Текст книги "Личный убийца"

Автор книги: Олег Приходько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Я понял тебя, уже еду, – ворчливо проговорил Каменев и развел руками: – Всем-то я нужен. Ни днем ни ночью покоя нет. То один в гости приглашает, то другой.

Такой манере он научился у Женьки – это тот всегда притворялся дурачком, выуживая в непринужденной болтовне ценные сведения. Но с Кореневой у Старого Опера ничего не получилось, она все сорок пять минут «вешала ему лапшу на уши» – не то действительно приняв за дурачка, не то, наоборот, раскусив лицедейство и усмотрев в его интересе к бывшему мужу какую-то для себя опасность.

– До свидания, Светлана Алексеевна, – поклонился Старый Опер, – может, даст Бог, еще свидимся. Премного благодарен за беседу.

– Ого! – восхитилась Коренева изысканными манерами собеседника и протянула ему вялую руку для поцелуя. Каменев сделал вид, что не понял – пожал ладонь. – Не думаю, что я оправдала ваши надежды.

– «Кто живет надеждой, рискует умереть голодной смертью», – ни к селу ни к городу процитировал Старый Опер Франклина, полагая, впрочем, что слова эти принадлежат Валерии, от которой он их слышал. – Честь имею!

В камере для допросов изолятора временного содержания он чувствовал себя намного уверенней, чем в «прикинутой хате» бабенки-разведенки. Следователь со смешной фамилией Иванов, старый друг Филимонова, позволил бывшему муровскому оперу побеседовать с задержанным и отдал распоряжение доставить Турка:

– Ты понимаешь, Саныч, – увлеченно рассказывал Филимонов, – я на него давно посматривал. Бандюга – пробы ставить негде! А тут смотрю – ведут разлюбезного!.. Ну, поинтересовался, во время составления протокола поприсутствовал. «Клиента» этого, лопуха питерского, доставили, никак от клофелина прочухаться не может. Все признал. А ручку – нет. «Ручка не моя», – говорит. Я тут живо смекнул: ну на хрена, спрашивается, урке говняному ручка «Паркер» с золотым пером?.. И тут меня как током ударило! Я ведь в нашем отделении, когда ты мне про Ариничева рассказал, поинтересовался, что там у него пропало в портфеле. И ручка там значилась. По описанию Кореневой – она! «Паркер» с золотым пером! Схватил ее, мотнулся на «дежурке» к Ариничевой, она, кстати, сказала, что ты у нее недавно побывал. Ручку признала. Она же ее мужу и подарила. Ручка приметная, вот, погляди: черная прорезиненная поверхность нижней части, на верхней – футбольная символика, таких единицы. Фирма «Паркер» вообще выпускает штучный товар, как сказала Ариничева… А эта вроде продавалась вместе с каким-то лотерейным билетом, по которому, в случае выигрыша, можно поехать в Париж на футбольный чемпионат…

Сержант втолкнул в камеру Турка. Нос его распух, на лбу запеклась кровь. Он остановился у двери и смотрел на неизвестного человека в штатском затравленно и злобно.

– Сядь! – рявкнул Иванов. – Что стоишь, как в штаны насрал?!

Турок усмехнулся, хотел сплюнуть на пол, но Иванов, по всему, поднаторевший в общении с подследственными, упредил плевок:

– Я те щас харкну, сучий потрох! Я те харкну!.. Ты мне собственной кровью полы отпидерасишь, гнус…баный!

Сержант схватил Турка за шиворот, усадил на железный табурет.

– Где ты взял эту ручку? – спросил Иванов. – Скажешь «украл» – говори, у кого, скажешь «купил» – говори где. Если «нашел» – в каком месте, когда? Сразу скажу: ручка принадлежала покойнику, так что не вешай на себя «мокрое», Турок в жопу затурканный, говори!

Арестованный смекнул, что от четырех до десяти – не «вышка», а эти менты – они теперь что хочешь повесить могут, и от ручки теперь ему не откреститься – подпись-то в протоколе уже поставлена.

– Н-не… не я… не знаю, – забормотал Турок, и глаза его стали бешено вращаться, перебегать с одного лица на другое.

– Чего ты не знаешь?! – грохнул кулаком по столу Иванов. – Как у тебя в кармане ручка оказалась?

