Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

– Их не умаслить. Глядеть за ними в оба надо.

– И глядеть тоже, твоя правда.

8 апреля (1688), на день памяти апостолов Иродиона, Агава, Асинкрита, Руфа, Флегонта, Ерма и иже с ними, святейший патриарх изволил отослать образ Преображения во благословение к боярину ко Льву Кирилловичу Нарышкину, что ему оказана честь – боярство.

– Ой, царевна-сестрица, как ни придешь, все-то ты за писанием да за книжками сидишь. Не скушно ли, голубушка? Я так тебя позвать пришла – в обитель Донскую съездить. Красота там такая. Весна уж на дворе, Марфушка.

– За приглашение спасибо, Катеринушка. Можно и съездить в твою обитель. Давненько там не бывала.

– Знаю, знаю, царевна-сестрица, потому и похвастать хочу. Не знаю, как тебе взглянется, а по мне так и Новодевичьего монастыря не хуже. Поменьше разве да реки нет – одна беда.

– Ничего не поделаешь, Катеринушка, речки к своей обители не передвинешь. Зато лес-то у тебя кругом какой. Дерева в два обхвата. Птиц великое множество. Благодать!

– Я и с палатами своими управилась в Новодевичьем. Можно вскоре новоселье справлять.

– Да неужто и там поспела?

– Поспела, поспела, сестрица. Оно больно радостно строить-то. Будто цветы каменные на земле расцветают. Братец Федор Алексеевич всегда так говорил.

– Скучаешь по нему, Катеринушка?

– Скучаю. Незнамо как скучаю. А в теремах ровно позабыли о царе покойном. Разве вдовая царица Марфа Матвеевна зайдет иной раз посидеть. Да она-то, прости ей, Господи, не больно по братцу убивалася. Поплакала, поголосила, да и забыла, поди.

– Не суди ее, сестрица. Молода больно, да и к братцу привыкнуть не успела. Одному дивлюсь, что к Нарышкиным сердцем тянется. Чем ее к себе Наталья Кирилловна привязать сумела, ума не приложу.

– Что ж тут дивиться, Марфушка. Ученых разговоров Марфа Матвеевна не понимает. До музыки не охоча. Ей бы наряды менять, перед зеркалом рядиться. Мы все осудим, а царица Наталья напротив к веселью ее приохочивает. Народу у нее всегда нетолченая труба. Робята кругом молодые да ладные. Веришь ли, пуще всего царица наша вдовая книжек боится. Мамка подслушала, как своей комнатной боярыне жалилась: книжку увижу, так в сон и клонит. Глаза словно кто клеем намазал – не разомкнешь. А я тут вирши архидьякона Кариона [128]128
  Карион Истомин(конец 40-х гг. 17 в. – не ранее 1718) – поэт, переводчик, один из первых московских просветителей.


[Закрыть]прочесть удосужилася. Отлично сочиняет. Помнится, у отца Симеона ведь учился?

– Учился, да только до Симеона ему, ой, как далеко. А сочинений Симеоновых нам нынче не хватает. Ведь по каждому придворному случаю сочинял. Складно так и непременно с поучением. Как бы сейчас нашей государыне-правительнице рацея в стихах пригодилася. Может, помнишь, Катеринушка, как отец Симеон к первому бракосочетанию братца Федора Алексеевича писал:

 
Желах сим гуслем печатным быти,
Дабы им царску славу возгласити
По всей России и где суть словяне,
В чюждых далече странах христиане.
Да в книгах идет слава во вся страны
Царя пресветла, иже Богом данны,
И род российский да ся прославляет,
Что стихотворцы свойственны питает.
Ничто бо тако славу расширяет,
Якоже печать, та бо разношает
Везде, и веком являет будущим
Во книгах многих, и за морем сущим.
…Убо подобает,
Да и Россия славу расширяет
Не мечем токмо, но и скоротечным
Типом, чрез книги сущим многовечным…
 

– Как не помнить. Государь-братец как сими строками утешен был. Едва не все на память потом знал. Он еще с царицей Агафьей Семеновной любил препираться виршами Симеоновыми. У отца Симеона в его «Женитве» жена

 
…утружденну мужу не дает обнощь спати,
В ложи обыче ему о нуждах стужати;
То жалостне глаголет, мужа укоряет,
Ако о ней недобре в нуждах помышляет.
Иных мужей во образ супруги приводит:
«Се она красней мене одеянна ходит,
Ову же вси люди зело почитают,
А мене, за тобою сущия, не знают»…
 

Покойница больно веселилася от сих виршей. А как учнет о чем государя-братца просить, на своем стоять, он ей и так отвечал:

 
Хощет бо, да на ону выну светло зриши,
Красоту лица и нрава ее хвалиши.
Аще на ину когда возрети случится,
То аки презренная, вельми оскорбится…
Кого-либо возлюбит, – и ты да любиши,
По хотению ее присно да ходиши…
 

– Поди ж ты, не знала я, коль много виршей Симеоновых ты помнишь, Катеринушка. Чтишь, значит, учителя в памяти своей. Сказать не могу, как отрадно мне это.

