Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Сколько лет от вселенских патриархов ответа ждать? Что ж молчишь-то, Семен Лукьянович? Заварить кашу заварил, а дальше что делать? Никон, того гляди, всю округу у монастыря взбунтует. Умеет людишек перекупить, каждому слово найдет – времени не пожалеет. Сам оброком управляет – ему ли не знать, как отцом-благодетелем прослыть.

– Видно, вопросы наши, великий государь, больно мудрёны им показались.

– Мудрёны! Самая-то мудрость для них, чтоб и царю и Никону угодить, ни с кем не поссориться. Вопрос-то, коли на то пошло, один-единственный: кому верх брать – царю аль патриарху.

– Мыслю, дошли до них вести, что ты на Никона гневен, так, чай, не ошибутся. Зато сколько за те же годы народу против Никона поднялось. Имя-то его, как черта, поминать стали.

– То и плохо, что одни так, другие эдак. Хуже разброду ничего не бывает. Слыхал я, будто протопоп Аввакум Петрович, как из ссылки вернулся, у Федосьи Морозовой на дворе поселился. Так ли, Семен Лукьянович?

– Так, великий государь.

– У царицы спрашивать не хочу. Она за Федосью во всем горой – может, промолчит, может, и впрямь не знает.

– Да чего ж тут знать, государь, протопоп по всей Москве об том во все колокола звонит. Мол, сижу книги боярыне читаю, а она прядет да слушает.

– Вот гляди, Семен Лукьянович, из одной местности оба смутьяна – что Никон, что Аввакум. Чуть что не росли вместе, знакомство сызмальства водили. А взъярились как друг на дружку. Ненавистные оба, ох, и ненавистные. Ни к чему боярыне Морозовой с протопопом дружбу водить. Упредить ее надобно.

– Упредить-то можно, да не ее одну протопоп смущает. Долго ли ему воду мутить? Сам знаешь, государь, людишки у нас какие.

– Не пошла на пользу Аввакуму Петровичу сибирская ссылка. Видно, пора ему с другой спознаться. [55]55
  За восстановление дониконовских обрядов в церквах Москвы Аввакум в 1664 г. сослан с семьей в Пустозерск, затем на р. Мезень, где жил в 1664–1666 гг., испытывая нужду и голод.


[Закрыть]

29 августа (1664), на день перенесения мощей святителя Петра, Московского и Всея России чудотворца, протопоп Аввакум сослан в Мезень.

– Говорил я тебе, великий государь, не ошибутся вселенские патриархи, нипочем не ошибутся. Так и вышло. Как один сказали, что Никону тебе подчиниться.

– Да что мне толку от ответов-то их, Семен Лукьянович! Мне Никона с глаз долой убрать надо, а они подчиниться! Вон патриархи Константинопольский да Иерусалимский прямо написали: мириться, мол, царю с Никоном пора. Слышь, мириться! Это им-то рассуждать! Видеть его, постылого, больше не хочу! Не хочу, слышишь, боярин!

– Все в твоей власти, великий государь.

– В моей! Это где ж такое видано, без моего разрешения Никон из Воскресенского монастыря прямиком в Кремль прибыл. Да что – в Успенский собор. Мол, видение ему было, чтоб приехать да с царем в соборе и помириться. Негоже, мол, в соборе злобствовать. Думал, испугается царь его видения, вернет старую дружбу!

– Не он один так думал.

– Что?! Что ты сказал?! Не он один? Выходит, воли у царя нет, нет и права самому за себя решать!

– Не то говоришь, великий государь. Все оттого, что больно обласкал ты его спервоначалу. Людишкам-то и запомнилось. Ты уж не серчай на нас, несмышленых.

– И ты, боярин, туда же?

– Каюсь, государь, и я.

– Вот оттого Иона, местоблюститель патриарший, место свое Никону при всем честном народе уступил. Со всеми почестями уступил! Поплатится у меня за это митрополит Ростовский. Сместить его я велел и тот же час, чтоб в митрополию свою ехал с глаз моих долой.