– Знаю… нет, я… У пацана забрал. Возле метро «Первомайская», он ее киоскеру предлагал… за блок «Мальборо», я там рядом стоял… с-случайно…

– Брешешь, падло!

– Нет, точно, начальник! Бля буду!..

– Не будешь, а есть! Как выглядел пацан?

– Ну, я не помню… там их двое было, один на велике спортивном, лет двенадцать примерно, в клетчатой такой рубашке и джинсах…

– Когда это было? – спросил Каменев.

Турок задумался, помотал головой:

– Не помню точно. Да уж полмесяца, наверно… В воскресенье, часа в четыре… да, точно в воскресенье, я потом в манеж на турнир по карате ходил.

– Киоскер может это подтвердить? – подключился к перекрестному допросу Филимонов.

– Наверно…

– Какой киоскер, в каком киоске?

– Ну, говорю же, возле «Первомайской» – «Табак», перед поворотом на Среднюю…

Милиционеры переглянулись.

– Ты знаешь этого пацана? Раньше его видел? – наседал Филимонов. – Он из твоих кормильцев-мойщиков?

– Да из каких мойщиков, начальник?! Не надо меня на понт брать!..

– Молчать!!! – рявкнул Иванов. – Тебе повторить вопрос?

Турок вздохнул, покрутил головой и снова хотел сплюнуть, но получил подзатыльник от стоявшего позади сержанта.

– С-суки!.. – произнес сквозь зубы и задрожал.

Каменев понял, что пора вступать в игру.

– Значит, так, старший лейтенант, – заговорил официальным тоном, – пиши протокол!.. «Ручка «Паркер» с золотым пером и футбольной символикой принадлежала гражданину Ариничеву Анатолию Марковичу, обнаруженному мертвым на Измайловском бульваре…» Написал?.. Пиши дальше: «По свидетельству вдовы Ариничева Лидии Петровны Ариничевой, он носил ручку в портфеле из крокодиловой кожи, похищенном в момент убийства…»

Написал?.. Далее!.. «Вместе с ручкой из портфеля была похищена дискета, содержавшая сведения, имевшие государственное значение, в связи с исчезновением которой Федеральной службой безопасности по распоряжению Генеральной прокуратуры Российской Федерации проводится широкомасштабная операция «Перехват»…» Написал?.. Дальше!.. «Ручка «Паркер», опознанная вдовой убитого Ариничева, обнаружена в кармане Туркина по прозвищу Турок… такого-то… во столько-то… во время совершения им преступления, предусмотренного частью 2 статьи 145 Уголовного кодекса…»

– Ладно, не вешай! Не вешай, начальник! – закричал Турок. – Я никого не убивал! Я в «мокром» не замешан!.. Знать никакого Ариничева не знаю, слышь?! Не знаю! Не знаю! Меня там не было, меня в тот день вообще не было, я спал!

– В какой день, Турок? – спросил Иванов. – В какой день-то?

Турок осекся, ошалело посмотрел по сторонам; сержант встал на изготовку, на случай, если ему придет в голову раскроить себе череп об угол стола.

– Слышал я о том, что кого-то на лавочке замочили, – окончательно сник Турок. – Только про то, что это его ручка, ей-Богу, не знал!..

– Не божись, а то до утра не доживешь, – посоветовал Филимонов. – Если не покажешь мне завтра пацана – поедешь в Лефортово. Понял? Там проверят, где ты в «тот день» был и с кем спал.

Каменев кивнул Иванову.

– Увести, – приказал следователь.

– Встать! Выходи!..

Как только за конвоиром затворилась дверь, Иванов скомкал листок, на котором «под диктовку» писал: «Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя, То как зверь она завоет, То заплачет, как дитя…»

– Ну, Коля, – посмотрел на Филимонова Каменев, – найдешь пацана – считай, что место сторожа в «Шерифе» за тобой зарезервировано!

ГЛАВА 34

Решетников в это время находился на берегу Пахры в сорока трех километрах от Москвы, в революционном городке Подольске.

