Текст книги "Личный убийца"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

– Посмотри, Закир. Здесь его нет?

У Альдыбегова от напряжения увлажнился узкий лоб.

– Нет.

– Точно или сомневаешься?

– Нет, у меня память на лица хорошая. Может, кто из них за рулем мотоцикла был, но ведь я не видел – в шлеме, да и далеко.

– Ладно, спасибо.

Викентий простился с младшим сержантом, почти не сомневаясь, что видится с ним не в последний раз, и вышел на площадь перед вокзалом. Было парко и серо, собирался дождь; полуденная толчея на улицах, мостовых, стоянках давила; мешала дышать, хотелось раздвинуть все это руками – машины, прохожих, дома – и очутиться где-нибудь на берегу Иртыша, минут пять хотя бы подышать хвоей и травами в кедровом срубе деда, а потом можно снова сюда, в Москву. Сердце ныло на непогоду. Викентий покурил, посмотрел на часы – половина двенадцатого, минут через десять должны подать на посадку «шестнадцатый» поезд Москва – Архангельск.

Он перешел на Ярославский, нашел на электронном табло номер платформы и зашагал вдоль состава к шестому вагону.

Это был тот самый поезд, которым отправлялся в командировку Богданович. И проводница Ардыбашева Вероника Лаврентьевна была та же, как сказал менеджер по персоналу. Невысокая, яркая женщина с калмыцким лицом, поглядев сквозь чистое стекло на удостоверение детектива, отворила дверь и пригласила его в служебное купе.

– Господи, мне еще ложки и простыни пересчитать, – проговорила озабоченно. – А что вы хоите?

На перроне уже толпились пассажиры.

– Я постараюсь коротко, – пообещал Решетников, извлекая фотографию Богдановича.

– Наташа! – выскочив из купе, прокричала Вероника в дальний конец вагона. – Начинай посадку, у меня проверяющий! – после чего вернулась на место и плотно задвинула дверь.

– Вы ездили двадцать второго апреля, – утвердительно сказал Решетников, – посмотрите, пожалуйста, не узнаете ли вы этого пассажира?

Вероника взяла из его рук фотокарточку из личного дела, увеличенную и потому не очень четкую, на которой Богданович был снят лет десять тому назад, а может, и того больше.

– Он ехал на девятом месте. В пятом купе получается, да? Постарайтесь вспомнить.

Она покачала головой, даже губами пошевелила, как будто читала текст; подняла на Решетникова черные, как угольки, раскосые глаза:

– Нет…

– Вероника Лаврентьевна, он точно ехал с вами и точно на этом месте. Вспомните! Его провожала жена. Она была одета в пальто цвета вишни… на шапочке еще была заколка желтого металла, волосы собраны в пучок на затылке. Ну?.. А потом прибежал мужчина…

– Вспомнила! – обрадовалась Ардыбашева. – Вспомнила! Мужчина передал ему папку с какими-то бумагами, да?

– Совершенно верно!

– Ну? И что вы хотите?

– Я хочу спросить, он до какой станции с вами ехал?

– Как это до какой? До Архангельска, до самого конца. А там его встречало человек пять, целовались-обнимались, машина «Волга» черная прямо на перроне… Богатый, видать, дядька.

– Богатый? Почему богатый?

– Ну… как сказать… Во-первых, билет дорого стоит, а он целое купе занимал.

– Что значит занимал? У него было много вещей?

– Нет, из вещей у него один «дипломат» был, но он один в купе ехал. Два билета у него было.

– То есть? К нему, что же, подсел кто-нибудь?

– Нет, как раз наоборот. Я к нему хотела подсадить женщину, ей не понравился спутник… не очень трезвый… Она тихонько попросила меня, если есть возможность, пересадить ее.

– Когда?