– Чтой-то, царевна-сестрица, никак загрустила ты? Сейчас тебя развеселю. Знаешь, Наталья-то Кирилловна о женитьбе сынка подумывать стала.

– Шутишь? Петру Алексеевичу еще семнадцати лет нету.

– Что из того? Бывало, и раньше женились, лишь бы охота пришла да невеста подвернулась.

– Откуда знаешь, Екатерина Алексеевна?

– Господи, уж воробьи под застрехами про сватовство чирикать стали, а ты – откуда!

– И о невесте знаешь?

– Что слыхала, то и скажу. Одни будто предлагали вдовой царице девиц из знатных семейств. Там присматривали. Да родня царицына воспротивилась.

– С чего бы?

– Толкуют, доказали Наталье, что знатные на свою сторону Петра Алексеевича перетянут. Сыном править не сможет.

– Не глупа царица, коли поняла.

– Еще как поняла. Тихон Стрешнев всех Нарышкиных в кучу сбил среди мелкопоместных девиц найти. Наталья Кирилловна рада-радешенька, что глупей себя невестку заиметь дозволили.

– А Петр Алексеевич что же?

– А он и так, говорят, с каждой девкой, что под руку подвернется, гуляет. Ему все едино. Так и родительнице сказал. Мол, ваша воля, а наше поле, воли не хотим, да и поля не отдадим. Тут и Никита Зотов причинился, уговорил парня. Теперь будет кому вирши слагать свадебные.

13 августа (1688), на день памяти мучеников Ипполита, Иринея, Авундия и Конкордии в Риме и преподобного Аркадия Новоторжского, приходили к патриарху в Крестовую палату с отписками от Германа И. С. Мазепы генеральный есаул Андрей Гамалея да Запорожских казаков куренной атаман Яков Костенков.

– Не пожелал государь Петр Алексеевич почтить дом голицынский своим присутствием. Не приехал.

– О чем ты, князь Василий Васильевич? Сама я решила в твое Петровское вдвоем с государем Иоанном Алексеевичем прибыть. Соскучился ты, что ли, по нарышкинскому отродью? Аль со всеми хорошим быть захотел? Отвечай, князь, не стесняйся – люди кругом свои, близкие, во всем поймут, все объяснят.

– Вот я к тому и говорю, как княгине Авдотье объяснить, что государь не приехал.

– Шутишь, князь?

– Зачем шучу? И княгиня и невестки порастерялися. Засомневалися, не гнев ли это царский.

– Терпения моего, Василий Васильевич, не испытывай! Знать ничего о супруге твоей законной не хочу, а тут еще Петр Алексеевич ей понадобился.

– Государыня, княгиня Авдотья в тонкостях придворных не разбирается. Один порядок знает: коли такая высокая честь семейству ее выпала – царское семейство в имении своем принимать, всем бы угодить хотела, всех приветить.

– Действо, значит, такое комедиальное Голицыны сочинили, и государыне Софье Алексеевне в нем тоже местечко отвели. Может, и в новоосвящаемом храме стоять мне за государем прикажешь, место свое знать?

– Как можно, великая государыня! Я только о княгине…

– И княгиню с глаз моих долой убери. Поклон государыне отдала и пусть прочь с глаз моих уходит. Сколько мы с тобой, Васенька, в подмосковных видеться-то можем, и тут минуты у меня крадут.

– Народ кругом, государыня. Как можно!

– Ты что – учить меня вздумал, аль о других более, нежели обо мне, печалишься? Не пойму я тебя, князь, не пойму.

– Великая государыня, и говорить нечего, как тебе я всей душой моей предан.

– Душа душой, сердце мне твое нужно, Васенька, сердце! Вот только что я о нем знаю. Нет больше моего терпения в полжизни жить, от людей да семейства твоего голицынского крыться. Кончать с этим надо.

– Пугаешь ты меня, великая государыня. Как кончать?

