Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

Глава 5
Стенькина вольница

Третьего января (1667), на день памяти пророка Малахии и мученика Гордия, в селе Андрусове был заключен Московским государством мир с польской короной. Согласно условиям мира, Россия приобрела Смоленск, Северскую землю, левую сторону Днепра и город Киев (сроком на два года).

– Великий государь, пришел по повелению твоему думной дворянин Ордин-Нащокин. [57]57
  Ордин-Нащокин Афанасий Лаврентьевич(ок. 1605–1680) – дипломат, боярин, воевода. «Самый замечательный из московских государственных людей XVII в.», по определению В. О. Ключевского. В 1667–1671 гг. руководил внешней политикой России, в 1667 г. заключил Андрусовское перемирие с Польшей.


[Закрыть]

– Здравствуй, здравствуй, Афанасий Лаврентьевич! Последний раз так тебя объявляют. Сослужил ты мне добрую службу, и не одну, но уж дороже мира Андрусовского, [58]58
  Андрусовское перемирие между Россией и Польшей было заключено на тринадцать с половиной лет. Речь Посполита возвратила России Смоленское и Черниговское воеводства, признала воссоединение Левобережной Украины с Россией. Киев передавался России на два года.


[Закрыть]кажется, и быть ничего не может. Помнишь, еще когда писал я тебе, что служба твоя забвенна николи не будет. Поди, лет десять уже прошло.

– Никак нет, великий государь, девять. И письма твои многомилостивые все до единого на память пересказать могу.

– Девять, говоришь. Твоя правда, это когда ты Курляндского герцога уговорил покровительство наше принять и договор по такому случаю подписать. Так и в том же году ты договор со шведами составил, что они победы наши в Ливонии признали. С тех пор ты у нас думным дворянином и наместником Шацким стал. А теперь быть тебе, Афанасий Лаврентьевич, ближним боярином и дворецким. Принимай в управление Посольский приказ с титулом царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателя. Управишься ли, боярин?

– Великий государь, живот положу на службе твоей – только прикажи! А дела посольские – что ж, сколько уж лет ты мне их доверяешь. С Божьей милостью, и теперь потрафлю тебе.

– Потрафишь, потрафишь, боярин. Там еще и о других управлениях поразмыслить придется. Ты вот мне лучше расскажи, чего в Пскове напридумывал, покуда там воеводою сидел. Чай, сложа руки времени не проводил. Кое-что и до меня доходило, да ведь зависть чего хочешь наклепать может. Так что, лучше ты сам обо всем доложи.

– Сам ты, великий государь, не раз говаривал, чтоб воеводам да послам на первом месте торговлю держать. Чем больше к нам иноземных гостей съедется, тем дальше наши купцы разъедутся, тем для державы твоей лучше.

– Говорил и сейчас говорю.

– Так вот разрешил я, государь, беспошлинную торговлю псковичей с иностранцами и вольную продажу вина, чтобы к нам иноземцев заманить.

– Смелый ты, однако, боярин, ничего не скажешь. А выгода государственная – о ней подумал?

– О ней только и думал, государь. Отсюда и наш «Новоторговый устав» [59]59
  «Новоторговый устав»1667 г. – закон о внутренней и внешней торговле России. Его целью было пополнение государственной казны, поддержка купечества. Устав унифицировал пошлины, ограничивал права иностранцев, развивал нормы торгового устава 1653 г.


[Закрыть]пошел, и устройство торговых дворов, чтоб беспрепятственно со Швецией торговать.

– О том я сведом. Ты лучше скажи, как городом самим управлять начал.

– Да я просто рассудил, великий государь. Псков город вольный. Чем дух-то его вольный ломать, пусть себе горожане на нем жизнь городскую устроят: сами городом управляют, сами начальников городских выбирают. Лишь бы те начальники во всем воеводе царскому подчинялися да налоги положенные в срок доставляли.

– И доставляют?

– А как же, государь, никаких задержек у меня еще не бывало. И то сказать, свой баран овечек куда хошь приведет, ни одной не потеряет. Пастуху николи их так не сбить да не пригнать, сколько кнутом ни хлещи.

