Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Аринушка, государыня-сестица, слыхала ли весть преотличную? Боярин Никита Иванович Оршу у литовцев отвоевал. Город такой большой. Владыко говорит, что великое дело.

– Должно быть, и впрямь великое.

– А ты што не радошна, царевна?

– Пока ты с владыкой толковала, другая весть пришла. Князя Михайлы Ивановича Пронского [32]32
  Пронский Михаил Петрович(160?—1654) – князь, воевода, боярин (с 1647 г.), начальник Пушкарского приказа. Умер во время эпидемии, будучи московским градоначальником.


[Закрыть]не стало.

– Не стало? Так ведь от него только-только гонец был, владыка говорил.

– На попразднество Рождества Богородицы завещание написал, а через два дни, на память преподобной Феодоры Александрийской, долго жить приказал. Знал, знал, что с мором шутки плохи, да не опасился, до конца о Москве и люде московском думал. Душеприказчиками назначил брата, Михайлу Петровича, сестру свою Ульяну, что за боярином Борисом Петровичем Шереметевым, да дочь княжну Анну. Все при нем у смертного одра были.

– Ты так, государыня-сестица, говоришь, будто кого судишь. Вот и мы с тобой не в Москве.

– На то воля государя, да и от баб в такой час невелика потеха. С мужчинами – иначе. Им за державу да столицу стоять.

23 сентября (1654), на память Зачатия честного, славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, царь Алексей Михайлович вернулся из похода под Смоленск к царской семье в Вязьму.

27 января (1655), на память Перенесения мощей святого Иоанна Златоуста, у государя Алексея Михайловича родилась царевна Анна.

– Не долго ли задержались мы, собинной друг, в Вязьме? Опаска опаской, а полгода столица без патриарха и государя. Одних пожаров сколько случилось. В Кремле горело. Строить пора, а то время подойдет снова в поход идти.

– Береженого Бог бережет, государь. Распоряжаться и отсюда можно.

– Можно-то можно, да всё как в ссылке. Так на царицу сослаться было можно, а теперь опросталась она. Без малого две недели после родов прошло, пора-пора в путь собираться.

– Во дворец, государь, приехать одно, да во дворце, поди, не усидишь. Захочешь на богомолье по храмам съездить.

– Так что же?

– Зараза больно прилипчива. За тебя же да за семейство твое опасаюсь. Мне самому мой живот не дорог.

– За заботу, владыко, спасибо. Да вот и воеводы все чаще о Москве поговаривают.

– Вона откуда ветер дует! Что твоим воеводам до слова патриаршьего. Пару-другую городов взяли, так и самыми умными себя полагать стали. Думаешь, о тебе – о домах своих заботятся.

– Велик ли грех, владыко, хозяином хорошим быть, ежели и о себе позаботятся. Да к тому же патриарх Антиохийский, сказывали мне, на подъезде. Хорошо ли, коли в пустой город въедет, никто по чину ни встретить, ни принять его не сможет. Твой ведь он гость, владыко. Тебе для Собора потребен. Ведь и так ни город, ни Кремль после мора прибрать не успели. Спасибо, зима снежная – под сугробами-то не много видно.

2 февраля (1655), на Сретение Господа нашего Иисуса Христа, прибыл в Москву Макарий, патриарх Антиохийский и Всего Востока, со своим сыном, архидиаконам Павлом Алеппским, и остановился на подворье Кирилло-Белозерского монастыря в Кремле, с левой стороны от Спасских ворот.

3 февраля (1655), на память праведного Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы и на Отдание Сретения Господня, в Москву из Вязьмы вернулся патриарх Никон.

– Владыко патриарх, ты благословил меня написать о нашем приезде в Москву.

– И ты уже начал свой рассказ, дьякон?

– Не мог не начать – впечатлений слишком много, но я хотел тебя просить послушать первые страницы и наставить меня на правильный путь. Все увиденное кажется мне таким необъятным и не всегда вразумительным. Сумеет ли мой разум правильно понять его.

– Слушаю тебя, Павел.

