Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

– Ахти, страх какой! Чего ж теперь будет, Марфушка, не томи, скажи, царевна-сестрица!

– Одно тебе скажу, Софьюшка, иди в свой покой. Лучше станет государыне, всех царевен да царевичей позовут, хуже – тоже… позовут. Иди, царевна-сестрица, Господь с тобой. Вон Катерина Алексеевна да и младшенькие все тихо сидят, одна ты у нас беспокойная душа. Дай перекрещу тебя, девонька.

– Кого это ты отправила, Марфушка?

– Царевну Софью Алексеевну, государь-батюшка, кого ж еще. Так рвется к государыне, так рвется – не удержишь. Который день Христом Богом меня молит в опочивальню ее допустить.

– А ты вдругорядь и пусти, доченька, теперь уж все едино…

– Неужто плохо так, государь-батюшка? Не верю, ни за что не поверю!

– Тише, тише, царевна. Дохтур сказал, нет надежды – Антонов огонь [67]67
  Антонов огонь– гангрена, от повальной смертоносной рожи XI в., которую исцеляли мощи святого Антония.


[Закрыть]всю государыню нашу охватил. От него не спасешься.

– Антонов огонь! Страсть какая… А может, ошибся, дохтур? Может, лекарям каким велеть прийти? У одного средства нет, у другого найдется?

– Думаешь, иных не спрашивал? Все одно твердят: не жилица, мол, больше государыня, не жилица.

– Господи, а ведь Иванушке, царевичу нашему Ивану Алексеевичу всего-то два с небольшим годика набежало, да и Семену Алексеевичу четырех нет. Каково им-то, несмышленышам, будет?

– О том и молюсь ежечасно, чтобы Господь их юность помиловал, не лишил родительницы. И то сказать, двенадцать раз царица рожала, а вот на тринадцатый – на-поди. Пока в силах была, имена деток, что твою молитву, твердила. За каждого из чад своих у матери сердце болело. Жалостливая она, государыня-царица. Если сочтет Господь ее дни, быть тебе за старшую в семействе нашем, Марфушка, весь царский дом держать. Да ты у меня умница, все-то сумеешь, все у тебя получится.

– Не говори так, государь-батюшка, прежде времени не говори. Так сердечушко и рвется, так и рвется…

4 марта (1669), на день памяти преподобного Герасима Вологодского, преподобного Иоасафа Снетогорского Псковского и благоверного князя Василия Ростовского, преставилась царица Мария Ильична.

– Когда повелишь, великий государь, дела докладывать? С иными обождать можно, а украинские да астраханские промедления не терпят. Не по чину мне их самому решать – твое государево слово надобно.

– Вот и докладывай, Афанасий Лаврентьевич, чего ждать-то?

– В печали ты великой, государь, так не с руки тебя тревожить.

– На все воля Господня, Афанасий Лаврентьевич. Слезами горю не поможешь, только Господа прогневаешь. Ему одному знать, чей век сократить, чей продолжить. Так что там у тебя?

– Стенька Разин, государь. Поплыл, проклятый, на восточный берег Каспия, громит трухменские улусы. На Свином острове – есть там такой – с товарищами стан свой раскинул.

– Куда, как полагаешь, Афанасий Лаврентьевич, дальше путь свой держать будет? Может, на персидские богатства опять зарится? Как оно в прошлом-то году было.

– Да нешто за его дурную голову кто поручится, что ему на ум взбредет? В прошлом-то году по весне он в море ушел. За ним еще с Дону сотен семь казаков пошло – Сережка Кривой ими командовал. Князь Прозоровский в те поры доносил, что таких-то, прости Господи, шаек несколько собралось. Стенька все берега Дагестанские пограбил, город Дербент до земли порушил. До Решта дошел, персидскому шаху службу свою предложил. Покуда ответа дожидался, жители местные тайно сотни четыре его подельщиков порезали. Стеньке бежать пришлось, да больно злобен, супостат, на невинных досаду свою выместил.

– Помню, помню, князь Прозоровский отписывал, никак, в Фарабате дело-то было.

– Так и есть, великий государь. Приплыл со своими казаками в Фарабат, пять ден торговал как ни в чем не бывало, а на шестой шапку-то на голове и поправил.

– Знак, что ль, у него какой?

– Знак и есть знак – чтобы убивать да грабить. Сколько народу безвинного они тут положили, сколько в полон забрали, с персиянами потом меняться стали, страх подумать.

– Выходит, и теперь что-нибудь да удумает.

