Текст книги "Танец ангела"

Автор книги: Оке Эдвардсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

3

Очевидно, они встречались в центре Гетеборга. Точное место уже не установить, но, возможно, это их видели в Брюнс-парке. До того никто не видел их вместе. По крайней мере никто не сообщал. Как минимум три человека видели их после Брюнс-парка, и бог знает, сколько их объявится еще. Как бы то ни было, эти двое ходили вместе и были не похожи на отца и сына. У мальчика были темные волосы и «рваная» челка – это отметили сразу двое свидетелей, и поскольку комиссар Эрик Винтер знал, что обычно показания туманны и противоречивы, тут он сделал для себя заметку, что за это можно зацепиться.

«Всегда есть какая-то ниточка, – размышлял Винтер, пока шел мимо стадиона „Моссен“. – Иногда кажется, что нет ни миллиметра, но это только вопрос терпения».

Внизу лежали футбольные поля, хранящие память о битвах: через три месяца, по весне, игроки начнут выбивать друг из друга дерьмо, и замерзший сейчас грунт, блестящий как сталь, размякнет от испарений и будет пахнуть щелоком и линиментом. «Футбол – это не спорт, – думал Винтер. – Это бесконечные травмы колен, оторванные мениски. Я мог чего-то достигнуть, но я недостаточно часто себя калечил».

Никто не запомнил внешность мужчины. Но свидетели охотно брались его описывать. Он был высокий, среднего роста или, скорее, коротышка. «По сравнению с мальчиком?» – спрашивал Винтер. «Не, по сравнению с трамваем», – ответил один, и Винтер зажмурился в надежде, что все мировое зло исчезнет.

Мужчина был блондин, шатен и брюнет. Одет в костюм, кожаную куртку и твидовый пиджак. Он носил очки, он не носил очки, он носил солнечные очки. Он сутулился, обладал хорошей осанкой, ноги были кривыми, но очень ровными и длинными.

«Как бы выглядел мир, если бы мы все воспринимали окружающее одинаково?» – иногда задумывался Винтер.

Мальчик был все-таки брюнет, в этом Винтер смог убедиться сам. Была ли у него «рваная» челка, установить уже было невозможно. На третьем этаже студенческого общежития Чалмерского технологического университета, в четвертой комнате налево, если считать от лестницы, судебные медики и криминальные техники уже закончили свою срочную работу, и тело унесли, но долговязый комиссар задержался.

Он чувствовал запах крови от стен. Эта вонь – больше плод фантазии, думал Винтер. В основном из-за цвета – остатков жизни, разбросанных по обоям цвета мочи. Сноп солнечных лучей ворвался в окно. Если прищуриться, цвета расплываются и стена становится просто освещенным прямоугольником. Он закрыл глаза и почувствовал, как кровь растворяется под слабым теплом солнца и как стены начинают кричать о том, что случилось менее двенадцати часов назад.

Крик становился сильнее, и Винтер закрыл уши ладонями, потом прошел через комнату и открыл дверь в коридор. Когда он ее за собой закрывал, из комнаты слышался дикий рев, и Винтер понял, что тишина была так же оглушающа, когда это все произошло.

Сначала он прошел мимо, но повернул обратно. Субботний вечер был бесцветен в отличие от интерьера бара и ресторана, оформленного в цветах хоть и не столь уж сильных, но казавшихся яркими на фоне блеклой зимы за окном. Сейчас они согревали, а летом, напротив, создавали у посетителей ощущение прохлады. «Дельного дизайнера приглашал Юхан», – подумал Винтер и сел за столик у окна. Тут же подошла официантка, он заказал мальт-виски.

– Со льдом?

– Что?

– Виски вам – со льдом? – повторила она.

– Я же попросил «Лагавулин».

Девушка тупо смотрела на него. «Она новенькая, не виновата. Болгер еще не успел ее обучить», – подумал он и сказал:

– Без льда, пожалуйста.

Через пять минут она принесла толстостенный широкий стакан. Винтер смотрел на прохожих за окном. Полузамороженные фигуры проплывали, как в замедленной съемке. Скорее бы весна – тогда можно будет ходить босиком.

– Давно не виделись, – сказал подошедший Юхан Болгер, присаживаясь за его столик.

– Давненько.