– Порастерялся, поди, преосвященный, оттого и уступил. Страх его облетел. Главное, великий государь, велел ты Никону проклятущему прочь ехать. Вот что главное! На радостях голова, право слово, государь, кругом идет.

– Погоди радоваться-то, Семен Лукьянович, еще одно дело не кончено. Пусть боярыню Федотью Морозову упредят, чтобы впредь с протопопишкой не вязалась, а в наказание за супротивство ее отписать половину ее имений на государя. Так-то она вернее уразумеет, чего в жизни держаться должно.

– Может, для первого разу…

– Будет, будет, Семен Лукьянович! Привыкли вы больно, что царь у вас отходчив да многомилостив. Не бывать такому более, что мне ни советуй.

22 марта (1665), на день памяти Исаакия Далматского, в 12-м часу ночи, царь Алексей Михайлович ходил по монастырям и тюрьмам. В Стрелецком карауле на Красном крыльце стояло при том 105 человек, у Красных ворот со стороны Боровицких – 105 стрельцов, по двору у Постельного крыльца, у Сретенских ворот, у Курятных ворот и в прочих местах – 83, в Кремле по воротам – 72 стрельца.

5 апреля (1665), на день памяти мучеников Агафопода диакона, Феодула чтеца и иже с ними, царь Алексей Михайлович ходил по монастырям и тюрьмам. На карауле по Кремлю у ворот стояли: у Троицких – девятеро стрельцов, у Кутафьи – четверо, у Боровицких ворот десятеро, у Боровицкого моста – пятеро, у Тайницких – восьмеро, там же в Застенке у ружья двое.

– Царевна-сестрица, Аринушка, не занемогла ли, не приведи, не дай, Господи?

– А ты, Татьянушка! Дорогой гостье завсегда рада. Садись, садись, родимая. Сейчас велю заедок подать.

– За угощенье спасибо, а только вроде не в себе ты, сестрица. Я в палату вошла, ты и не шелохнулась.

– Задумалась. Вон, гляди, весна на дворе. Птиц по утрам в сад видимо-невидимо налетает. Такой щебет порой поднимут, хоть святых вон выноси. Палаша им зернышек выносит. А то днями все одна да одна…

– А крестница твоя, царевна Марфинька?

– Крестнице моей государь-братец учителей сыскал. Когда теперь ко мне заглянет. Что я ей новенького поведать могу? Сплетни одни дворцовые, так она до них не охотница. Что ей ни говорят, только отмахивается. Потому и с государыней-матушкой никогда не сидела. Софьюшку так же приучает.

– За советом я к тебе, царевна-сестрица.

– Знаю, знаю за каким, да какая от меня помощь.

– Аринушка, матушка, ну что же это с преосвященным будет? Ведь и так первым к государю-братцу на поклон приехал, в собор вошел. Каково это ему было, пастырю верховному? А ведь смирился, мира искал. И вот…

– Не казнись, не казнись, Татьянушка. Какой и от тебя ему прок? Зачерствело сердце у государя-братца – давно примечаю. Да и то сказать, не так бы святейшему приезжать следовало.

– Как не так? Чего ж еще потребно было?

– По прежним временам ничего, а по нынешним ему бы государя письмом каким упредить, а уж коли ехать самовольно, облачиться иначе – посмирнее. Он ведь, сказывали мне, ровно сам государь, облачился.

– Что же он против чину своего надел?

– Против чину, может, и ничего, а против государя – иное дело. Сама посуди, государь-братец в гневе великом, а на нем ряска по алой земле травы черные, шуба горностайная, лазоревой камкой покрытая, сапожки красные, шляпа пуховая серая, в руках яблочко серебряное. Каково это?

– Погоди, погоди, Аринушка, шляпу ту владыка из-за моря из Голландской земли выписывал. Государь-братец сам ее нахваливал. А яблочко – так оно с горячей водою, чтобы руки в храме не мерзли. Где ж тут грех?

