Гренада. – А ты знаешь, что сейчас её уже не проходят?
– Серьезно?
– Без балды. Много агрессии. «Наталку-Полтавку» вместо нее ввели.
Чайник закипел. Гренада на выбор достала коробочки черного и зеленого прессованного чая. Эней взял палочку зеленого.
– Так ты у нас – «парубок моторный»? – стрельнув глазками, спросила Гренада.
– Реактивный, – он улыбнулся одними уголками губ, как обычно улыбаются люди с плохими зубами. Но зубы у него как раз были хорошие. Какие-то даже слишком хорошие, как с рекламного плаката. Гренада вдруг сообразила, что они, может быть, не свои – мало ли, словил где-то как следует в челюсть, и хана зубам. Может, он даже рад был потом. Может, те были хуже.
– Можно личный вопрос? – сидя на своей половине уголка-дивана, Гренада дурашливо подняла руку, как девчонка-школьница.
– Почему я пошел в боевики? – вздохнул Эней.
– В общем… да.
– Все просто. Родителей сожрали.
Родителей… Выходит, у него не только мать была, но и отец. Круто. Среди одноклассников Гренады таких было раз-два и обчелся. В основном у всех были матери. Кое у кого – отчимы или приходящие отцы. Но это все ненастоящее. Мать с бабкой хотя бы про отцов не врали – ну, есть где-то. У обеих от отцов были только отчества.
Гренада так и не дождалась вопроса: «А ты?».
– А у меня – парня.
Это ведь почти не было враньем. Если бы варки дали им хоть немного времени, Виталик стал бы её парнем. Она ему закидывала удочки, а он явно повелся…
– И у Джо – парня, – продолжила она, следя за реакциями. Мало ли. А вдруг он не по её, а по Гадюкиной части? Вот досадно будет…
– Это бывает, – Эней допил свой чай, поблагодарил, вымыл чашку и поставил на сушилку.
– Послушай, – она решила поговорить начистоту, – тебе здесь неудобно будет спать. В тебе росту сколько, метр восемьдесят?
– Почти.
– А тут – метр шестьдесят. Не знаешь, куда ноги девать.
– Ничего, нормально. Или есть другие предложения?
Ну, наконец-то.
– В моей кровати. Она просторная. Старинная, от бабки досталась.
– Так это твоя квартира? – спросил Эней.
– Моя.
– Плохо.
– Мы же после акции уходим, так какая разница? А кровать шикарная. Прямо аэродром.
– И борт номер какой я там буду?
– А что тебя косит? – разозлилась она. – Людей мочить тебя не косит, а что я живу в свое удовольствие – тебя косит, да?
– Нет… извини… – он потер лоб. – Я… сам понимаю, что не то ляпнул, просто… устал сегодня очень. Ты симпатичная девушка, Гренада… Ты мне понравилась. В самом деле понравилась.
А! – сообразила она. Балда ты, Светка: он же ревнует! Вот здорово: ревнует! Её ещё никогда не ревновали.
Эней тем временем подсел к ней вплотную, приобнял за плечи и взял за руку. Сидел так с минуту, осторожно поглаживая её кисть и спрашивая себя: почему он не может сделать этого, произвести теплообмен с приятной во всех отношениях девушкой? Может быть, последний… и единственный раз в жизни. Никаких препятствий не ставит ни разум, ни организм – а вот он не может. И дело даже не в том, сколько у нее было до него. Если бы он её любил, он бы на это наплевал. Он бы забыл о них всех разом и её бы заставил забыть. Но он не любил, вот беда.
– Понимаешь… – выдохнул он. – Если мы с тобой привяжемся друг к другу, одного придется из группы убирать… иначе работать станет невозможно. А нас и так всего ничего.
– Понимаю, – Гренада пожала ему руку и кружным путем, через застеленную часть дивана, выбралась из-за стола. Прошла к себе в комнату, закрыла дверь, бросилась на кровать и немного поплакала в подушку. Свидания в домике священника не вышло, мадам де Шеврез уехала не солоно хлебавши…
А Эней, повалившись лицом в скрещенные на столе руки, почти вслух сказал себе:
– Мудак. Ну и мудак. Мудила.