Дом, где жила Люсьена Воронова, он нашел достаточно быстро, но хозяйку не застал. Соседка Вороновой сказала, что она в церкви, и это немало удивило Решетникова. Он не знал жертву Богдановича в лицо, иначе бы встретил ее после службы, а потому отправился колесить по Подольску, не столько рассматривая достопримечательности, сколько (в который уже раз!) вслушиваясь в допрос, учиненный Кокориным директору «Моспродуктсервиса»; голоса их почти беспрестанно звучали из магнитофона в салоне «Жигулей»: ГОЛОС КОКОРИНА: «Поезда – это ваша слабость?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Нет, моя слабость – самолеты. А поезда – моя сила». ГОЛОС КОКОРИНА: «Поясните». ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Я не понял вопрос». ГОЛОС КОКОРИНА: «Почему вы не полетели самолетом? Поезд в Архангельск отправляется в двенадцать часов десять минут. Таким образом, у вас выпадал целый день. Вы же деловой человек, Леонтий Борисович. Экономили на билете?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Во-первых, поездка в спальном вагоне действительно доставляет мне удовольствие. Во-вторых, в самолете меня укачивает…»

«Но назад ты вернулся самолетом, – подумал Решетников, объезжая по кругу главный корпус механического завода имени Калинина. – Хотя, получив известие о смерти жены, не мог поступить иначе».

«…То есть не то, что я не летаю вовсе, но потом целые сутки требуются, чтобы прийти в себя. В-третьих, в случае задержки рейса я мог потерять больше».

Отношения торгаша с транспортом более всего занимали Викентия. И поезд-самолет, на что Кокорин обратил пристальное внимание, и автомобили: два автомобиля на семью, а на вокзал его отвозил водитель… ГОЛОС КОКОРИНА: «В среду двадцать второго вы поехали на вокзал в служебной машине?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «А как же иначе?..»

«Как же иначе, как же иначе», – мысленно передразнил его Решетников. Дальше он слушать не стал – все помнил наизусть, даже номер вагона поезда Москва – Архангельск, которым торгаш отправлялся в командировку.

Чем дольше он слушал допрос, тем больше убеждался, что Кокорин – следователь-ас; многие вопросы, поначалу казавшиеся Решетникову лишними, вовсе таковыми не являлись. По всему, Алексей Михайлович готовился к встрече основательно и выстраивал допрос, проверяя вполне определившуюся версию. Вот и саженцы, о которых Кира говорила знакомой, не ускользнули от него, и визит Богдановичей на дачу накануне отъезда, и какие-то мелкие хозяйственные работы, о которых рассказал сосед по даче Ребров.

Викентий посмотрел на часы, развернулся у дома, в котором, судя по мемориальной доске, жила мать Ленина, и помчал в сторону квартала завода тяжелого машиностроения. Люсьена Воронова заведовала там столовой.

Солнце уже садилось, окрашивая кровью перистые облака на горизонте. Если верить приметам, это обещало ветреную погоду, но в приметы Решетников не очень-то и верил. Он верил в то, что человек создан для работы, что зло должно быть наказано, что свобода должна быть завоевана, что, сколько ни замаливай грехи, – зла на земле меньше не станет, а душевные травмы остаются, и порок никуда не денется. К сожалению.

Обе сестры Вороновы были уже дома и приняли Решетникова не сказать чтобы радушно, но, во всяком случае, согласились выслушать. Смятение на их лицах детектив прочитал, когда попросил Эльзу Вячеславовну оставить их с Люсьеной наедине и, не отреагировав на задиристую реплику: «У нас с Люсьеночкой нет секретов друг от друга!», выдержал

паузу такой долготы, какая понадобилась, чтобы Эльза, фыркнув, удалилась в соседнюю комнату. Решетников усмехнулся, представив ее прильнувшей к замочной скважине, и начал:

– Я к вам, Люсьена Вячеславовна, по делу давнему и, как я понимаю, малоприятному. Полагаю, вы не забыли своего обидчика Леонтия Богдановича и даже знаете его адрес, так?

Тактика у Решетникова была отработана и еще ни разу его не подводила: прежде чем положить на лопатки, нанеси удар по жизненно важной точке, а то ведь не дастся противник, не позволит швырнуть себя, находясь в здравом уме и твердой памяти.

Люсьена – круглолицая, шестьдесят девятого года рождения, большеокая и пухлогубая особа в черно-белом одеянии, с гладко расчесанными на пробор и заколотыми гребнем волосами – сперва побледнела, потом, наоборот, покраснела и стала похожей на багровое уже солнце, видневшееся в окно между двумя девятиэтажками.