– Государей побоку, Софье Алексеевне на престол, а там и под брачный венец. Так-то, князь! От своего ни в чем не отступлюсь, пугайся ты аль нет.

– Слыханное ли дело, государыня! Столько дел разом перерешить и одно дивнее другого. Ты и так всем одна правишь, погоди еще. Дай людям приобыкнуть.

– Приобыкнуть! А слыхал ли ты, что вдовая царица Наталья Кирилловна государя Петра Алексеевича женить надумала?

– На Лопухиной Евдокии. Как же.

– Слыхал и мне словечком не обмолвился?

– Да что тут толковать, государыня. Их право. Парень молодой. Хоть и царь, а без супруги не обойтись.

– И право у них увидел! А что теперь при дворе меняться начнет, пораскинул?

– Меняться? О чем ты, великая государыня? Я потому и назвал невесту, что ничего от такой ждать не придется. Родня нищая, малоземельная. Таких в руках ничего не стоит держать.

– А с Наташкой как? С царицей из Нарышкиных? Она что – из знатных? А справиться-то не можем. На всю жизнь забота.

– Нарышкины – другое.

– Это почему же другое?

– Их государь покойный Алексей Михайлович ко двору приблизил, первыми назначениями да землями одарил. А что Петр Алексеевич может? Разве что у тебя за них просить?

– Этот попросит! Этот бунт, увидишь, подымет. Не то, что родственниками дорожит, а для забавы. Потешные свои войска устроил, теперь жди, какое им применение найдет. В десять лет солдатики – одно, в шестнадцать – совсем иное.

– Вот тут у меня, великая государыня, предложение тебе есть. Твоя правда – выросли солдатики. С каждым теперь отдельно решать надо. Так я насчет Александра Арчиловича.

– Имеретинского, что ли?

– Его. Товарищ он Петру Алексеевичу самый что ни на есть близкий. Не разлей вода – иначе не скажешь. Так вот не женить ли княжича.

– А нам-то что за печаль дела его семейные устраивать? Только новые траты нести. На свою голову семейку эту в Москву взяли. Одной свиты три тысячи человек. Всех размести, всех накорми, будто деньги у нас в казне не считанные.

– Вот кстати и казну от Имеретинских избавить можно.

– Как это?

– Да проще простого. Жена молодого мужа, известно, на свою сторону перетянет. Так пусть она из твоих сторонников и слуг верных, великая государыня, будет.

– Нашел, что ли, кого?

– Нашел. Федосью Ивановну Милославскую.

– Крестницу мою!

– Крестницу. В отце ее тебе, великая государыня, сомневаться не приходится.

– Да уж, и сродственник наш близкий.

– И дочка единственная, значит, и наследница богатейшая.

– Всехсвятское у них.

– Чем плохо? Может, и все семейство имеретинское туда переселится. Об устройстве их хлопотать больше не придется. А уж Федосья Ивановна со всеми своими людьми за мужем приглядит. Все о нем знать будет, да и времени у него шастать по Преображенскому уж не будет.

– А что, Василий Васильевич, не правду я говорю, что голова у тебя золотая. На такую свадьбу я согласна. Пожалуй, и поторопиться с ней неплохо.

27 января (1689), на день Перенесения мощей святителя Иоанна Златоуста, состоялось бракосочетание царя Петра Алексеевича с Евдокией Федоровной Лопухиной.

– А князь Василий Васильевич не так уж и неправ оказался. Молодые-то наши вон как милуются, друг от дружки оторваться не могут. Никак, Петр Алексеевич и потешных своих позабывать потихоньку стал. Как полагаешь, Марфа Алексеевна?

– Рано еще полагать-то. Поживем – увидим. Нрав у молодого буйный, непоседливый. Поиграет, поиграет с молодой женой, глядишь, и притомится. Иной игрушки возжелает. Так что, зря тебя оберегатель печати успокаивает.

– Не любишь ты Василия Васильевича, Марфа, ой, не любишь. А спроси, за что, сама не знаешь.

– Что мне его любить. Лишь бы тебе верно служил да с пользою. Опять его хочешь в Крым отправлять?

– Не могу иначе, сестра. Сама рассуди, Петр Алексеевич в возраст входит, не сегодня-завтра власти для себя прямой потребует. Наташка ведь и об этом думала.

– Ну, она-то попроще, чем мнишь. Ей лишь бы у Иоанна Алексеевича допрежь Петруши наследник не родился, лишь бы старшему брату не уступить.