– Да сразу, как только я билеты пошла по вагону проверять. Вышла в коридор за мной и попросила. Я обещала, если что-то будет, помочь. Дошла до пятого купе, а тот человек… только тут он у вас молодой совсем… старая фотка, да?.. Ну, вот. Я ему, значит, сказала, что спутницу подсажу, а он: «Нет, нет, – говорит, – ни в коем случае!» И достал из кармана второй билет. «Я, – говорит, – выспаться хочу, специально два билета взял. Дел много, три ночи не спал. Единственная, – говорит, – возможность отдохнуть и выспаться в поезде».

– Так, так! – обрадовался Решетников. – А во-вторых?

– Что… во-вторых?

– Вы сказали, что богатый был, потому что, во-первых, два билета в СВ взял. А во-вторых?

Она смутилась.

– Когда мы отъехали, он чай заказывал. Один стакан. И печенье. А потом чай попил, принес стакан… уже переодетый в спортивный костюм черный… и дал мне десять рублей. «Сдачи, – говорит, – не надо». Просил его не беспокоить. Закрылся в купе…

– Погодите. Когда закрылся?

– Закрылся?.. – она задумалась. – Кажется, перед Пушкином он выходил в тамбур покурить. Ну да, я еще там подметала, приходила официантка из ресторана с тележкой, он покупал коробку клюквы в сахаре и коньяк. За резинкой штанов у него была пачка американских сигарет. Помню, я подумала: он что, один эту клюкву жрать будет и коньяком запивать?.. Нет, правда, если он собирался подарки дарить, то почему заранее не купил в магазине – зачем было покупать у официантки с наценкой.

– И что, один пил?

– Один. Нашла я потом в ящике под полкой пустую бутылку из-под коньяка, дорогой коньяк в непрозрачной бутылке с золотом, не помню, как называется. Нажрался и проспал, видать, до самой Вологды.

– До Вологды?

– Ну да. В Вологде он бегал на вокзал или к киоску на перроне за пивом. Купил аж четыре банки импортного пива и еще каких-то бутербродов целый мешок.

– Какой мешок?

– Полиэтиленовый.

– С бутербродами?

– Ну, не знаю, я так думаю. Пиво видела, он меня угощал, но я отказалась. А он: «У меня, – говорит, – трубы горят, хозяйка». Оно мне надо знать-то, что у него там горит?

– Значит, если я правильно вас понял… Поезд отправился по расписанию – в двенадцать часов десять минут, так?.. Когда он в Пушкино?

– Да минут через сорок пять – пятьдесят.

– В Пушкине вы его видели?

– Ой, да он у меня, что, один, что ли? Видела перед Пушкином, говорю ведь…

– Перед или после, Вероника Лаврентьевна?

– Перед, перед.

– А потом когда?

– Потом… потом в Вологде, кажется.

– А когда поезд приходит в Вологду?

– В двадцать сорок.

– Еще один вопрос. Вы видели, как он в Вологде выходил из вагона?

Она снова задумалась, коротко пожала плечами и ответила, усмехнувшись:

– Ой, да ну что вы, скажете, тоже? Он у меня один был, что ли? В Вологде-то половина вагона выходит, другие пассажиры садятся, стоим двадцать минут, а еще надо успеть белье заменить…

В дверь громко постучали, она отперла, на пороге предстал бригадир в сером отутюженном кителе.

– Что ты Наташе не поможешь, – сказал с упреком, зыркнув на Решетникова. – Посадка началась!

Решетников извинился, принимая гнев на себя, и встал, чтобы уйти.

– Значит, вы до Вологды его не будили? – уточнил еще раз, уже в дверях.

– Верно.

Решетников протиснулся к выходу, в тамбуре постоял, пропуская пассажиров с коробками.

– Спасибо, Вероника. Счастливого пути!

Она кивнула с улыбкой, подменив проверяющую билеты Наташу, и та побежала куда-то вдоль состава; а Решетникову было в другую сторону – через северный выход, так ближе к машине, и он потащился по краю платформы не солоно хлебавши, совсем не чувствуя облегчения на сердце.

