Текст книги "В час, когда взойдет луна"

Автор книги: Ольга Чигиринская

Планшетка поехала крутить запись сначала, с «Эй, Падди, слышал новость, от которой дрожь в ногах…» – Габриэлян ткнул пальцем в «стоп» и, включив соковыжималку, замучил последний апельсин. Со вздохом забросил в емкость капсулу, встряхнул соковыжималку – shaken, not stirred – и перелил жидкость в чистый стакан. Потом подошел к кушетке и снял со спящей свой пиджак.

– Майя Львовна, проснитесь, пожалуйста.

Да, пребывание здесь на нее определенно подействовало. Проснулась рывком. В глазах – никакой мути. С другой стороны, гейш, вероятно, учат и этому.

– Сколько времени?

А вот язык слегка заплетается – во рту сухо. Десять часов назад Габриэлян не мог ей ничего предложить, кроме воды, а несколько глотков, которые она сделала прежде, чем упала спать, от уже наметившегося обезвоживания не спасали. Габриэлян протянул ей сок и посмотрел на часы.

– Сейчас шесть тридцать утра – следовательно, проспали вы где-то десять часов. Извините, Майя Львовна, я вам больше времени дать не могу, самому позарез нужно отдохнуть, так что давайте я вас быстренько отправлю домой, и сам поеду.

– До… домой?

– Вас в камеру возвращать нельзя. Я тут еще не все зачистил, и вам, к сожалению, могут устроить несчастный случай или самоубийство, – да, понял он, глядя в изумленные глаза сиды из холма, линия взята верно: не давать ей выбора, подносить освобождение как почти свершившийся факт. – Когда вас привели, я понял, что толкового разговора не получится, и дал вам поспать. Я бы больше дал, но мои временные ресурсы уже исчерпаны. Так что давайте я сейчас быстро запишу ваши показания, и вы пойдете домой, досыпать.

– Но я уже…

– Осторожнее, попадет не в то горло. Эти глупости я читал. Совершенно безграмотная работа. Там даже структура предложений не ваша. А я хочу услышать, как это было на самом деле.

Майя Львовна выдохнула и покачала головой. Она не верила ему. Она никому не верила.

– Я не хотела становиться варком. И, в общем-то, жить уже не хочу. Вот вам и вся правда. Самоубийство, сердечный приступ, категория – какая разница. Мне все надоело.

– То есть, после того как высокий господин Владимир Старков заявил, что не позволит вам реализовать право на отказ от инициации, и прибег к эндокринному воздействию, вы впали в депрессию. Это не только излечимо, Майя Львовна – это в большинстве случаев проходит само собой, особенно если несостоявшийся «мастер» погибнет.

Глаза распахнулись еще шире.

– Кстати, по существу вы поступили совершенно правильно. Первое дело в таком случае привлечь к себе внимание. Только на будущее я рекомендовал бы какое-нибудь менее сложное правонарушение. Разбитая витрина тоже сработает и чревата куда меньшей путаницей.

Она подалась назад, схватилась за шею, потерла шрам. Она все еще не верила.

– Дело Майи Азизовой по статье 202, часть 9 МКК закрыто, – мягко сказал Габриэлян. – Я вас сейчас расспрашиваю как свидетельницу по делу Дмитрия Грушко – злоупотребление служебными полномочиями, взятки, вымогательство и далее по тексту. Вы нам уже сильно помогли – лежа тут, на кушетке. Всяк сюда входящий видел, что свидетельница у меня есть и что пальцем ее тронуть я не дам. Какие меры применялись к вам, я, в общем, знаю: эмоциональное и эндокринное давление, ВЧ-обработка. Что-нибудь сверх этого было?

– Это… – медленно сказала Азизова, – зависит от того, будете ли вы рассматривать еще одно дело.

– Буду, – улыбнулся Габриэлян. – Я ведь начал не с Грушко – «паровозом» тут работает другой, скажем так, человек, Грушко и те его коллеги, что предпочли закрыть глаза на это дело, идут прицепом. У вас синяки трех-четырехдневной давности. Вас били, Майя Львовна?

– Нет. Это… Старков. Раньше. И он… не бил меня.