– Так полагаю, опасаться уж перестала. Много от царицы Прасковьи Федоровны [129]129
  Прасковья Федоровна(1664–1723) – царица, урожденная Салтыкова, жена царя Иоанна Алексеевича, мать императрицы Анны Иоанновны.


[Закрыть]проку: одних дочерей рожает, как заговоренная.

– Да уж, как у государя Ивана Васильевича от второй его супруги Марьи Темрюковны. Чуть не восемь раз рожала – год за годом, и все дочки, все царевны. Никак Иван Васильевич своей Аннушки дождаться не мог. Ведь в духовных грамотах поминал дочерний удел – Аннушкин, коли такая родится.

– У каждого свои желания. Только там царевны в малолетстве помирали. Как у Прасковьи будет, еще неизвестно.

– Да Бог с ней, с Прасковьей Федоровной. Хуже, коли Лопухина сыновей почнет приносить.

– Вот потому и хочу поход Крымский повторить. Не может он на этот раз не удаться.

– Это почему же? Заговор какой знаешь?

– А знаешь, Марфушка, не хуже заговора. Всех дел-то нашим военачальникам до места дойти, в переговоры с османами вступить да мир-то и подписать. О войне тут и речи нету.

– Так-то оно так, Софья Алексеевна, да войско вести – не самому в повозке ехать. Кормить, поить его надо, на ночлег да отдых устраивать. Неужли не хочешь Голицына от беспокойства такого ослобонить? Непривычный ведь он к заботам таким-то.

– Не уговаривай, Марфа Алексеевна, толку от меня не добьешься. Как я тебе верить могу, когда ты всегда противу князя доказательства находишь?

– Кажись, тем разом о его же удобствах хлопочу.

– Ан нет, царевна-сестрица, не о них, вовсе не о них! Будет другой человек войском командовать, пиры-ночлеги устраивать, ему вся слава от мира заключенного и достанется. Князь Василий Васильевич ни при чем окажется.

– И так его вознаградишь не жалеючи.

– Вознаградить можно – все в моих руках. Да людишки-то опять против него стоять будут. Раз не посчастливилось прошлым разом, исправить надо. Там же. Так же.

– Не обманывай себя, Софья Алексеевна. Ничем ты тому старому горю не поможешь.

– Еще как помогу.

– Так думаешь. А песню куда денешь? Песня-то она страшнее всяких грамот, летописцев любых. Она в живой памяти останется. От деда к внуку переходить станет: «А Москвой князю ехать, – было стыдно».

– Вот потому и хочу, чтобы князь в поход отправился. Вернется с победой, тогда Бог с ней, с песней-то.

– Только и о попах подумай, каких в поход отправишь. Тяжело о том говорить, только не любит тебя преосвященный, больно не любит.

– Да он и на словах не больно любезен.

– Бог с ними, со словами. Лишь бы не подучил своих попов, чтоб против тебя и князя рассуждали. Сила ведь у них в руках, великая сила. Это в сказках над ними трунить можно, в жизни-то каждому боязно.

– Федор Леонтьевич, зайти тебе велела. Нужен ты мне.

– Что прикажешь, государыня-царевна Марфа Алексеевна?

– Приказать ничего не прикажу. Расскажи ты мне, что с войском нашим деется. Неужто опять не солоно хлебавши домой ворочаться будет?

– Уже ворочается, царевна.

– Господи! Да случилось-то что? С утра к сестре пошла, на нее глядеть страшно. Почернела лицом вся. Глядит – не видит.

– Оно напрасно великая государыня все так близко к сердцу принимает. В государстве ведь как: здесь не устроится – в другом повезет.

– Мне твои рацеи, Шакловитый, ни к чему. Ты мне дело говори. Что приключилося? Ведь никаких боев не проиграли, воинов своих не положили, городов не оставили.

– Все так, государыня-царевна, да оттого не легше. Далеко наше войско тем разом дошло – до самого Перекопа, откуда после степей южных крымская земля начинается. Хорошо дошли, весело, а тут заминка вышла.

– Да не тяни ты душу – какая заминка?

– С водой плохо стало. Людям в обрез, а коней и вовсе поить нечем. Кони ржут, бесятся. Подыхать начали.

– Да ведь море-то рядом.

– Что из того, царевна. Соленое оно. Из него не напьешься. Видимость одна, что вода.

– А переговоры?

– Переговоры начались. Больше скажу – хорошо пошли, да как турки приметили нашу слабинку, так тянуть начали.

– Что ж, каждый свою пользу блюдет.