Через пять минут из «Жигулей» он уже звонил Столетнику, докладывал, что в действиях его образовалась вынужденная пауза на раздумья, и он готов целиком и полностью поступить в его распоряжение.

– Вик! – сказал Столетник. – Ты молодец, Вик! Угадай, кто явился в агентство?

– Понятия не имею.

– Люсьена Воронова собственной персоной!

ГЛАВА 36

Каменев пил крепкий кофе из крышки термоса и ел бутерброд с копченой колбасой. Он сидел в темном салоне «Нивы», во дворе тридцать шестого дома с давно погасшими окнами. По всему периметру не было видно огней улиц, небо затянули тучи (изредка по крыше машины барабанил дождь). Порой Старому Оперу казалось, что он вообще один в целом свете. С вечера он еще отвечал на звонки Столетника, знал, что в дело вошли Игорь, Вадим и Алик, но сам от их помощи отказался, потому что не был уверен в правильности своих действий – так, рассчитал процентов на пятьдесят, что может подфартить.

Несколько минут он даже подремал. Подмывало добежать до ларька и взять стограммовый стаканчик с «Русской» – все ждать было веселее. Но потом он все же передумал, вспомнив о своем обещании Леле стать на путь исправления. Он жевал бутерброд, с сожалением отмечая, что чем чаще его кусаешь, тем скорее он кончается, пил кофе, который не любил в принципе, но не мог не признать, что сон этот напиток все же отгоняет.

И думал о времени, в какое ему довелось жить. Вывод из этих его размышлений напрашивался совсем даже неутешительный. Получалось, что жить становилось все хуже – та жизнь, к которой его готовили, кончилась, как будто и не было ее вовсе, а не начиналась, а полоса безвременья должна была продлиться до его смерти. Скорее всего бесславной и, козе понятно, не в теплой постели в окружении родственников.

Тогда, раньше, при Советах, работалось и жилось легче, и бандиты были другими – как-никак, хоть волчьи, но законы у них все-таки были. А теперь не стало воров в законе и наступил беспредел, и все тоньше, незаметнее становилась грань между добром и злом.

«Нет, не выйдет, – думал Каменев, – ни черта из этой войны не выйдет. Бесконечная она какая-то. Люди гибнут, одни за металл, другие неизвестно, за что. Пуляют друг в друга почем зря. А нельзя так с современными бандитами, в этом правительство на ложном пути. Не нужно вступать с ними в разговоры – для того они заложников и берут, чтобы с ними поговорили, по телевидению показали, в газетах об их «подвигах» пропечатали, да еще требования выполнили. Почему он может стрелять, а милиционер по нему не может? Почему его, подонка, можно выкупить у следствия под залог? А того, кто совершил менее тяжкое преступление, нужно держать в тюрьме потому, что у него нет денег? И что это за объявления такие: «Молодой человек без комплексов, умеющий стрелять, за хорошее вознаграждение возьмется за любую работу»?! Это что, демократией называется?»

Даже философы, размышляющие о жизни в своих трудах, по существу, работают на неродившихся еще потомков: может быть, спустя века по их сентенциям историки поймут нынешнее время. А скорее всего никто не станет в нем разбираться, потому что продлится оно никак не меньше пятидесяти лет, а пятьдесят лет в истории – пустяк. И совсем не важно, что за эти полвека перемен уйдет из жизни целое поколение потенциально способных и деятельных людей, уйдет нереализовавшимся, злым, обиженным или безразличным к своей, а значит, и к чужой жизни.

Так думалось Каменеву, сидя в засаде, совершенно не будучи уверенному в том, что она увенчается успехом – один, под черным мокрым небом, в дождь, без света. Он уже устал думать о том, какая машина подменила синий «Форд» и внял ли Либерман его угрозам; устал думать, что там было, на этой дискете, пропажа которой внесла такой переполох в бандитские ряды; устал вычислять, кто и зачем обчистил его квартиру и была ли вообще эта дискета, а если не было, то зачем все-таки его подписали на ее поиск? Поэтому он сидел, пил кофе, жевал последний бутерброд с колбасой и каждые пять минут поглядывал на часы и проверял их на слух: уж не встали ли они, раз так медленно тянется время?