– При чем здесь Леонтий?.. Какой еще адрес, да и зачем мне все это? – беспомощно обводя углы маслянисто-черными глазами, залепетала она.

«Да, без старшей сестры – как без подпорки», – сразу сообразил Решетников.

– Ну как же зачем? – продолжал он наседать, впрочем, не повышая голоса. – А звонили вы ему зачем?

– Кто звонил? – изумилась она и покраснела еще больше. – Я звонила? Да что вы такое говорите?

– Я говорю то, что знаю, Люсьена Вячеславовна. К нам обратилась жена Леонтия Борисовича Кира Михайловна Богданович. Ваши звонки достаточно долго омрачали и ее существование, и их семейную жизнь. Зачем же шантажировать, Люсьена Вячеславовна, ведь Богданович свое отсидел, не правда ли?

– Никого я не шантажировала! – вскричала младшая Воронова так, чтобы крик ее прозвучал призывом старшей на помощь.

Помощь не замедлила сказаться.

– А ну, Люська, гони этого сыщика к чертовой матери! – приказала она зло, представ в дверном проеме широко распахнутой двери. – Нет у него никаких доказательств! Пшел отсюдова!..

Решетников не двинулся с места:

– Каких доказательств нет, Эльза Вячеславовна? Доказательств чего?.. Того, что звонили? Доказательств не нужно. Кира Михайловна, не выдержав шантажа, покончила жизнь самоубийством. Она застрелилась двадцать второго апреля у себя на даче в Малаховке.

Люсьена ойкнула и перекрестилась; хватив воздух ртом, не сумела скрыть испуга и старшая сестра, похожая на младшую лицом, но в два раза превосходившая ее массой.

– Значится, так! – пришла она в себя первой. – Никуда и никому мы не звонили, после суда с Богдановичем не виделись и видеться не хотим и до жены его никакого касательства не имели! А вы идите, откуда пришли, и оставьте нас в покое!

Эльза пыхнула и, прошипев: «Ах так? Ну, щас!» – удалилась на кухню, и Решетников слышал, как она по телефону вызывает какого-то Петра, нещадно бранясь и лживо уверяя, что к Люське явился какой-то хмырь и угрожает.

– Я не звонила, – божилась Люсьена, глядя на Решетникова расширенными от испуга глазами. – Вот вам крест, не звонила! Ведь я и из Москвы уехала… понимаете? Подольск – мой родной город, в этой квартирке еще моя мать жила. Она умерла после того, что этот подонок, прости Господи, со мной сотворил. Не выдержала, заболела и через год умерла.

– А здесь вы живете вместе с сестрой?

– Нет, у нее своя квартира, хорошая трехкомнатная, на проспекте. Она с двумя детьми и мужем Петром живет, а я одна…

Потом они заголосили обе, Решетников поднял руку, прося слово, и, когда они замолчали, мягко произнес:

– Меня интересует Богданович Леонтий Борисович. И не только меня. Возможно, мы поговорим и разойдемся и больше никогда с вами не встретимся. А если вы отказываетесь разговаривать – воля ваша, тогда продолжите беседу с уже знакомым вам следователем Протопоповым. – При упоминании фамилии Протопопов Эльза, снова было открывшая пасть, захлопнула ее и насторожилась. – Или Донцом, – бесстрастно продолжал Решетников. – Правда, сейчас он аж заместитель министра юстиции, ему некогда, но мы подберем кого-нибудь из прокуратуры. Следователя Кокорина, например, которому дал показания Богданович о звонках.

– Вам русским языком говорят: мы не звонили! – с дрожью в голосе сказала старшая.

Викентий вздохнул и, беспомощно разведя руками, встал:

– Я догадывался, что у нас не получится разговора.

В квартиру вместе с разящим сивушным запахом ворвался небритый мужчина с бешеными глазами, залитыми, не иначе, томатным соусом:

– Х-хто?.. Эф-тот?! – ткнул толстым скрюченным пальцем Решетникова в грудь.

– Петя, не надо! – взмолилась младшая сестра.

– Дак мы его щас!.. – попытался он схватить Решетникова в охапку.