– Может, и иначе было. Рассчитали турки, что без воды нашим не устоять, а о воде никто и не подумал. Лазутчики ихние им и донесли.

– И они тянуть стали.

– Полагаю, что так. Только пришлось князю Василию Васильевичу переговорам конец положить да в обратный путь собираться. Да сказывают, он и не жалел вовсе. Больно жажды напугался.

– За испугом у Голицына дело не станет. Нет причины, сам придумает.

– Вот теперь великая государыня и думает, как дорогих гостей в первопрестольной принимать, чтоб без ущербу для чести государственной было.

– Какая уж тут честь! Наградит всех непомерно, и дело с концом.

– Да есть, государыня-царевна, и еще одна загвоздка. С рекой Амуром.

– Там-то что стряслось?

– Ввечеру посланец от Головина примчался, сколько коней в дороге дальней загнал. Сам еле жив остался. Пришлось Головину [130]130
  Головин Федор Алексеевич(1650–1706) – государственный деятель, дипломат, граф (с 1701 г.), сподвижник Петра I.


[Закрыть]в Нерчинске мир с Китаем подписывать. [131]131
  Нерчинский договор 1689 г. заключен 27 августа после военного конфликта, вызванного стремлением маньчжурской династии завоевать освоенное русскими Приамурье. Русским были навязаны статьи договора, вынудившие оставить обширные территории, в то же время были приняты положения, открывавшие возможности к развитию политических и торговых отношений.


[Закрыть]

– Что ж тут плохого?

– Как посмотреть.

– Знаю, китайцы там разбушевались, того гляди, войною могли на нас пойти.

– Вот потому Головин и отдал им все, что казаки завоевали, все до последней пяди.

– О чем ты говоришь, Федор Леонтьевич?

– Об Амуре-реке, матушка царевна. Отдал Головин китайцам оба его берега, будто наших там и не бывало. Нерчинский тракт это называется. Одно утешение, от столицы далеки земли приамурские. А жаль, больно жаль!

– Эх, Софья Алексеевна, Софья Алексеевна, досталися тебе помощнички – в дурном сне не приснятся. Ладно, Федор Леонтьевич, ты поменьше болтай, а я к государыне пойду. Оно и понятно, как нехорошо у нее на душе теперь.

8 августа (1689), в день памяти Перенесения мощей преподобных Зосимы и Савватия, Соловецких, и поминания святителей Емилиана исповедника, епископа Кизического, и Мирона чудотворца, епископа Критского, царь Петр Алексеевич с семейством уехали из Преображенского к Троице от опасности стрелецкого бунта.

– Петрушенька, сынок, что ж теперь будет-то? Какая судьба нас ждет? Чего из Преображенского, как на пожар, сорвалися? Не на погибель ли свою? Может, кто тебя нарочно из Москвы-то вызвал?

– Матушка, царица Наталья Кирилловна, не тревожься, родная. Ничего худого с нами не будет. Только бы до Троицы добраться, за стенами ее неприступными укрыться.

– Почем знаешь, Петр Алексеевич? В Москве-то кто тебя известил?

– Стрельцы, маменька.

– Ой, не верю я им, непутевым. Обманщики они, Петруша, все как есть обманщики.

– Не все, маменька. Думаешь, всем правление Софьи Алексеевны по душе пришлось. Многие от нее избавиться хотят. Не знают, с чего начинать.

– И ты веришь? Неужли веришь, Петрушенька! Чем она для бояр-то плоха? Каждого уважит, каждого не по чину да заслугам наградит, слов ласковых три короба наговорит. Что им ее на тебя менять, сыночек.

– Однако видишь, как Федька Шакловитый к стрельцам в Кремль явился, зачал их мутить, чтоб государыней объявили, нашлись и такие, что не поленились до Преображенского добраться, меня упредить.

– Ахти мне! Государыней! Ее-то! Как только Бог грехам терпит: девку царицей, да еще, поди, и с супругом невенчанным, с князем Василием Васильевичем.

– Что невенчанный – дело нехитрое. Позвал попа да окрутил – вот тебе и законный супруг.

– Что ты, сыночек, такое говоришь! Жена ведь у него!

– Жену в монастырь, под клобук – велико ли дело.

– Да где ты вольности такой набрался, Петр Алексеевич, все законы Божеские да человеческие попирать! Ну, а как мы одни у Троицы-то окажемся? Пришлет за нами Софья Алексеевна верных стрельцов, и дело с концом. Ой, горюшко ты мое, горе! Помнишь ли, как нам остатним разом вместе с царевной по этой же дороге из Москвы бежать пришлось? В Воздвиженском дворце тогда задержалися. Тут Софья Алексеевна бунтовщиков и порешила, к Троице не пошла. Может, и нам так, а, Петрушенька? До Троицы вон еще сколько, а царица Евдокеюшка у нас в тягости – куда ее дальше трясти.