– Только не обессудь, Афанасий Лаврентьевич, без тебя таких порядков на Псковщине не оставлю. Баран – дело немалое, да при дурном пастухе бед может натворить. Знаю, знаю, тебе бы все в государстве нашем переиначить. Так вот тебе поверю, а другим воеводам обожду. А за то, что почту наладил в Курляндию да Польшу, особое тебе спасибо. За то тебя и люблю, что времени николи не теряешь. За дела наши посольские я теперь спокоен. Лишь бы и в церковных мир да лад воцарился. Дал бы Господь нам и в них спокою.

31 января (1667), на день памяти святителя Никиты, затворника Печерского, епископа Новгородского, и бессребреников мучеников Кира и Иоанна, избран в патриархи архимандрит Троицкого монастыря Иоасаф.

9 февраля (1667), на Отдание праздника Сретения Господня, в Успенском соборе Кремля после малой вечери состоялось торжественное провозглашение, что Вселенские патриархи призывают Иоасафа на патриаршество царствующего града Москвы и Всея России.

Давно в Москве празднества такого не бывало. В Кремле, что ни день, яблоку упасть негде. Народ валом валит. Затемно приходит, затемно уходит – на патриарха новонареченного хоть глазком взглянуть. Священства полным-полно, все в облачениям ярких. Оно самых торжеств не увидишь – все в теремах, да новонареченный на Троицком подворье стоит. По каждому случаю выходить должен. Там с самого начала и стоял. Выбирали его патриархи Вселенские во дворце, в Теремных покоях, оттуда к себе через Святые ворота возвращался, с благодарствием в церкви Богоявления на подворье, а там и Сергия Чудотворца святым иконам поклонился. У Сергия и обедню отслушал.

Опять же наречение у Вселенских патриархов в Чудовом монастыре было, в палате. Оттуда на санях узорных к себе ехал, на запятках протопоп соборный да дьякон. А после благовестия в Успенском соборе пешком пошел с архиереями ко Вселенским патриархам в их палаты. Туда уж, известно, московскому люду не войти, ежели только у входа не потолкаться. Как ни строги стрельцы, а все из-за них доглядеть можно. Да прост больно новый преосвященный в обиходе, куда как прост – с Никоном не сравнишь. Тоже и милостыни большой раздавать не стал. Может, не обык еще.

О столах праздничных на Москве разно толковали. Будто поначалу воспели многолетие государю и патриархам всем трижды, и усадили новонареченного на одной лавке с патриархами, а на столе одни сладкие яства. Овощи разные, сахары да дыни в патоке. Питье в ковшах да кубках подносили. То же и всем властям русским, что за другим столом и на скамье рассажены были. Обычаю такого на Руси не бывало – антиохийский, мол, порядок. Гостей уважили, что они выбор делали. Оттуда снова патриарх на Троицкое подворье возвращался, по пути народ благословлял, а там в кельях свое священство по русскому обычаю потчевал да жаловал. Известно, у каждого монастыря свой обычай.

А уж самое великое торжество на память Собора святителей Новгородских, погребенных под спудом в Новгородском Софийском соборе, пришлось. Первый раз новонареченный вместо Троицкого подворья в Патриарший дворец пошел. За ним архиереи да певчие, тихими шагами с пением. Стихи для такого торжества сочинены были. Из Патриаршьего дворца прошествовал владыка Иоасаф к столу государеву в Грановитую палату, а после обеда Кремль обошел. Сколько можно, государыня-царица с царевичами да царевнами из теремов глядели. Владыка благословение им за каждым разом посылал. Чинно так, смиренно, и все с разрешения государева.

Оторвалась царевна Татьяна Михайловна от окошка, к сестре Ирине кинулась.

– Вот и все, вот и все, государыня-сестрица!

– О чем ты, Татьянушка?

– О патриархе, Арина Михайловна.

– Господь с тобой, сестрица, да неужто ты думала, что вернется Никон, что простит ему все государь-братец? Неужли в чудо такое верила?

– Верить не верила – в сердце надежда жила. Ну, на патриаршье место не вернется, хоть в Москве останется, в монастыре своем на покое жить будет.

– На покое? Поди, шутишь, сестра. Это какой же у Никона покой может быть? Ни у него самого, ни при нем у государя. Нрав-то у обоих, тебе ли не знать, какой крутой. Братец лишь незнакомым смиренным кажется, а коли на своем станет, не сдвинешь. По себе знаю.

– Смирил бы владыка себя, знаю, что смирил бы. Кажись, во всем государб-братцу покорился – все государю мало. Как мог, унизил, а все сам же обиду таит.