Юхан Болгер посмотрел на стакан Винтера:

– Она спросила про лед?

– Нет, – сказал Винтер.

– Нет?

– Насколько я понял, она свою работу знает.

– Врешь ты все, собака жалостливая. Но это не важно. Она действительно не виновата. Тут полно тех, кто хочет мальт-виски со льдом. Не все же такие снобы, как ты, – усмехнулся Болгер.

– Попробуй подавать в узких бокалах.

– Они у меня есть, но для клиентов это будет выглядеть странно.

– Мальт-виски можно всегда подавать в специальных бокалах, – сказал Винтер. – Конечно, некоторые подумают, что это по-бабски, но скоро и они привыкнут.

– Я знаю, знаю.

– Тогда автоматически решается проблема со льдом.

– Гениально.

За окном пожилая женщина потеряла равновесие на скользкой булыжной мостовой. Ее нога заскользила под странным углом, что-то хрустнуло, и она с криком упала. Шапка слетела, кожаная сумка открылась, и содержимое разлетелось во все стороны.

Они смотрели, как двое прохожих присели перед ней на корточки и один стал звонить по телефону.

«Я ничем не могу помочь, – подумал Винтер. – Был бы я в форме, мог бы хотя бы отогнать зевак, но сейчас у меня нет на это никаких прав».

Они сидели молча. Со стороны Вэстра-Хамнгатан задом подъехала «скорая», женщину уложили на носилки, и машина уехала. Тихо, без сирен.

– Уже темнеет, – сказал Винтер. – Но все-таки не так, как раньше. Как только начинаешь привыкать к темноте, как тут же все меняется.

– Тебя это огорчает?

– Это вселяет надежду.

– Замечательно.

– У меня есть чувство, что случится что-то кошмарное и я окажусь в самом центре. Что-то опять произойдет.

– Очень обнадеживающе.

– Это меня огорчает. Раньше мне всегда нужно было верить в лучшее, а теперь все это начинает казаться ерундой, – сказал Винтер.

– Ты сам этого хотел.

– Ты меня не понимаешь?

– Честно говоря, не совсем.

– Значит, я сделал правильно. – Винтер улыбнулся.

– Неужели ты отказался от роли защитника?

– Я не об этом. Я больше не буду задаваться вопросами веры и морали.

– И в чем принципиальная разница?

– Полицейский не обязан выяснять всю жизнь, почему люди обманывают и убивают друг друга.

– А кто же будет делать эту грязную, но необходимую работу? – спросил Болгер и сделал знак девушке за стойкой.

Винтер не ответил. Болгер попросил подошедшую официантку принести «Кнокандо» [2]2
  Сорт мальт-виски.


[Закрыть]в одном из новых узких и тонких бокалов.

– Она выслушала заказ, как будто так и надо, – сказал Винтер.

– Надежда есть всегда, – сказал Болгер, – но не для того, кто будет делать эту черную работу после тебя или параллельно с тобой.

– Ты называешь это черным?

– Ты понял, что я имею в виду.

Болгер взял у девушки бокал.

– У меня тут горе случилось, – поделился Винтер и начал рассказывать.

Болгер слушал.

– Горе со временем превращается во что-то другое, – сказал он, когда Винтер закончил. – Ты мог бы позвать меня на похороны. Я ведь тоже знал Матса.

– Наверное.

– Я почти обиделся.

– Это было не совсем мое дело, Юхан. Я думал, может, ты и так там будешь.

– Как же все это, черт…

– Что ты сказал?

– Ничего.

– Что ты там бормочешь?

Болгер молча склонился над бокалом. Стали доноситься голоса посетителей.

Винтер думал о себе. Может, хватит с него потерь? Он больше не может смотреть, как люди исчезают. Но он отогнал эти мысли. Он так редко пьет, что в баре ему начинают лезть в голову депрессивные идеи. Впрочем, он ведь не притронулся к виски. Тогда не время и начинать. Он поставил стакан обратно и поднялся.

– Увидимся, Юхан.

– Ты куда?

– В контору.

– В субботу вечером?

– Я не уверен, что с меня хватит пропаж. Возможно, меня дожидается еще одна.