– Ничего, выдюжит молодая царица. Она у нас крепкая. К Троице и преосвященный приехать обещал.

– Кир-Иоаким? Да быть того не может! Не ошибся ли ты, Петрушенька? Чтоб сам патриарх и с нами?

– А он и так, маменька, к правительнице не больно склонен. Вот и тут сразу гонца прислал, что за мной поспешать будет.

– И ты веришь, Петр Алексеевич?

– Чего ж не верить. Какой ему расчет был гонца посылать да меня упреждать. Отошел бы от наших с Софьей Алексеевной дел в сторонку и отмолчался. Ан нет, не захотел. Иноземцы тоже вместе с генералом Гордоном [132]132
  Патрик Гордон(1635–1699) – российский генерал и контр-адмирал. С 1661 г. на русской службе. По происхождению шотландец. Один из учителей и сподвижников Петра I. Поддержал Петра I во время стрелецкого бунта 1689 г.


[Закрыть]к Троице направляются.

– А этим-то что за корысть, Петруша, в чужую свару лезть? Им бы только деньги.

– Маменька, да ведь деньги они только от меня и получат. Софья своими людьми обойдется. Им ни в жисть не поверит. Вот они и рассуждают: жить на Москве привольно, уезжать домой охоты нет, значит, надобно царя Петра Алексеевича поддерживать.

– Тебя послушать, Петруша, таково-то все ладно устраивается, лучше и не нужно.

– Так и будет, матушка. Только не огорчайся, родимая, и сестрицу Наталью Алексеевну не расстраивай. Только вы две на всем белом свете у меня и есть.

– Не греши, не греши, Петруша. А жена? А царица наша молодая? Да еще с прибылью.

– Жена тоже. А вы мне дороже, маменька, куда дороже.

18 августа (1689), на день памяти мучеников Флора и Лавра, Ерма, Серапиона, Полиена и преподобного Иоанна Рыльского, государыня правительница Софья Алексеевна слушала литургию и всенощную в соборе Донского монастыря.

– Хорошо-то как всенощную служили в Донском! Как в раю побывала. А сад какой у иноков. Цветов море разливанное.

– Не о том говоришь, государыня-правительница, не о том, Софья Алексеевна. Что с Петром Алексеевичем делать-то думаешь? Вернуть его в Москву надо, всенепременно вернуть.

– Сама знаю, да не откликается он, проклятый. Скольких гонцов, сама знаешь, к Троице посылала. Одни с отказом ворочались, святейший патриарх и вовсе остаться у смутьяна пожелал. Сослался, будто стрельцы здесь заговор устраивали.

– Перестарался Федька Шакловитый.

– Перестарался, да теперь-то нечего делать. Снявши голову, по волосам не плачут.

– Ни к чему ты, сестрица, пословицу эту привела.

– А все едино: чему быть, того не миновать. Князь Василий Васильевич сам вызывался к Троице ехать, с Петром Алексеевичем толковать.

– Только там его и не хватало. Петр Алексеевич бы с ним враз расправился. Сказывали, больно молодой государь распалился, что ты Голицыну Медведково отписала. За крымские победы.

– Ему-то что за печаль?

– А то, что родовое это гнездо князей Пожарских.

– Потому и отписала.

– Да разница в том, что князь Дмитрий Михайлович ляхов, шведов да наших бояр-предателей победил, Москву ослобонил, а князь, акромя позору, ничего в первопрестольную не принес. Разве потянулся бы народ к Троице, кабы Голицын в Крыму мир подписал да со славой вернулся?

– Вот ты потом народу все и растолкуешь, Марфа Алексеевна. Я так попроще рассуждаю: от одного полководца к другому вотчина перешла, и все тут. Забыла, что ли, как Пожарский по первоначалу Москву от поджигателей не отстоял, только что смерти не принял. Замертво его в Медведково вывезли, а там и дальше, к родному Суздалю – от ран оправляться. И ничего – и от ран оправился, и победу окончательную одержал. Как есть одолела ты меня с князем: все вины на него одного повесить хочешь.

– Да Бог с ним, с хранителем печати. Что думаешь дальше делать? Не здесь ли поднимать стрельцов надо?