– «В день Сретения мы въехали в город Москву. Сначала мы вступили за земляной вал и большой ров, окружающий город; потом въехали во вторую, каменную стену, которую соорудил дед нынешнего царя, Федор, коим насыпан также и земляной вал. Окружность вала 30 верст; он снабжен кругом деревянными башнями и воротами. Вторая же, каменная стена имеет в окружности семь верст. Затем мы вступили в третью окружную стену, также из камня и кирпича, а потом в четвертую, называемую крепостью. Она совсем неприступна, с весьма глубоким рвом, по краям которого идут две стены и за которыми еще две стены с башнями и многочисленными бойницами. Эта крепость, составляющая дворец царя, имеет по окружности пять верст; в каждых воротах несколько дверей из чистого железа, а посредине решетчатая железная дверь, которую поднимают и опускают посредством машин. Все бойницы в стенах этого города имеют наклон к земле, так, чтобы можно было стрелять в землю, и потому никак нельзя ни скрыться под стеной, ни приблизиться к ней, ибо бойницы весьма многочисленны…

Когда мы въехали в город, наши сердца разрывались и мы много плакали при виде большинства домов, лишенных обитателей, и улиц, наводящих страх своим безлюдьем – действие бывшей тогда сильной моровой язвы. Наш владыка патриарх благословлял людей направо и налево, я же, архидиакон, [33]33
  Архидиакон– главный диакон в Патриаршем соборе.


[Закрыть]вместе с архимандритом [34]34
  Архимандрит– настоятель архимандрии, монастыря.


[Закрыть]сидели, по обычаю, сзади у углов саней. Приехав на место, мы пали ниц и возблагодарили со многим славословием Всевышнего Бога, который даровал нам милость и благоволил нам увидеть этот град великий, столицу, новый Рим, город церквей и монастырей, славный во всем мире, о коем мы расскажем, описывая его красоты, в своем месте. С нашей души спала великая забота, и мы много радовались; да и как могло быть иначе, когда мы, стремясь сюда, целые три года без десяти дней странствуем среди опасности, страхов и трудов неописуемых?

Но тут-то мы и вступили на путь усилий для перенесения трудов, стояний и бдений, на путь самообуздания, совершенства и благонравия, почтительного страха и молчания. Что касается шуток и смеха, то мы стали им совершенно чужды, ибо коварные московиты подсматривали и наблюдали за нами и обо всем, что замечали у нас хорошего и дурного, доносили царю и патриарху. Поэтому мы строго следили за собой, не по доброй воле, а по нужде, и против желания вели себя по образу жизни святых. Бог да избавит и освободит нас от них!..».

– Откровенность твоя похвальна, архидиакон, но… ты должен подумать, где прятать свою рукопись. Греческий язык не спасет тебя от соглядатаев. В Московии достаточно опытных переводчиков, а последствия твоего легкомыслия могут оказаться непредсказуемыми. Ты назвал московитов коварными. Я бы сказал иначе – они ревнивы безмерно к славе своего государства и хитроумны в способах ее сохранения. И это не предмет для порицания.

10 февраля (1655), на память благоверной княгини Анны Новгородской, преподобного Прохора Печерского, в Ближних пещерах, и преподобного Лонгина Коряжемского, царь Алексей Михайлович торжественно вернулся из Вязьмы в Москву.

– Ты разрешишь мне продолжать, владыко?

– Продолжай, Павел, но помни, твои мысли должны быть поделены на всеобщие, которые способны разделить все христиане. И не христиане. И на твои особенные – ими не обязательно делиться в рукописи. Тем более, что нас привела сюда горькая нужда. Ты сам знаешь, как много зависит для антиохийской церкви от милостыни, которую может дать, а может и не дать Московский царь. Что же касается московского монарха, все говорят об удивительном влиянии, которое имеет на него патриарх Никон. Осторожность никому не вредила никогда, а здесь, в совершенно незнакомой стране… Но я слушаю тебя.

