Текст книги "В час, когда взойдет луна"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Соавторы: Екатерина Кинн,М. Антрекот,Хидзирико Сэймэй
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)

Поэтому, увидев сигнал от Курася, Квятковский бросил всё. Что бы там ни стряслось у пана архитектора – от провала до бытовой истерики – он имеет право на полное внимание куратора.

И правило – в который раз – не подвело. Сообщение оказалось деловым и необычайно интересным. Представьте себе, Саневич жив. Представьте себе, козаченьки в очередной раз сели в лужу. Квятковский потер глаза. Получается, что украинцы врут и знают, что врут. А вот Москва, кажется, не знает – но это можно выяснить. Перспективы открывались самые радужные.

Такой возможности шантажировать … да просто всю верхушку украинской СБ от Екатеринослава до Киева польской безпеке не представлялось никогда. Но для этого нужен… живой Саневич. Причем, Саневич на свободе – чтобы в случае, если контрагенты заартачатся, подбить его на ещё какой-нибудь фейерверк – и пусть там летят головы от моря до моря, тоже неплохо.

Умница пан архитектор, умница и храбрец, просто даже слов нет, как хорошо, что написал, а не позвонил. Это наверняка проверка. Да, туда нужно идти одному. Без прикрытия, даже без наблюдения. Идти, завоевывать доверие и включаться в ловлю крысы. А начать можно прямо сейчас. Квятковский быстро написал записку, включил кодер – на экране появилось трехмерное изображение квартиры из каталога, с внесенными клиентом пожеланиями и поправками. Когда пан инженер развернёт картинку обратно на своей машине, он поймет, куда ему звонить – и ещё раз убедится, что его куратор знает, и никогда не позволит себе забыть, насколько ему повезло с сотрудником.

Если бы они подсадили настоящего целевого жучка в аппарат Курася, а не на одежду – так бы они ничего и не узнали. Потому что для того самого звонка, которого Эней ждал весь день, Курась воспользовался другим коммом. Но у них не было целевого жучка, а была короткоживущая самоделка, специально рассчитанная на то, чтобы обманывать стандартную защитную аппаратуру. И, покоясь, под воротом пиджака Курася, она превосходно ловила разговор – по крайней мере, реплики пана директора.

И первая же реплика пана директора была очень и очень интересной уже хотя бы потому, что пан директор заговорил по-немецки:

– Да. Это Юпитер.

Эней чуть не подскочил. Тот канал, по которому говорил сейчас Курась, должен был быть закрыт и защищен в три слоя. И точка приема – тоже.

Ответа он, естественно, не услышал, но мог его себе представить: что случилось, какого черта ты используешь экстренный канал связи?

– Послушай. Сегодня ко мне приходил мальчишка нашего… да, он. Сказал, что его отец жив. Он в Варшаве. И ищет понятно чего.

Снова пауза.

– Об этом я тоже подумал. Через час я встречусь с ним ещё раз.

Пауза.

– У меня нет другого выхода. Если я не приду или приду при оружии, они решат, что я предатель. Если я кого-то приведу, может быть стрельба.

Пауза.

– Почему ты так считаешь?

Пауза.

– Я не католик, а ты не Папа Римский. Я не обязан верить тебе на слово. Откуда такая уверенность, что он мертв?

Ох, ни хрена себе!

– Хорошо, я приму это к сведению. А ты прими к сведению, что он может быть жив – и что его брат точно жив.

* * *

«Итак, что я им скажу? Я скажу, что сразу попробовал зайти с другого конца. Если в штабе крыса, то она там не вчера завелась. Значит, нужно разобраться с последней операцией. Которая была удачной. Просто на редкость удачной. Если крыса есть, а гауляйтера Австрии, Германии и Италии нет – значит, его позволили убить. И тогда очень интересно, откуда пришла информация о Литтенхайме. А пришла она от одного из персональных контактов Стеллы. Что само по себе ничего не значит. К ней этот контакт могли и „подвести“. Но тогда, услышав о Екатеринославе, Стелла должна была немедля озаботиться душевным здоровьем этого самого контакта. И уж точно упомянуть его в разговоре со мной – как только я заговорил о том, что Михал ищет „дятла“. А она этого не сделала. Более того, она каменно уверена в том, что Михал мертв – и сдается мне, не из сети она эту информацию получила. Да, это должно пройти без масла. Спасибо, пан Квятковский… Только… – Курась остановился, – а что если Стелла права? Что если Михал на самом деле погиб? Тогда это либо остатки его людей добираются до меня… либо… либо российская СБ – до моего куратора. Возможно? Ещё как. А проверить совсем просто. Если на встречу придет сам Михал – вопрос закрыт. Если мальчик – нужно попросить встречи с Михалом и посмотреть, что будет. И пусть Квятковский потом копает».