– Не иначе, государь. Хорошо бы, коли одними персиянами на этот раз обошлось. Князю Прозоровскому бы передышка вышла. Так и отписывает, ни единой ночи спокойно не спит – нападения да измены ожидает. Не иначе за грехи наши такое наказание.

– Пушек еще в Астрахань послать надо, Афанасий Лаврентьевич. Только озаботься, чтобы в дороге нехристю окаянному не достались – он в таких делах куда как прыток. А на Соловках-то у нас как?

– Худо, государь, одно слово – худо.

– Тут, Афанасий Лаврентьевич, одного-то слова мало. Не первый, чай, год с упрямцами канителимся. Не пришлось бы силу применить. Помнишь, ведь три года назад им книги исправленные прислали.

– Чтой-то ты, великий государь. По первому разу их еще двенадцать лет назад в монастырь доставили, а они, супротивцы, в кладовые их сложили, год там держали, потом приговор всею братиею вынесли: не приймовать. Которые иноки тебе послушны оставались, в Москву челобитную прислали, да без толку. Ответа не дождались. Оттого супротивцы и вовсе в силу вошли. Три года назад это новый настоятель монастырский Илия с поручением от братии на Собор сюда прибыл, тебя, великий государь, просить старые книги и обряды по дедовскому обычаю разрешить.

– Твоя правда, боярин. Тогда еще положили мы к ним для усовещевания архимандрита Ярославского монастыря Сергия послать, при нужде и пригрозить. Сурово пригрозить.

– Пригрозить-то им владыка Сергий пригрозил, а они тебе новую челобитную написали.

– А как же! Еще сами грозить осмелились, что из монастыря лучше уйдут, чем от старых книг отрекутся. Пришлось вместо Варфоломея нового настоятеля им назначать – Иосифа. Только братия в упорстве своем как есть обезумела. Иосифа не приняла, новую челобитную сочинила.

– Соловецкую челобитную.

– Почему соловецкую?

– Прости, государь, в народе ее так называть стали.

– Да как же в народе про нее прознали? Откуда?

– Казначей Геронтий, как ее сочинил, так списки народу роздал. Для своего оправдания. Всех призывал от никониан отречься да к истинной вере греческой и возвратиться. Вот и пошла для неслухов Соловецкая челобитная.

– Страха не ведают, строптивцы! Ведь отнял же у них лучшие береговые вотчины – это ль не урок! Ан нет, сами требуют, чтобы на них войско послать, погибнуть от меча за веру свою хотят.

– Что делать прикажешь, великий государь? Неужто воевать с братиею? На своей-то земле?..

– В том-то и дело, что на своей, боярин, на царской. Монах не монах, все едино установления царские блюсти должен, иначе что от державы останется! Надо, надо войско на Соловки посылать. Увидят, чай, опамятуются.

– А коли нет, государь?

– На все воля Божия, боярин. Запасы-то у них какие – справлялся ли в Монастырском приказе?

– Еще в прошлом году по твоему приказу справлялся. Пушек одних девяносто, пороху не менее девятисот пудов. Стены куда какие крепкие, да и запасов хлеба не на один год хватит.

Кто ж их там более всех баламутит? Геронтия-то знаю, поди, и другие есть.

– Как не быть. Есть келарь Азарий – уж такой завзятый, что Господи избави. А всех упорнее архимандрит Саввина монастыря Никанор, что на покое там живет. Этот кого хошь убедит да уговорит.

– Значит, так тому и быть: начнем осаду. Поглядим, как долго супротивцы устоять смогут.

9 апреля (1669), на день памяти мучеников Дисана епископа, Мариава пресвитера, присномученика Вадима архимандрита, царь Алексей Михайлович хоронил своего верхового нищего богомольца Венедихта Матвеева. На отпевании и погребении были патриарх Паисий, патриарх Александрийский и судия Вселенский, Троицкий и Чудовский архимандриты, 10 священников, архидьякон и 11 дьяконов. Роздано священству поминальной милостыни 31 рубль 8 алтын 2 деньги.

– Отныне, Афанасий Лаврентьевич, слушать дела с царевичем стану. В пятнадцать-то лет пора и о державе начинать думать, как полагаешь?

– Как решишь, государь. Не скушно ли Алексею Алексеевичу покажется? Слыхал, царевич до учения больно охоч.

– Симеон Полоцкий нахвалиться не может. Да одно другому не помеха. Ты вспомни, когда мне на престол вступать пришлось.

– Да Господь с тобой, великий государь, как ты такое подумать мог! Тебе жить да здравствовать до сту лет.

– Спасибо на добром слове, боярин, только не больно-то мы, Романовы, живучие. До Мафусаилова века не доживу. [68]68
  Ветхозаветный патриарх Мафусаил прожил 969 лет.