– «В субботу утром, 10 февраля, бояре и войска, по их чинам, приготовились для встречи царя, так как он провел эту ночь в одном из своих дворцов, в 5 верстах от города, который называется Воробьево. В этот день, рано поутру, царь, вставши, прибыл в монастырь во имя святого Андрея Стратилата, что близ города, где слушал молебствие. По выходе его оттуда загремели все колокола, ибо то место близко к городу. Тогда вышел патриарх в облачении и митре, поддерживаемый и окруженный, по их обычаю, диаконами; перед ним священники в облачениях несли хоругви, кресты и многочисленные иконы; позади него шли архиепископ Рязанский и четыре архимандрита в облачениях и митрах; тут были все городские священники; один из диаконов нес подле него крест на блюде. Все двинулись и встретили царя у земляного вала. Наш владыка патриарх желал видеть въезд царя, но это было невозможно, пока он не послал испросить разрешения у министра. Мы сели в одной из келий монастыря, где проживали, и смотрели тайно на торжественное шествие и толпу из окон, выходящих на царскую улицу. Городские торговцы, купцы и ремесленники вышли для встречи царя с подарками: с хлебом, по их обычаю, с посеребренными и позолоченными иконами, с сороками соболей и позолоченными чашами. Показались в шествии государственные чины и войско. Вот описание их процессии.

Сначала несли знамя и подле него два барабана, в которые били; за ним шло войско в три ровных ряда, в ознаменование Святой Троицы. Если знамя было белое, то все ратники, за ним следовавшие, были в белом; если синее, то ратники за ним в синем, и точно так же, если оно было красное, зеленое, розовое и всяких других цветов. Порядок был удивительный; все, как пешие, так и конные, двигались в три ряда, в честь Святой Троицы.

Все знамена были новые, сделанные царем перед отправлением в поход. Эти чудесные, огромные знамена приводят в удивление зрителя своею красотою, исполнением изображений на них и позолотой. Первое знамя имеет изображение Успения Владычицы, ибо великая церковь этого города, она же патриаршая, освящена во имя Успения Богородицы; изображение сделано с двух сторон. Это хоругвь той церкви, и за ней следовали ратники. Второе знамя с изображением Нерукотворенного образа, в честь хитона Господа Христа, который находится у них. На прочих знаменах – на одних был написан образ святого Георгия и святого Дмитрия и прочих храбрых витязей-мучеников, на других – образ святого Михаила Архангела или херувим с пламенным копьем, или изображение печати царя – двуглавый орел, или военные кони, земные и морские, для украшения, большие и малые кресты и прочее.

Более всего поражали нас одежда и стройный порядок ратников, которые ровными рядами шли вслед за своим знаменем. Все они, как только увидят икону над дверями церкви или монастыря или крест, снимали свои колпаки, оборачивались к ней и молились, несмотря на ужасный холод, который был в тот день. Сотники, то есть юзбаши, [35]35
  Юзбаши– сотники (перс.).


[Закрыть]с секирами в руках, также шли подле знамени. Таким образом они продолжали двигаться почти до вечера. При приближении царя все они стали в ряд с двух сторон от дворца до земляного вала города, при этом все колокола в городе гремели, так что земля сотрясалась.

Но вот вступили в Кремль государственные сановники, затем показались царские заводные лошади, числом 24, на поводу, с седлами, украшенными золотом и драгоценными каменьями, царские сани, обитые алым сукном, с покрывалами, расшитыми золотом, а также кареты со стеклянными дверцами, украшенными серебром и золотом. Появились толпами стрельцы с метлами, выметавшие снег перед царем. Тогда вступил в Кремль благополучный царь, одетый в царское одеяние из алого бархата, обложенное по подолу, по воротнику и обшлагам золотом и драгоценными каменьями, со шнурами на груди, как обычно бывает на их платьях. Он шел пешком с непокрытою головою; рядом патриарх, беседуя с ним. Впереди и позади него несли иконы и хоругви; не было ни музыки, ни барабанов, ни флейт, ни забав, ни иного подобного, как в обычае у господарей Молдавии и Валахии, не пели певчие.