…Они слегка опоздали – вполне в рамках конспиративного хорошего тона. Опоздание в данном случае было средством демонстрации лояльности: они поверили Курасю на слово, позволили первым прийти в знакомое ему и незнакомое им место, где он мог бы расставить наблюдателей или разместить контрольные камеры. А впрочем, грош цена такой демонстрации – у них было время сориентироваться. Вон та парочка уличных музыкантов, черная девушка и белый парень – кто они на самом деле? И чьи?

– Ваши? – улыбнулся Курась, мотнув головой в их сторону.

Эней помотал головой. Теперь его одежду дополнял тонкий джемпер с капюшоном – над Вислой было по-вечернему прохладно. Его спутник, высокий блондин в дымчатых очках, был одет в голубые потертые джинсы и сине-белую клетчатую рубашку.

– Если бы это были наши, мы бы вам все равно не сказали, верно? – улыбнулся он.

– Вы были правы, – Курась закурил, протянул пачку сначала Энею, потом новоприбывшему. Первый отказался, второй достал свои – и только огоньком разжился у Курася. – Перед встречей я связался со штабом. Точнее, с одним человеком из штаба. Этот человек ведет себя странно. Казалось бы – стоит порадоваться тому, что Михал жив. Или хотя бы удивиться. Может быть, даже неприятно удивиться – «Крысолов» понравился в штабе не всем – я сам от этой идеи не в восторге… Но человек уверен в том, что Михал мертв.

Эней смотрел в пол.

– А почему, пан Юпитер, вы позвонили именно этому человеку?

– Потому, – Курась затянулся, – что, вернувшись к себе, я подумал: сдать вас могли сверху или снизу. Но если сверху – то этот человек там уже давно. Его не сегодня ввели или сломали. Ваша предыдущая работа была очень-очень удачной. Может быть, вам кто-то хотел удачи? – Он посмотрел на Энея. – Я даю жилье и обеспечиваю транспорт – и часто знаю больше, чем мне положено. Информация о Литтенхайме пришла через контакты того человека, которому я звонил.

– Это Стелла или Билл? – непринужденно спросил высокий. Почему-то по-русски.

Курась чуть не поперхнулся дымом. Они успели подсадить «клопа». Значит, врать бессмысленно

– Стелла. И меня очень занимает эта её уверенность в том, что Михал убит. Как в отношении её, так и в отношении вас, господа. Ведь если Михал мертв, то все, что вы наговорили мне в Захенте, пан Энеуш – все это полная лапша. Я могу увидеть самого Михала, поговорить с ним?

– Не можете, – Эней по-прежнему молчал, говорил белявый, – Михал действительно мертв. Почему бы пану инженеру не пойти в своих предположения дальше? Группа Ростбифа легла в полном составе – частью до операции, частью после. Найти молодого человека подходящего роста, сложения и типа оказалось очень легко – у покойного Энея была совершенно серая внешность. Наживку забросили наугад – но вы клюнули, пан Юпитер, вы заглотали её целиком.

Высокий совершил неуловимое движение – и зажигалка Курася оказалась у него в ладони. Старший. Старший из российской безпеки. И лет ему много, потому что сумерки только-только опускаются… У Курася сердце ёкнуло и понеслось галопом – вот только вырваться из ребер и удрать, бросив хозяина, оно не могло, как ни хотело.