Правда. Злой следователь, добрый следователь… думайте, Майя Львовна, думайте, что вам предлагают, чего от вас хотят. Если вы начнете считать, я выиграл.

– К вам прикасался кто-нибудь еще, кроме Старкова?

– Не знаю. Я эти несколько дней просуществовала в таком состоянии… – она покрутила пальцами в воздухе.

– Сумеречном.

– Да, это вы хорошо придумали. Именно сумеречном. Я что-то помню, но это может быть и бредом. Старков… оставил после себя сплошной синяк. Если там и прошелся кто-то потом, хуже он не сделал. Кто-то меня лапал, но не Грушко. И, скорее всего, вообще… галлюцинация. Я… время от времени видела то, чего не было, и не видела того, что было. Старкова видела, все время.

– Так. Давайте вернемся чуть-чуть назад. Вам оказали медицинскую помощь, потом поместили в камеру. Когда – по вашему субъективному времени – появился Старков?

Нет, Майя Львовна, вот Старков как минимум в двух случаях галлюцинацией не был. А допрос, между прочим, уже идет. Надеюсь, что вы это заметили. Да. Заметили. Ну что ж, едем.

– Не знаю. Почти сразу. Они накладывались друг на друга, Старковы. А остальные точно были людьми, теплыми. Они меня не трогали, совсем. Думаю, они просто боялись переступать какую-то грань, потому что я могла еще, как им казалось, стать высокой госпожой… ведь могла?

– Могли, – кивнул Габриэлян. – Больше того, если бы вы ею стали, пройдя через все это давление – Старков набрал бы несколько очков.

– Я думала… пока были силы думать… зачем все это? Я же подписала все в первый день, я столько наговорила, что куда там, я им понавыдумывала… зачем вся эта бредятина… А это оказалась…

– А это они просто пытались заставить вас согласиться на инициацию, – подтвердил Габриэлян. – А ваши показания никому не были нужны, с самого начала. Понимаете, у Грушко не было обратного хода с того момента, как он вас задержал. Он либо доламывал вас и передавал Старкову – либо вылетал в трубу за должностное преступление. Потому что не понять, что Старков нарушил букву закона, Грушко не мог.

– Букву?

О, и эмоции возвращаются.

– Букву. Пункт об отказе от инициации существует для того, чтобы отсеять тех, кто не может переломить физиологический страх. Потому что они, как правило, умирают.

Майя снова потерла шею, губы ее скривились.

– Вы хотите сказать, что если бы вы не вмешались…

– Вас бы, скорее всего, довели до того состояния, при котором человек согласен на что угодно, даже на инициацию. Вы бы все равно умерли, по всей вероятности – но то, ради чего вы боролись… Оно тоже было бы потеряно.

– А сейчас…

– А сейчас, по окончании нашего разговора, вы подпишете документ об отказе. Должен вас предупредить, что в этом случае вы не можете получить приглашение в течение 15 лет.

Если это ее огорчит, то я – садовник.

– Где расписываться? – спросила женщина.

– Сейчас документ подготовят и принесут, а вы пока посмотрите эти снимки – нет ли тут… кого-то из ваших «теплых». Кстати, моя фамилия Габриэлян. Вадим Арович Габриэлян. Вот моя карточка, там личный номер.

Действующих и бездействовавших лиц можно было привлечь и без опознания – записей хватило бы. Но отчего нет? Следствию удобнее, а гражданке Азизовой – приятнее.

Принесли на подпись бумаги – отказ от данных под давлением показаний; принесли гражданскую одежду жительницы холмов и зачехленную гитару. Габриэлян деликатно отвернулся: должностная инструкция запрещала покидать кабинет, пока там находится кто-то посторонний. «Не этой песней старой…» – он сжал гриф гитары сквозь мягкий чехол и подумал, что в последние три года очень мало отдыхал и никогда не устраивал коллегам вечеринку с гейшами…

– Замечательно, – выглядела Майя Львовна как бедная старая кобыла Мэг, после того, как на ней проехалась ведьма Нэнси. Но действительно замечательно. Моторика слегка подторможена, но более чем в пределах нормы, зрачок нормальный, мимика… Истерика, конечно, будет, но не здесь, не сейчас и не надолго. Старков молодец, что ее заметил. И полный болван во всем остальном. Даже не болван, а… это явление носило у «молодых» высоких господ тотальный характер – с трудом контролируемая жажда до новой жизни, тяга к источникам сильных эмоций.