– Тот грех, что будто сам великий государь с державою вошел. Оттого, поди, и Иона Ростовский место ему патриаршье освобождать кинулся.

– Все-то ты, сестрица, разъяснила, одного не сказала – как владыке помочь. Неужто патриархов вселенских дожидаться, чтобы государю-братцу все разъяснили? Сердце ведь не выдержит!

– Одно тебе скажу, царевна-сестрица, на патриархов надежд не возлагай. Сколько могли, они уже сделали, а коли приедут да в гневе государевом убедятся, отступятся, как Бог свят, отступятся от владыки. Так уж при дворе ведется.

– Выходит, одна надежда. Государыня-царица на сносях, со дня на день родит. Коли пожалует Господь Бог государю царевича, на радостях о милости попросить.

– Вишь сколько загадала! Только то вспомни, что даже если сынок у братца родится, четвертый по счету будет, а уж коли царевна, так и вовсе задумки свои оставь – ничего не выйдет.

21 апреля (1665), на день памяти мучеников Исаакия, Аполлоса, Кондрата и святого Максимиана, патриарха Константинопольского, у царя Алексея Михайловича родился царевич Симеон Алексеевич.

– Вот порадовала, царица, так порадовала. За сыночка спасибо тебе превеликое. Ишь, какой веселый да ладный. Теперь говори, чем дорогую родильницу потешить. Все проси, ни в чем отказу не будет.

– Государь-батюшка, может, простил бы ты владыку. Знаю, знаю, виновен он перед тобой. А ты бы не судил его, может, с миром бы отпустил, государь…

– Вот оно что! Не в свои дела, царица, мешаешься, да и не твоя это просьба. Не иначе царевна Татьяна Михайловна в уши надула. Не так разве?

– Государь-батюшка!

– И всем-то ты, Марья Ильична, угодить хочешь, всех облагодетельствовать, лишь бы тихо всюду было.

– Что ж в том плохого, государь-батюшка? Злобиться грех, великий грех – это каждый поп скажет.

– Скажет, да не сделает. Нет, царица, как сказал, так и будет. Если что для себя самой надумаешь, проси, а с чужими речами ко мне не обращайся, если с гневом моим спознаться не хочешь.

– Да я, Господи!..

– Ладно, ладно, не пугайся, моя смиренница да молитвенница. О владыке подумала, а о том, что и государь наместник Божий на земле, о том запамятовала. Татьяне Михайловне так и передай: не будет Никону прощения. Не будет!

Заторопился государь уходить. На царицу не оглянулся. Скорее бы к себе – от голоса плаксивого, глаз покорных.

– Гневен ты, великий государь.

– Так и есть, Семен Лукьянович, никак с Никоном развязаться не могу. Тут опять царица за него просить принялась.

– Упросила, великий государь?

– Не пугайся, не упросила. Доложить о чем хотел?

– Помнишь, государь, казака того – Степана Разина?

– Как не помнить. Богомольный. Справный.

– Князь Юрий Долгорукий [56]56
  Юрий Алексеевич Долгорукий (Долгоруков)(?—1682) – князь, государственный деятель, боярин (с 1648 г). Будучи воеводой, одержал ряд побед во время русско-польской войны 1654–1667 гг., проявив себя талантливым полководцем. Участвовал в подавлении восстания под предводительством Степана Разина. Был доверенным лицом царя Алексея Михайловича. Царь сделал его опекуном царевича Федора, но князь отказался в пользу своего сына Михаила. После смерти Алексея Михайловича настоял на воцарении Федора. Во время Стрелецкого восстания 1682 г., выданный разъяренным стрельцам своим слугой, зверски убит вместе с сыном.


[Закрыть]старшего его брата повесить велел.

– Повесить? Это еще почему?