Подбрасывая и ловя зажигалку, варк продолжил:

– Вы сразу же поверили, что Саневич уцелел и пришел искать вашей жизни. Именно вашей, не чьей-то ещё. Вы сейчас боитесь – но не меньше вы боялись, когда ждали, что с минуты на минуту появится Михал. Человека вы бы провели – но запах вашего пота я учуял за километр. Чем вам так страшен Михал, пан Курась? И за что, – он склонился к самому лицу Курася, и загасил сигарету о свою ладонь, – вы так ненавидите покойного?

Курасю очень хотелось вызвать снитч, но от этого его удерживали два соображения: первое – эти двое, перехватив вызов, успеют убить его раньше, чем снитч подлетит. И второе – сейчас может начаться более крупная игра. И из этого следует, что хотя пан Курась и потел от страха, и ощущал какие-то шевеления в животе – но настоящим трусом он не был, ибо настоящего труса в такой ситуации не остановили бы никакие соображения.

– Зачем? – спросил он. – Зачем вы мне это говорите, высокий господин? – последнее прозвучало почти издевательски. – Если вы хотели гнать через меня дезу, зачем показываться мне. Почему не втемную?

«Вы открылись мне, – думал Курась, – Вы меня не убили и вы мне открылись. Значит, вы и не собирались меня убивать. Я вам нужен. Живой. На вашей стороне».

– А почему мы должны раскрывать вам свои резоны, пан Юпитер? – переспросил тот, кто выдавал себя за Энея. – Мы играем с вами в открытую, такова оперативная необходимость. Была бы она другой – мы бы играли с вами втемную.

– Кстати, знаете, как у нас называется игра втемную? – весело и опять по-русски спросил старший. – Сталинград. Потому что все стоят насмерть. А вы не готовы стоять насмерть, господин Курась. Вы не из таких. Покойный Ростбиф – да, а вы – нет. И кто вам сказал, что мы хотим гнать через вас дезу? Разве вы слили польской безпеке дезу? Нет, вы слили ей чистую правду. Честный обмен.

– Кто такая Стелла и почему она уверена, что Ростбиф мертв? – спросил лже-Эней.

– Я не знаю, почему она уверена, – ядовито сказал Курась. – Просочиться с такой мерой точности оно могло только из вашего ведомства. Она координатор по Европе, и если бы не Литтенхайм и не сегодняшние её слова, я бы поклялся, что она невинна как бабочка. Потому что если бы у нее текло, хоть струйкой, хоть куда-нибудь, мы бы шагу из под колпака не сделали и я бы никому не был нужен. Ей тоже «Крысолов» встал поперек глотки – но это потому, что она считает, что мы вовсе не должны трогать людей. Только варков, извините, старших.

Он посмотрел на лже-Энея и беловолосого. В гляделки с ними играть было бесполезно.

– Я бы не стал её вызывать. Не пришло бы в голову. Я сразу решил, что Литтенхайма ей слили через третьи руки. Не заподозрил. Но мой куратор сказал: «Позвони». И тут такое…

– Имя, – сказал псевдо-Эней.

– Не знаю. Не знаю, и не пытался узнать. Знаю, что немка. Это что, проверка?

– Нет, – улыбнулся старший.

– Она же ваш агент.

– Наш? Это чей?

И тут Курась понял, что дела его совсем плохи.

Он посмотрел на беловолосого, сглотнул.

– Но вы же старший… тут же нельзя ошибиться.

Русский улыбнулся во все 64 очень белых и слишком острых зуба.

– Теперь можно.

– Понимаете, – сказал юноша, – я ведь и в самом деле Эней. А Виктор Саневич, – кто, что за Саневич? – и в самом деле мертв.

Все время разговора Курася с белым паренёк рисовал что-то в блокноте. Теперь он показал Курасю рисунок – скорее даже надпись. Иероглиф, вычерченный красным маркером. Японский или китайский (и есть ли между ними разница? И в чём она?)

– Красиво?

Курась не успел ответить. И нажать кнопку вызова снитча тоже не успел.

«O-o-oh, look at all the lonely people[73]73
  «О, поглядите на всех одиноких людей». «Элинор Ригби», Дж. Леннон – П. МакКартни.