Потом встал, выключил на кухне свет, умостился на коротком диванчике и, натянув одеяло на плечи, позорно удрал в сон.
* * *
«Селянку» подходящего цвета угнали на Тополе, в районе рынка. Без спешки в гараже законсервированного трубопрокатного завода на левом берегу перебили номера, доехали до Октябрьской и оставили машину в одном из старых двориков – до завтра. Потом вернулись в квартиру, где Гренада и Джо возились со взрывпакетами. Живя в аграрной Украине, где азотные удобрения продаются тоннами, немудрено изобрести порох… Будь у них побольше времени – они смогли бы украсть взрывчатку на карьерах в Кривом Роге или купить у тех, кто ворует для рыбалки. Но времени не было…
Зато заложить взрывпакеты оказалось делом крайне несложным. По площади за запретной линией шаталось столько зевак, что Эней попросту запихнул свой сверток в урну под мусорный пакет, а Гренада свой «уронила» в дренажный люк. СБ Екатеринослава разбаловалась от безделья до крайности, заключил Эней.
После этого они перегруппировались – Гренада ушла с Джо, Эней и Ростбиф какое-то время шли по разным сторонам Екатерининского, а потом как-то непринужденно свернули на его центральную аллею, где росли акации и бегали по рельсам открытые аттракционные трамвайчики, стилизованные под начало ХХ века.
Они спускались по Екатерининскому неспешно, заложив руки в карманы и наслаждаясь запахом молодой листвы. Екатеринослав был городом-нуворишем, этаким восточноукраинским Чикаго, рванувшим в индустриальные гиганты из заштатных городишек в конце XIX века. Отличительными приметами его архитектуры, соответственно, были эклектика и безвкусица, и за триста без малого лет в этом отношении ничего не изменилось. Поэтому Екатерининский проспект, заложенный ещё до бума, да два парка, разбитых тогда же, были единственными местами в центре города, где мог отдохнуть глаз.
– И что ты об этом думаешь? – спросил Ростбиф. Подразумевая, естественно, не архитектуру.
Эней дождался, пока прогрохочет декоративный трамвайчик.
– Оба зеленые, как тот каштан, – он кивнул подбородком на молодое деревце. – Гренада поместила нас на свою квартиру. Живем все кучей. Хуже и придумать ничего нельзя. На подготовку – трое суток. Думаю, кто-то хочет, чтобы мы тут с треском провалились. Кому проект «Крысолов» поперек глотки.
Ростбиф шагов десять промолчал, и Эней понял, что сказал не то.
– Хотеть, чтобы мы провалились, – ничего другого представить себе не можешь, падаван?
Эней представил себе другое – и стиснул губы в приступе мучительной тоски. В то, что все настолько плохо, верить не хотелось.
– Я дурак, дядя Миша. Вы, пожалуйста, не очень на меня сердитесь.
– Ты не дурак, Андрейша, – Ростбиф назвал его так же, как звал отец, и тоска пронзила горло. – Ты агнец, и всякое паскудство тебе приходит в голову в последнюю очередь. А я параноик. Мне оно приходит в голову – в первую очередь. Надеюсь ошибиться. Очень надеюсь.
– Це знають навiть в яслах малi дiти, що лучче перебдiть, нiж недобдiти,[15]15
«Знают даже в яслях маленькие дети, что лучше перебдеть, чем недобдеть» – цитата из «Павлика Морозова» (Лесь Подервянский).
[Закрыть] – хмыкнул Эней. – Но почему, дядя Миша?
Возле старинного пассажа «Биг Бен» свернули с аллеи, взяли мороженое и двинулись в сторону башенки, копирующей лондонские часы. Начало 21 века, мода на повторение знаменитых зданий.
– Что вышло, когда мы убрали Литтенхайма и Шеффера? Два месяца толкотни наверху – и новый гауляйтер. Это стоило двух жизней и твоей аварии?