– Дайте, пожалуйста, – Майя протянула руку к инструменту. Так. Бумаги подписаны, апельсины выжаты, Король…

Дверь открылась. Экстерн Михаил Винницкий из училища на смену явился.

– Вечер добрый, – вежливый Миша в присутствии дамы снял шляпу. – Что, Изя всё?

Гражданка Азизова явно перестала понимать, на каком она свете. И то сказать, не походил Миша на человека, работающего в этом здании.

– В общем и целом, все. На твоем месте, я пошел бы и потыкал палочкой нашего друга Дмитрия. Скорее всего, он уже дозрел.

– Тебя мама разве не учила, что нехорошо тыкать палочкой в… то, что на дороге валяется? – наставительно сказал Король, сбрасывая мокрый плащ.

– Твоя пра-пра-пра-пра во время Исхода на этом, будь благонадежен, еду готовила. Чем ты лучше? Давай, проверяй консистенцию.

– Во время Пленения, а не Исхода, сколько раз тебе говорить, агоише тухес. И у пророка Иезекииля, – Миша устроился за столом, – а по-простому Хацкла, было то, что у него было, и потому моей пра-пра-пра он никак быть не могёт. Разве что моим.

– Во время первого пленения вы в кирпич солому не клали. Потому в Египте всё и развалилось. Ни одного целого сфинкса не найдешь – можешь сам проверить.

Хватит? Пожалуй, хватит.

– Простите, Майя Львовна. Это мой… коллега, Михаил Винницкий. Майя Львовна Азизова.

– Очень приятно, – Миша сверкнул зубами. – А то я вас видел, а вы меня – нет. До встречи по более приятному поводу.

– Давай. Майя Львовна, вы ещё один документ пропустили.

Подписка о неразглашении, оказание помощи следствию… Азизова сглотнула и подписала. Молча. Не очень разбирая, что подписывает. Вот как опасно осознать, что ты – жив. Ну какая, спрашивается, сила может заставить мертвого подписать не нужную ему бумажку?

…Уже на выходе из управления до Майи дошло, что СБшник собирается отвезти ее на своей машине.

– Послушайте, – сказала она. – Вы…

– Мне по пути, а на улице дождь. Видели, как Король промок?

– Король? Как… у Бабеля?

– Да, – Габриэлян покачал головой. Это была определенно не самая лучшая его идея.

Два поворота, одиннадцать кварталов…

– Я никогда не думала, что живу так близко от… – Азизову передернуло.

Поднимаясь с ней в лифте, он спросил:

– У вас есть подруга, которая могла бы провести с вами ночь? И, по возможности, следующую?

Наследница королевы Медб посмотрела на него снизу вверх.

– Вы так заботитесь обо всех… жертвах космической несправедливости?

– Я стараюсь доделывать то, за что взялся, до конца.

– Почему эту и следующую?

– Потому что больше вряд ли понадобится.

Женщина сглотнула, дернула было руку вверх, осеклась, потом уже осознанным движением прижала ладонь к шее.

– Разве мне не нужна более… основательная защита?

– На ближайшее время – нет, – лифт остановился. – Тронуть вас сейчас – всё равно, что нарисовать на груди мишень. Да и высокие господа не любят меченых. А как только факт нарушения будет зафиксирован официально, вы получите деревянную пайцзу. Пожизненно. Как пострадавшая.

Азизова повернулась к нему.

– Спасибо.

– Совершенно не за что.

– Я знаю.

* * *

Вечеринку с гейшами организовать не удалось: сначала была чистка московского Управления, потом – Мозес, потом Екатеринослав, а потом Аркадий Петрович приказал завернуть Габриэляна прямо с проходной и не пускать в Цитадель, пока не закончится отпуск по состоянию здоровья. Удивлённый Габриэлян решил по такому случаю пройтись от Цитадели пешком.