[Закрыть]», – пропели флейта и гитара. Двое поднялись со скамейки, один остался сидеть, свесив голову.

«O-o-oh, look at all the lonely people!»

Двое убийц спокойно удалились в направлении реки. Они не знали, вызван снитч или нет, но знали, что снитч отреагирует на того, кто движется быстрее всех.

«Элинор Ригби» сменилась «Одиноким Пастухом», потом «Зелеными рукавами». А затем гитарист и флейтистка заботливо уложили свои инструменты в футляры, поделили тощую выручку и не спеша ушли в направлении, противоположном тому, куда удалились двое собеседников квартирного дилера Курася. Их пути сошлись в одну точку через три квартала, на набережной, где стоял, урча мотором, фургончик «Живые цветы – на дом!», куда все четверо и погрузились. Водитель мгновенно тронул машину с места.

– Ребята… вы… – пробормотал Антон.

– Ага, – ответил за пришедших Кен. – Именно это они и сделали. В чем дело, Антоха? Мы же с самого начала знали, что так и будет.

– К нему подходил мужик с собакой, – сказала Мэй. – Может, псина кровь унюхала а может, и нет. Позвонил по комму. Мы не стали полицию ждать.

– Молодцы, – сказал Эней. – Завтра проверим контору на Длугой – и ходу отсюда.

– Так что, – тихо спросил мальчик. – Следующая остановка – Гамбург?

– Да, – кивнул Эней. – Следующая – Гамбург. А потом – посмотрим.

Он взял из кармашка на спинке переднего сиденья бутылку с минералкой, свернул ей крышку и глотнул. Руки у него заметно дрожали.

Действительно, «Зелёные рукава» еще развевались в вечернем воздухе, когда к скамейке подошел мужчина средних лет, одетый в брюки спортивного фасона и свободную футболку. На поводке он вел добермана по кличке Герцог, и доберман при виде мертвеца сел на задницу и вопросительно глянул на хозяина.

– Х-холера, – пробормотал пан Адам Квятковский, только что возмутительным образом нарушивший правила конспирации. Нарушивший, в общем, потому, что был он хорошим куратором и считал, что после такой встречи Курасю важно будет увидеть именно Квятковского, а не жужжащего робота, и убедиться, что, нет, все в порядке, его не бросили. А теперь нечего делать, придется вызывать полицию. Потому что именно так поступил бы добропорядочный собачник, которому не повезло напороться на свежий труп.

Курася закололи – профессионально, длинным узким клинком точно под челюсть. Ранки не было видно – только тоненькая струйка красным галстучком по белой рубашке сползала на грудь и исчезала под лацканом пиджака. Кровотечение остановилось почти сразу – после гибели мозга сердце сделало несколько рефлекторных ударов и замерло. Казалось, человек просто задремал на скамейке, свесив голову то ли от усталости, то ли спьяну. Вот только из нагрудного кармана у него торчала бумажка, на которой кто-то нарисовал что-то красным маркером.

Квятковский проклял все на свете, поехал домой, сдал Герцога сыну с приказом догулять и сел у стационарки ждать доклада. Через четверть часа Квятковскому сказали, что «красная метка» – это иероглиф, а точнее, два иероглифа, «тянь-чжу», или, в японском прочтении, «тэнтю», что в переводе означает «небесная справедливость». А ещё через полчаса пришел по закрытому каналу скомпилированный наскоро из каких-то исторических справочников файл – о гражданской войне 1867-69 года в Японии. Были там такие ребятки, которые резали представителей власти, подписывая свою художественную резьбу вот таким иероглифом.

И Квятковский взялся за голову. Потому что ему во всей красе предстало видение – Ростбиф, наводящий в подполье небесную справедливость. И что-то подсказывало пану Квятковскому, что подпольем Ростбиф не ограничится.

Он вздохнул, вызвал на экран досье и начал перечитывать.

Итак, Саневич Виктор Яковлевич. 2075 года рождения. Одесса. Тополог. Звали в аспирантуру в Москву. Не пошел. Сейчас видно, что это был первый звонок, а тогда все удивились. Остался в своем Политехе, защитился, издал две книжки, набрал толковых аспирантов – на него стали поглядывать, а может, выйдет школа?