Но часы работали исправно. В три, когда он отчаялся дождаться кого бы то ни было и когда ехать домой было уже ни к чему, Каменев включил печку, подогрел салон и упал на сиденье, решив доспать до рассвета здесь, на месте, положившись на то, что утро окажется мудренее и решение о дальнейших действиях придет само собой. В конце концов, показания пацанов о том, что в портфеле Ариничева не было никакой дискеты, были достаточным основанием, чтобы встретиться с Либерманом, и если не получить у него дополнительную информацию, то отказаться от дальнейшего поиска: не вешай, мол, лапшу на уши, Гера.

В три пятнадцать его разбудили грохот и вопли. Еще не рассвело, он вскочил, больно ударившись ребром о руль, всмотрелся в темноту двора…

В свете единственной лампочки во втором подъезде ближайшего к стоянке дома был виден опрокинутый мусорный контейнер и людские тени: двое дрались, визжа и нещадно матерясь. Недолго думая, Старый Опер врубил дальний свет фар, ослепил дерущихся и, направив машину прямо на них, одним броском прижал к контейнерам.

– Стоять! – выскочив из машины, достал из кармана Женькин «магнум». – Руки вверх!

Одному из бомжей удалось-таки убежать – он метнулся в темноту и растворился где-то между трансформаторной будкой и гаражами; другому же не позволила уйти хромота – он лег на кучу песка вниз лицом и закрыл голову руками:

– Не тронь! Не тронь, падла! Я не виноват, он первый… первый начал!.. Это моя территория! Моя!..

Каменев схватил его за шиворот, рванул, оторвав от земли, придавил предплечьем к слону на детской площадке:

– Заткнись!.. А то как дам, так уши отвалятся!

Бомж был старый, вонючий, с жиденькой седой растительностью на грязной физиономии. Каменев рванул его за отвороты плаща так, что пуговицы брызнули в разные стороны.

Ни одна из когда-либо виденных или модных одежек не могла порадовать глаз Старого Опера так, как синяя шерстяная спортивная кофта на «молнии» с динамовской эмблемой – некогда белой, а теперь грязной, но все равно различимой в свете зажигалки. Отсутствие нижней части спортивного костюма, описанного Ариничевой, его не смутило: ясно, что штаны он выменял на пачку сигарет или проиграл в стос.

– Какого хера пялишься, мусор?! – плаксиво и зло просипел бомж. – Вези меня в «обезьянник», утром баланды хоть поем. Давай!

– Давай-ка покурим. А потом я тебе дам червонец и отпущу на все четыре стороны, – неожиданно предложил ему этот вроде бы «мент».

– Се? – не понял бомж, но сигарету трясущейся рукой пропойцы все же взял.

– И чекушку куплю, – добавил Каменев, что должно было заменить нокаутирующий удар.

– За что?! – вытаращился бомж и закашлялся, от жадности проглотив слишком много дыма. – Че я тебе сделал-то, ты?!

Каменев не стал отвечать, пошел к машине, стоявшей с распахнутой дверцей и включенными фарами посреди двора. Бомжу, прельщенному перспективой не только поесть, но и выпить, ничего не оставалось, как пойти за ним. Он плелся, хромая, и причитал:

– Че надо-то? А?.. Че ты… пужаешь-то? Давай лучше в «обезьянник».

Каменев сел за руль, распахнул пассажирскую дверцу. Бомж с трудом занял место рядом, продолжая что-то бубнить.

– В «обезьянник» я тебя не повезу, – сказал Каменев. – Но сам накормлю, напою и денег дам. Если ты мне скажешь, как к тебе попал портфель с табличкой, что в нем было и куда все это, включая портфель, подевалось. Считать я буду мысленно до пяти. Через пять секунд я тебя отсюда выбрасываю и уезжаю на дезинфекцию. Раз!..