На столе его ждало письмо из Интерпола. «Теперь Англия, – думал он, пока читал. – Черти драные, когда ж это все кончится?» Вопрос, конечно, был слишком наивен для почти сорокалетнего комиссара полиции. Он, правда, еще молод, но не до такой же степени.

Он дочитал до конца. В детали Интерпол не вдавался. Впрочем, главное было ясно.

Пэр Мальмстрём.

Какого черта тебя туда понесло?

Пока он доставал телефон, он слышал собственное тяжелое дыхание. Кто-то должен известить родителей, которые оставались в Гетеборге, и Эрик Винтер понимал, что это придется сделать ему самому. Это не было прямой обязанностью ведущего расследование, сообщить родственникам мог любой опытный полицейский, но Винтер брал на себя тяжелую долю, как другой натягивает плащ в грозу. Это надо сделать, и точка.

В полицейской работе нет места мягкости и нежностям, думал Винтер, и это самое плохое в этой куче дерьма.

«У меня есть для вас сообщение».

Он спросил и записал адрес и некоторые детали, хотя и так их знал. Это стало уже рефлексом, а кроме того, давало дополнительную отсрочку.

Ему надо поговорить с Ханне. Ее как раз сейчас не хватает. Ханне была пастором.

Три квартиры готовы. Адреналин подскакивал – как после сотки кролем – не из-за самого дела. У него внутри все переворачивалось, когда отпирался замок, но все-таки это было не самое нервное.

Гораздо больше бесило долгое ожидание. Не показывать, что ты здесь, но самому видеть и слышать все.

Вот он идет.

Вот она пошла.

И опять ждать сто лет. Какие у них привычки? Когда они возвращаются домой? Кто уехал на работу, а кто пошел прогуляться вокруг квартала? Кто может испугаться, не забыл ли выключить плиту? Кто уверен, что забыл выключить свет, и поэтому каждый раз возвращается проверить?

Профессионал легко выясняет все эти вещи. Он еще не был полностью профессионален, но уже многое умел. В том, что он работал один, были свои преимущества. Ребята, работающие по машинам, были всегда вдвоем, но он не хотел зависеть от кого-то еще.

Он вышел из укрытия на лестнице этажом ниже, поднялся на пролет, за три секунды открыл дверь и очутился в квартире. Он позаботился не оставить отпечатков пальцев.

Почувствовав знакомый жар внутри, он остановился в холле, чтобы пульс немного успокоился. Тишина – его сообщник и одновременно враг. Он никогда не шумел. Если наверху кто-то лежит с гриппом, больного ничто не потревожит.

Как и в самый первый раз, он начал с гостиной – это уже становилось привычным. После четырех месяцев он уже понял, как у людей устроены гостиные. В голове мелькали обрывки мыслей: хорошо, что ему не требуется воровать книги. Сейчас у людей мало книг дома. «Я квартирный вор, но у меня есть книги. Я вор, муж и отец».

Когда-то он пробовал работать на другой работе, пару раз, но уже и думать об этом забыл. Кто-то справляется с такой жизнью, кто-то нет. Он свой выбор сделал.

Но в этой квартире книги были. Он так и предполагал, что хозяин любит читать, но не знал, что именно. Внешность мужчины была не то чтобы уникальная, но запоминающаяся.

«Было бы забавно посмотреть, что за книги у него. И вернется он еще не скоро. Но я не буду зря рисковать».

Он поискал в ящиках и за шкафами, но не увидел ничего по своей части. Он прошел через холл в спальню.

Кровать была не застлана, и перед ней, в двух метрах от двери, стоял черный пакет для мусора. Не пустой. Он пощупал – внутри лежало что-то мягкое, и он осторожно взял пакет за низ и вытряхнул содержимое на пол. Это оказались брюки и рубашка, выпачканные в чем-то уже засохшем, – как с заплатами из кирпича.

Надо было кое-что обдумать, и он ушел домой, не закончив поиски в квартире. Дома он был рассеян.

Из щелей окна сквозило. На улице валил снег, и мальчишки что-то из него лепили. Он увидел своего сына с морковкой в руках. Нос ждет своего снеговика. Вспомнился Майкл Джексон.

– О чем ты так задумался? – спросила она.

– Что?

– Ты о чем-то размышляешь.

– О Майкле Джексоне.

– О певце?