– Может, и не обиду, сестрица.

– Тогда что же? Наговор какой, что ли?

– Без наговоров дело, известно, не обошлось. В теремах сквозной ветер завсегда в уши дует – успевай открещиваться. Да только, полагаю, побоялся братец снова под власть Никона попасть. Никон-то подход к государю знал, вот братец-то и решил собинного друга подале с глаз сослать.

– И надо же, чтобы врага его лютого на патриарший престол избрали! Иоасаф завсегда владыке все поперек говорил.

– Избрали! Эко слово какое, царевна-сестрица, придумала! Не захотел бы государь-братец, так и Вселенские патриархи иной мысли бы были.

– Уж как, кажется, я государя-братца молила!

– Говорила я тебе, хуже будет. Государь и тебя от Никона беречь решил. Не по нраву ему заступничество твое.

– Уеду на богомолье, все равно уеду!

– Куда это собралась, Татьяна Михайловна? Зимним-то временем, да, никак, еще и одна-одинешенька?

– В Новый Иерусалим поеду. Палаты там себе построить хочу. Бог даст, и жить буду.

– Что ты, что ты, шальная! Да как можно! И думать не моги, а уж к государб-братцу с просьбой такой и не обращайся. Доиграешься, царевна, что в монастырь тебя запрет, только в иной – не в Никонов. Христом Богом тебя прошу, забудь про такое и думать.

– Тошно мне, Господи, как тошно!

– Знаю, все знаю, да с судьбой не поспоришь, сестра.

– Не хочу такой судьбы и жизни такой не хочу! Сама себе ни в чем не хозяйка. Всю жизнь покоряться, лучше и вовсе не жить, света Божьего не видеть!

– Тетушка царевна, тетушка царевна, не плачь, родимая, не плачь. Хошь, я сама государю-батюшке в ножки кинуся, за тебя попрошу. Хошь?

– Господи, твоя воля! Откуда ты тут, Софьюшка, взялася? Когда пришла?

– Да я к тебе, государыня-царевна Арина Михайловна, вслед за тетушкой Татьяной Михайловной. Сама же мне вчерась разрешила прийти. Спросить хотела…

– Софьюшка, девонька, ты тетушку Татьяну Михайловну не трожь. Ей, голубонька, никто не поможет. Пусть поплачет – легче станет.

– Да я тотчас к государю-батюшке…

– Вот о том и хочу тебе сказать – большой беды, царевна, наделаешь, коли государю-батюшке хоть словечком о тетушке проговоришься. Прогневается государь на нашу Татьяну Михайловну, так прогневается, что подумать страх. Не слыхала ты этого разговору, и дело с концом. И государыне-матушке, смотри, не проговорись. Учиться молчать надо, крестница. Великая это наука в теремах-то наших. Великая! Вот и постигай ее сызмальства, чтобы ни себе, ни другим беды не накликать.

– А от владыки Никона, крестная, так и следа не останется? Совсем никакого?

– Зачем же, Софьюшка. От каждого какой ни на есть след да останется. Так уж Господом Богом положено. От одних будто совсем неприметный, от других немалый. Как от Никона.

– Какой же след, государыня-царевна, коли сослали его безвестно, а вещички все новому владыке отдали. Сама слыхала, государыня-матушка с мамкой толковали: будто и одежа вся, и шубейки, и манатейки, и кареты, и посуда в поставцах патриарху Иоасафу перешли.

– Кабы в вещах дело было, царевна. Лучше другое запомни: Никон во всем греческим образцам следовал. И греческие амвоны [60]60
  Амвон– в Византийском обряде возвышенная квадратная площадка в кафедральном соборе. Используется при архиерейском служении.


[Закрыть]к нам перенес, и посох архиерейский [61]61
  Архиерей– общее название высших православных священнослужителей.


[Закрыть]– видала, поди, – и клобуки, [62]62
  Клобук– головной убор, обтянутый куколем (капюшоном) черного или белого (у митрополита) цвета.


[Закрыть]и мантии. Монастыри строил по греческому примеру. Мастеров серебряных дел оттуда же брал – у нас работали.

– О другом лучше, сестрица, припомни, сколько трудов кир-Никон на живопись положил, каких греческих иконописцев к Москве приваживал.