Весна, уже захватившая Украину, добралась, наконец, и до Москвы. Осаду столицы она традиционно готовила долго, но штурм бывал всегда быстрым и яростным: южный ветер в считанные часы разгонял облачную армаду, подсушивал и прогревал асфальт, будил к жизни дремлющие деревья.

Габриэлян шёл вдоль реки, когда комм пропел о приходе текстового сообщения на один из адресов для «внешней» связи.

Бондарев звал Габриэляна на вечер «ИнфоНета», по случаю тридцатилетия компании, в VIP-зал. Писал, что адрес получил от университетского товарища, Паши Анастасова, который, кстати, тоже там будет. Обещал лучших гейш Москвы. Габриэлян подумал и отписал в ответ, что, спасибо, придёт – можно ли получить еще один пропуск? И приложил индекс для голосовой связи.

Может быть, это просто попытка выразить благодарность. Может быть – вторая древнейшая профессия – Бондарев надеется что-то из него вытащить, а то и вовсе завязать узелок. Если так, будет интересно посмотреть, как работает совсем другая школа. А может быть, это бондаревское начальство. Или не бондаревское вовсе. Так что кого-то с собой, а кого-то на внешний контроль. А делятся пусть сами.

Бондарев связался с ним меньше, чем через минуту. Габриэлян не раз видел его на снимках, но вживую журналист производил совсем другое впечатление. В статике он из-за ранней седины и общей сухопарости казался суровым аскетом. В динамике он походил, наверное, на Суворова: очень подвижный, улыбчивый, с петушиной пластикой и высоковатым для мужчины его лет тенорком. Габриэлян знал, что ложным обвинением избрали именно изнасилование потому, что Бондарев был известный в кругах донжуан. Теперь он понимал, как Бондареву это удается. Факел совершенно неподдельного темперамента. Штюрм унд дранг. Конечно, да. Конечно, еще один пропуск – очень легко. Дресс-код? Какая чепуха, носить нужно то, в чем удобно. Мы вас ждем с нетерпением, какая радость, что вы согласились. Я вам так признателен…

Интересно, за что. Спасти я вас ни от чего особенного не спас, а материал угробил, – подумал Габриэлян, говоря все положенные слова. Все-таки бестолковый мы вид, у журавлей, например, эти социально предписанные телодвижения выглядят не в пример красивее. Да и у жуков-скарабеев тоже…

На вечеринку он пришел с Кесселем, а стажер Александра Кашина вела наружное наблюдение. Габриэлян взял Кашину по двум причинам: во-первых, скрывать ничего не собирался, во-вторых, вокруг этой девушки увивался Король – ну и будет повод лишний раз пообщаться. А в третьих, если с приглашением что-то серьезно не так, маловероятно, но чем Сурт не шутит, то оппоненты официальное наблюдение засекут обязательно – и, будем надеяться, осознают, что стеснены в средствах.

Небоскреб ИнфоНет на Сокольниках походил на развернутый и изогнутый веер – поздняя Реконструкция, когда на радостях изощрялись кто во что горазд. Тридцатилетний юбилей отмечали громко, в фойе было полно народу в бумажных колпаках, под ногами шуршали серпантин и конфетти, отчетливо пахло шампанским. Но, увидев фамилию Габриэляна в отдельном списке, дежурный отправил подчиненного проводить гостей не в шумный конференц-зал и не в зимний сад, уставленный столиками, а на самую верхотуру.

Вид на город был хорош. Лучше, чем из дому, лучше даже, чем с крыши управления. Удачный ракурс. Виден и центр, и Сити, и – совсем уже далеко, сквозь столичное весеннее марево – цветные друзы промышленной зоны за вторым внешним кольцом, а между ними – огни, потоки огня, машины, окна, сигнальные маяки на крышах высоток. Конечно, довоенной плотности населения ни Москве, ни области не видать – да и никто не даст до такого довести – и можно бы селиться пониже и попросторнее… и не спасла бы высотные здания общепризнанная их экономичность, если бы москвичи не любили ульи. Вот они, гудят, наливаются желтым электрическим медом. Собирай – не хочу. Некоторые и собирают.