Викентий вынул из наплечной кобуры штурмовой «генц», длина которого вместе с глушителем составляла полметра, взял его за ствол и тюкнул мужика, будто молотком, по лбу.

Тот рухнул навзничь.

– Милиция!!! – возопила Эльза, бросившись к мужу. – Люська, воды! Ой, Господи, шишка! Ой, бандит! Ой, люди, что же это?! Петя! Петенька!..

Поднялась суматоха, соседи стали стучать по батарее парового отопления; переступив через Петра, бросилась на кухню Люсьена.

– Не буду вам мешать, – сказал Решетников и вышел из квартиры вон.

…Во дворе уже стемнело. Он поздоровался с бабушками на скамейке у подъезда, не спеша дошел до машины, оставленной на улице.

Ждать долго не пришлось: минут через пять из дома выбежала Люсьена в наспех наброшенном на плечи платке, оглянулась. Решетников посигналил и отворил дверцу.

– Ой, и натворили же вы делов; – испуганно проговорила она, плюхнувшись на сиденье.

Он включил магнитофон со встроенным микрофоном.

– Ну что вам надо-то? Ну зачем вы приехали? Узнать, кто звонил?

– Это я и без вас знаю, – усмехнулся Викентий, разминая сигарету. – Сестра ваша звонила, Эльза Вячеславовна. Я хочу узнать другое: почему в 1992 году вы изменили показания? Кто вас заставил?

Она закрыла ладонями лицо и вдруг тоненько и жалобно завыла, как над усопшим. Он прикурил, переждал истерику.

– Жизнь заставила, – всхлипнув, утерла слезы головным платком Люсьена. – Я тогда здесь с матерью жила в одной комнате, а Эльза с ребенком и этим алкоголиком – в другой. Больная мать, маленький ребенок и алкоголик. Ничего компания, да?.. Да и я была года полтора сама не своя – под наблюдением невропатолога состояла. А что делать-то? Куда деваться? На зарплату – я еще заведующей не была, посудомойкой работала – не прожить, не то что квартиру снять… И тут приехал адвокат.

– Рознер?

– Он.

– И что?

– И посоветовал…

На улицу выбежала разъяренная Эльза, распахнула дверцу.

– А ну вылазь! – приказала, дрожа от негодования. – Вылазь, кому говорю?!

– Пусти! Пусти меня! – поставив для упора ногу на тротуар, завизжала Люсьена. – Хватит, хватит командовать!.. Я у тебя не купленная!

Эльза хлестнула ее по щеке:

– Домой, сволочь!

– Ты сама сволочь! Сама меня сделала дурочкой! Сама! Убирайся отсюда к лешему! Я тебе говорила, не надо звонить! Не надо! Хватит с него пяти лет!.. Спекулянтка! Сколько ты на моей беде наживаться будешь?!

Эльза отступила на тротуар, уперла руки в жирные бока и закричала вдруг, работая на публику:

– Х-ха! Беда у нее! Нет, вы посмотрите: беда!.. Подумаешь, трахнули ее, разыгрывает тут из себя девственницу, можно подумать!..

Люсьена захлопнула дверцу, вцепилась Решетникову в рукав:

– Пожалуйста, давайте уедем отсюда, давайте уедем! Куда нибудь, скорее!..

Он послушно чиркнул стартером, рванул вдоль улицы до ближайшего угла, свернул. Видел в зеркальце, как Эльза размахивала кулаками, стоя посреди мостовой, и что-то гневно выкрикивала вслед.

У ближайшего киоска он остановился, купил большую бутылку минеральной воды и два пластиковых стаканчика. Она пила, проливая воду на юбку, потом вышла, ополоснула лицо; опершись о капот, дышала глубоко и часто. Викентий нашел валидол в аптечке, предложил ей положить под язык.

Очень не скоро, но она все же успокоилась.

– Что я вам наговорила-то? – прошептала, не в силах сосредоточиться.

– Вас нашел адвокат Рознер.

– Да… Он сказал, что дело направлено на пересмотр. Что теперь действует новый Уголовный кодекс и дело ведет другой следователь. Он и даже прокурор говорят, что есть возможность выпустить Леонтия на два года раньше из тюрьмы, что он, Леонтий, готов принести мне свои извинения, он раскаялся, изменился.

Она замолчала.