Всего замечательнее было вот что: подойдя к нашему монастырю, царь обернулся к обители монахинь, что в честь Божественного Вознесения, где находятся гробницы всех княгинь; игуменья со всеми монахинями в это время стояла в ожидании; царь на снегу положил три земных поклона перед иконами, что над монастырскими вратами, и сделал поклон головой монахиням, кои отвечали ему тем же и поднесли икону Вознесения и большой черный хлеб, который несли двое; он его поцеловал и пошел с патриархом в великую церковь, где отслушал вечерню, после чего поднялся в свой дворец».

До опочивальни еле-еле добрел. Ноги подкашиваются. Устал. Чего уж там, так устал, что в глазах потемнело. Преосвященный сказал, иначе нельзя. Надо, чтобы вся Москва, все войско властителей своих повидали во всем великолепии… Чем дольше да богаче, тем лучше слушать будут. Наверно, так и есть. Друг собинной все знает. Только вот на дворы пустые страшно смотреть. Где скотина дохлая валяется – известно, коли кормить-поить, да еще в лютый мороз, некому. Где ворота на ветру скрипят – никто не притворит. К Кремлю побольше народу собралось. Толпа – не толпа, а все люди стоят, смотрят.

У Спасских ворот шапку скинул. За царем и все поснимали. Давно пора. А все из-за пожара вышло. Как глянул на башню, глаза слезами застлало. Переходы обуглены. Резьба раскрошилась. Болваны, что в однорядках [36]36
  Однорядка– однобортный долгополый кафтан без воротника (стар.).


[Закрыть]стрелецких суконных по углам стояли, сгорели. Сердце зашлось – не к добру, ой, не к добру. Собинному другу не скажешь, утешения искать не станешь – в приметы сам не верит и других за язычество порицает. И надо же, в ту минуту Самозванец на ум пришел. Как на позорище тело его мертвое на Красной площади выставили, как на телегу потом грузить стали – за город везти сжечь. В ту минуту кровля на Спасской башне рухнула. Одни толковали – знак, что Смутное время началось. Другие… другие засомневались: может, никакой это не Гришка Отрепьев. С чего бы ради Самозванца святая башня разваливаться стала. А свидетельство царицы-матери – от страха да отчаяния чего не скажешь.

К царице не пойду. Завтра, может быть. Иль попозже. Разговор с Федором Ртищевым растревожил. Школы устраивает, сирых да голодных привечает. В монастыре Андреевском тишина, благость. Походом в Москву не пошел. Уволь-де, государь, не священническое дело тщете мирской служить. Сослался на святейшего, он плечами пожал: не надо бы ему в дела государские входить. С душой их не совместишь. На то и кесарь, чтобы такое вершить. Дважды повторил: Богу – Богови, кесарю – кесарево. Собинной друг прогневался, чего долго с боярином толковал. Не по чину, да и мысли у него соблазнительные.

Всю дорогу бок о бок шел, о делах своих московских рассказывал. Как дворец свой кремлевский строит. Как тележный мастер не потрафил, пришлось немецкую кожей обитую карету покупать, а к ней и резную у своих патриаршьих мастеров заказывать. О Соборе будущем печалился: так ли пройдет, как надобно. Служебник надо единый печатать – патриархи исправление книг поддержать должны, а подпись на служебнике придумал: богоизбранная и богомудрая двоица – патриарх и государь. И еще, что решил новый монастырь заложить – Новоиерусалимский.

Поверить в такое трудно – Воскресенский храм в Иерусалиме со всею точностию повторить! Отсюда и название Новоиерусалимский. Только на нашей земле, вблизи Звенигорода. Собинной друг сказал, лучше места не сыщешь – излучина Истры. Кругом простор, красота неописуемая. Чтобы под землею церковь во имя царицы Елены, и к ней тридцать три ступени – сколько Господь наш земной жизни имел.

Спросил: не нужны ли земли. Отмахнулся, мол, сам скупит. А те, что есть, уже по-новому называть стал. Холм для главного храма – Сион, холм к востоку – Елеон, холм на севере – Фавор. Ближняя деревня Капернаумом стала именоваться, река Истра – Иорданом. Каждому, кто Священное Писание читал, все понятно. Чтобы ни в чем от священного образца не отойти, собинной друг велел из Святой земли образец из кипарисового дерева со всеми подробностями сделать. Откуда только время находит: все в трудах да заботах. Особливо строить любит. Созидатель!