– Добрый вечер! – едва не вприпрыжку подошел Бондарев. Во плоти он еще больше походил на Суворова. Невысокий – макушка где-то на уровне габриэляновского носа – худой, длиннорукий. – Идём, все уже собрались. С кем имею…? – он задрал подбородок, вглядываясь в Кесселя.

– Позвольте представить, Кессель Андрей Робертович. Мой друг и отчасти коллега.

Тактичный человек Бондарев. Или осторожный. Кесселя он точно должен знать – все концы в Туле сводил именно Кессель, а в Туле с Бондаревым еще какое-то время будут разговаривать очень вежливо.

– Очень приятно, Бондарев, – журналист коротко тряхнул руку Суслика. – Ну, пройдёмте, господа. Нам неслыханно повезло: Алина Белоцерковская сегодня принимает гостей в последний раз. Я же сказал: будут лучшие гейши Москвы.

Лучшей гейше Москвы на вид никто не дал бы больше тридцати пяти – Габриэлян просто знал, что там все шестьдесят. Об Алине он слышал еще когда учился в школе.

Конечно, шестьдесят – это не предел. Дядя был краем знаком с Лямзиной, а она оставила «мир цветов и ив», когда ей было за восемьдесят – и никто бы не посмел сказать, что она там задержалась. Но это всё же вопрос стиля и личного выбора. Габриэлян улыбнулся – «Скорей бы мне под пятьдесят, чтоб ей под девяносто».

– Добрый вечер, – сказали из тени за правым плечом. – Позволите представить вас гостям и учительнице, Вадим Арович?

– Да, конечно, спасибо.

Майя Львовна больше не напоминала кобылу Мэг. В облегающем псевдоготическом трико на многочисленных шнуровках, в прямой тёмно-зеленой юбке с разрезами, она была теперь настоящей аборигенкой Авалона. Даже пахло от нее свежесрезанной травой и яблоками.

– Но… – развел руками Бондарев, как бы жалуясь, что у него отбирают эту возможность.

– Что поделаешь, – грустно сказал Кессель и его баритон возымел обычное успокаивающее действие – вот в ком пропал хозяин приемов, – кочевники. Налетают и похищают.

Габриэлян и Кессель, ведомые Майей, сделали «круг почета» по маленькому залу, уставленному столами, диванчиками и пуфами, перездоровались со всеми, очутились возле буфета. К винам и закускам придраться не мог бы даже Суслик. Буфет располагался на небольшом возвышении и, угощаясь трехэтажным бутербродиком из тоненько порезанной булочки с кунжутом, буженины, яйца и зелени, Габрилян окинул взглядом весь зал.

– Литературно-информационный мэйнстрим, – тихо проговорил Суслик, оторвавшись на миг от мукузани, – с интересными добавками.

Габриэлян кивнул, соглашаясь. А мы тут – свидетельство того, что «ИнфоНет» по-прежнему пользуется высочайшим благоволением. Несмотря на. Или даже благодаря. Интересно, сколько присутствующих сделает про себя вывод, что тульский материал был не личной инициативой Бондарева, а заказом?

Майя как-то незаметно растворилась, но ее быстро сменил Бондарев.

– Интервью, небось, не дадите? – улыбнулся он.

– А разве материал еще не протух? – вежливо поинтересовался Габриэлян.

– Да что вы! – Бондарев теперь уже откровенно засмеялся и оттащил их за пустующий столик в углу. – Я же очеркист, а не репортер. Жареный факт первой свежести – это репортерская специализация. А моя специализация – увидеть за фактом проблему и осветить ее прожектором в упор, чтобы даже слепой заметил. Факт: смотрящий области оказался серийным убийцей и при этом сосредоточил в своих руках такую власть, что его боялись даже подозревать. По этому факту уже отстрелялись все репортёры. А теперь время высветить проблему: Фальковский – единственный смотрящий области, который стал серийным убийцей, но не единственный, в чьих руках оказались сосредоточены одновременно деловые и административные рычаги. Это будет не просто очерк, Вадим Арович – книга, с двухчасовым видеоприложением, с большой рекламой. Ну так как насчет интервью?