– А вы?

– Я?.. Я нет, я отказывалась. Тогда он намекнул, что нам всем тесно в этой квартире, а если я дам нужные показания, то он и клиент… то есть Леонтий, позаботятся о кооперативе. И чтобы на обстановку осталось. Для этого я должна признать, что Леонтий не угрожал мне убийством.

– А как же он предлагал мотивировать отказ от прежних показаний?

– Никак не предлагал. Говорил, что он все уладит, что в суде все сам устроит, мне даже идти туда не придется, нужно только дать письменные показания.

– То есть оговорить следователя Протопопова?

Она потупилась.

– Я не хотела, я никогда бы этого не сделала. Но сестра…

Ну и, в общем, взяла она адвоката в оборот, стали они меня вдвоем уговаривать, чтобы в клинику психиатрическую легла, мол, кошмары после того…

– Вы состоите на учете у психиатра?

– Нет. Они меня определили в частную клинику профессора Нечаева в Химках, «Утренняя заря» называется, хорошая клиника. Там вообще наркоманов лечат…

– Деньги он уже передал вам к тому времени?

– Часть. Остальные обещал отдать, когда выйдет Богданович.

– И что, отдал?

– Отдал. Не сразу, правда. Я даже подумать успела, что они меня обманули – чуть с ума не сошла. Но как-то в Москве случайно встретила Богдановича и увидела, что он на свободе. Сказала об этом Эльзе. Она поехала к этому Рознеру, стала угрожать, что разоблачит всех, мол, это не Протопопов, а они с Леонтием заставили меня дать показания, опоили чем-то в клинике… В общем, приехала она с деньгами. Купили мы квартиру трехкомнатную…

– Там теперь живет ваша сестра?

– Да… а теперь ее алкаш не работает, второй ребенок у них растет, вот она и решила еще поиграть с Богдановичами. Только ему не решилась звонить, стала ее пугать…

Она замолчала, Викентий подумал даже, что уснула – сидела с закрытыми глазами, не шевелясь и не дыша.

– Понимаете, Люсьена Владиславовна, какая цепочка получается, – прикурив новую сигарету, осторожно заговорил он. – Вы дали ложные показания. Преступник выпущен на свободу раньше положенного срока. Следователь Протопопов Юрий Федорович понижен в должности и звании. Ваша сестра звонила Кире Михайловне, в общем, не виновной в преступных деяниях мужа, женщине… И если мне не удастся доказать, что это было убийство – есть такие подозрения, – то действия вашей сестры могут быть расценены по статье сто семь УК «Доведение до самоубийства». Правомочность определит суд, конечно…

Она повернула к нему голову:

– И что… что мне теперь будет?

– Вам? Не знаю. Напишите все, как было. Все, о чем вы мне рассказали. Я частный детектив, вы можете отказаться, но поймите, это не в ваших интересах. Вы оговорили человека, получили за это взятку в особо крупных размерах, может быть, суд учтет, что вы пострадавшая, учтет ваше состояние – материальное и психическое…

– Ничего я писать не буду! – неожиданно твердым голосом заявила Воронова, она поняла наконец, к чему он ведет. – Ничего не буду! Вы из меня выташили показания!..

Решетников вздохнул, выключил магнитофон и, демонстративно вынув кассету, спрятал в карман.

– Ну что же, – сказал спокойно, – тогда придется не суду учитывать ваше состояние, а судебно-психиатрической экспертизе доказывать вашу вменяемость. Лично меня интересуете не вы, а Рознер, Донец и Шорников.

– Этих я не знаю! – заверила Воронова и взялась за ручку дверцы. – Вы обманули меня! Я вам не верю, вы хотите…

– Что?.. Что я хочу, Люсьена Вячеславовна? – с полуулыбкой посмотрел ей в глаза Решетников. – Ну, договаривайте! Изнасиловать вас, да?.. А вы порвите на себе одежду и скажите, что я хотел вас изнасиловать. Это же ваш метод. Вы так поступили с Богдановичем в восемьдесят седьмом году, разве нет?