11 марта (1655), на память святителя Софрония, патриарха Иерусалимского, и святителя Евфимия, архиепископа Новгородского, чудотворца, царь Алексей Михайлович выступил в Польский поход.

30 июля (1655), на память Обретения мощей преподобного Германа Соловецкого, царь Алексей Михайлович вступил в Вильно, а затем во взятые русскими войсками Ковно и Гродно.

10 декабря (1655), на память мучеников Мины, Ермогена и Евгграфа, царь Алексей Михайлович с победоносным своим воинством вступил в Москву.

21 декабря (1655), память преставления святителя Петра, митрополита Московского и Всея России.

– Архидиакон! Павел! Прочти, что за сегодняшний день написал, прежде чем ко сну отойдешь.

– Не тяжко ли тебе, владыко, будет после столь многотрудного дня. На ногах не устоишь.

– Невеликое претерпение, не греши, Павел! О том не подумал, что кир-Никон про твое писание доведаться может, велит читать, а у тебя о таком великом дне ни строчки нет.

– Есть-то есть…

– Вот и ладно. Я глаза прикрою – сморился, а ты читай.

– «В этот день, в пятницу 21 декабря, случилась память преставления святого Петра, первого митрополита Московского, мощи которого находятся в алтаре собора. Московиты имеют обыкновение весьма благолепно праздновать его память в этот день – торжественнее, чем праздник Рождества. Патриарх обыкновенно устраивает у себя после обедни большую трапезу для царя, его вельмож и всего священного чина. Случилось, что теперь были окончены его новые палаты; но так как память святого пришлась в этот день на пятницу, когда не позволяется есть рыбу, а у них пиршества не устраиваются и не могут быть роскошны без рыбы, то празднование святому отложили до следующего дня, то есть до субботы. Никон дал знать нашему владыке патриарху, чтоб он приготовился служить в этот вечер вместе с ним всенощную в соборе, а завтра, после обедни, пожаловал бы к нему на трапезу в новые палаты.

Вечером, по обычаю, совершено было малое навечерие, а после восьмого часа ночи прозвонили четырекратно в большой колокол. Мы вошли в церковь в девятом часу. Пришли в церковь царица и царь…

Служба была большая, продолжительная и торжественная. Мы вышли из церкви лишь при восходе солнца, умирая от усталости и стояния на ногах с 9-ти до 16-ти часов. В эту ночь мы столь натерпелись от сильного холода и стужи, что едва не погибли, особливо потому, что стояли на железных плитах: Бог свидетель, что душа чуть не покинула нас. Что касается меня, бедного, то я хотел выйти и убежать из алтаря, но не мог, ибо царь стоял перед южными дверьми, а царица перед северными, так что поневоле пришлось страдать.

Когда я вернулся в помещение свое, Бог свидетель, что я в течение трех дней совершенно не мог стоять на ногах, хотя бы их резали железом. Я погружал их в нагретую воду и совсем не чувствовал тепла, а вода охлаждалась. В таком положении, страдая болью в ногах, я оставался, Бог свидетель, в продолжение почти двух месяцев. Но на все воля Божия. Что это за всенощные и бдения! Более всего нас удивляло, что малютки и дети, и притом не простолюдинов, а вельмож, стояли с непокрытою головою, неподвижно и не шевелясь, как статуи. Какая выносливость! Какая вера! Вот нечто из того, что мы могли бы сказать о всенощных бдениях в стране Московитов, известных всюду.

Спустя час после нашего выхода из собора зазвонили в колокол, и мы опять вернулись туда измученные, умирая от усталости, дремоты и холода. Оба патриарха облачились, и с ними в этот день облачились три архиерея и десять архимандритов в митрах, двенадцать иереев [37]37
  Иерей– священник.


[Закрыть]монашествующих и мирских, двадцать взрослых диаконов и более двадцати анагностов и иподьяконов; [38]38
  Анагносты и иподиаконы– церковные служители, занимают самую низшую ступень в церковной иерархии.