Только в то самое время, за тридцать, когда люди начинают всерьез задумываться о своей судьбе и перестают делать глупости, профессор Саневич вдруг заинтересовался окружающим миром. Вычислил контакт местной «подземки» и прижал его к стенке. Через год он уже заведовал южным транспортным узлом. И все было хорошо. Просто отлично. С приходом Саневича система явно приобрела в надежности. И даже провал у соседей в зоне рецивилизации, в Турции, спаливший людей в порту и самого смотрителя, не затронул все остальные маршруты. Да и засвеченные большей частью успели уйти, на что тогда никто не обратил должного внимания. Политех остался без топологической школы, сгинул в пространстве Виктор Саневич, псевдо Лист, а в городе Кракове обнаружился Михал Барковский, псевдо Кролик, новый зам интенданта по региону. И все опять было хорошо. Просто замечательно. Через год Барковский стал членом штаба. Через два – подобрал под себя всю логистику по Средней Европе и привел её в человеческий вид. А на третий год вышел полный поворот кругом. Кролик сошел с ума и попросился в боевики. Штаб стоял на ушах – менять хорошего завхоза на покойника никто не хотел. Начальник боевки проклинал весь пантеон – только ему штабных теоретиков на передней линии не хватало. Но отказать-то было нельзя никак – не принято в таких делах отказывать. В общем, поплакали, поплакали да и придали бешеного Кролика группе понадежнее в качестве «оперативного тактика». Даже должность специально изобрели. Авось хлебнет, одумается. Жалко же, хороший организатор…

На первой операции группа влетела в «Перехват» – и ушла, потому что вновь назначенный оперативный тактик выучил наизусть расписание движения товарных составов и возможные места стыковки с речным транспортом. На второй все обошлось без эксцессов. После четвертой люди решили, что Кролик приносит удачу. Пятая стоила жизни двум людям и троим старшим – а Кролик в последний раз сменил кличку и стал Ростбифом.

Боевики живут недолго. Командиры групп – тоже. Ростбиф продержался в поле 14 лет, играя одну-две партии в год. Характер у него испортился окончательно. Он шипел, язвил, игнорировал – но вокруг него мало умирали. Работать с легендарным тактиком мечтало пол-подполья. Он пережил трех начальников боевой и лет семь, до появления Пеликана, был единственным активным боевиком в штабе.

СБ к тому времени знала о Ростбифе все – от любимого одеколона до любимых словечек. Не знали они только, что он выкинет в следующий момент. И за четырнадцать лет уже даже как-то к этому привыкли. И подполье привыкло.

А когда после смерти Литтенхайма – первый гауляйтер на счету боевки за последние два поколения – Ростбиф пришел и положил на стол проект «Крысолов», штаб осознал, что никто из них не может голосовать против. Потому что по ту сторону стола стоял человек, чье прозвище для рядового состава просто-напросто было синонимом ОАФ. Штаб никогда не боялся Барковского. Он был безобиден, он не играл в политику, он занимался только делом и вовсе не интересовался властью… Василиски, как известно, вылупляются из куриных яиц. Штаб закрыл глаза и коллективным существом своим понял: или он, или мы. И подсунул петушиную голову под украинский топор. Начисто позабыв, что нонешние козаченьки с гусем втроем справиться не могут.

«Беда, – думал Квятковский, – беда. Они убили Курася не потому, что слетели с нарезки. Они его раскололи. Как-то раскололи. Что-то такое ему сказали, что он потек почти мгновенно – даже не рискнул поднять тревогу. И значит, известно им очень много. Потому что задать правильный вопрос – это больше чем полдела…

А что если это вообще была ловушка? Весь «Крысолов»? С самого начала? Что если Саневич хотел продемонстрировать низовому подполью, что штаб связан с СБ? Что если ему нужен был провал? А то, что его очередной раз в покойники записали – это просто неожиданный бонус вышел…»

Квятковский пошел следующим утром на работу в дряннейшем настроении – и устроил всем разгон. Была организована оперативная группа по расследованию смерти Курася. Был найден «жучок» под панелью его рабочей стационарки. Был опрошен персонал кафе «Галерея» и выяснилось, что постоянный клиент вроде бы встречался вчера с молодым человеком… Каким? Ну, таким… среднего роста… волосы вроде бы темные… глаза вроде бы светлые… Нос… ну, нос как нос. И рот как рот. И на голографию Савина, он же Эней, смотрят с сомнением. Как будто бы он… А может, и не он. И пойди найди какой-то генматериал в «Галерее» – с ее стадами посетителей и санитарной нормой.