– Нет! – не на шутку испугалась она. – Нет, как вы смеете так!.. Он пригласил меня к себе… к себе в квартиру… Пригласил, напился, а потом… потом стал меня раздевать. Я не хотела, я понимала, что он не женится на мне никогда, мне тогда только восемнадцать лет исполнилось. Я стала сопротивляться, но он озверел… Он вообще фашист, понимаете? Грязный фашист, садист!.. Для него человек, тем более женщина – ничто! Ничто!.. Он озверел и стал меня избивать. Потом достал пистолет, всунул мне в рот и… и…

Она снова заплакала, горько и безутешно, и Решетников почему-то подумал, что теперь ей станет легче жить. Даже если она сама еще об этом не знает.

– Сейчас Богдановичу предъявлено обвинение

в хранении оружия, – заговорил он с ней доверительно. – Но мы не исключаем, что он причастен к смерти своей жены. Возможно, он заказал ее убийство. Она была клиенткой нашего агентства. Рассказала, что незадолго до своего отъезда в Архангельск он ее избил. Он же пытается представить ее смерть как результат ваших с сестрой звонков и угроз. Она тоже показала, что ей неоднократно звонили. Ему с помощью Донца или Шорникова удалось изъять документы о судимости. Это, конечно, просто восстановить, такое не скроешь. Но он очень активно настаивает на том, что Кира была нервнобольной, что звонки подвели ее к самоубийству… – Решетников наклонился, достал кассету из «бардачка» и вставил в магнитофон. Промотав пленку до нужного места, прибавил звук: – Вот, послушайте… ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Причина – крайняя нервозность Киры. Скандал мог возникнуть на ровном месте. Я даже настоял, чтобы она показалась врачу». ГОЛОС КОКОРИНА: «Когда это началось?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Что началось?» ГОЛОС КОКОРИНА: «Нервозность когда стали замечать?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Полгода тому назад… Полгода тому назад она узнала, за что я сидел на самом деле». ГОЛОС КОКОРИНА: «Как узнала?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «От меня. Вернее, я бы ей никогда не рассказал об этом, но по телефону стала звонить какая-тоженщина. Она говорила, что жертва насилия – это ее слова, не мои – жива и ничего не забыла. В другой раз было что-то вроде угрозы: пусть он не думает, что отделался пятью годами… ну и прочее в таком духе. Звонков было три…» ГОЛОС КОКОРИНА: «Когда?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «В сентябре и начале октября, кажется… да, именно: незадолго до моего дня рождения десятого октября состоялось объяснение. Кира стала нервничать, смотреть на меня подозрительно, следить за мной. Плохо спала по ночам…»

Решетников промотал пленку. ГОЛОС КОКОРИНА: «Вы сказали, что вам известно, с чем она обращалась к детективу?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Я сказал, что догадываюсь…» ГОЛОС КОКОРИНА: «Отмотать кассету в магнитофоне?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Не надо. Я помню. Да, для меня не тайна ее поручение детективу. Проклятые звонки Люсьен Вороновой… это та женщина… в общем, как она представляется, «жертва изнасилования». Извините, не хотелось бы возвращаться…» ГОЛОС КОКОРИНА: «Вы с ней разговаривали?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Нет». ГОЛОС КОКОРИНА: «Но уверены, что звонила она?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Она или ее сестра. Звонки были всегда в мое отсутствие. Они действовали на Киру убийственно, она впадала в истерику и все время порывалась пойти в милицию». ГОЛОС КОКОРИНА «Вы говорили, было три звонка?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «До того, как я все рассказал Кире. Потом они повторялись еще и еще». ГОЛОС КОКОРИНА: «А почему вы не хотели подключить к этому милицию?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Это бессмысленно. Типичный шантаж, вымогательство. Вороновы знали, что я не «клюну» на это, а болезненная реакция Киры их обнадеживала. Они рассчитывали получить деньги с нее, а не с меня. И она собиралась встретиться с ними, но я категорически препятствовал этому. Я понес наказание. Пять лет каторги – вполне достаточно. Тем более что Люсьен оболгала меня, показала на суде, будто я угрожал убийством. О своих финансовых притязаниях она впрямую не говорила, если бы милиции стал известен абонент – хотя я уверен, что звонили из автомата».

Решетников выключил магнитофон:

– Дальше о другом. Узнали голос?

– Сволочь, прости Господи! Какая же все-таки сволочь! – с трудом пошевелила губами Люсьена.