– Я полагаю, – сказал Кессель, – что ваши коллеги неправы. Фальковского не столько боялись подозревать, сколько и не думали подозревать – а это совершенно другая проблема. А то, о чем вы говорите – практически неизбежная конвертация долгосрочной административной власти во власть финансовую – это проблема и вовсе третья. И достаточно давняя. Вы уверены, что вам нужно такое интервью именно от нас?

– Все сказанное вами, – Бондарев выбил из пачки сигарету, другую протянул Суслику. Каким чутьем курильщики так безошибочно определяют своих? – в очередной раз подивился Габриэлян. Просто какой-то тайный орден, ведь запаха же нет, нет совершенно. – Все сказанное вами неизбежно будет воспринято как сказанное вашим патроном. Думаю, вы будете очень осторожны в выражениях. Если вообще согласитесь что-то сказать. Выйдем в курилку, Андрей Робертович?

М-да. Сейчас ему Андрей Робертович расскажет про диссипативные структуры. А потом кто-нибудь еще расскажет ему про Андрея Робертовича – если еще не рассказали. И господин Бондарев осознает, что материал, предоставленный майором Кесселем, совершенно невозможно преподнести как официальную, полуофициальную или даже совершенно неофициальную точку зрения начальства. В виду практически несовместимых с жизнью повреждений, нанесенных нью-йоркской цитадели восемь лет назад при живейшем участии, чтобы не сказать руководстве, некоего Эндрю Элекзандера Кесселя, тогда еще не майора, а вовсе DSc.

Ну и ладно. Оно и к лучшему. Габриэлян отошел от стойки вместе с Бондаревым и Сусликом, но направился не в сторону комнаты для курящих, а в сторону группы из восьми человек, сформировавшейся вокруг Алины. Алина читала стихи.

«Не стану есть, не буду слушать,

умру среди твоих садов!»

Не трагический надрыв, нет, девичья мечта – вот исчахну я, умру, буду лежать, красивая среди красивого, и тогда-то вы… И даже чудилось в этом «умру» то, до чего на самом деле уродлива голодная смерть, так что обвалившееся следом «Подумала, и стала кушать» – воспринималось не как насмешка, как победа. Раньше была глупость, а теперь стало правильно.

Габриэлян улыбнулся, подсел и попал в игру как кур в ощип: стихи читали по кругу, и он так удачно сел, что его очередь приходилась сразу за Издебским, генеральным ИнфоНета.

Издебский смухлевал, прочитав:

 
Сегодня – распустились,
Назавтра – уж разбросаны ветрами:
Вот жизнь цветов; так как же
Можем думать мы,
Что их благоуханье продлится вечно?
 

– Это нечестно, – Валерий Дмитриевич, – возмутилась женщина в красном «платье-чулке». Если не знать, что она не из инфосектора, а из МФТИ – не поверишь. Особенно, если учитывать, чем эта леди там заведует.

– Нет-нет, все правильно, – примиряюще подняла руку Алина. – Мы ведь не щеголяем друг перед другом эрудицией и памятью, а просто делимся тем, что мы любим. Вадим Арович, очередь за вами – если, конечно, вы участвуете.

Небольшая – трехсекундная всего – пауза маскировала не попытку вспомнить, а довольно основательную внутреннюю борьбу. Наконец строчка «Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, пелеева сына» была загнана куда-то в угол, откуда продолжала торчать, как вытащенная на берег трирема. Он действительно любил «Илиаду», но подозревал, что попытка поделиться ею сейчас будет встречена в багинеты. А вот польстить Алине и кое-кому из гостей было и полезно, и приятно.

 
– Мы из каменных глыб создаем города,
Любим ясные мысли и точные числа,
И душе неприятно и странно, когда
Тянет ветер унылую песню без смысла.
Или море шумит. Ни надежда, ни страсть,
Все, что дорого нам, в них не сыщет ответа.
Если ты человек – отрицай эту власть,
Подчини этот хор вдохновенью поэта.
И пора бы понять, что поэт не Орфей,
На пустом побережье вздыхавший о тени,
А во фраке, с хлыстом, укротитель зверей
На залитой искусственным светом арене.
 