Вечером Квятковский шел домой пешком – лучше всего думалось на ходу – и чувствовал себя помощником младшего механика… ну не на «Титанике», потонуть от таких дел ничего не потонет, но как минимум на «Боливаре» посреди зимнего Бискайского залива. Потому что завтра придется давать начальству данные с «земли» и аналитику – а картинка исключительно нерадостная. Он свернул с улицы на аллею, ведущую к дому, уловил краем глаза движение сбоку, у «живой изгороди» – и перестал чувствовать что бы то ни было окончательно и безвозвратно.

* * *

Пана Адама погубил Антон. Услышав слова «куратор» и «посоветовал», Енот принялся прикидывать, как там могло выйти с двусторонней связью, и на всякий случай распотрошил парочку курасевых входящих-исходящих. Третьим в выборке оказался проспект, вернувшийся от Квятковского. Дальше было проще. Выяснить, куда уходил проспект, было делом минутным – но дальше они бы, скорее всего, застряли суток на двое, разбираясь с сотрудниками мирной (и очень большой) варшавской проектной конторы. Или, что еще вернее, плюнули бы на нее совсем, потому что задерживаться в городе долее 48 часов Эней не собирался – но Лучан, с большим интересом наблюдавший за работой Антона, ткнул пальцем в фотографию заведующего каким-то отделом, занимавшимся, кажется, проектировкой консервных линий.

«Это тот, с собакой».

Подарок. Интересный подарок. Как та деревянная лошадь. Брать страшно, не брать – жалко. И пока Антон с Игорем обсуждали за и против и думали, будить ли начисто отрубившегося Энея, Десперадо исчез.

Он вернулся через полтора часа, когда проснувшийся Эней успел уже учинить разнос всем присутствовавшим и намотать несколько кругов по кварталу и парку, высматривая блудного гитариста. Наконец Десперадо показался – невозмутимо и деловито он шагал по аллее, неся подмышкой планшетку, а на шее – чужой комм.

Эней завел его для разговора в ближайший туалет, убедился, что кабинки пусты. Десперадо сейчас напоминал не Биньку. Он напоминал бабушкину кошку Ракшу, притащившую убитую крысу на кровать любимой хозяйки. Роль крысы играли планшетка и комм пана Адама Квятковского. Энею отводилась роль бабушки. Но, имея дело с Десперадо, реагировать как бабушка (полотенцем по окрестностям хвоста) было бы в высшей степени неразумно. И непродуктивно. И теперь Энею предстояло мирными средствами объяснять террористу, почему тот поступил неправильно, убив СБшника. Возник минутный соблазн перевалить это дело на капеллана – но Эней этот соблазн преодолел.

– Послушай, – сказал он. – Ты понимаешь, что сейчас вся варшавская безпека на ушах?

Десперадо кивнул, потом мотнул головой куда-то в сторону севера. Тут даже писать не надо. Все ясно. «Но нас-то здесь не будет».

– Да, нас здесь не будет, – тщательно скрывая раздражение, сказал Эней. – Нас могло здесь уже не быть, уже часа полтора как не быть. Но ты нас задержал.

Десперадо пожал плечами.

– Лучан… Я думал, что я могу на тебя положиться.

Лучан вспыхнул. Его руки замелькали с бешеной быстротой, передавая азбуку жестов. Эней выслушал – точнее, досмотрел – молча.

Потом сказал:

– Да, ты ни разу никого не продал и не промахнулся, когда надо было стрелять. Но этого мало, Лучан. Нужно ещё и… не стрелять, когда стрелять не надо.

Десперадо снова замахал руками.