Решетников достал из кармана визитную карточку с золотым тиснением «Шериф»:

– Можете мне позвонить или приехать. Даю вам слово, что не использую ваше признание против вас. Но я не исключаю, что Богданович через того же адвоката Рознера или кого-то еще постарается доказать, что ваши звонки довели Киру до самоубийства. Вы не докажете, что ложились в клинику по указанию Рознера, а он докажет, что вы вымогали у него деньги.

Она спрятала визитку в нагрудный карман на блузке, застегнула пуговичку и, забыв проститься, вышла из машины.

Вернувшись домой за полночь, Викентий напился крепкого чаю с лимоном и вареньем, сваренным Катей Илларионовой. На литровой банке было написано Катиной рукой: «Для Викентия». Банку принесла в офис Валерия и, хитро подмигнув Решетникову сказала: «А еще, Вик, мне велено поцеловать тебя». – «Еще чего!» – буркнул Викентий, пряча банку в свой стол.

Теперь он лег и стал думать о Кате и ее дочке Леночке, и о своем Ванечке тоже. Вот если бы он женился на Кате, то Леночка и Ванечка стали бы братом и сестрой. И не надо было бы отдавать его больше в детский дом. Потом мысль о Леночке постепенно отступила, он стал думать, что, когда вся эта галиматья кончится и они найдут Рудинскую, нужно встретиться с прежней своей женой Машей и уговорить ее отдать Ванечку насовсем… Все равно ведь не ходит к нему, только звонит воспитательнице интерната…

И с тем он уснул. Но сон был тревожным, с пробуждениями. Ему все грезился стакан на скатерти, продвигающийся сам по себе к краю стола. Как только стакан дополз до края и норовил упасть, Решетников просыпался.

В комнате висели настенные электронные часы. Тихонечко щелкала секундная стрелка. Она напоминала Решетникову о времени, которого оставалось все меньше и меньше, а звонки и визиты Рудинских участились. Ни Столетник, ни он, ни Валя Александров не могли сказать на все сто процентов, что исчезновение Рудинской связано с делом Богдановича. Связь эта просматривалась разве что в публикации о партии «Власть и порядок». Они с Каменевым узнали об этом, еще когда Женька был где-то в Австралии или Испании, на второй день работы по поручению Киры.

А Кира тогда уже лежала мертвой у себя на даче…

Он вспомнил день, когда обнаружил ее. Прошло немногим более недели, а казалось, это было так давно… Вспомнил свою первую встречу с Кокориным, Каменева, который примчался на подмогу, нервничал, курил, сидя в машине и наматывая на палец какую-то толстую леску…

Он снова прослушал пленку с допросом Богдановича – все, что касалось их с Кирой поездки на дачу в Малаховку двадцать первого апреля.

«А зачем ему понадобилось распиливать старую притворную планку? – задумался. – Старую… Какую старую-то, ежели даче всего четыре года? И зачем менять старую на новую? Планка, она чтоб щель прикрыть, так? Дверь открывается наружу, значит, планка – изнутри. А в пристройке полно дров. Сухих, смолистых…»

Он встал, прошлепал босыми ногами на кухню, закурил «Дымок». Попил водицы из-под крана. Что-то вдруг проскочило в глубине подсознания, что-то очень интересное, забавное даже и полезное, что могло бы сдвинуть это дело с мертвой точки. Но вот что – забыл. Пришло и ушло в одно мгновение.

Он курил, сидя на кухне в одних трусах. Восстанавливал всю цепочку событий (уже в который раз!): Богдановичи сидят у камина, горят обрезки планки, бумага, огонь… О чем они говорили-то, что делали там? Кира сказала Глаголевой, что должны привезти саженцы. А Богданович категорически это отверг на допросе у Кокорина. А может быть, кто-то позвонил ей домой и под предлогом разгрузки саженцев (ведь измеряла она что-то шагами, и сам Богданович этого не отрицает)… выманил ее на дачу?

Тогда убийца должен был поджидать уже там. Он или его сообщник… Стоп! Ведь о саженцах она знала за день или за два до того, как уехал Богданович? Не вдруг же ей предложили саженцы? Тогда… тогда она непременно должна была посоветоваться с ним. Почему же он говорит, что никогда не слышал от нее о саженцах. Значит, он врет? Врет, врет, определенно врет!