[Закрыть]

– А уж это как Господь захочет, великий государь. Оттого тебе мысли черные в голову приходят, что все царицу поминаешь. Только тебе, прости на дерзком слове, не с жизнью прощаться – жениться надо. С молодой-то женой и жизнь другой покажется.

– Еще скажешь царские смотрины на всю русскую землю устроить!

– А зачем смотрины-то? И без смотрин такую невесту тебе сыщем, что лучше и сам не выберешь.

– Полно тебе, Афанасий Лаврентьевич, совсем с мыслей сбил. Давай о делах лучше толковать.

– Можно и о делах, великий государь.

– Про Раду, что в Глухове была, новости есть?

– Как не быть. Гетман обеих берегов Днепра Дорошенко [69]69
  Дорошенко Петр Дорофеевич(1627–1698) – гетман Правобережной Украины в 1665–1676 гг. Стремясь к объединению и независимости Украины, выступал против влияния Речи Посполитой на Правобережье и русского правительства на Левобережье. Не признавал условий Андрусовского перемирия 1667 г., считая, что русские и польские государи «разорвали» Украину. Предпочитая быть единовластным правителем Украины, обратился за помощью к турецкому султану. В марте 1667 г. привел в турецкое подданство Правобережную Украину.


[Закрыть]Левобережную Приднепровщину наказному гетману Многогрешному [70]70
  Многогрешный Демьян Игнатович(ум. не ранее 1696 г.) – гетман Левобережной Украины (1668–1672). В 1672 г. был обвинен в тайных связях с Дорошенко и турецким султаном и выслан в Иркутск.


[Закрыть]препоручил, как ты того и хотел, великий государь.

– Дорошенке теперь самому одна дорога – к туркам.

– Так и вышло, государь. Правобережное казачество на Раде своей решило под власть турецкого падишаха идти. Вот и список условий, на которых они в турецкую кабалу пошли – прислали, не поленились.

– Что там у них? Ты своими словами, боярин, расскажи.

– На первый-то взгляд, будто в рай попали. Будто бы не платить Малороссии туркам ни податей, ни взносов в турецкую казну, а только войско поставлять.

– И то немало. Выходит, за турок против христиан воевать.

– Выходит, да еще будто бы могут казаки в дела турецкие мешаться, коли дело до Москвы и ляхов дойдет.

– Ишь ты, ловкие какие.

– Да не столько казаки ловки, великий государь, сколько Дорошенко сам. Для себя особо выговорил, чтоб быть ему гетманом пожизненно, а по смерти чтоб сын ему гетманство наследовал. В цари, почитай, вышел. Теперь слово за казаками – то ли смирятся, то ли бунтовать начнут, как Стенька Разин.

– Господи, чего ты, Афанасий Лаврентьевич, разбойника-то этого поминаешь, еще, не приведи, не дай, Господи, в недобрый час.

– Что уж, великий государь, и так недобрый час с ним уже вышел. На Свиной их остров-то персидский флот напал, да весь и побит.

– Весь персидский флот? Не путаешь, боярин?

– Хотел бы, государь, да куда от правды деться. Начальник флота, Менеды-хан, спасся, а сын его да дочь в плен к разбойнику попали. Стенька, известно, над девицею надругался. Теперь в наложницах при себе держит, перед всеми похваляется. Еще сколько с ним горя увидим, один Господь ведает.

11 июня (1669), на день памяти апостолов Варфоломея и Варнавы и празднования иконы Божией Матери, именуемой Милующая, скончался царевич Симеон Алексеевич.

– Господи, Господи! Что это прогневался ты на нас – третья кончина за год. Ведь уж четыре годика братцу Семену исполнилось, веселый такой да ласковый, и в одночасье не стало царевича, государь-батюшка, поди, места себе не находит. Горе-то, горе какое! Как думаешь, крестная, теперь батюшка нам и заниматься долго не разрешит? Спросила у отца Симеона, сам не ведает. А по мне, так траур учению не помеха. Разве не так?

– Не знаю, Софьюшка, не знаю, крестница, как государь рассудит. Что нам с тобой за него решать. Только так мне чтой-то показалось, не убивается братец больно. Может, делами какими занят аль по себе показать горя не хочет. Вон опять в гости к Артамону Матвееву [71]71
  Артамон Сергеевич Матвеев(1625–1682) – боярин, приближенный царя Алексея Михайловича. В его семье воспитывалась Наталья Кирилловна Нарышкина, вторая жена Алексея Михайловича. Руководил Посольским и рядом других приказов. После смерти царя Алексея Михайловича подвергся опале и был сослан вместе с семьей на Север (1676). Стараниями Нарышкиных возвращен из ссылки в 1682 г. и через несколько дней был убит во время стрелецкого восстания в Москве.