Он молча смотрел в окно. Уже слепили туловище из двух шаров. Еще ни у одного снеговика в мире не было ног.

– Ты о каком Джексоне думаешь, о певце? – переспросила она.

– Что?

– Ау, очнись!

Он перевел на нее взгляд.

– Да, о нем. Я увидел Калле с морковкой в руках, как он стоит и ждет, пока снеговику прилепят голову чтобы он мог приделать свой нос. – Он снова отвернулся к окну. – У Майкла Джексона были ведь какие-то проблемы с носом несколько лет назад.

– Первый раз слышу.

– Что-то было. Кофе не остался?

Она принесла кофейник.

– Что-то случилось? – спросила она, когда он налил молока, кофе и отпил.

– С чего ты взяла?

– Ты вернулся сегодня немного странный.

– Вот как.

– Не как обычно.

От промолчал. Голову наконец-то водрузили, и Калле воткнул морковку приблизительно в область лица. Камешки стали глазами и ртом.

– Хуже, чем обычно?

– Нет.

– Но ты был… бодрее последнее время.

– В конце концов человек привыкает к безработице, и тогда становится легче.

– Я рада, что ты можешь об этом шутить.

– Я не шучу.

– Я все равно рада. – Она улыбнулась.

– В бюро по безработице они всегда смотрят мимо меня.

– Почему?

– Последний раз, когда я разговаривал там со служащей, она ни разу не посмотрела мне в глаза, всю беседу она рассматривала что-то за моей спиной. Как будто эта чертова работа может оттуда выскочить. Или ей там так надоело, что она смотрела в окно.

– Работа скоро выскочит. Я чувствую.

«Она хорошо меня знает, – подумал он. – Но еще ни о чем не догадывается. Может, когда я принесу больше денег, она заподозрит, но до этого еще далеко. Может, я получу нормальную работу до этого. Чудеса случаются. Но может, когда она выскочит, я ее не захочу».

Перед глазами стояла кровь. Тогда, в квартире, одежда из мешка, казалось, шевелилась на полу и что-то ему кричала.

Черт бы их всех взял. Он думал и так и эдак, но дело действительно было плохо.

Он сам не знал, как сложил все обратно в пакет, но как-то ему удалось, и, покидая спальню, он надеялся, что все оставил как было. «Почему этот отморозок просто не сжег одежду? Я ничего не видел. Вообще ничего».

4

Воскресным утром Эрик Винтер рассматривал себя в зеркале. Он наклонился поближе, чтобы посмотреть, появились ли новые морщинки у глаз.

«Все-таки я тщеславен. Или, может, я много думаю о возрасте, оттого что все время был моложе всех. Я слежу за собой, чтобы нравиться женщинам до старости».

С улицы ничего не было слышно. Все-таки пять этажей. Он оторвался от зеркала и вышел из ванной. Квартира из трех комнат и большой кухни имела площадь сто тридцать шесть квадратных метров, и платить за нее приходилось много. Но он жил один, и мог себе это позволить. В квартире было светло, солнце висело прямо за окном. Он подошел к окну и посмотрел на запад. Еще чуть-чуть, и было бы видно море. Можно выйти проветриться на балкон.

Наспех поев под саксофон Джона Колтрейна, он решил, что будет делать.

Она вышла из спальни, но ему явно хотелось побыть одному, и она, выпив стакан воды у раковины, ушла обратно одеваться, чтобы ехать домой.

– Сегодня ночью я долго ждала, – сказала она на прощание.

Он вел машину вдоль реки. Когда сумерки уже были готовы упасть с небес, цвета уползли обратно под землю. Все равно что ехать сквозь сажу, не оставляющую следов. Сбоку – неожиданно ярко – промелькнуло солнце, и он надел темные очки. Боковым зрением он видел почерневшие краны на другом берегу. Дома принимали оттенок расплавленного металла.

Он заехал так близко к морю, как только возможно, вышел из машины и забрался на скалу. Море вяло шевелилось; он проводил взглядом последнее движение волны в открытое море и увидел, как лед разрезает дышащую воду.

Большая часть залива была покрыта льдом, и он видел мельтешение вдали: люди ходили по замерзшей воде. Две компании, разойдясь на километр, что-то кричали друг другу, но слова натыкались на полпути на невидимое препятствие и с дребезгом падали на лед.