Да, тогда ему сильно повезло, что он вылетел с седла и что мотоцикл не взорвался, что шлем выдержал два первых, самых страшных удара о перегородку, что не треснул позвоночник… А дурак Штанце поломался так, что чуть не сел в инвалидную коляску. Но тогда казалось, что игра стоит свеч. Показать, что и они уязвимы. На каком бы уровне ни находились, какой бы ни окружали себя охраной… Что у них есть только один способ жить спокойно – если это называется «жить»: забраться поглубже в свои Цитадели и замуровать себя изнутри. Навсегда.
– По-моему, да. Моральный эффект.
– Я тебя умоляю. Моральный эффект… Оглянись.
Срезали путь через торговый пассаж, мимоходом проверив, нет ли хвоста. Его не было. «Оглянись» Ростбифа относилось, впрочем, не к «хвосту». Оно относилось к людям, которые сновали туда-сюда по хрустальным коридорам, наполняли кафе на первом этаже и бутики – на втором, прогуливались анфиладой сувенирных и книжных лавок. Никому из них не было никакого дела до смерти предыдущего гауляйтера всея Германии, Италии и Австрии, высокого господина Отто фон Литтенхайма.
– И горе даже не в этом, – Ростбиф щелчком запулил упаковку от мороженого в мусорный бачок, – а в том, что информацию о системе охраны Литтенхайма нам слили. Кто? Я задавал штабу этот вопрос. Они не ответили.
– Варки жрут друг друга. Мы это всегда знали.
– А тебе хочется быть пешкой в их политических играх?
– Нет. Потому-то я и в проекте «Крысолов».
– А проект «Крысолов» на данный момент – это ты, я и двое необстрелянных воробьев. Короче говоря, мне не нравится этот корабль, мне не нравится эта команда – мне вообще ничего не нравится.
– А почему мы тогда не отступим?
Ростбиф скосил на него глаза и промолчал.
– У вас есть план, дядя Миша?
– Аж два мешка… Краткосрочный – будем делать дело.
– Даже если нас всё-таки спалили?
– Особенно если нас всё-таки спалили. Пока они не задергаются, мы ничего не будем знать.
Они миновали пассаж и вышли на проспект Чкалова. Всего в ста метрах громоздился глухой гранитный куб с неописуемым карнизом на фронтоне, с кургузыми колоннами и окнами-бойницами. Над головами прошелестел снитч[16]16
Многоцелевой легкий беспилотный аппарат, способный вести наблюдение в режиме реального времени, видеосъемку, обеспечивать связь или нести и применять легкое авиационное вооружение, как правило, несмертельного действия. Используется в основном правоохранительными органами, специальными и охранными службами, а также военными и спасателями. Само слово позаимствовано из книг Дж. К. Роулинг о Гарри Поттере и фильмов по этим книгам.
[Закрыть] – вокруг этого здания они летали всегда.
Екатеринославская Цитадель. Самое уродливое здание Европы. Зеппи Унал клялся, что саарбрюккенский театр ещё уродливей, но доказательств так и не предъявил.
– Проблема в том, что о пожаре не узнаешь, пока не загоришься. А когда загоришься, будет слишком поздно. Не приведи Юпитер, конечно, чтобы я оказался прав… но завтра ты идешь не снайпером, а в ближний контакт. И если что-то пойдет не так… Ворона нагадит в неположенном месте хотя бы… мы сворачиваем лавочку. Взрывпакеты рвутся – я стреляю – ты вступаешь в бой. Я не стреляю – ты смешиваешься с толпой и уходишь. И ещё есть у меня одно предложение…
Эней недоуменно посмотрел на наставника и командира.
– Ты знаешь, что с Оксаной?
– Нет, – в горле снова зашевелилась проглоченная когда-то давным-давно колючка.
– С ней все в порядке, она замужем и живет здесь, на Северном. Не хочешь поехать и проведать?