[Закрыть]собрался. Зачастил к нему.

– Я и то тебя, царевна-тетушка, спросить хотела, что Матвеев-то поумнее боярина Ордина-Нащокина будет?

– С чего это интерес у тебя такой, Софьюшка? Полагаю, каждый по-своему государю надобен.

– Я не про надобность – я про ум.

– Да какая ж тут разница?

– Не скажи, крестная. В государских делах когда ловкость нужна, а когда и рассуждение. Ловкостью не всегда обойдешься.

– Откуда мысли-то эти у тебя, Софья Алексеевна? Не из теремов же?

– Отец Симеон о древних царствах сказывал. Так что же, царевна-тетушка, с Матвеевым-то?

– Что о нем расскажешь. Из худородных он. Отец с подьячих простых начинал. Помнится, дозорщиком Рязанского уезда. Перед самым рождением моим рухлядь возил ногайским мурзам. С тех пор по посольским делам и пошел. Приставом у цесарского посла состоял, в чине дьяка с нашим посольством в Царьград ездил. Перед батюшкиной кончиной одним из послов в Персию посылан был. Дьяком-то он стал Казанского приказа дворца и оклад получил другим на зависть: сто рублей годовых, когда начинал с четырех. Батюшка его покойный нет-нет да похваливал.

– Да я не о нем, царевна-тетушка, я об Артамоне Сергеевиче, ведь это его государь-батюшка навещать стал. Он в батюшкиных летах, поди, будет?

– Годика на четыре государя-братца постарше. Его отец сразу к посольским делам пристроил. И к Богдану Хмельницкому он сколько раз ездил, и с поляками воевал, и под Ригой побывал. А теперь, видишь, приказами Малороссийским да Посольским ведает.

– Так нешто государь-батюшка боярство ему пожаловал?

– То-то и оно, что нет. В думных дворянах ходит, а место боярину впору занимает. Так уж государь-братец рассудил.

– Мы еще до матушкиной кончины «Комедию о Навуходоносоре-царе» [72]72
  Комедия Симеона Полоцкого «О Навходоносоре-царе, о теле злате и о триех отрецех, в пещи не сожженных» восхваляла царя Алексея Михайловича и обличала правителя-тирана – библейского царя Навуходоносора, бессильного перед Богом.


[Закрыть]разучили отца Симеона. Он нам пояснял и как ее представляти. Братцам царевичам надлежало отроками быти. Таково-то все прекрасно было. А царевны в хоре пели.

– Не время сейчас, Софьюшка, совсем не время.

– Все знаю, крестная. Да вот, сказывали, у Матвеева-то государь-батюшка всякие представления смотрит. Так ли оно?

– Меньше болтовню теремную слушай, царевна. Себя не понижай. Царской дочери то негоже. Лучше припомни-ка мне вирши, что отец Симеон про деву сложил. Помнишь, поди?

– Как не помнить! Почитай все его вирши на память знаю.

 
Срам честный лице девы велми украшает,
Егда та ничесоже не лепо дерзает.
Знамя же срама того знается оттуда,
Аще очес не мещет сюду и онуду,
Но смиренно я держит низу низпущенны,
Постоянно, аки бы к земле пристроенны.
Паки аще язык Симеон держит за зубами,
А не разширяет ся тщетными словами,
Мало бо подобает девам глаголати,
Много же чистым словам умы приклоняти.
 

– Сама видишь, что наставник-то твой пишет.

– Веришь ли, государыня-тетенька, отец Симеон порой не согласиться с собой позволяет. Спорить, право слово, разрешает.

– Отец Симеон? Неужто?

– Государыня-тетенька, еще и похваливает! Человеку, мол, все выразуметь следует, на веру брать ничего нельзя.

– А в вере как же?

– И в вере. Так и толкует: мол, весь раскол наш пошел от слепой веры, а надо бы рассудок применить. А вон теперь, сказывают, стрельцы монастырь Соловецкий осадили. Правда ли?

– Правда, царевна, горькая правда.

– Это что же выходит, воинство земное супротив воинства божественного воюет? Да как же такое быть может?

25 августа (1669), на день памяти перенесения мощей апостола Варфоломея, Степан Разин явился в Астрахань с повинной, положил бунчук и знамена в приказной избе, за что получил разрешение отправить шестерых выборных в Москву для испрашивания у царя полного прощения.