Улыбка Алины сочетала искренность и благосклонность. Так улыбается примадонна, согласная ради вас забыть, что она примадонна. В группе слушателей несколько человек наклонили головы – Каширка, Зеленоград, Долгопрудный. Габриэлян в ответ слегка развел руками – так, одними ладонями – а его сосед, очень крупный – не толстый, а именно крупный: большая голова, большие черты лица – начал со слов:

– Провинция справляет Рождество…

Это был худший и одновременно лучший вид чтеца – человек, совершенно влюбленный в текст и начисто не думающий об аудитории. Точнее, думающий – так, как агорафоб думает об открытом пространстве, по которому вынужден шагать. Он читал торопливо, словно извиняясь за такой длинный стих, и видно было: если бы не выпил, не смог бы. И Габриэлян внезапно понял: игра затеяна Алиной ради этого парня. Это его гейша хотела расковать и внутренне размассировать. И по мере чтения он в самом деле смелел, распрямлялся – голос стал громче, но, по счастью, чтение «с выражением» так и не началось: просто появились логические паузы и ударения в нужных местах. Герой «451 по Фаренгейту», ходячая книга, которую нужно было правильно пощекотать, чтобы она раскрылась и начала читать себя.

Подыграть? Поработать фоном?

На чтеца смотреть бессмысленно. Смотреть нужно на Алину. Но тут он поймал целенаправленное движение справа, а через несколько секунд его уже хлопали по плечу.

– Привет, – сказал на ухо Анастасов. – Ну, как тебе тут?

Отвечать прямо здесь было невежливо, не отвечать тоже – и Габриэлян с легким сожалением покинул компанию. Краем глаза он заметил, что Кессель и Бондарев уже вернулись из курилки.

– Забавно. Как я догадываюсь, это я тебе обязан.

С Анастасовым они вместе учились на искусствоведческом. Сейчас Габриэлян понимал, что это была ошибка – совмещать два высших, но тогда это казалось, да и было, очень увлекательным занятием. Университет он вспоминал с удовольствием.

– Ну, если честно, я только сказал, где тебя найти. Обязан ты Бондареву и Алине…

Алине?

– …ты вроде бы спас ее ученицу от какого-то варка, работавшего в паре с каким-то коррумпированным службистом… Ты вообще в последнее время, по слухам, заделался Ланцелотом. Точнее, Галахадом.

– Да никого я не спасал, – поморщился Габриэлян. – Было совершенно дурацкое дело…

…Что же это Майя Львовна к учительнице за защитой не пошла?

– А почему «точнее, Галахад»? – спросил он, чтобы спросить: так просто сворачивать разговор было неловко.

– Ну… весь отдан служению. Женат на работе, как говорится.

Картинка, моментально сложившаяся в голове, была многосоставной, подвижной и совершенно непристойной.

– Пашенька, – сказал Габриэлян, быстро задвигая к предыдущей триреме еще одну, скоро там целый флот образуется и его пойдут штурмовать троянцы, – это не я на ней, это она на мне – и в особо извращенной форме. Мне, что, лошадей пугать или…

А вот фраза «с Алиной роман завести» отправилась не в бухту на песочек, а в список второочередных дел.

– Я уже успел забыть твою манеру общения, – грустно сказал Паша. – Весь этот твой каскад ассоциаций. Почему лошадей? И почему пугать? Ты знаешь, сколько здесь мужиков, которым некогда, буквально некогда палку кинуть?

– Вот я и спрашиваю, почему ты считаешь, что я от них чем-то отличаюсь? А лошади из старого викторианского правила – что делать можно все, что угодно, только не на середине улицы – лошади пугаются.

– Ну, например, ты отличаешься тем, что я могу в офис вызвать девочку, а ты – нет. Насколько я знаю. Есть, конечно, чистые исключения: Карлов, например, – Паша показал глазами на смущенного чтеца, который, кстати, уже закончил. – Он только с женой и ему тоже некогда.

– Карлов? Тот самый?

– Именно. Сам понимаешь, какие бабы ему позировали, и кто его старался затащить в постель.