– Твоя правда, Татьянушка. Только тогда и о пении забывать не след. Сколько тут бояре наши с многоголосием воевали, что с твоими ляхами. Как государевы певчие по-новому петь стали, ворота от них на запор позапирали. До чего дошло – государевых славильщиков в дома свои не допустили! А кир-Никон на своем настоял, государя поддержал, отрешить от церкви ослушников пригрозил. Смирились бунтовщики. Пошептались, пошептались по углам и смирились. Известно, сила солому ломит. А ты говоришь, крестница, следа не останется.

– А еще государыня-матушка Ульяна толковала, будто скромник новый владыка-то. Одеяльца нового, что государыня-матушка подарить ему хотела, не возжелал, востребовал из вещей никоновских, что попроще.

– Зато карету себе велел филаретовскую поновить, что блаженной памяти дед наш для себя строил. Слыхала о том, сестрица Арина Михайловна?

– В теремах не захочешь слышать, так услышишь.

– Поди, помнишь карету-то дедову?

– Как не помнить, строгая такая, смирных цветов. Внутри черным травчатым атласом с зеленым галуном обита. Две подушки зеленого бархату да в изголовье два креста серебряных золоченых с мощами.

– А кресты-то, царевна тетенька, откудова?

– И про то тебе, крестница, знать надобно! Да из зимних возков в карету взяты. Великий государь кир-Филарет николи без них в путь не пускался. Для оберегу.

– Плохие вести, государь!

– О чем ты, Афанасий Лаврентьевич?

– На особности бы поговорить, великий государь, коли на то твоя воля будет. Дело не для посторонних ушей – пересудов в деле посольском как огня бежать надо.

– Пойдем в опочивальню, боярин. Да двери, Пантелей, притвори, стой на часах. Я слушаю тебя.

– Князь Иван Иванович Ромодановский…

– Случилось что с нашим послом?

– Убит, великий государь. В Астрахани, на обратном пути из Персии, убит бунтовщиками.

– Бунтовщиками, говоришь? Нешто новый бунт в тех землях?

– Да там, великий государь, куда как неспокойно. Стенька Разин…

– Это молитвенник-то наш?

– Он самый. Как старшего брата его казнили, собрал отряд плыть по берегам Азовского моря да грабить турок.

– Ахти, разбойник! Какой беды наделать может!

– То-то и оно. Атаман ему разрешения не дал, так Стенька по Дону поднялся – богатых казаков грабить. Стан заложил, а там и на Яик податься решил.

– Следить, следить за ним, проклятущим!

– Следить-то надо, да нешто за такого душегуба поручишься. Из-за любого караула уйдет, следа не оставит. Ловок подлец, ничего не скажешь.

– Тем паче следить! Глаз с него не спускать! Да тут еще, Афанасий Лаврентьевич, совет с тобой держать хотел. Может, присоветуешь чего.

– Ежели слово мое глупое тебе понадобится, великий государь.

– Знаю, батюшка твой богатства не имел, а тебя сызмальства учил.

– За то премного родителю моему благодарен.

– Чему учился-то, боярин?

– Латынь, немецкий, математический выклад, да и без наук исторических и географических не обошлось.

– Вот и я сейчас думаю наследника за ученье всерьез посадить, а с ним и сестер старших – царевен. Хоть нет у нас обычаю девок обучать, акромя грамоты, а надо бы. Да и сами о том просят, особливо царевна Софья Алексеевна.

– Почему же, государь, и царевен наукам не обучить. При всех европейских дворах принцессы зело начитаны, беседу всегда вести могут.

– Неволить не хочу, а коли сами пожелали – другое дело.

– Поди, все и пожелали.

– А вот и нет. Евдокия Алексеевна, старшая, ни в какую, об учителе и слышать не хочет. Оно и верно, заневестилась – семнадцатый годок пошел, до науки ли тут. Это Марфа Алексеевна мне покою не дает, за ней и две младшие тянутся – Софьюшка да Катерина. Одной десятый годок, другой девятый.

– Самое время, государь. А с учителями как?

– О том и речь. Помнишь ли, говорил тебе, что в Полоцке, когда там быть довелось, монах рацею приветственную преотличнейшую произнес. В монашестве Симеон, а по рождению Ситнианович-Петровский. Стихи свои преподнес. Он после Киево-Могилянской академии в Полоцке в Братской школе учительствовал.

– Как же мне его, великий государь, не знать. Ведь он уже три года, по твоему приказу, молодых подьячих Тайного приказа обучает.