– Великий государь, письмо большое от воеводы князя Прозоровского. Ответа князь ждет – дело спешное.

– О Разине, что ли?

– О нем, окаянном, о ком же еще.

– Так вроде столковался с ним воевода? Помнится, он, чтобы прощения просить, обещал всех пленных персиян воеводе сдать вместе со своими пушками, а русских служилых людей беспрепятственно пропускать.

– На словах столковался, а до дела дошло, воеводы награбленные у персиян товары с казаков потребовали, а те ни в какую – слышать не хотят. Сами торговать стали. До того дело дошло, что шелка наилучшие по осьнадцати копеек за фунт пошли. Сам Стенька на радостях загулял, все в стругах по Волге со своими разбойниками катался да тогда же персиянку, дочь Менеды-хана, в Волге утопил.

– А это для чего еще?

– Воевода сказывает, будто такие слова при этом говорил: мол, Волга-матушка, много ты мне дала серебра, золота да всякого добра, наделила честью и славою, а я тебе отплатить сполна красотой такой неписаной хочу.

– Душегуб проклятый! Смутьян! Нехристь! Кажись, казни такой нету, чтобы по грехам его казнить!

– Полно, великий государь, и на него свой час придет. Сам знаешь, Господь наш Вседержитель долго терпит да больно бьет. Не уйдет от расплаты, помяни мое слово, не уйдет.

– Только бы поскорее, Господи!

– И долготерпение твое, великий государь, ему зачтется, не сомневайся.

4 января (1670), на день памяти Собора 70 апостолов, скончался царевич Алексей Алексеевич, объявленный наследник царя Алексея Михайловича.

– Нет, нет, только не сына, Господи! Меня возьми, ему жизнь верни! Не для себя прошу – для всего государства Московского, для державы нашей, Господи! Ему бы только отца и сменить, о земле нашей и устройстве радеть, ему, разумному да незлобивому, кроткому да мудрому. Господи, Господи, не наказуй так меня, многогрешного, за грехи мои! Ему бы только жизни радоваться – ведь ничего еще и повидать не успел, ничем волю свою потешить. Бывалоча скажешь, делай по своей воле, улыбнется так светло-светло: государь-батюшка, я как ты, мне воля твоя слаще. Слова грубого никому не сказал, взглядом никого не обидел. Господи, за что! У четвертого гроба стою, а нет горше сыновьего, последнего. Троих сыновей ты у меня взял, двух дочек, без жены осиротил – меня, Господи, наказуй окаянного, меня! Как я без них? Как?

– Алешенька, государь-братец, будет, будет, родимый. Что ж теперь поделаешь, хоть сердце на кусочки изорви. Себя да нас пожалей. С царевичем на него понадеяться мог, а теперь – сколько еще ждать, покуда Федор в разум войдет? Девятый годок ему всего. Что с державой твоей станется, коли, не приведи, не дай, Господи, расхвораешься? Не накликай на себя да на нас беды, Алешенька, ой, не накликай. Она ведь, беда, не любит одна ходить. Положись на промысел Божий, ему покорись. Такая она у нас с тобой судьба – нешто человек ее перекроит? Послушай сестру старшую, послушай меня. Из старших одни мы с тобой остались, родимый. Выстоять надо, поначалу выстоять, а там, глядишь, время и поможет, братец.

– Спасибо тебе за сердце твое доброе, Аринушка, только и твои слова ласковые сейчас не помогут. Перетерпеть все придется. Перетерпеть…

– Оно и верно, государь-братец, ты сказал: перетерпеть. Может, в том и наказание твое – от него не уйдешь.

– Сестра, Татьяна Михайловна, в себе ли ты? Что государб-братцу говоришь? Опомнись, царевна!

– А ты меня, Арина Михайловна, не одергивай. Была молода, сама говорить не решалась. А на четвертом-то десятке, что уж. Можно и правду сказать.

– О какой ты правде, Татьянушка? Сам кругом себя виню: недоглядел за сынком, недосмотрел.

– Не о том я, государь-братец. Вспомни, как у тебя дела ладно шли, когда великий богомолец владыка Никон обок тебя был. Великий богомолец! Померещилось тебе, будто владыка власть царскую затмевает. А, может, и затмевает – милосердием да сочувствием к каждому нищему да обездоленному. Неужто забыл, что ни день владыка по тюрьмам да приказам ходил, милостыни николи не жалел – за тебя же, государь, молиться учил. Его молитвами и царевич Алексей Алексеевич на свет появился, и Федор Алексеевич, и Симеон Алексеевич. Не так разве? А теперь страдалец владыка в заточении томится, а ты жалишься, что дела наперекос идут. Даром, что ли, вся Москва владыку, как ты его ссылал, провожала, людишки навзрыд плакали. Кто ж теперь за тебя молитвы возносить будет? Чья молитва до Бога доходчивой окажется? Наказал нас всех Господь этими смертями, так покорись, призови в Москву владыку, помирись с ним, может, и вымолит всем нам прощение.