Карлов был известным фотохудожником-портретистом. Мирового масштаба – и настоящим фотохудожником, в старинной манере, мастером «светописи» в буквальном смысле слова. Сто лет назад, подумал Габриэлян, совершенно серьезно говорили, что цифровые технологии прикончат фотографию. А двести лет назад говорили, что фотография прикончит живопись. Но прогресс не прикончил ни живопись, ни фотографию, ни стихи, ни «интимную гитару» – только оттеснил в подвалы и пентхаузы. В этом небольшом зале собрались четыре десятка человек, которые миллионными тиражами производят цифровидео, плодя семьи и поколения «родственничков» все из того же романа Брэдбери, что ни год – изобретают новый музыкальный стиль, который, конечно же, с треском сметает старый, тиражируют наборы «сделай сам фильм/музыку/книгу» – и, удалившись от мира за звуконепроницаемые стены, наслаждаются стихами и музыкой позапрошлых веков в исполнении гейш и «ходячих книг»…

А лет через сто кое-что из этого «ширпотреба», вероятно, примутся вот так же смаковать знатоки и ценители – и то, от чего шарахаюсь я, будет смущать их не больше, чем нас – кёльнский собор. А ведь это был фантастический кич, его все поэты Германии костерили века три…

Габриэлян начал думать, как отделаться от Анастасова – но тут Анастасова утащила жена – надо же, некогда ему… Кессель глубоко увяз в разговоре с Бондаревым, Габриэлян вернулся к бару, подхватил еще один коктейль, снова вписался в компанию вокруг Алины – она тоже успела слегка перетасоваться, стихи в очередь читали только четверо, остальные слушали, то приходя, то уходя, и сейчас Алина радовала публику сонетом Микеланджело – видимо, подбадривая Карлова тем, что он не первый художник, любящий изящную словесность.

Габриэлян вдруг понял, что ему здесь нравится. И нравится не сама компания – за несколькими исключениями он бы ее просто терпел – а то, как этой компанией незаметно рулят шесть изящных женщин. Вот в это можно было нырнуть, как в поток данных в системе, даже не отслеживая, позволяя связям образовываться самостоятельно.

И он дрейфовал по залу, глядя, слушая и запоминая – пока не появилась гитара и не начался маленький, очень камерный концерт Алины. Большая часть присутствующих сконцентрировалась в центре зала, три гейши, до того «окучивавшие» тех, кто не примыкал к алининой компании, оказались свободны – и Майя в их числе. Габриэлян подошел к ней.

– А вы сегодня будете петь?

– Вряд ли, – она покачала головой. – Это её вечер.

– Профессиональная этика не велит портить бенефис?

– Что-то вроде того.

Они сели на пуфы с самого краешка – вроде бы и принадлежат к компании слушающих – и вроде бы нет.

– Жаль, – сказал Габриэлян.

У Алины голос был глубокий, низкий, очень женственный и уже не очень чистый – возраст. Недостатки она умело маскировала подбором репертуара: русские романсы и баллады, либо поздние стилизации под русские романсы и баллады. Она была не из холма, а скорее из озера.

– Мне очень понравился corpus delicti, – продолжал Габриэлян. – Я его даже сохранил в личной коллекции.

– Поделитесь копией?

– Конечно, Майя Львовна.

– В первый момент нашего знакомства, – Майя немного нервно улыбнулась, – у меня сложилось впечатление, что вам понравился и мой корпус.

«Мне нравится, что вы больны не мной… Мне нравится, что я больна не вами…», – пропела Алина.

– Да. Корпус был очень убедителен. Я на вас, если честно, довольно часто смотрел. Вы так самозабвенно спали…

– А вы завидовали, – улыбнулась Майя, теперь уже безо всякой нервозности.

– Очень.

– Послушайте, эта цидулка, которую я тогда подмахнула, – а вот тут легкомыслие было уже напускным. – Я, в общем, не против, но я совершенно не представляю себе, как это делается.

Клюнуло. Да как же это так, бумажку подсунули, а потом забыли, будто и не нужно никому… Интересно, Майя Львовна понимает, что ее, хм, соблазняют?

– Ох… вот это как раз была формальность. То есть, – поправился Габриэлян, – к вам могут обратиться за помощью, если вы окажетесь в зоне какого-то расследования, но не более. Просто вы, в отличие от большинства граждан, теперь связаны подпиской о неразглашении.