– И что ты о нем думаешь, боярин? Сам знаешь, царский учитель – дело непростое. Я было о Ртищеве подумал, да ему лучше воспитателем наследника стать – не в классе науку долбить. А у Симеона Полоцкого и навык есть, и к научению приобык. Сказывали, куда какой терпеливый.

– По мне, великих познаний человек. Была бы у царских детей охота, а так – лучше и не сыщешь.

– Вот и славно. Как меня учили, менять надобно, да поскорее. Сам посуди, с пяти лет под надзором Бориса Ивановича Морозова грамоте по букварю учился, часовник читал, псалтыри, деяний святых Апостол.

– Немало, великий государь, совсем немало.

– С семи за письмо сел, с девяти пению обучаться начал, а языков иноземных никаких, хоть Борис Иванович и одел всех царевичей в немецкое платье. Это уж потом самому до всего доходить приходилось. Теперь царевичу Алексею Алексеевичу и лексикон мой тогдашний, и космография, и грамматика, что в Литве издана, пригодятся. Спасибо Борису Ивановичу, сколько карт немецких раздостал, немецких резных кунштов. [63]63
  Куншт– гравюра (нем.).


[Закрыть]На музыкальных инструментах тоже настоял. Все это лет в одиннадцать – двенадцать. Да что ж, так пришлось, что в четырнадцать меня уже народу объявили. Наследник до музыки великий охотник, от клавикортов не отходит. Еще карты рисовать любит. Чего-то ему Симеон еще преподать потщится. Вот только владыка наш не больно, как посмотрю, к нему расположен. Все в латинстве подозревает.

– Прости на смелом слове, великий государь, много тебе советов отрешенный Никон в свое время давал, только все ли тебе на пользу шли? О войне с ляхами и поминать не хочу. Так и с киром-Иоасафом. Его мысли, великий государь, твои дела. Как сам решишь, так тому и быть. Тебе перед потомками за державу отвечать, тебе одному. История не патриархами стоит – государями, и нам только Бога благодарить, что ты у нас есть.

15 июня (1667), на день памяти пророка Аммоса и святителя Ионы, Московского и Всея России чудотворца, приказом царя Алексея Михайловича принят на московскую службу живописец из Новой Джульфы Богдан Салтанов, приехавший в составе армянского посольства.

В Посольском приказе тихо, не то что за окнами, на Ивановской площади. Там и указы государевы объявляют, и подьячие из палатки, что у Ивана Великого, народ заманивают прошения писать, и кучера во весь голос переругиваются. Иной раз такой гомон подымется, хоть святых вон выноси – собственного голосу не услышишь. Боярин Ордин-Нащокин строго-настрого приказал окошек не подымать и двери притворять, чтобы подьячим в грамотах, что цельными днями строчат, ошибок не делать. Наказаний не любит, а с государевыми порядками не поспоришь. Только и в приказе не велено больше переговариваться – все молчком, разве на ухо чего шепнуть можно. Сам вон который час с Василием Даудовым, запершись, сидит толкует. Оно понятно – армянские купцы снова приехали. Дело нешуточное, прибыльное, а впереди еще и посольство в Константинополь. Глядишь, в чем пособить могут персидские гости.

– Сам в Константинополь собираешься, Афанасий Лаврентьевич, аль кого иного пошлешь?

– О себе думаешь, Василий? Угадал – с собой тебя возьму. Только поначалу давай дела-то мы все армянские толком разберем, государю доложим.

– Как прикажешь, боярин. Лишний раз разобраться никогда не помешает, дело-то куда какое важное.

– То-то и оно. Приехал ты в Москву, Василий, советником шаха персидского без малого тринадцать лет назад. Много тогда разговоров пошло, с чего ты у нас остался, может, шаху службу сослужить – досмотреть да подслушать.

– Кабы не ты, Афанасий Лаврентьевич, добра бы мне не ждать. Спасибо, доказал, не может армянин Ирану служить, разве отечественникам своим, которых судьба горькая по всему белому свету разметала.

– Вишь, как в жизни случается: в Московском государстве как раз смута после кончины царя Бориса Годунова пошла, у вас – великое переселение с Кавказа на персидские земли.