– Все ли, царевна-сестрица, сказала? Кажись, все. Теперь меня послушай. Не видать твоему владыке Москвы как ушей своих. Покуда жив, будет он в монастыре сидеть. И более чтобы разговоров этих у нас не было. Ты еще гнева моего, Татьяна Михайловна, не знаешь, ой, не знаешь!

– Да полно вам, полно, государь-братец, царевна-сестрица. Уймитеся, Господа бога ради. У тебя, государь, лишнее слово скажется, ведь не воротишь. Так что уйди, Татьяна Михайловна, сей же час уйди, слышишь!

19 мая (1670), на день памяти преподобного Корнилия, игумена Палеостровского, Олонецкого, и благоверного князя Иоанна Угличского, во иночестве Игнатия Вологодского, царь Алексей Михайлович хоронил верховного своего нищего, богомольца Павла Алексеева на Троицком подворье в Кремле.

– Всех собрал я вас – Афанасий Лаврентьевич, Артамон Сергеевич да тебя, Василий Александрович, – совет держать. Плохи дела на Дону да на Волге, куда как плохи. Совсем Стенька Разин разбушевался, удержу никакого на него нет.

– А воеводы-то что же, великий государь?

– Вот от них письма и пришли: ничего поделать не могут, подмоги да указаний просят. От указаний-то толку мало: как их отсюда дашь. А и с подмогой непросто. Больно много народу к разбойнику перебегает. Косяком народ к нему валит.

– Так ведь прошлой осенью он, никак, на Дон ушел.

– Ушел, Василий Александрович, да вместо Дону Царицын походя захватил. Воеводу Унковского едва не убил. Из тюрем колодников повыпускал. Кабаки открыл. Как с него воеводы, по уговору, ни требовали беглых выдать, наотрез отказал. Мол, нет у Разина такого обычаю друзей своих да сторонников выдавать. От вас бегут, потому что житья вы простому люду не даете, а у меня всяк по своему обычаю жить может. Так-то вот. А дальше уж ты, Артамон Сергеевич, расскажи. Южные тебе дела доподлинно известны.

– Что ж тут скажешь. На Дону, на острову, между двумя станицами, городок заложил, земляными валами обнес, Кагальником назвал. Жену да брата к себе из Черкасска тайно привез. Оно и вышло: в Черкасске атаманом Корнило Яковлев, в Кагальнике – Стенька. А когда на Фомино воскресенье в Черкасск приехал от великого государя посланник и Корнило круг казачий собрал – казаков в Москву посылать, Стенька и туда явился. Посла царского обругал, а казаков, что с честью хотели посла принять, в Дону утопил.

– Погоди, погоди, Артамон Сергеевич, а сколько же общим счетом народу-то у разбойника собралось?

– Да докладывал я уже великому государю – не менее семи тысяч. Головорезы такие, что едисанских татар вмиг разгромил и снова на Царицын пошел.

– Так и стрельцов ведь там немало.

– Немало-то оно, может, и немало, а с супостатами да бунтовщиками не могут сравниться. Вот и Царицын жители перед Стенькой настежь открыли. Воевода Тургенев, что Унковского сменил, было в башне заперся. Да где там! Достали, изувечили да в реке утопили.

– А ты что ж молчишь, Афанасий Лаврентьевич?

– Понять, великий государь, не могу. Ведь с верху Волги ратные люди к Черному Яру шли, да и астраханский воевода князь Прозоровский своих людей туда же послал. Может, ты, Артамон Сергеевич, объяснишь?

– Были стрельцы, были. В семи верстах от Царицына, на острове Денежном стояли. Так на них конные казаки с суши напали. Сотен пять перебили, сотни три в полон увели, гребцами на Стенькиных стругах приковали. Хуже с теми, что от князя Прозоровского шли: они все под руку разбойника встали.

– О, Господи!

– Не иначе как батюшкой освободителем разбойника называют. Он им и за царя, и за попа. Ведь что, душегуб, удумал. Незачем, мол, молодым в церквях венчаться. Обошли вокруг какого ни на есть ракитового кусточка, и ладно. Это вместо венчанья-то!