– Надо бы, да ничего у Федьки Шакловитого не вышло. Далеко ему до Хованского князя – у того все стрельцы в кулаке были. Любили они его, любили и почитали, а Федьку…

29 августа (1689), на день памяти Усекновения главы пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, царевна правительница Софья Алексеевна поехала к Троице для встречи с государем Петром Алексеевичем.

Господи! Господи! Неужто конец? Неужто ничего уже сделать нельзя? Кабы Софьюшка откровеннее была. А то всю жизнь – половину для других, половину для себя, да так глубоко запрячет, что никогда и не догадаешься.

К Троице собралась. Сама уговорить Петра Алексеевича понадеялась. Да что у них общего, чтобы язык общий найти. Отцовская кровь? Так она их и развела. Царевна на одном языке говорит – ученом, государь с Преображенского – на простом. Ему ученость никогда не была нужна, разве что над арифметикой сиживал. Ею и впрямь интересовался. Сказывали, тетрадки целые исписывал в те годы, что потешных своих школил. У Франца Тиммермана учился. У корабельного мастера! Да нешто государю ремеслу обучаться надо?

Да что это я о глупостях все. Софья Алексеевна до Троицы не доехала. Петр Алексеевич, вишь, боярина навстречу послал: чтоб немедленно в Москву ворочалась да его распоряжений ждала. Тут бы именем Иоанна Алексеевича выступить. Его бы к стрельцам московским вывести. А как положиться-то на государя-братца? Сам не сообразит, царица ловкая под локоток вовремя подтолкнет. На нее Нарышкины, как на самих себя, полагаться могут. Хотела с братцем государем потолковать – не вышло. Строгость такую на себя напустил. Мол, все дело в князе Голицыне. Его убрать из дел государственных надо. Мало бед наделал, еще ждать собираетесь. С голоса Прасковьи Федоровны запел. Бог с ним.

1 сентября (1689), на Новогодье, государь Иоанн Алексеевич угощал из своих рук приближенных царевны правительницы Софьи Алексеевны в Столовой палате в Кремле и одаривал их деньгами.

Вот и у праздника! Вот и дождались! Царевен сестер как ветром разметало. Марья Алексеевна в Новодевичьем монастыре укрылася. Екатерина Алексеевна – в Донском днюет и ночует, на работы строительные чуть что ссылается. Евдокия Алексеевна из Вознесенской обители глаз не кажет. Одна Федосьюшка все время рядом. Глаза испуганные. Губы вздрагивают. Видно, хочет спросить – не решается. А чего спрашивать? Предали Софью Алексеевну. Все, кто мог, предали, что родные, что чужие. Государб-братцу Иоанну Алексеевичу дядька его Прозоровский в уши надул с сестрой дела не иметь, лишь бы самому престол сохранить. Плохо ли, ничего не делать да в почете и роскоши жить! Не будешь, мол, братцу Петру Алексеевичу сопротивляться, в покое тебя оставит. Вдвоем с царицей Прасковьей совсем государя-братца ума и воли лишили. Господи! Господи! На кого надеяться! Кому молиться, грозу от Софьюшки отвести?

7 сентября (1689), на предпразднество Рождества Пресвятой Богородицы, память мученика Созонта и святителя Иоанна, архиепископа Новгородского, решением совета из семи дьяков правительница царевна Софья Алексеевна была отрешена от власти.

Свершилося. Да быстро как – будто камень с горки покатился, с каждым днем все быстрее и быстрее. Мог, мог еще государь-братец воспротивиться. Мог слово свое царское молвить – стрельцы бы на него еще и откликнулись. Ведь не нужен им Петр Алексеевич, ведь знают, не тягаться им с потешными. А братец… Да что там! Когда Софьюшка отказала Федьку Шакловитого злодеям выдать, Иван последнего разума лишился. Не иначе со слов Прозоровского объявил, мол, для сестры царевны, не то что из-за такого вора, как Шакловитый, ни в чем с любезным братцем Петрушей ссориться не будет. Кубок из рук царицы Натальи принял, в пояс ей поклонился. Софьюшка узнала, как плат полотняный побелела. Губы синие-синие, едва разжать может. Меня отослала. Не надо, сказала, тебе со мной оставаться. Мне с волей так и так прощаться придется, а ты свою сохрани. Может, пригодится еще нам волюшка твоя. От нее всех людей ее потребовали.

9 сентября (1689), на попразднество Рождества Богородицы и память Богоотца Иоакима и Анны, решено отправить князя Василия Васильевича Голицына со супругою, сыновьями и их семействами в ссылку, лишив боярства и всего состояния.