Это было что-то неслыханное. Если группу направляли в родной город одного из участников, всякие контакты с родственниками – даже пойти посмотреть издалека – строжайше не рекомендовались. Предполагалось, что родня под наблюдением. Правда, побег Андрея семь лет назад был довольно спонтанным, и ему удалось исчезнуть бесследно. Но чём черт не шутит.
– Не вступать в контакт, конечно, – уточнил Ростбиф. – Но просто убедиться, что все хорошо. Сегодняшний вечер у тебя свободен.
От пассажа вниз вела широкая, как Ниагарский водопад, лестница, делившаяся на три потока – два выносили людей на улицу, третий впадал в метро. Эней и Ростбиф свернули в сквер, к зданию цирка.
«Значит, можем и не вернуться. И очень даже можем».
– Я написал пару-тройку писем, – продолжал Ростбиф. – Если все окончится благополучно – пожалуйста, вычисти свой почтовый ящик, не заглядывая в него, хорошо?
– А если нет? И я буду жив?
– Тогда наоборот. Вскрой ящик и поступай по своему усмотрению. Только не действуй сгоряча. Ты к этому склонен…
* * *
Малыш лет пяти радостно раскачивался на качелях. В нижней точке он приседал и выталкивал себя вместе с доской вверх, и на его мордашке ясно читался восторг и благоговейный страх полета.
В скверике гулял пяток мам с детишками разного цвета и калибра, ещё один малыш посапывал себе в синей коляске, давая маме возможность спокойно почитать. А у выхода из скверика на аллею сидел на скамейке коротко стриженый парень в кожаной куртке. Он молча и сосредоточенно наблюдал за гуляющими, то и дело заглядываясь на малыша на качелях и его мать.
Энею было больно смотреть на детей в этом возрасте – ещё беспечных, ещё не знающих, что им уготовано будущее мясного скота, кормовой базы… Что взрослые будут калечить их души, толкая делать карьеру, – а теперь все чаще не желая вырастить «агнца» и потерять его молодым.
…Рослая полноватая молодая женщина смотрела на сына, явно разделяя его восторг. Из-за длинной косы она выглядела младше своих лет, да и одета была в джинсы и джинсовую же куртку. Она стала уже поглядывать на часы и, заметив, наконец, того, кого ждала, сказала сыну:
– Сашенька, папа приехал.
И еле успела придержать качели, потому что малыш, чуть притормозив раскачивающуюся доску, спрыгнул и побежал навстречу молодому человеку в деловом костюме. Тот поймал его и закружил в воздухе.
– Ну что, домой пойдем? – спросил он, ставя сына на землю.
– А как же, – степенно ответил тот.
И они пошли – отец, мать и сын, держась за руки, мимо мам и бабушек, мимо коляски, мимо парня в кожаной куртке.
Проходя мимо, она оглянулась – на кого-то он был похож, этот страйдер с лицом серьезным и почти детским.
А он так и смотрел им вслед, не в силах отвести взгляд. А потом поднялся и медленно, ссутулившись и сунув руки в карманы куртки, двинулся прочь, в противоположном направлении. Он знал, где они жили, он мог бы пойти следом до самого дома, подняться по широкой лестнице на крыльцо и позвонить в дверь… Но он знал, что не сделает этого. И знал, что потом, когда-нибудь он вернется и всё-таки увезет её отсюда, вместе с мужем и сыном, куда-нибудь подальше от варков, от памяти о пустом и страшном доме, от всего… Если только найдется в мире такое место.
* * *
Он добрался до «Китайской стены» уже ближе к полуночи – потому что пересек Кайдакский мост пешком, глядя на острова Днепра и дыша рекой. В домах на правом берегу загорались окна, в лесополосе под мостом что-то шумно отмечала припозднившаяся компания. Свет голубоватых редких фонарей едва освещал асфальтовую дорожку. Он не должен был уходить, не должен был ехать на другой конец города и возвращаться пешком так поздно. Не должен был выключать комм и сидеть на скамейке в скверике у станции метро. Не должен был…
Что толку думать теперь о том, чего не нужно было делать…
Запах беды настиг его издалека. Запах гари, запах железа, запах смерти. У торца Китайской стены мигали синим милицейские и пожарные машины, из окон квартиры на втором этаже валил дым – из окон их квартиры…
Конечно, за линией оцепления толпились зеваки. И, конечно, где-то среди них крейсировал варк, сканирующий эмоции. Поэтому Эней пошел туда медленно, на ходу читая про себя:
«О музо, панночко Парнаська!