– Постой, погоди! – заелозил и затрясся бомж… – He знаю я, о чем говоришь! Не знаю!.. Портфель… какой еще портфель?.. Сказал бы, а не знаю, где…

Каменев видел, что он не врет: дрожь в голосе, горячечное дыхание, готовность заработать обещанное любой ценой не подлежали сомнению.

– Откуда у тебя эта кофта?

– Хто?.. А, кофта?.. Дык, это Кентуха мне подарил. Ей-ей, бля буду, Кентуха подарил! Когда их завербовали на калым, когда повезли. Ха-ароший был человек, хучь и дрался!.. Да что дрался – молодой, кровь горячая, еще не отшлифовала его жисть-то!.. Не вру!

– На какой еще калым?

– Не знаю, не знаю!.. Вот приехал автобус, вот человек пять вышли, давай нас собирать. По всему кварталу. В автобусе уже кто-то сидел. Одного Кентуху и взяли. Все хотели, а вот его взяли. Рабочие нужны, за еду. Еду обещали, а хто будет стараться – денег. Кентуху отобрали, а так больше никого. Дак пошел, после вернулся и кофту с себя снял. И мне подарил. «На, – грит, – Мартын…» Это я Мартын, прозвали за фамилию… «На, – грит, – не помни зла». Пощасливило ему, пощасливило!..

– Погоди, Мартын, – миролюбиво оказал Каменев. – Откуда у него эта кофта, он не говорил?

Бомж замотал головой так, что она чуть не оторвалась:

– Ни-и-и! Ни Боже ж мой! Разве ж я б не сказал? Сказал бы!..

– А где он ночевал?

Мартын наклонился и посмотрел в ветровое стекло на верхний этаж пятиэтажного дома:

– Дык, вона… на чердаке! Там теперь я. Тепло, матрас есть. Гоняют, правда. Жильцы. Одного нашего с крыши зимой сковырнули!..

– Когда этот автобус за калымщиками приезжал?

– И-и-и!.. Давно. Весной.

По такому ответу Каменев понял, что спрашивать что-либо у него бесполезно.

Каменев переключил фары на ближний и выполз со двора. Бомж вцепился в панель, вертел головой, словно ожидал удара справа или слева.

– Посиди здесь, я поесть куплю, – Каменев вышел возле дежурного ларька. Купил пачку печенья, сосиски в пластиковой упаковке, сигареты и бутылку красного вина, вернулся в машину: – Отметим, Мартын?

– А пойдем? Пойдем, чего ж!.. – сглотнул бомж слюну. – Только тихо, не то прогонят жильцы.

…Они поднялись на пятый этаж дома, выходившего на Верхнюю Первомайскую – по соседству с баней. Каменев прихватил фонарь, посветил Мартыну, который одолел лестницу проворнее, нежели можно было ожидать при его хромоте, и последовал за ним, рассовав покупки по карманам.

На чердаке стояла вонь. Ворковали голуби в дальнем углу. Хрустел под ногами керамзит. Два окошка выходили на улицу; выглянув, Каменев не сразу сообразил, что напротив через дорогу как раз и находится 49-й дом, возле которого утром в понедельник нашли портфель постовые.

– Тут я сплю. А раньше Кентуха спал. У его кореша были, только один в больницу угодил со скарлатиной… зимой, в конце… а другой в тюрьме – сдали жильцы, в квартиру, дурак, полез.

Каменев наклонился и поднял блеснувшую в луче иглу от разового шприца:

– Колешься, что ли?

– Хто? Я?.. Ни!.. Ни Боже мой!.. Я вовнутрь, себя колоть хуже нет. И где взять?..

Каменев перехватил его жадный взгляд, устремленый на торчавшие из кармана бутылку и закуску. Достал все, что было:

– На, не нажрись только сдуру. Потихоньку пей!