Из нагрудного кармана зазвонил телефон, приглушенный курткой и кружащим белым ветром.

– Я слушаю.

– Это Лотта.

– Да?

– Эрик, ты где?

– А какая разница? – спросил он и тут же пожалел об этом.

– Я спрашиваю, потому что хотела тебя увидеть.

– Прямо сейчас?

– Чем быстрее, тем лучше, – сказала она незнакомым голосом. Его единственная сестра… Отношения между ними могли бы быть более родственными. Он забеспокоился.

– Что-то случилось?

– Нет.

– А что тогда?

– А ты где? – спросила она опять.

– Я стою на острове Амундон и смотрю на море.

– Ты можешь при…

Голос пропал. Ветер усилился, выхватил ее голос из телефона и отнес далеко на лед.

– Что ты сказала, я не расслышал? – Винтер накинул куртку на голову.

– Ты можешь приехать?

– Приехать? Куда?

– Сюда, домой…

Ветер опять унес ее слова.

– Что?

– …чтобы ты приехал, – услышал он.

– О’кей. Я буду через полчаса.

Он нажал на красную кнопку, и стало тихо. Лучи раздвинули слоистое небо, и новый свет брызнул на море и скалы, где он стоял и смотрел на горизонт. Вдали виднелась лодка, но скоро исчезла в неведомом. В отблесках сверху море и земля внезапно стали одного цвета, и когда он шел обратно по замерзшему берегу, он надел темные очки, чтобы защитить глаза от уколов солнечных лучей.

Они сидели в комнате, выходившей окнами в сад. Дверь на террасу была чуть приоткрыта, и доносился слабый запах стужи.

«Здесь мало что изменилось. Как будто я был тут этим утром, – думал он. – Единственное отличие – появились новые книги. И в воздухе повисла дорожка холода. Но я так редко тут бываю…»

Лотта уложила волосы и была красива, но лицо напряглось, глаза смотрели устало. На ней были черные джинсы, клетчатая рубашка и мягкий вязаный свитер. Ей скоро исполнялось сорок лет, но возраст, похоже, никогда ее не волновал.

– Что он там делал? – спросил Винтер.

– Он назвал это «короткой поездкой в целях просвещения».

Лотта положила ногу на ногу, и он заметил, как растянулась ткань на бедре.

– Они совершенно подавлены, – сказал он.

– Да.

– Я тоже.

Лотта посмотрела на него.

– Тот мальчик… – начал он и спохватился.

Лотта заплакала, тихо и мягко, как будто шел снег.

Дверь на веранду открылась шире, и острый ветер залетел в комнату. Винтер встал и закрыл дверь.

Она рассказывала, а он слушал, как слушает тот, кто не хочет этого знать, но у него нет выбора. Соседский мальчик, девятнадцати лет, поехал в Лондон и там был убит. Он был не просто сосед, а нечто большее.

Когда Винтер переехал с этой улицы, Пэр Мальмстрём был совсем ребенком. Теперь он закончил гимназию. Винтер иногда встречал его. Мальчик со временем утратил девичью пухлость и приобрел мужественную твердость.

Такова жизнь, думал Винтер.

– Как я понимаю, ты разговаривала с Лассе и Карин.

– Я только что оттуда.

– Хорошо.

Он знал, что никто другой не смог бы. Только она.

– Ты был там? – спросила она.

– Да.

Все, что он мог из себя выдавливать, – это краткие ответы. Он там был, и это ничего не меняет, только, может, чуть придерживает бешеные чувства, встречая их на пороге.

– Мы не говорили о… подробностях, – сказала она. – То есть я с Лассе и Карин.

Винтер почувствовал боль в руке, разжал кулак и увидел, что он впился своими тупыми ногтями в ладонь так, что на ней горел красный след.

Он не знал, что сказать.

– Карин говорит, что она никогда себе не простит, – сказала сестра.

– Что он туда поехал?

– Да.

– Ему было девятнадцать лет, он был уже взрослый.

Лотта посмотрела на него.

– Я пойду, – сказал он.

– Подожди. Когда я оттуда пришла… я думала, есть ли какая-то разница в чувствах, если это происходит… вот так или если это был несчастный случай или болезнь.