– Да вишь, самовольно ушел из похода против поляков вместе с отрядом своим казачьим – атаманом он у них. Может, повременить бы надо с приговором-то.

– В походе не при дворе – раздумывать некогда. А что с изменниками один разговор, тут князь Юрья прав. Да кстати, хотел я с тобой, Семен Лукьянович, о мамке для царевича Симеона потолковать. Не бабам же выбор делать. Вдове надо быть старой, почтенной, чтоб о семье своей хлопотать не должна.

– Что ж, государь, есть боярыня Овдотья Пожарская, князя Семена Романовича вдова. Только деток у нее своих николи не бывало. Еще княгиня Оксинья Оболенская. Оно, правда, всего третий год вдовеет, все мужа поминает. Разве что Голицына Ульяна Ивановна, по князю Ивану Васильевичу вдова.

– Погоди, погоди, Семен Лукьянович, так Иван Васильевич ссыльный был, и она, поди, с ним в ссылке побывала.

– Да ссылка эта особая, великий государь. Это когда батюшка твой, блаженной памяти царь Михаил Федорович, в первый брак вступал с Марьей Долгорукой, велено было всем без мест за свадебным столом сидеть и вперед отныне никому местами не считаться. А князь Иван Васильевич по свадебной росписи в сидячих боярах был. Первым князь Иван Иванович Шуйский, вторым он, третьим князь Сицкой. Голицын и вскинулся, мол, невместно ему ниже Шуйского сидеть. На это государь отвечал, чтоб не чинил помехи государеву делу, а коли не будет на указанном месте, то быть ему в опале. Голицын ни в какую. Тогда бояре, по государеву указу, приговорили за его непослушанье и измену отписать у князя Ивана все имения и вотчины на государя, оставить лишь одно село поменьше, помнится, под Арзамасом, самого же с княгинею сослать с приставом в Пермь. Тридцать стрельцов поехало его стеречь, чтобы ни он ни к кому, ни к нему никто не наведывались. В Перми двор ему дали с тремя избами, двенадцать душ крепостных да попа. Вот тогда-то кремлевский голицынский двор по воле государя моему батюшке и был передан, стрешневским стал называться.

– И долго ему там жить пришлось? В Перми-то?

– Годика два от силы. Князь Иван быстро убрался, а княгиня в Москву вернулась, на одно свое приданое. С тех пор и вдовеет. Во дворце ты ее, государь, не раз видал. Зовут ее по знатности, а именьишко-то у нее небольшое. Да ей, одинокой, много и не надо.

– Может, ты и прав, Семен Лукьянович. Зови, как ее, княгиню Ульяну. Покажется, так отдадим ей твоего крестника и тезку. Тебе ли о нем не заботиться!

– Доволен будешь, государь, вот увидишь, доволен.

25 марта (1666), на Благовещенье Пресвятой Богородицы, поставлен протопопом Благовещенского собора Кремля и духовником царя Алексея Михайловича священник церкви Григория Неокессарийского, что за Москвою-рекою в Дербицах, на Полянке, Андрей Савинов.

В Столовой палате у государя вечернее кушанье. Народу за столами множество. Тут и бояре, и ближние люди, и дворцовые дьяки да ключники. За поставцом великого государя боярин и оружейничий Богдан Матвеевич Хитрово. Вин новых с Западу привезли – государь потчиванием жалует. Не успеют одну чашу опорожнить – новую наливают. Государь смеется, все больше с Андреем Савиновым шутит. У протопопа язык вострый – на все ответ готов и каждый государю по нраву приходится.

– Семен Лукьянович, а Семен Лукьянович!

– Что тебе, Федор Федорович?

– Как тебе духовник-то новый?

– Сразу не разглядишь, а толки разные пошли. Будто обещал ему государь из своей казны церковь каменную в былом приходе на Полянке построить. Да еще вроде бы духовник подбивает великого государя Кремль да Китай обновить.

– Строить, что ли?