«Это же СБшник!» – прочел Эней.

– Хоть варк. Хоть черт. Если я не буду знать точно, кто что делает, мы сгорим. Не завтра, так послезавтра. И я не могу тратить ещё одного человека на то, чтобы он наблюдал за тобой.

Десперадо засопел в нос.

– Я… теперь понимаю, что чувствовал Ростбиф, когда я поперся в Цитадель. Мне тогда надо было просто морду набить. Десперадо, я… Я не хочу тебя потерять. Я уже… стольких потерял. И я не хочу, чтобы это вышло из-за меня. Из-за того, что я не смог объяснить.

Десперадо опустил голову. Потом достал свою мини-планшетку, быстро нацарапал световым пером: «Больше не повторится» – и нажал кнопку «сброс».

– Хорошо, – сказал Эней, хлопая его по плечу. – Я тебе верю.

Они вышли из общественного туалета и зашагали по парку. Комм Квятковского оттягивал Энею шею – что твое Единое Кольцо. Сев в машину к ребятам, Эней бросил оба трофея Антону. Мысль о том, что Енот оттуда вытащит, почему-то совершенно не радовала.

* * *

Возвращались, как и съезжались – порознь. Эней и Мэй, следуя своей легенде «влюбленная пара в медовый месяц» – на поезде до Гданьска в спальном вагоне. Костя, Десперадо и Антон – «гастарбайтеры в поисках нанимателя» – на фарцедудере. Игорь – «раздолбай и искатель приключений» – на купленном в Варшаве мотоцикле «полония-торпеда».

Впервые за последние два года (не считая времени ареста Милены) он остался совсем один на срок, превышающий сутки. И у него была масса времени для раздумий.

Дела были невеселы. И не потому, что Курась оказался крысой. А потому, что ребята были совершенно не готовы. Ни к поворотам такого рода, ни к совместной работе, ни к характеру этой работы.

Эней, как и положено командиру, держался лучше всех. Его придавило то, что Юпитер был когда-то другом Ростбифа. Малгожату это больше ожесточило, чем придавило, но тем не менее… Десперадо тоже был подавлен – и Игорь от души надеялся – не потому, что ему не дали пострелять вволю. Антошка ходил сам не свой от того, что пришлось косвенно участвовать в убийстве. Сам Игорь отнесся к самому факту убийства спокойней всех – теперешнего Курася ему было не жаль совершенно, а прежнего он не знал. Но в монастыре ему словно какой-то нарост с души срезали – и теперь настроение товарищей отзывалось и в нем. Но сильнее всего – в Косте, на которого свалили свои грехи и Эней, и Антон – а у бывшего морского пехотинца все ещё не очень получалось примирить свой сан и свое нынешнее занятие, имевшее очень уж косвенное отношение к самообороне.

Нужно было что-то делать. И именно Игорю. Потому что остальные, кажется, считали, что все в порядке и что главное – переломить себя. Страшно представить, что выйдет, если у них получится.

На место Игорь прибыл раньше всех и помог присмиревшему Хеллбою доремонтировать сарай. Хеллбой, по счастью, не особенно его расспрашивал – только поинтересовался, где ребята, и, услышав, что Игорь видел их в Гданьске (соблюдая конспирацию, они сошлись в одной пляжной кафешке, но не разговаривали и не подали виду, что знакомы) и скоро все будут здесь, удовлетворенно кивнул.

А у Игоря при виде Хеллбоя и сарая зашевелилось какое-то предчувствие идеи… Ведь при изъятии этого стихийного бедствия и шуму вышло много, и стрельба могла получиться, и стеной кого-то едва не пришибли, а вот неприятных ощущений – никаких. Как в «Трех мушкетерах» – гвардейцы кардинала валяются штабелями, но никому не портят настроения… «Они все были плохие», как сказал бы брат Михаил.

Уголовников Игорь ненавидел даже тогда, когда сам был уголовником. Ненавидел за твердое убеждение в том, что прочие люди, «шлепели», зарабатывающие себе на жизнь трудом, самой судьбой предназначены к тому, чтобы их обирали, убивали и насиловали. Игорь-то хоть не давал себе забыть, что сам паразит и заслуживает такого же конца, как и прочие паразиты. Хотя утешением это было слабеньким.