– Шок больше, но чувство потери то же самое, – сказал он. – Иногда может быть наоборот… когда кто-то подвергается насилию, это настолько необъяснимо, что потерявший близкого не полностью осознает, что произошло… как будто все было только предупреждением.

– В таком случае Лассе и Карин уже прошли через эту стадию.

– Да. Я пошел, – сказал он опять.

5

Спрятавшись в складках одежды, приглушенные признаки зимы провожали полицейских до лифта и даже до четвертого этажа, где находился следственный отдел.

В другое время года звуки, проникающие сюда, отскакивали со звоном от стен коридора, обитого плиткой. Но зимой они пролетали беззвучно, как снежки. «Сфера тишины обволакивает все и всех, – думал Винтер, выходя из лифта и заворачивая за угол. – Все-таки, может, январь – это мой месяц».

Запах сохранялся в одежде и когда следственная группа собралась в комнате совещаний. Всего в команде было пятнадцать человек. Героические усилия первых дней начали утомлять – как обычно, впрочем, – и присутствовало только ядро группы. Пахло одновременно холодной сыростью и перегревшимися моторами.

Винтер был шефом группы, его помощником – Бертиль Рингмар, который и сам не спал все это время, и следил, чтобы не спали другие. Он даже не причесался перед совещанием, и это был верный признак серьезности дела. «Если бы была война и я был командиром отряда, – думал Винтер, – я бы непременно сделал его своим заместителем, иначе бы я сидел и размышлял целую вечность».

Винтер взял папку, которую ему протянул регистратор Ян Меллестрём – молодой сотрудник, так хорошо проявивший себя в двух расследованиях, что Винтер решил забрать его к себе в группу. Ян все держал под контролем, ничего не забывал и следил за базой данных предварительного расследования, как за собственным дитем. К тому же он умел понимать прочитанное и хорошо писал. Как правило, на такие дела ставили двух регистраторов, но Ян справлялся один.

Винтер сглотнул и почувствовал раздражение в горле – оно еще вчера начало першить.

– Кто-нибудь хочет что-то сказать? – спросил он.

Все переглянулись.

Винтер обычно соблюдал зверскую дисциплину, и если он вдруг позволял такую вольность, как свободные разговоры, это означало, что в этом деле им потребуются нестандартное мышление и креативность.

Но желающих не нашлось.

– Ларс?

Ларс зашевелился. Его черты лица стали выразительнее, с тех пор как его сделали инспектором, заметил Винтер. Даже бюрократические реформы иногда идут на пользу.

– Я прочитал всю информацию из Лондона, – начал Ларс Бергенхем.

«Ей-богу, его лицо стало значительнее. Теперь, когда ассистенты стали называться криминальными инспекторами, он стал ощущать себя настоящим сыщиком. Он был инспектор. Инспектор. Я инспектор. Кто ты? Это ты мне говоришь? Закрой рот и слушай, когда я говорю».

– И что? – спросил Винтер.

– Да об этой перчатке…

– Мы слушаем, – подбодрил Винтер.

– Там в Лондоне они нашли след от перчатки в гостиничном номере, и, насколько я понимаю, Фроберг нашел такой же здесь, в общежитии.

– Это так.

– Причем отпечаток в обоих комнатах примерно на одном и том же месте.

– Да.

– Больше ничего, – сказан Бергенхем и выдохнул от пережитого напряжения.

«Больше ничего, – думал Винтер. – Больше ничего, только то, что шведского парня убивают в Лондоне и почти одновременно английского парня, приехавшего учить инженерные технологии, убивают в Стокгольме, причем похожим способом, и, может статься, скоро я узнаю, что тем же самым способом, и тогда я уйду ото всех и буду сидеть и рисовать круги на разлитом на столе кофе, пока не успокоюсь. По-любому, легким это дело не будет».

– Есть еще кое-что, – подал голос Рингмар из своего любимого угла. Он всегда там стоял, беспрерывно теребя усы – не для того, чтобы их пригладить, а чтобы легче думалось.

– Эти отпечатки, – сказал он.

Все ждали. Винтер опять почувствовал резь в горле слева.

– О них что-нибудь есть в последней информации от Интерпола и Англии?

– Нет, – ответил Меллестрём, – но они пишут, что не закончили еще и с половиной комнаты.