– Строить – не строить, а поновить. Обветшали, мол, башни со стенами, твоего царского величества стали недостойны. Богдан Матвеевич намедни сказывал: уже и грамоты государевы приготовлены, чтобы по всем городам разослать – всех до одного каменщиков, кирпичников и горшечников в Москву собирать для церковного, палатного и городского дела в Кремле, Китае и Белом городе. А если кто ухоронится, али воеводы недосмотрят, то жен их и детей велено в тюрьму метать, покамест мужья да отцы не объявятся.

– Строго!

– Куда как строго, а все духовник. Вот ты, князь, сам себе на вопрос и отвечай. Того гляди, второй Никон объявится.

– Полно, Семен Лукьянович! Пока второй объявится, Андрей Савинов с первым справиться поможет. Вот уж теперь ему государевой милости нипочем не вернуть, и то ладно.

– Спасибо, утешил, Федор Федорович. Дожить бы мне, чтоб его проклятущего в Москве не стало. Неможется мне что-то, больно неможется.

3 июля (1666), на память блаженного Иоанна, Христа ради юродивого Московского, и перенесения мощей святителя Филиппа, Московского и всея России чудотворца, скончался боярин Семен Лукьянович Стрешнев, любимый приближенный царя Алексея Михайловича.

Был человек, и нету человека. Сколь скоротечно и неверно бытие наше. На многих ли положиться можно, и все уходят. Нешто подумать о таком можно было! День ясный, солнечный. В самую пору на соколиную охоту выбираться. Луга под Коломенским душу радуют. Простор. Приволье. От трав дух медвяный. В пятом часу утра выехали. Часу не прошло – гонец мчится. В шестом часу не стало Семена Лукьяновича. В Москву поспешать надо, погребение готовить. На исходе дня похоронили в Чудовом. Отпевали все митрополиты, что в Москве оказались. Новгородский, Казанский, Ростовский, Крутицкий, Паисий Газский, Сербский да Амосийский. Поминки в монастырской трапезной по обычаю. Денег поминовенных сам жаловал и владыкам, и младшему духовенству.

26 августа (1666), на Сретение иконы Владимирской Пресвятой Богородицы, у царя Алексея Михайловича родился сын царевич Иоанн Алексеевич.

27 августа (1666), в ночь, на день памяти преподобного Пимена Великого, царь Алексей Михайлович совершил богомольный благодарственный выход в соборы и монастыри Вознесенский и Чудов.

– Ай да Марьюшка, ай да царица! Снова сынком подарила. Знаю, знаю, тяжко тебе пришлось, еле откачали. Да у Бога не без милости, и сынок живехонек, и ты, государыня моя, на поправку пойдешь. Как-никак двенадцатое дитя в царский дом принесла, чай, уж приобыкла, родительница наша.

– Сынок дорог, а того твоя радость дороже, государь. Мне бы тебе угодить. Поди, надоела уж тебе – все брюхатая да брюхатая – иной работы нету.

– И быть не должно, Марьюшка. Опасался я за тебя этим разом. Да и лекарь тоже.

– С чего бы, государь?

– Больно много по сестрице плакала. Ты у нас завсегда до слез охоча была, а тут уж цельное море выплакала. Жаль невестки Анны Ильичны, да что поделаешь. На все воля Божия.

– Спасибо, государь, что сестрицу добрым словом помянул. Разреши тебя о добром деле попросить.

– Проси, роженица. Сама знаешь, твой час.

– Не держи, государь, гнева на Федосью Прокопьевну Морозову. Отпусти грехи ее вольные и невольные, что с пути сбилась, протопопа Аввакума привечала. Мы и так с покойницей сестрицей в ножки тебе кинуться положили за Федосьюшку просить. Не качай, не качай головой, государь, только выслушай. Никого же больше после Анны Ильичны-то в морозовском семействе не осталось – один Иван Глебович. Каково-то ему с матушкой обиженной расти. Он-то в чем, государь, виноват.

– Вырастет, отцовские вотчины ему верну.