[Закрыть]всех вместе с обоими патриархами и Сербским архиепископом было более семидесяти служащих в алтаре. Пришла царица, а после нее царь. Во время выхода священники выносили покров с мощей св. Петра, похожий на плащаницу: он весь расшит золотом и жемчугом, и на нем изображен святой, как он есть, в облачении полиставрия (кресчатом). Когда кончилась обедня и мы сняли облачения, оба патриарха вышли к царю, чтобы его благословить. Царь, взяв за правую руку нашего учителя, повел его к царице, чтобы он ее благословил. По уходе царя опять затворили двери церкви, пока царица, как в тот день, прикладывалась, по обычаю, после чего она удалилась. Тогда все дьяконы, с песнопениями, пошли со свечами впереди патриарха, пока он поднимался в свои новые палаты, которые открыл, поселившись в них в этот день.

Когда он вступил в них, к нему подошел сначала наш владыка патриарх и поднес ему позолоченную икону Трех Святителей и большой черный хлеб с солонкой соли на нем, по их обычаю, поздравил его и пожелал ему благополучия в его новом жилище. После него подходили иереи и сначала поднесли золоченые иконы имени своих кафедральных церквей, а потом хлеб-соль, большие золоченые кубки, несколько кусков парчи и бархата и пр., причем делали поклон. За ними подходили настоятели монастырей и даже их уполномоченные, проживающие в их подворьях в городе, именно уполномоченные отдаленных монастырей. Также подносили ему подарки царевичи. Затем подходили городские священники, купцы, сановники государства, ремесленники и подносили кубки, сороки соболей и пр. Но Никон от всех, за исключением архиереев и игуменов, принимал только иконы и хлеб-соль. Была большая теснота.

Наконец патриарх послал пригласить царя к своему столу. Царь, войдя, поклонился патриарху и поднес сначала от себя хлеб-соль и сорок соболей высшего сорта и то же поднес от имени царицы и своего сына, три хлеба и три сорока от своих сестер и то же от своих дочерей; всего 12 хлебов и 12 сороков соболей. В это время патриарх стоял на переднем месте палаты, царь же сам ходил к дверям и подносил упомянутые подарки собственноручно, принимая на себя немалый труд, крича на бояр, которые держали их, чтобы они подавали ему скорее; он казался слугой, и – о удивление? – когда подносил подарки от себя, то поклонился патриарху, говоря: „Твой сын, царь Алексей, кланяется твоей святости и подносит тебе…“. Так же, когда подносил подарки от царицы, назвал ее, то же при поднесении остальных подарков. Что это за смирение, которое мы, стоя тут, видели в этот день! Разве нельзя было тебе, царь, слава своего века, стоять на своем месте и приказывать слугам, чтобы они приносили тебе подарки? Но ты сам ходишь за ними? Да увековечит Бог твое царство за великое твое смирение и за приверженность к твоему патриарху?..

После этого патриарх поклонился ему и извинился, выражая свою благодарность; затем посадил его за особый царский стол, который раньше один из бояр уставил золотыми сосудами наподобие чаш, солонками, кувшинами с уксусом и пр. Стол этот стоял в углу палаты, подле двух окон, выходящих одно на собор, другое на Чудов монастырь. Близ него, слева, поставлен другой стол для патриарха, а подле – большой стол, который занял остальное пространство на этой стороне, обращенной к собору; за ним посадили всех бояр и сановников государства. Нашего учителя посадили за особым столом справа от царя и подле него Сербского архиепископа. Грузинского царевича посадили, близ них – трех других царевичей. К каждому столу отдельно было приставлено по нескольку виночерпиев и слуг…

Когда принялись за еду, один из анагностов начал читать, по их обычаю, на аналое посредине палаты житие святого Петра митрополита, высоким, нежным и мягким голосом. А по временам выходили певчие и пели. Но наибольшее удовольствие патриарх и царь находили в пении детей казаков, коих царь привез много из страны ляхов и отдал патриарху, который одел их наилучшим образом, зачислил в свои служители, назначив содержание, а потом посвятил в анагносты. Они всегда имели первенство в пении, которое предпочитают пению певчих-московитов, басистому и грудному. Те пели один час, а эти после них. Когда певчие кончали, чтец продолжал чтение…