– Это значит, что мы быстрее, – сказал сыщик, который с большой вероятностью мог скоро покинуть ядро группы.

– Ни хрена это не значит, – сказал Рингмар.

– Мне бы не хотелось, чтобы дело превращалось в соревнование между Лондоном и Гетеборгом, – согласился с ним Винтер.

– Как можно разобрать, что это был именно штатив?

– Вот именно. Так о чем это я?

– Отпечатки, – напомнил Меллестрём.

– Ах да. Техники нашли маленькие следы почти в центре комнаты, и теперь они говорят, что знают, что это.

– Причем они в этом точно уверены, – подчеркнул Винтер.

– Они совсем не уверены, – сказал Рингмар. – Они продолжают разбираться. Я несколько раз говорил с ними или с Интерполом.

– С ними надо держать прямую связь, – сказал Винтер.

– Может, мы завтра придем, чтобы дослушать? – раздался женский голос. Ледяная ирония была направлена в адрес Рингмара.

Она может выбиться, подумал Винтер.

Анета Джанали была почти единственной женщиной в отделе расследования убийств, причем новенькой, но совершенно не стеснялась. Ее планировали оставить в группе до самого конца расследования. «К тому же она красивая», – сказал тогда Рингмар Винтеру.

– Следы оказались от ножек штатива, – продолжил Рингмар.

В комнате стояла отчетливая тишина.

– Штатив для видеокамеры, обычной камеры, бинокля, что там еще может быть, – но это был штатив.

– Как, черт подери, это можно понять? – удивился кто-то из глубины комнаты.

– Что ты сказал?

– Как я только что сказал, они еще не уверены. Но лаборатория уже исключила множество других вариантов.

– Этот отморозок все снимал, – сказал полицейский, стоявший у двери, и посмотрел на коллег.

– Об этом мы ничего не знаем, – заметил Винтер.

– Все, что мы знаем, – это что в крови остался след от штатива, – резюмировал Рингмар.

– А мы знаем, когда он там очутился? – подал голос Бергенхем.

– В каком смысле? – переспросила его Анета.

– Штатив он поставил до или после?

– Это правильный вопрос, – сказал Рингмар. – И я только что получил на него ответ.

– Ну?

– Похоже, что он установил штатив до… до того, как это случилось.

– То есть кровь пролилась туда уже после, – задумался Бергенхем.

Все молчали.

– Так он снимал фильм, – проговорила Анета Джанали, поднялась, вышла в коридор и дальше в туалет, где долго стояла, наклонясь над раковиной. «Как же остальные это выносят?» – думала она.

Винтеру было что сказать, но сначала он просто молчал. Горе завладело домом Лассе и Карин Мальмстрём, и тени выступили из темноты.

– Если бы ты только знал, какой это ужас – пережить своего ребенка, – сказал Лассе.

Винтер встал и пошел из комнаты на кухню. Когда-то он часто бывал здесь, но последние несколько лет не заходил.

Дни летят, как бешеные кони по кочкам, думал Винтер, по очереди открывая дверцы шкафов, пока не нашел растворимый кофе. Включил чайник, насыпал кофе в три чашки, налил немного молока, потом закипевшую воду.

«Такие вещи сводят меня с ума, но в то же время делают чувствительнее, и это, может быть, не так плохо. Если я смогу лучше разбираться в эмоциях, это пойдет на пользу оперативной работе. Если ей вообще что-то может пойти на пользу».

Солнечные лучи прорвались в окно и слились в середине кухни со слабым электрическим светом из холла, образуя бесцветную субстанцию, ничего не освещающую и никуда не ведущую. Никто никуда и не шел в этом доме. Придут ли когда-нибудь хозяева в себя?

Он нашел поднос и принес чашки в гостиную, где Карин Мальмстрём к тому времени все-таки подняла жалюзи на одном окне. Солнце тут же нарисовало прямоугольник на северной стене. Туда утекал весь свет.

– Он, значит, поехал на два дня, – сказал Винтер.

Лассе Мальмстрём кивнул.

– Он знал, где остановится?

Родители молча переглянулись.

– Он заказал где-то комнату перед поездкой? – спросил Винтер.

– Он не хотел заказывать заранее, – сказала Карин Мальмстрём.

– Почему же?