Эней по возвращении надолго уединился с женой в домике. И не затем, зачем все подумали, Игорь это знал точно. Молодожены были расстроены, бешено расстроены, и обнимались, лежа на кровати, без всякой страсти – а так, как дети, забравшиеся грозовой ночью под одно одеяло.

Костя включился в доделку яхты, Десперадо отправился купаться, Антон возился с брезентовым мешком, подвешенным на дерево – отрабатывал удары. Игорь не собирался обсуждать произошедшее с Антоном – мальчик заговорил сам.

– Что с кэпом? – спросил Енот, присаживаясь рядом с Игорем отдохнуть. – Он ведь уже убивал раньше.

– Угу, – Игорь меланхолично выпустил дым. – Только он не разговаривал с теми, кого убивал. По крайней мере, с людьми, которых убивал. Понимаешь, в чем тут трюк, Тоха… далеко не все могут так просто убить человека. Что-то внутри сопротивляется. Биологическая программа или там совесть. И вот ты начинаешь прибегать ко всяким фокусам, чтобы эту программу обмануть. Ну, например, можно втереть себе, что ты – хороший парень, а он – плохой парень. И жить ему совершенно незачем. Или хотя бы так: я плохой парень, но он – совсем плохой. До того тщательно это себе втереть, что ненависть станет уже настоящей, и на этой ненависти через барьер перескочить. Самое обидное – что на этот самообман идут зачастую люди хорошие. По-настоящему хорошие. Которым иначе – никак…

Он показал большим пальцем себе за спину, на домик, где скрывались Эней и Малгожата.

– Андрей? – спросил Енот.

Цумэ помотал головой, и Антон понял.

– Можно ещё так: жертва – вообще не человек. Или там… она – человек, а ты – сверхчеловек. Хомо, чтоб его, супербиус, – он снова затянулся.

– Понимаешь, такие трюки нужны только на первых порах – потом появляется привычка. Или вот как наш падре в бытность морпехом. Две разных личности. Одна, в свободное от работы время – хороший человек. Детишек любит, на всякую неправду смотреть без содрогания не может, никакой злобы не выносит… А в рабочее время тумблер щелк! – и перед нами боевая машина. Тут нужно душу отключить начисто: в руках автомат, ты придаток к автомату. И главное – пауз никаких не допускать. Опять-таки на первых порах. Потому что потом появляется навык: щелк-щелк. Входишь – и выходишь…

Игорь докурил до фильтра, вбил окурок пяткой в песок.

– Самое поганое во всем этом – даже не привычка к убийству, а привычка к самообману. Вот почему Кен теперь устроился так, чтобы не убивать совсем. И я сделаю все, чтобы ему даже случайно не пришлось. Среди нас должен оставаться хоть один нормальный человек.

– А мне – придется научиться?

– Думаю, да, – вздохнул Игорь. – Бойца из тебя не сделать, но ты должен будешь в случае чего за себя постоять… Кен в таком случае просто умрет, он подписался стать мучеником, когда принял сан. А ты не подписывался, и не нужно тебе.

– А… как тогда?

– Ну… я предпочел бы, чтобы ты вообще ни к какому самообману не прибегал.

– Но если не прибегать… понимать, что перед тобой человек… который, может быть, лучше тебя… которому больно… Это значит – быть чудовищем.

– А ты думал, революция – это тебе лобио кушать? – прорычал Игорь с деланным акцентом.

– Я не люблю лобио, – Антон поднялся с песка, встал в стойку напротив мешка и принялся бить – остервенело, рассаживая кулаки и не обращая внимания на боль.

Игорь растянулся поблизости на траве за дюной – море здесь потихонечку съедало пляжи, как уже почти сожрало Куршскую косу. Ощущая солнце скорее как вес, а не как тепло, он думал, что нужна разрядка. Нужна игра. Всерьез – со всеми оперативными действиями и большой ценой ошибки – но с нулевой ценой победы. Игра, в которой можно будет не считать потери противника.