Бомж развернул матрас, оттащил его, и Каменев увидел книгу «Север», а рядом с ней – записную книжку, принадлежавшую, несомненно, Ариничеву: голубая клеенчатая обложка, запачканная и помя-тая, но та самая – иной здесь просто быть не могло. Эти предметы лежали вместе со стопкой газет, тряпок, оказавшихся при ближайшем рассмотрении одеждой – рубашкой, штанами, панамой защитного цвета; были здесь деревянный черенок с торчавшим сантиметра на три сточенным лезвием и карандаш.

Каменев раскрыл книгу с компасом на обложке. Увидел экслибрис – буквы «С.Ю.» из колючей проволоки. Пролистал, нашел билетик на электричку. Затем принялся под хруст печенья, уплетаемого изголодавшимся бомжем, перелистывать записную книжку, испещренную адресами, телефонами, заметками.

– Будешь? – с нескрываемой надеждой на отрицательный ответ спросил Мартын, ловко срезав полиэтиленовую пробку обломком ножа.

– Пей, я за рулем.

Забулькало.

– Давно ты здесь? – спросил Каменев.

– Я-то?.. Как Кентуха уехал… Да я и раньше жил, еще до него. А потом он драться стал. Напьется – и в зубы. Выгнал меня, бабу какую-то привел. Потом ее выгнал. А когда он уехал, я опять сюда пришел…

– Что было на ногах у твоего Кентухи, не помнишь?

– Че?.. А-а!.. На ногах-то? Нет, не помню.

Мартын хмелел на глазах, Каменев понял, что еще минута-две, и ничего он от него не добьется.

– Кто еще из ваших был, когда вербовщики на автобусе приезжали? – вырвал бутылку из рук бомжа.

– Ну ты!.. Щас я те в мор-рду!.. – возопил тот, роняя слюни. – Дай сюд-да!..

Каменев хлестнул его пальцами по физиономии, приводя в чувство, и тот отполз в угол, закрыл лицо кулаками.

– Где вас собирали? Где? Говори быстро!

– А… там!.. Возле бани… Не дерись, мусор!.. В «обезьянник» веди!..

Каменев схватил его за плечо, рванул, поволок волоком к чердачной двери. Спустить вниз хромоногого, упиравшегося бомжа стоило усилий. Он уже не заботился о тишине, голосил во всю глотку, что у него украли личные вещи, и Каменев с трудом сдерживал себя, чтобы не заткнуть его ударом кулака. Усадив Мартына на скамейку возле детской песочницы, он вызвал по телефону Филимонова:

– Извини, брат, но дело такое, что без тебя никак не обойтись.

На ожидание ушло полчаса. Во избежание общественного резонанса Мартына пришлось засунуть на заднее сиденье «Нивы» и пообещать ему вернуть недопитую бутылку, если он помолчит. Тот, конечно, не замолчал, но перестал горланить на весь двор, и это позволило Каменеву бегло изучить трофеи.

Книга «Север» издательства «ФиС» 1975 года была довольно потрепанной, испачканной, с пометками, особенно на картах с указаниями туристских маршрутов; сейчас Каменева интересовал билет на электричку, купленный, как он мог заключить, на Ярославском вокзале. Судя по экслибрису, книга принадлежала Сергею Юдину, и, значит, билет был до Болшева или Подлипок. Не было в этом ничего настораживающего, если бы не дата на билете -18.04.98 г. Юдин говорил, что никто их не навещал и сам он никуда не отлучался; Ариничева считала, что Анатолий Маркович умер, возвращаясь из Болшева утром девятнадцатого… Если бы этот билет, приобретенный в Москве, принадлежал кому-то третьему – например, Ариничевой, – то как он мог оказаться в книге, украденной из портфеля Ариничева девятнадцатого числа?

Не меньший интерес представляла записная книжка. По нескольку адресов и телефонов на каждую букву алфавита, вклеенная визитка Эдварда Кублера, перечеркнутый адрес Коренева на Неглинной, адрес новой квартиры Светланы Кореневой, где Старый Опер уже побывал. На последней странице – торопливая, неряшливая запись: буква Б и после двоеточия цифры: 13.32, 15.45, 16.10, 6.00. Эта последняя запись была сделана оранжевыми люминесцирующими чернилами. Такую ручку Каменев видел у Юдина в стаканчике возле телефона…

Когда пришел участковый Филимонов, Мартын спал.