– Разреши, великий государь, слово молвить!

– Говори, Даудов, давно речи твоей жду.

– Да она короткая, великий государь. Покупать надо. Главарей-то их миловать обещать и деньги давать. Большие деньги, государь.

– И что ж, возьмешься за такое дело?

– Почему и не взяться, великий государь. С деньгами больше, чем с оружием, сделать можно. Одна опасность – не ошибиться, не продешевить.

– Сам ли поедешь?

– Нет, великий государь, верных людей найду. Купцы беспременно подскажут.

24 июня (1670), на Рождество Предтечи, Пророка и Крестителя Господня Иоанна, Астрахань была захвачена отрядом Степана Разина.

– Что замешкался, Афанасий Лаврентьевич? Без малого полдня тебя жду. Есть что из Астрахани? Да отвечай ты быстрее, не тяни.

– Не знаю, государь, как и говорить-то…

– Чего не знаешь? Чему быть, того не миновать. Случилось, так случилось. Говори же!

– Пала Астрахань, государь.

– И Астрахань! Как же князь Прозоровский такого маху дал! Не Тургеневу ведь чета!

– Нету больше князя, великий государь. И сыновей его нету. Всех порешили. Князя сам Стенька с колокольни вниз столкнул – не поленился.

– А люди? С людьми-то как?

– Обо всем гонец доложить не мог. Одно твердит: много трупов. Весь город убитыми да растерзанными завален. В одном Троицком монастыре в братской скудельнице без малого четыре с половиной сотни закопано. Своими глазами видел. А уж о грабежах и толковать нечего. Все пограбили да разгромили треклятые казаки. Жен и дочерей дворянских Стенька приказал с казаками венчать – кому какая по душе придется, да не по архиерейскому благословению – по атаманской печати. За три недели, что в городе стоял, таких бед, нехристь, понаделал. Что ни день, пьяный по городу разъезжал, а толпа за ним. На кого людишки со зла аль для баловства покажут, тех и порешит, а то изувечит. Бумаги все приказные пожег да хвастался: до Москвы дойдет и там ничего не оставит.

– Хватит, Афанасий Лаврентьевич! Чтобы мне еще бредни разбойные слушать. Ты другое скажи, каким медом дорожка к Стеньке обмазана? Чего народ к душегубу валит? Не рассчитал, видно, Даудов, когда подкупать старшин Стенькиных собрался.

– Промолчал я тогда, великий государь, виноват. Только с самого начала в совет его не поверил. Тут ведь другое. Стенька ведь всему народу свободу обещает, волю да богатство. Ни тебе налогов, ни податей, ни оброков. Грабь, сколько влезет, а душу вином заливай. Ловушка нехитрая, а кто в нее не попадется!

– Добро! Пусть так. Да ведь единожды разграбят, а завтра, послезавтра что делать будут? Чем жить?

– Да кто ж о том, великий государь, думать станет! Людишки ведь день ото дня живут. День скончали, и слава Богу. У них все просто: будет день, будет хлеб. Чисто птицы небесные.

– Выходит, и о заповедях христианских позабывали, о законе Божьем. Суда Господнего и того перестали бояться!

– Ведь у них так, государь: до Страшного Суда еще дожить надо, а пока гуляй, Ванька, Бога нет.

– Я тут у владыки спросил: что же там митрополит Иосиф себе думает, как нечестивцев анафеме не предаст. А владыка мне: мол, Бога благодарить надо, что жив остался, теперь ошую Стеньки за всеми столами сидит да помалкивает.

– Видно, прошли времена Гермогеновы, великий государь. А ведь вот Никон-то не примирился бы, нипочем не примирился. Вот уж кто страху не ведал. Не любил я его, многогрешный, ой, не любил, а что правда, то правда.

– И ты, Афанасий Лаврентьевич, Никона поминать. Пустой разговор это, совсем пустой. Скажи лучше, что дальше Стенька измыслить может.

– Есть такой слух, будто вверх по Волге идти собрался. Да не это плохо, великий государь, а то, что посланцы его по всей земле нашей поразъехались, до Москвы и то добрались, народ на торговищах да крестцах прельщают. Вот беда-то! И еще, великий государь…

– Что еще-то?

– Как есть язык не поворачивается. Царевич покойный Алексей Алексеевич…

– Как царевич? Он-то причем?

– Объявил Стенька, будто не скончался он.

– А что же?

– Из дворца бежал, от тебя, великий государь.

– От родного отца да законного престола? Кто ж в такую болтовню поверить может.

– Да нет, государь, будто неласково ты с ним обходился – прости, Христа ради, не свои слова говорю, чужие повторяю.