Вечером зажгли свечи в люстрах, и палата ярко осветилась. Затем патриарх пригласил царя и некоторых вельмож вместе с царевичами и нашего владыку патриарха и Сербского и повел их в новое деревянное помещение. И здесь устроили большое веселье с превосходными напитками и пр. Патриарх поднес царю в подарок большой кусок Древа Честного Креста, частицу драгоценных мощей одного святого, 12 позолоченных кубков, 12 кусков парчи и пр. Затем они вышли в наружное помещение и продолжали пиршество до восьмого часа ночи.

Тогда царь поднялся и роздал всем присутствующим кубки за здравие патриарха. Выпив, опрокидывали их себе на голову, чтобы показать, что выпили здравицу до капли. Подобным образом и патриарх Никон всем дал выпить за здравие царя, причем также опрокидывали кубки на голову, преклоняя колена перед питьем и после. Затем пили за царицу, их сына и прочих. Наш владыка патриарх и прочие присутствующие встали и отправились к себе домой. Царь же оставался у патриарха до десятого часа, пока не ударили к заутрене, и они оба пошли в собор к бдению по случаю памяти их святого, Филиппа, и вышли из церкви на рассвете. Обрати внимание на эту твердость и выносливость!».

12 января (1656), на память мученицы Татьяны и с нею в Риме пострадавших, в Столовой палате был государев именинный стол царевны Татьяны Михайловны. Среди приглашенных были царевичи Грузинский и Сибирский, дядя государя и именинницы Семен Лукьянович Стрешнев, главный воевода похода на Белую Русь Алексей Никитич Трубецкой, Семен Романович Пожарский.

– Что скажешь, князь Алексей Никитич? В каком государстве живем: то ли царском, то ли патриаршьем? Нешто стол государев с патриаршьим сравнится! Где уж нашему самодержцу с владыкой в спор вступать: поставцы-то у владыки от одной золотой посуды ломятся, о серебряной никто и толковать не станет. Вспомни, как государя с государыней да всю семью царскую на новоселье своем кубками одарил – один другого больше, как есть неподъемные.

– Да уж, Семен Лукьянович, покрасовался владыка перед государем, ничего не скажешь. Мол, никому такого богатства, как ему, в Московском государстве не дадено. Не я один – все тогда посчитали: от государя владыке 12 хлебов да 12 сороков соболей, а от владыки семейству царскому 12 кубков серебряных да 12 кусков парчи один другого краше. Мол, знай Никона государь Алексей Михайлович! Только откуда бы у него богатства такие? От рождения гол как сокол. Выходит, то ли попов обирает, то ли царскими подарками так разжился. Все одно – не по чести выходит. Сказал бы ты, Семен Лукьянович, по родству государю нашему. Поди, не замечает за царскими своими делами-то.

– Хотел, хотел сказать, да где там! Слышать ничего не желает. Уж на что тих да мягок, а тут осерчал, говорить не стал. По-родственному – не по-родственному, царский гнев каждому страшен. А коли до Никона дойдет, пощады не жди.

– Так ведь окромя тебя некому, Семен Лукьянович, сам посуди. Да и не об одном богатстве речь, коли бы одного себя владыка тешил. Гляди, еще один монастырь строить принялся.

– Ну, монастырь дело богоугодное.

– Спору нет, только рассуди – где, в каких местах. На Онеге! Название непривычное: Крестный-Ставрос – Кий-Островский! Глухомань такая, места бедные. Все туда везти, все устраивать, нет того, чтобы о войске подумал. Война ведь идет. Сегодня государь в Москве, а завтра-послезавтра не иначе в поход идти придется, войско одевать, обувать, кормить.

– Это против ливонцев-то?

– Против них.

– Да, король шведский городов польских немало побрал.