– Царевна-сестрица, где над князем Василием Васильевичем приговор читали? Не в Москве ли?

– Откуда, Федосьюшка? В Медведкове его под стражу взяли вместе со старшим сыном Алексеем Васильевичем, а там уж к Троице отвезли.

– Зачем к Троице? Дорога-то эта какая страшная. Днем и то Бог весть что мерещится. Сказывали, близ Голыгина Хованские, отец с сыном, по ночам из лесу на дорогу выходят, головы отрубленные в руках держат, путникам кланяются, правосудия просят. А теперь вот Голицыны…

– Что Голицыны? Никто им голов не рубил.

– Бог миловал!

– И князь Василий Васильевич постарался.

– А он-то что мог?

– Скажу, Федосьюшка, не поверишь. И не дай тебе Господь Софьюшке проговориться. Не знает она, горемычная, и пусть не знает. И без того тяжко ей приходится.

– Не скажу, не скажу, Марфушка. Да что такое?

– Отрекся наш князь от своей государыни. Напрочь отрекся!

– Как это, сестрица?

– Сказал, не ей служил все годы эти, а государям братцам и особливо Петру Алексеевичу. Его интересы соблюдал да государственные. А о том, что должна была Софья Алексеевна на престол вступить, хоть от царевны самой и слыхал, да всегда ее от такой несообразности отговаривал. Да и против того, что правительницей она при братцах малолетних стала, возражал и доказательства свои приводил, только Софья Алексеевна, мол, слушать его не желала, как он слезно ее ни молил.

– Никак смеешься надо мной, царевна-сестрица?

– Какой тут смех – слезы одни горькие. Ни словечка Софьюшкиного про себя не оставил. Было – не было, все выложил да от себя прибавил, таково-то за жизнь свою цеплялся. Вот и выторговал жизнь свою, ничтоже сумняшеся. Во всем на жену да сына ссылался. Они-де всему свидетели, они подтвердят.

– И подтвердили?

– Отчего же нет. Подтвердили. Как по нотам спели всем семейством. В Тайном приказе все только диву дались.

– А у Троицы как было?

– Что у Троицы? Привели их на склон у Святых ворот. Народу собралось видимо-невидимо. Кому не любопытно на князя поглядеть. Тут и прочли им указ о лишении боярства, всех владений и о ссылке с женами в Каргополь.

– Что ж с Медведковым-то будет?

– Чего оно тебе далось, Федосьюшка? В казну его отписали. Поди, Петр Алексеевич кому из Нарышкиных подарит.

– Была я там с Катериной да Марьей. На Пасху. Горницы большие, высокие, на подклетах каменных. Печи обращатые в цветных изразцах – залюбуешься. Слюдяные окна расписанные. Двери на ставни, что в твоих теремах, сукном алым обиты. Скобы у дверей узорчатые – не иначе кто из Оружейной палаты ковал. В столовой палате на рундуке орган большой. За столом сидели, таково-то хорошо мастер играл. А в огороде и деревья плодовые, и кусты ягодные, и пруд огромный с рыбой саженой. Так и кипит от рыбы вода, так и кипит. Девки-прислужницы в алых сарафанах одна другой краше, песни поют, хороводы водят. Хорошо… В церковь-то ихнюю Покровскую сестрица Софья Алексеевна Евангелие со своими рисунками вложила. Сама знаменила, сама раскрашивала. Князь Василий Васильевич хвалился…

11 октября (1689), на день памяти апостолов Филиппа, единого от 7-ми дьяконов, преподобных Феофана, постника Печерского, в Ближних пещерах, и исповедника, творца канонов, епископа Никейского, был выдан государю Петру Алексеевичу Федор Шакловитый.

– Хуже могло быть, Софьюшка, куда хуже. Что из того, что велено тебе в монастырь удалиться? Ведь не постриг же принять.

– Не согласилась бы я, ни за что не согласилася. Лучше руки на себя наложить, чем в темнице монастырской до конца века пробыть.

– Не богохульствуй, царевна-сестрица! Не ровён час кто услышит. Перед Богом ответ держать все станем, а вот перед людьми… Да и монастырь тебе достался московский. Глядишь, опамятуется государь-братец Иоанн Алексеевич – обратно тебя потребует. А уж мы постараемся. До Новодевичьего дорога от Кремля короткая – часто у тебя бывать будем, коли государи-братцы согласия своего не дадут, чтобы нам здесь и поселиться.