Спустись до мене на часок;
Нехай твоя научить ласка,
Нехай твiй шепчеть голосок,
Латинь к вiйнi як знаряджалась,
Як армiя їх набиралась,
Який порядок в вiйську був…»[17]17
О муза, – панночке парнасскойТвержу, – спустись ко мне на час!Утешь меня своею ласкойИ опиши не без прикрасЛатынь в разгар военных сборов:И рекрутов, и волонтеров,Порядок войсковой и лад…
[Закрыть]
И дальше, дальше, дальше, не давая проскочить ни единой эмоции, ни единой мысли, лишь бесстрастно фиксируя то, что видят глаза и слышат уши.
Глаза видели кровавое пятно на асфальте в россыпи осколков стекла. Осколки брызнули аж до проезжей части, тело пролетело только половину этого расстояния – из-за разницы в массе. Судя по очертаниям пятна, упало тело не одним куском.
Кухня. Взрыв газа, не иначе.
– Слышал, как ебануло? Я аж на шестом массиве услыхал.
– Говорят, террористы. Хотели дом взорвать.
– Вот суки.
– Та не, это случайно газ рванул, когда их штурмовали. Мужик один в окошко вылетел – аж вон докуда. Дымился весь, як цыпленок табака.
– А скоко их было?
– А хто ж их знает. И чего людям неймется…
– О! Дывы, дывы, понэслы!
Эней увидел пожарных и носилки. Толпу начали теснить от ограждения, а рядом с носилками шел явный варк – бледное чувырло в черном плаще с кроваво-красной, по их вурдалачьей моде, изнанкой. Из безпеки, наверное.
Конфигурация первого трупа под пленкой говорила, что он действительно сложен на носилки частями. Но длина этих частей не оставляла места сомнению – Ростбиф.
Спокойно, очень спокойно…
«Воно так, бачиш, i негарне,
Як кажуть-то – не регулярне,
Та до вiйни самий злий гад:
Чи вкрасти що, язик достати,
Кого живцем чи обiдрати,
Нi сто не вдержать їх гармат…»[18]18
Конечно, регулярно ратьюНе назовешь такую братью,Зато сердиты воевать:Украдут и живьем облупят,Пред сотней пушек не отступят,Коль «языка» велишь достать.
[Закрыть]
Ни узнавания, ни жалости… ненависть, наверное, проскакивала – ее гасить труднее всего, но ненависть не очень выделяла его из толпы. Едва не четверть присутствующих отреагировала на варка-ловца схожим образом, наверняка.
Второй труп был укрыт неплотно: из-под пластика виднелись светлые волосы, обгоревшие на концах – и до корней сожженные на половине головы. Если бы Эней успел полюбить её, варк, сканирующий эмоции, мог бы и поймать свою рыбку… не сразу, не в толпе, но засечь вспышку, просмотреть видеозапись, сличить…
Третьим оказался Гадюка – Эней узнал ботинки с острыми носами, торчащие из-под пластика. Следующие двое, судя по обуви, были из штурмгруппы.
Больше здесь делать нечего. Эней протолкался через толпу обратно и снова двинулся к метро. Оружие свое он спрятал в готовом под снос доме на Первом Массиве – он всегда держал свой боевой набор в отдельном тайнике. Газда решил перестраховаться, не делать из себя мишень. Именно он, СБ само по себе не стало бы добираться до группы в жилом многоквартирном доме. Газда. Это ему не поможет. Даже усиление охраны ему не поможет. Хотя с какой стати усиливать охрану – ведь Эней остался один, а что может сделать один человек?