– Разговоры разговорами, а дело?

– И дело есть, великий государь. Снарядил Стенька два струга. Один алым шелком да бархатом обтянул, казачка какого-то на нем вместо царевича Алексея Алексеевича возит. Другой – тканью черной. Это для Никона, что будто с Белоозера к Стеньке бежал и теперича с ним повсюду ездит.

– И народ верит? Быть того не может!

– Верил же Отрепьеву Гришке, вот и тут верит. Ведь Стенька как нынче извернулся: будто не о себе хлопочет, будто законного царевича на отцовский престол возвести хочет и в том ему невинно пострадавший Никон помогать готов.

– Тем более войско туда посылать надобно, и немедля. Подумать только, кого начальником над ним ставить. А о Никоне ты, Афанасий Лаврентьевич, все же узнай: в обители ли. От него тоже всего ожидать можно.

– Мне ли того не знать, великий государь. Тотчас и доведаюсь. Доверенного человека самолично снаряжу. С настоятелями-то оно по-разному бывает.

1 октября (1670), на Покров Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, царские ратники под командованием князя Юрия Барятинского освободили от осады город Симбирск и разгромили отряды Степана Разина, бежавшие вниз по Волге.

– Вот, стало быть, и конец бунту – передохнуть можно. За порядки на местах браться пора.

– В самом деле так, Артамон Сергеевич, мыслишь али только так государю доложить собираешься?

– Не пойму тебя, Афанасий Лаврентьевич. А ты, что ж, по-иному рассуждаешь?

– Какое уж тут рассуждение, когда, что ни день, новости одна хуже другой приходят. Попривык ты, Артамон Сергеевич, в приказе сидеть, акромя Ивановской площади да дворца, ничего не видеть, а жизнь-то – она иная, совсем на московскую не похожая. Радоваться-то, ой, как рано.

– Так что ж ты, боярин, победам Барятинского веры не даешь?

– Для чего не давать – даю. И первое свое сражение князь выиграл, и через три дни второе. Сколько народу перебил да в Волге потопил, не счесть. Шесть сотен в плен забрал да тут же без суда и следствия властию своею казнил – одних четвертовал, других расстрелял, большую часть перевешал.

– Так что, жалеть их, что ли, было? В плену держать?

– Не в жалости дело. Только ты то в расчет возьми: не с полками князь Юрья воевал – с бунтовщиками. Они что – здесь разбегутся, там снова соберутся. Мира не заключишь, договора не подпишешь. А коли сила княжеская без милости, так тем лютее за неправду свою стоять станут, шкуру свою спасать. Делить их, делить надобно, да поскорее, чтобы, которые поразумнее, поняли: под государевой властью-то спокойнее, лучше.

– Мудрено что-то рассуждаешь, боярин. Не пойму, к чему клонишь.

– Мудрено, говоришь? А ты сам рассуди, что получается. Под Симбирском Барятинский бунтовщиков вроде бы и перебил, а сейчас промеж Оки и Волги места живого нет, чтоб иные бунтовщики помещиков да приказчиков не истребляли. Все как есть в казаки идут. В городах повсюду казацкое устройство вводят. Хоть на пальцах сочти: тут тебе губернии и Симбирская, и Пензенская, и Тамбовская, и Нижегородская. Ополчения повсюду силу набирают. С ляхами да шведами в Смутное время так не воевали, как нынче против порядков московских да царских встали. Татары к ним давно пристали, мордва. Каждому снится, что вольной да вольготной жизни себе добьется. Вот ведь оно как! И то подумай, до Соловецкого монастыря дошло. Чернецы не только казаков со всеми почестями приняли. Казаки что иноков, что бельцов от дел отстранили, начальниками, Господи, прости, Фаддейку Кожевника да Ивашку Сарафанникова определили. Святой церкви учат не повиноваться. Да что не повиноваться – кто приказы церковные блюдет, тех на расправу – того гляди, руки-ноги переломают, а то и на первом дереве вздернут. До чего дошло-то! Макарьев Желтоводский монастырь с двух приступов взяли и, гляди, как хитро распорядились: пожитки, что миряне обители на сохранение отдали, все что ни на есть разграбили, а монастырское имение не тронули. Стан свой разбойничий в примонастырском селе Мурашкине раскинули. Атаман Максим Осипов у них там за главного. Так посольство из Новгорода Нижнего звать его к себе заявилось. Мол, воевод да приказных сами перебьют, а вороты городские настежь отворят. И отворили бы, кабы Стенька Осипова к себе на помощь под Симбирск не позвал.