– Переселение, говоришь. Кабы так оно было, а то, как скот, людишек гнали, все силком, все без пожитков. Спасибо, коли сами живы оставались. Что детей, что стариков погибло в пути – видимо-невидимо. Чего-чего не пробовали, чтоб домой вернуться, одним народом по-прежнему зажить. Где там! Вот и порешили старейшины у царя Московского помощи просить.

– После тебя шесть лет спустя новое посольство приезжало.

– Григория Лусикова да гостей из торгового дома Ходжи Захара. Хорошо их великий государь принял в те поры – истинно как послов каких государских, а ведь всего-то купцы. На Посольском дворе поселили, караул у ворот поставили, во дворце государь сколько раз принимал.

– Без твоих хлопот не обошлось. Для земляков старался, чай, отрекаться от них не собирался, не так ли?

– Так, Афанасий Лаврентьевич, истинно так – скрываться не стану.

– Верно, что и они, со своей стороны, постарались. Чего один трон алмазный для государя стоил! Все помнят, как государь на него смотрел. Чудо, как есть чудо! Что каменьев драгоценных, что алмазов индейских не пожалели. Великий государь и пожелал еще каменьев достать, зверей диковинных. Да и мастера, что купферштих [64]64
  Купферштих– гравюра на меди, эстамп.


[Закрыть]«Тайной вечери» резал.

– Сдержали земляки мои слово. Все по просьбе государевой нынче привезли. Мастера и того уговорили в службу к русскому царю вступить.

– Сдержали, да через сколько лет: семь, как один день, прошло. Разве не так?

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, Афанасий Лаврентьевич. Опять же дорога не близкая.

– За то время Милославский сумел с посольством к самому шаху Аббасу [65]65
  Шах Аббас– иранский шах Аббас II (правил с 1642 по 1666 г.).


[Закрыть]съездить, орган ему вместе с другими подарками свезти и льготы купцам русским получить. Шутка ли – беспошлинно по всем персидским землям торговать.

– Что ж ты, боярин, купцов простых с шахом равняешь. Им с деньгами собираться надо, а у шаха они не считаны, не меряны под рукой всегда в сундуках лежат.

– Да не в обиду я тебе, Василий, говорю, а по делу. Лучше скажи, как в Преображенское мастера Богдана Салтанова государю представлять возил. Хорошо ли все сошло?

– Кажись, лучше некуда. Очень великий государь пробами его мастерства доволен остался. И за картину хвалил, и стол, под аспид расписанный, у себя оставил. Образцы обоев рассматривал. Богдан на все горазд – была бы работа.

– Что хвалил, хорошо. А дальше что? Оклад какой назначил ли? Где жить приказал, при ком состоять? Сам знаешь, в первый раз не получишь, дальше до морковкиных заговен ждать придется.

– Сам такой милости государевой никак не ждал. Веришь, боярин, стоять ему великий государь велел на Посольском дворе на Ильинке, покуда своим не обзаведется. У ворот стражу оставить. От греха. Мастерству своему русских учеников немедля обучать начать и всякие по Оружейной палате работы делать, какие придется. А кормовая дача – наши дьяки в изумление пришли. Десять ведер вина дворянского, одно двойного, полведра романеи, полведра ренского, шесть ведер хлебенного, десять меду, пятнадцать пива. О говядине, баранине не говорю – все по посольскому порядку, да еще несколько штук белуги, осетрины, свежих рыб разных, осьмину пшеничной муки, овса да круп разных. Вот и суди сам, Афанасий Лаврентьевич, как встреча-то прошла. Мастер наш как есть дара речи лишился, только слушает да кланяется, слушает да кланяется.

– Что ж, славно. Угодили, значит, великому государю, не остыл царь к своей затее, а то, сам знаешь, как оно через столько-то лет случается.

– Еще доложить тебе забыл. Живописание государыни-царевны Татьяны Михайловны великий государь милостиво Богдану показывал – портрет, что с него списывала, да вид московский. Очень мастер искусству царевниному дивился.

– Ну уж и впрямь по сердцу мастер великому государю пришелся. Теперь ему работать да работать – ни в чем, надо полагать, отказу знать не будет. А с письмом-то как? О нем в хлопотах не забыл ли?

– Как можно, Афанасий Лаврентьевич! Написали купцы армянам, что в Константинополе да на турецкой земле живут, чтобы во всем по возможности посольству твоему способствовали, всеми путями незаказанными и заказанными.