– Знакомая личность, – сплюнул Николай Петрович. – По пять приводов ежемесячно. Только и отдохнули от него с корешами на 850-летие Москвы, когда их в Курск спровадили.

– Что это за «вербовщики» сюда наезжают, Коля? – прикурив, поинтересовался Каменев.

– Не понял тебя?

– Этот Мартын сказал, будто верхнюю часть костюма Ариничева ему оставил некий Кентуха, а самого его за миску супа взяли калымить куда-то на стройку.

– Кентуху? – засмеялся Филимонов. – Н-да, этот настроит. Разве прирежет там кого-нибудь и по новой на Колыму поедет, а не на калым. Он по пяти статьям сидел, в последний раз – за драку, до того – по двести тридцатой за жестокое обращение с животными. То-то, я смотрю, давно этого гнуса не видать в районе.

Каменев показал ему книгу и записную книжку:

– Ариничевские.

– Иди ты! – не поверил тот своим глазам. – Где нашел?

Каменев коротко рассказал о ночлежке.

– Да, Саша, – вздохнул участковый. – Какого сыскаря МУР лишился!

– Брось, ничего нет проще. Узнал у дворничихи, что бомжи после полуночи контейнеры трясут – после того, как жильцы последний мусор вынесут, и до того, как мусоровозы в шесть утра заявятся. Если бы портфель выбросили с чердака сорок девятого дома, он непременно упал бы на дорогу, согласен? Или на тротуар на четной стороне. А его нашли утром двадцатого на нечетной, туда он разве что с чердака вот этого дома мог долететь. Ну, кто будет в контейнерах рыться и костюм с чужого плеча забирать? Вот и решил подежурить. Портфель больно приметный, с именной табличкой. Такой у себя держать обломно, тем более что слух о мертвеце на скамейке по району прошел.

– А на хрена им книжки-то?

– Да кто его знает! «Север» надеялись продать, по записной кого-нибудь вызвонить и выручить за нее хотя бы стакан.

Участковый улыбнулся – до чего все просто, позавидовал белой завистью способностям Старого Опера; детектив – это все-таки профессия!

– Значит, нашел Кентуха портфель, поднялся к себе, вытряхнул из него все, что там было, а портфель выбросил в окно?

– Не сразу. Что-то его испугало. Может быть, облаву проводили?

– Не было облавы, – сказал Филимонов, – уж я бы знал.

– Это милицейской не было, Коля. А Мартын утверждал, что их собирали какие-то люди возле бани. Он и автобус видел, в котором уже бригада сидела, видимо, из других районов. В общем, так. Мартына этого нужно отвезти в «обезьянник» и постеречь. Когда протрезвеет, пусть расскажет, кто приезжал, на каком автобусе, кого собирали и зачем. Собери всех, кого он назовет, Коля. И спроси: не интересовались ли эти «вербовщики» дискетой – раз; не запомнил ли кто номер автобуса или хотя бы марку – два… И три: не было ли среди «вербовщиков» кого-нибудь из этих, – Каменев достал из кармана фотографии Либермана, «риэлтора» и неизвестного, который был с ними в кафе «Пикник». Потом добавил четвертую – Богдановича.

Фотоснимки всех, проходивших по делам «Шерифа», имелись у каждого сотрудника – так распорядился Женька и, в общем, был прав: иногда, казалось бы, разрозненные дела пересекались самым неожиданным образом.

– Поехали, – захлопнул дверцу Филимонов. – Ты уверен, что дискеты на чердаке нет?

Каменев завел двигатель и выехал со двора.

– Я уверен, что окрестных бомжей у бани собрал кто-то из своих. Если бы чужие лазили по чердакам, записную книжку бы они не оставили – это как пить дать.