– Так ведь его вырастить надобно, государь. Несмышленыш Иванушка еще, подросток. Ты Федосьюшку-то вели поучить со всей строгостью, только имений-то не лишай.

– Не больно-то ее поучишь. Сама, поди, знаешь, что посылал к ней прошлым летом для увещевания и Петра Ключаря, и архимандрита Чудовского Иоакима. Куда там! Со всеми в спор вступает.

– Погоди, погоди, государь-батюшка, это она поначалу, а теперь, когда страху-то хлебнула, поди, иные песни запоет. Да нешто миловать не лучше, чем наказывать!

– Ишь ты, смиренница моя, как разговорилась. Не от Федосьи ли научилась?

– Что ты, что ты, батюшка, куда мне с кем спорить. Я так просто – от всего сердца. Сними с него камень, государь, сними!

– Снять, говоришь. Ладно, исполню твою просьбу – верну Федосье Прокопьевне мужнины вотчины. А знаешь ли, почему исполню? Не потому только, что ты просишь. Мне Андрей Савинов после молебна благодарственного о рождении отрока нашего Иоанна сказал, будто кто ему шепнул: быть Иоанну Алексеевичу на троне отцовском.

– Господи! А старшенькие-то наши как же? С ними-то что случится? Не доживут, али как?

– Полно тебе, государыня, без беды бедовать. О том не подумала, может, Иоанн Алексеевич два века проживет и в свой черед братьев сменит?

– Не подумала… А все равно боязно. Где уж ему два века прожить, слабенькому-то такому. Лишь бы один век прожил, пошли ему, Господи, сил и здоровья.

– Эх, государыня, и всегда ты так-то: начнешь за здравие, кончишь за упокой. Как это только у тебя получается!

2 ноября (1666), на день памяти мучеников Елпидифора, Анемподиста, Акиндина и иже с ними, прибыли в Москву Вселенские патриархи – Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский. После торжественной встречи оба патриарха поместились в Афанасьевском монастыре, что подворье Кириллова монастыря, в Кремле.

4 ноября (1666), на день памяти преподобного Меркурия Печерского, что в Дальних пещерах, и преподобного Иоанникия Великого, царь Алексей Михайлович принял Вселенских патриархов в Грановитой палате.

Москва только теперь уверилась: конец. Конец патриарху Никону. Ни мира, ни чуда больше не будет. Даром, что ли, вселенские патриархи с самого приезда в столицу месяц битый собирались что ни день и толковали. Сколько разговоров было, что государь приказал перевести Макария и Паисия с Кириллова подворья в палаты у Чудова монастыря. Оттуда и к Грановитой палате, где сборища происходили, ближе, ход в любую погоду удобней. В городе разговоры пошли: как воронье на падаль слетелись. Где уж патриарху против них! Нипочем не выстоять.

1 декабря (1666), на день памяти пророка Наума да мученика Анании Персеянина, в Москву привезен из Воскресенского монастыря Никон с немногими своими соборянами для участия в суде над ним Вселенских патриархов.

Время выбрали глухое, ночное, часа за четыре до свету. Везли с опаской, чтоб москвичей обмануть. Через Новое Ваганьково, по Пресне, а там в Смоленские ворота Арбатские и на Троицкий, что у Кутафьи, мост. У Кутафьи зато светло, как днем. Стрельцов видимо-невидимо. Все с фонарями – досматривать, кто едет, что с собой везет. Толпой обоз Никонов окружили, да заталкивать заторопились – чтоб не увидел никто, любопытный не прибежал. По Кремлю по Житничной улице поехали. Кругом одни государевы дворы да приказы. Жилой-то один боярина Никиты Ивановича Одоевского двор будто вымер: ни огонька, ни собачьего лая. Может, знали и обезопасились.