– Это ты, Василий Александрович, преотлично удумал. Дай-ка почитаю.

– Тут тебя, боярин, еще одна грамота дожидается. Переводчик Василий Боуш растолковать просит, как курфюрсту Бранденбургскому и герцогу Курляндскому про герб Российский говорить, коли пытать зачнут.

– Про три коруны, что ли, почему над орлом двоеглавым устроены? Так вот слушай, да и другим переводчикам растолкуй – на будущее пригодится. Как повезет он, Василий Боуш, царские грамоты к курфюрсту и герцогу, буде ему Якубус князь Курляндский также курфюрст или ближние их люди или их приставы учнут говорити, для чего ныне его царское величество в печати над орлом три коруна с прочими изображеньями? И Василью им говорити: Орел двуглавый есть герб державы Великого государя нашего его царского величества, над которым три коруны изображены, знаменующие три великие: Казанское, Астраханское, Сибирское славные царства. Уразумел? Вот всем и растолковывай.

19 июня (1667), на память Апостола Иуды, брата Господня, да преподобного Варлаама Важского, Шенкурского, повелено царским указом начать строить корабли в Дединове на Оке.

– Обойдем сегодня твои палаты, Богдан Матвеевич. [66]66
  Богдан Матвеевич Хитрово(1615–1680) – ближний боярин и дворецкий. Участвовал в войне с Польшей. В 1664 г. получил в свое ведение приказ Большого дворца, золотую и серебряную палаты. Боярин (1667). Приближенный царедворец Алексея Михайловича. Федор Алексеевич передал ему в приказ Большого дворца дела уничтоженного Монастырского приказа.


[Закрыть]Давно поглядеть хочу, какими чудесами порадовать нас собираешься, да и царевнам моим кое-что подобрать надобно. Вон у нашей Софьи Алексеевны день ангела скоро – на десять-то лет и побаловать дочку не грех. Скорблю, скорблю душевно, что Божьим промыслом ты своей дщери лишился. Не судьба, видно, тебе на внуков-то порадоваться, не судьба.

– Одна ведь у меня была, великий государь, единственная. Только и свету у нас с боярыней моей в окошке, да не иначе прогневили мы Всевышнего, что и ее отобрал. А для Софьи Алексеевны расстараемся, подарочек невиданный сыщем, не сомневайся, государь.

– Новым мастером доволен ли, Богдан Матвеевич?

– Еще как доволен, великий государь. Вот уж воистинно на все руки мастер. Святейший патриарх захотел сейчас, чтобы митру ему каменьями разноцветными доправил. Над тем и трудится.

– И то диво, что святейший о митре побеспокоился. Как погляжу, все из старых запасов берет, а никоновских и не касается даже.

– Да и кто из иерархов захочет их брать: одна память о гордыне непомерной и непослушании воле твоей.

– Знаю, знаю, всегда ты его, Богдан Матвеевич, не жаловал. С тебя, по совести, и конец ему пошел.

– Хошь, государь, казни, хошь милуй, а ни к чему ему было возле тебя оставаться, смятение одно в умы да души вносить.

– Сколько мы уж с тобой о том, боярин, в пути переговорили, одна моя колымага знает.

– Оно, великий государь, честь неслыханная – с тобой рядом в колымаге твоей место занимать, а все равно Хитрово перед тобой душой кривить не будет. Захочешь ты суждений моих глупых слушать, нет ли – все едино. Перед Господом я чист: не лгал тебе.

– Зато и боярским саном тебя нынче наградил, и на приемах посольских на первом месте обок себя сажаю. А вот теперь хочу, чтобы брат твой Иван Матвеевич дядькой царевича Федора Алексеевича стал. Не наследник он – это верно, да только откуда нам знать, как Господь в будущем рассудит. Пусть Иван Матвеевич обычаем да обиходу царскому царевича обучает, а обучением книжным отец Симеон займется.

– Великой учености человек, ничего не скажешь.

– И знаешь, что мне в Полоцком всего дороже? Ко всему святой отец своего подходу ищет. Детей насилу не учит, а все в виршах. Складно так, ладно, сам не заметил, как запомнил.

– Деткам иной раз и силу показать не грех – для воспитания. Чтобы знали, не все в жизни играючи дается. Иной раз еще как попотеть приходится. Да и наказание для острастки разве не на пользу идет?