– А как же, тут тебе и Познань, и Варшава, и Краков. Бесперечь на Ригу двигаться надо. Надо, а денег откуда брать? Не иначе святейший присоветовал государю медные деньги заместо серебряных выпускать. Не пойму, какая с того корысть? Нешто кто когда их в одной цене считать будет?

– Ну, коли государь прикажет…

– Медь за золото считать? Полно, Семен Лукьянович! Где дело мошны коснется, так и дурак разуму наберется. Оно разве что на первый взгляд просто, а там – не миновать смуты, помяни ты мое слово!

– Может, и твоя правда, князь, дело сумнительное…

– А все святейший. Вон и Никита Одоевский мне на днях сказал: умаление выходит государевой власти, позор и умаление.

15 мая (1656), на Вознесеньев день, государь Алексей Михайлович отправился из Москвы в поход против шведов в Ливонию.

20 июня (1656), на память иконы Тихвинской Божьей Матери, царь Алексей Михайлович выступил из Смоленска в Ригу.

– Господи, Господи! Который день от государя весточки нет. Все сердце измаялось. Жив-здоров ли?

– Полно тебе, государыня-сестица, как ни приду к тебе, все ты горе кликаешь. Можно ли так, матушка? Гляди, глазки все от слез опухли. Видел бы тебя сейчас государь!

– Аннушка, неужто не поймешь? Ведь супруга я государю законная – не все равно, что приодену, какой с лица буду! Оно и к лучшему, коли государь сам увидит, как убиваюсь по нему, разве неправда? Вот почему только не пишет?

– Сама посуди, государыня-сестица, кабы, не приведи, не дай, Господи, беда какая, тебя бы сразу известили, а раз нет гонца, значит, делами ратными занят, не до царицы ему. Ты мне лучше скажи, чего к тебе святейший-то заходил? С добром ли?

– С благословением.

– Только ли? Фоминишна сказывала, огорчил тебя, никак.

– Не пойму я его, Аннушка, таково-то сурово мне все наказывает. Батюшка наш родимый, уж на что крут, николи так с нами не говаривал. Царевна Марфинька у мамушки вырывалася, к нему побежала, даже посохом пристукнул – мол, нянек распустила, дитяти волю дают. Так ведь не простое дитя-то – царское!

– Да уж, суров святейший, куда как суров.

– Да и Марфинька-то вырвалася – с царевной Татьяной Михайловной играть вздумала. Татьяна Михайловна расщекотала ее всю, ан беда. Только и Татьяна Михайловна дитя не пожалела.

– Известно, для нее святейший всегда прав.

– А как иначе!

– Как, говоришь? Даже супротив государя за святейшего выступает. Со стороны поглядеть…

– А ты и не гляди, сестрица, не гляди. Ни к чему они, твои доглядки. Не наше с тобой дело царскую фамилию оговаривать да рассматривать.

– Полно тебе, Марьюшка, нешто ты не первая в теремах – нешто не государыня-царица.

– Ой, нет, сестрица, ой, нет. Мы-то с тобой не царской крови, и равнять себя с царевнами я николи не буду.

– А детки твои как же?

– Я что, Аннушка, я как повой на яблоньке: яблочки-то на мне родятся, да я на дереве одна веточка. О том помнить надо.

– И кто ж тебя премудрости такой обучил? Не святейший ли?

– Чего ж ему меня не учить, коли государь его за себя опять и государством править оставил, и семейством нашим. Для меня важнее его человека и быть не может. Государь вернется, Бог даст, тогда другой разговор.

– Тогда государь приказывать станет. Экая ты у нас, сестра, тихая да покорливая. Нрава у тебя своего нету. Все ищешь, кого бы послушать, кого бы за науку благодарить.

31 июля (1656), на предпразднество происхождения древ Честного и Животворящего Креста Господня, царь Алексей Михайлович осадил, а в дальнейшем и взял город Динабург.

14 августа (1656), на предпразднество Успения Пресвятой Богородицы, в присутствии царя Алексея Михайловича командующий русским войском Семен Лукьянович Стрешнев взял приступом город Куконос (Кокенгаузен).