Патриарху Лыков двор отвели – в самом что ни на есть углу, у ворот Никольских. Ворота на запор. Да что запор – мост к воротам со стороны площади Красной и тот разобрать догадались, чтобы ходу через ров не было. Вокруг Лыкова двора караул наикрепчайший – ни войти, ни выйти. Стрельцов понаставлено, только что плечом друг к другу не стоят. Никто слова не промолвит, голоса не подаст – научены.

На Лыковом дворе палаты не топлены. В печах и золы не видать – забыли, когда топили. Прилечь патриарху не на чем. Лавки узкие, колченогие. Ни тюфяка, ни подушки. Остальным и сесть не на что. И то бы не беда, а вот еды ни крошки. Одна четвертина хлеба по недосмотру стрелецкому осталась, а народу без малого тридцать человек. Все, что из монастыря взяли, все стрельцы в Китай-город, на Воскресенское патриаршье подворье отправили.

День прошел, другой. Патриарх видит, никто не идет. Того гляди, соборяне его голодом примирать начнут. На морозе-то долго ли до беды. Сам поднялся на высшую храмину двора да и позвал зычным голосом сотников, чтобы известили государя о бескормице. Нашлась добрая душа, не то боярам, не то самому государю доложила. Да еще при вселенских патриархах. Государь распорядился, чтоб немедленно из Сытного и Кормового дворцов еды и питья доставили узникам вволю.

Только Никон и тут заупрямился. Не пожелал царского угощения отведать. Заявил, лучше травы есть с любовью, нежели упитанного тельца с враждою. Мол, у него самого еды хватит, пусть только государь разрешит его людям дойти до Воскресенского подворья, беспрепятственно с Лыкова двора уходить и приходить. Разгневался государь, побелел весь, а дозволение дал: не пристало не давать при вселенских патриархах. Келейник Иван Шушера к патриарху кинулся: не пришлось бы, владыко, за гордость твою тебе платить. А патриарх при стрельцах ответил: мол, только у меня, грешного, теперь одна гордость и осталась. Неужто же ее на подачки царские разменяю!

12 декабря (1666), в день памяти святителя Спиридона чудотворца, епископа Тримифунтского, суд Вселенских патриархов постановил патриарха Никона отстранить от патриаршества и сослать на неисходное житье в Ферапонтов монастырь. Отъезд назначить на следующий же день.

Господи! Неужто конец? Неужто больше думать о патриархе не нужно? Сколько лет муки этой принял, и под конец добром кончить не пришлось. Велел ведь в ночь его увезти. Не помогло! Полон Кремль людишек набился. Проститься со страдальцем, вишь ты, пришли, благословиться у мученика! Иван Хованский разогнать брался. Мол, получаса не пройдет, как всех из Кремля выгонит. Может, и надо бы, да нельзя. Нельзя с людишками московскими – Коломенский бунт рядом. Чего гусей дразнить – лучше по-тихому. Андрей Савинов так и сказал: обмануть, мол, их надо. Обман-то он всегда с людишками на пользу выходит. А чтоб поверили, стрельцам строго-настрого заказать, чтоб не грубили, буянов саблями не охаживали. Андрею Савинову виднее – чай, в приходе служил, да еще замоскворецком. Повидал всякого. Не то что Никон – что ни скажет, все голосом ласковым, веселым. Шутить любит. За столом и не подумать, что сан имеет, Господу всю жизнь служит.

Его правда – стрельцы людишек к Спасским воротам оттеснять стали. Мол, через них Никона повезут по Сретенской улице. Там стена стеной уставилася. Бабы голосят, иные навзрыд плачут, милостивца поминают. Как все из Кремля ушли, так возок с Никоном через Троицкие ворота по Арбатской улице и отправили. Не смог расстрига спесь свою наостанях потешить, перед народом покрасоваться! Не смог! Вроде никто о нем и не вспомнил. Может, так и выйдет – со временем не вспомнит ни один человек. Нешто у толпы память долгая: день-другой потешилась, и ладно. А если и долгая, все равно конец с гордецом. Конец!