– Без силы, известно, нельзя. Людишкам в страхе сызмальства пребывать должно – где родители, где наставники да начальники, где священство. А страху без силы не внушить.

– Так уж, великий государь, Господь положил. Вот у боярина Ордина-Нащокина сынок-от от бесстрашия что учудил. И самому пользы никакой, и отцу одни горькие слезы. Какое бы место сейчас Воин Афанасьевич занимал хоть в том же Посольском приказе – ведь в нем службу начинал. Ан сбежал за границу, уворовал, презрев неизреченную к нему милость твою государскую. Повидал, никак, Германию, землю французскую, голландскую, датскую, польскому королю послужил, да только недаром пословица говорит: где родился, там и сгодился.

– Воин свое наказание понес, что уж там толковать.

– Понес, говоришь, великий государь? И это наказание за все его великие прегрешения? Разрешил ты ему, государь, года два назад вернуться, в отцовской деревне поселиться.

– А то забыл, Богдан Матвеевич, что в прошлом году сослан был Воин Афанасьевич под крепкий караул в Кириллов-Белозерский монастырь?

– Так до Андрусовского мира, а там и вовсе свободу ты ему, великий государь, вернул, про изменничество его забыл.

– Нет, боярин, на забывчивость мою не сетуй. Не грешил ею и, Бог милостив, николи грешить не буду. Афанасия Лаврентьевича обижать не хочу, а про сына его велел отцу Симеону комедию написать – о блудном сыне. Вчерась мне прочел начало – отменно получается. И все в виршах. Другим для острастки. Вернемся из Серебряной палаты, велю рукопись тебе дать – сам почитаешь. Царевна Софья Алексеевна весь пролог на память затвердила – порадовать родителя захотела.

 
Благороднии, благочестивии,
Государие премилостивии!
Не тако слово в памяти держится,
Яко же аще что делом явится.
Христову притчу действом проявити
Зде умыслихом и чином вершити.
О блудном сыне вся речь будет наша,
Аки вещь живу, узрит милость ваша.
Всю на шесть частей притчю разделихом,
По всяцей оных нечто примесихом
Утехи ради, ибо все стужает,
Еже едино без премен бывает.
Извольте убо милость си явити,
Очеса и слух действу приклонити:
Тако бо сладость будет обретенна,
Не токмо сердцем, но душам спасенна.
Велию пользу может притча дати,
Токмо извольте прилежно внимати.
 

А имениннице моей возьму зеркальце веницейское в серебряной оправе, приборец столовый – вилку с ножичком да пуговок золоченых набери на душегрею. Давно о них поминала. Да, вот еще припомнились вирши Симеоновы:

 
Юным се образ старейших слушати,
На младый разум свой не уповати;
Старим – да юных добре наставляют,
Ничто на волю младых не спущают.
 

Уж на что суров архимандрит Чудовской Иоаким, а и тот похвалил. Царевич с царевнами положили комедию сию разыграть – нам с царицей представить.

– Сами царевны, великий государь?

– А что за грех? Патриарх благословил Софью Алексеевну самого блудного сына изобразить: больно славно вирши читает.

– Тебе виднее, великий государь.

23 февраля (1669), на день памяти священномученика Поликарпа, епископа Смирнского, преподобного Поликарпа Брянского и преподобных пустынников Сирийских, у царя Алексея Михайловича родилась царевна Евдокия Алексеевна Меньшая и сразу после родов преставилась.

– Государыня-сестрица Марфушка, что с государыней-матушкой? Что с ней, болезной? И сестрицу Евдокию Алексеевну погребать не поднялася, все лежит да лежит.

– Захворала государыня-матушка, Софьюшка, тяжко захворала. Оттого и дохтуров столько собралося.

– А повидать государыню-матушку, хоть глазком на родимую взглянуть…

– И не проси, Софьюшка, не велено.

– А тебе можно? Почитай цельными днями из опочивальни не выходишь, а мне хоть издаля, коли подходить не велено.

– Молода ты, царевна-сестрица, у больной сидеть, в двенадцать-то годков. В возраст еще не вошла.

– А нешто государыня-матушка нам не порадуется, слова доброго не захочет сказать?

– Нетути, Софьюшка, нетути. Ты младшеньким-то нашим не говори: без памяти наша матушка, вся ровно полымем горит, никого не узнает, не говорит, только что стонет, да так жалостно-жалостно. Не до нас ей, Софьюшка.