– Это не первая его поездка. Правда, в Лондон он впервые ехал один, но он опытный путешественник.

Для нее он все еще был где-то рядом. Винтер много раз замечал, что люди довольно долго не осознают произошедшее.

– Он не считал, что нужно много готовиться, – пояснила Карин.

Винтер посмотрел на прямоугольник света: он передвинулся и теперь освещал женщину, но она наклонила голову, и лицо оставалось в темноте, только в правом ухе что-то блестело. На ней были застиранные джинсы и свитер крупной вязки: первое, что попалось под руку после бессонной ночи.

– Молодежь вообще не любит много планировать, – добавила она.

– Но он не говорил хотя бы примерно, в каком будет районе?

– Кажется, речь шла о Кенсингтоне, – сказал Лассе Мальмстрём.

Винтер ждал.

– Мы несколько раз ездили в Лондон все вместе и останавливались в одном и том же маленьком отеле в Кенсингтоне. Он не захотел, чтобы я позвонил и заказал ему там номер. Но я все равно заказал, и тогда он разозлился, но… мы все равно не отменили заказ, и я думал, что он все-таки поедет туда, – рассказал Лассе.

В противоположность жене он был в костюме, белой рубашке и галстуке. «Как по-разному мы реагируем на горе», – думал Винтер.

Лассе будет продолжать ходить на работу, но через пару дней упадет на стол перед испуганным клиентом, и костюмы еще долго ему не понадобятся.

– Но он туда не поехал.

На небе показались облака, и прямоугольник света исчез. Винтер заметил тусклый взгляд Карин.

Похоже, она отключилась, подумал он.

– Вы были когда-нибудь к югу от Темзы?

– Что?

– Вы заезжали в южные районы в Лондоне? Когда вы были там… с Пэром.

– Нет, – сказал Лассе.

– А упоминали когда-нибудь юг Лондона в разговорах?

– Нет. С чего бы?

– Он не говорил, что поедет туда?

– Нет. Я по крайней мере такого не слышал. А ты, Карин?

Свет вернулся, и Карин уставилась в прямоугольник.

– Карин!

– Что…

Она не повернула головы.

– Пэр не говорил, куда собирается пойти в Лондоне?

– Чего?

Лассе повернулся к Винтеру, развел руками.

– С какой стати он поехал на юг? – спросил Лассе.

– Может, у него там были знакомые?

– Никогда не слышал. Наверное, он бы сказал нам об этом. Ты думаешь, он кого-то там встретил?

– Судя по всему.

– Я имею в виду… до того. Кого-то, кто заманил его в эти трущобы…

– Я не знаю, – сказал Винтер.

– Я спрашиваю, что ты думаешь, черт тебя побери, – повысил голос Лассе.

Его жена сидела неподвижно.

Винтер хотел было отпить кофе, но поставил чашку обратно. Человек, отработавший в полиции так долго, как он, теряет веру в предположения и уж точно ничего не думаетво время расследования умышленного убийства. Это самое плохое, что можно сделать, – ходить вокруг и думать о чем-то, что вышло прямо из преисподней. «Но не могу же я ему это сейчас рассказать. Родственникам нужна вера и объяснение необъяснимого».

– Я не думаю, что он встретил кого-то, кто уговорил бы его остановиться в этом районе, но я знаю, что он встречался с кем-то, когда уже снял там комнату.

– Спасибо.

– Но неизвестно, что заставило его поселиться на юге.

Лассе молчал.

Из окна донеслись голоса. В школе на углу закончились уроки, и дети расходились по домам. Скоро начнутся каникулы. Карин Мальмстрём встала и вышла из комнаты.

В машине Винтер не мог понять, отчего он не задал родителям Пэра пару напрашивающихся вопросов, самых важных, без которых нельзя было продолжать следствие. Может, они не знают, но спросить надо в любом случае, и чем быстрее, тем лучше. Придется дать им передохнуть и снова вернуться.

В начале февраля, бывает, весна выглядывает, чтобы прошептать словечко. Сегодня был как раз такой день. Винтер ехал по улице Экландагатан, вокруг шумел город. Солнце захватило башню отеля «Готия» и кололо оттуда глаза ярким светом. Когда он въехал на круговой перекресток с Корсвэген, его вдруг осенило, куда ему надо поехать.