Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Так и ты, государыня, думаешь, что помирает государь?

– Упаси, Господь! Это только так говорится. А царевны где, не знаешь? Никто их не известил?

– Откуда мне знать. Не видала я их. Да и к чему они тут.

– Непременно всех их у государева ложа собрать надобно. Осудят ведь тебя иначе, Марфа Матвеевна, бесперечь осудят, жизни не обрадуешься, уж ты мне поверь. Беги, милушка, беги!

Глава 8
Сестрица-матушка

Двадцать седьмого апреля (1682), на день памяти апостола и священномученика Симеона, сродника Господня, преподобного Стефана, игумена Печерского, епископа Волынского, и праведного Евлогия Странноприимца, скончался царь Федор Алексеевич. В тот же день царем был объявлен царевич Петр Алексеевич.

Хрип. Тяжелый. Надрывный. С присвистом. Раз сильнее. Раз тише. Лицо государя в подушках не разглядеть. Свечи мутно горят. Колеблются. Только руки на одеяле. Толстые. Пальцы короткие. Простыню мнут – прибираются. Будто ищут. Кругом сестры. Евдокия молитву творит вслух, губы еле шевелятся. Слова, как вздох, скользят. Смысла не разберешь. Екатерина, Марья и Федосья на коленях замерли. Нет-нет крестным знамением себя осеняют. У печи Марфа и Софья. Обок князь Михайла Алегукович Черкасский. Глаз не сводят с больного. Ждут. Часам счет потеряли. Соборовали государя. Причастили. Все в забытьи. Как заслаб, так и не очнулся. Сначала тихо лежал. Потом хрипеть стал. Лекари вон пошли. Что от них толку. От дружины государевой тоже. Поди, свои дела делают, сложа руки не сидят. Фавору их конец, сами знают.

– Государыня-царевна, Софья Алексеевна!

– Тише, Языков, тише!

– Какое тише! Ты послушай, что на Ивановской площади деется.

– Да как ты смеешь, Иван Максимович! Не видишь что ли, государь…

– Вижу, государыня-царевна, а только на Ивановской площади дьяки о кончине государевой объявили, нового царя выкликнули. Того гляди, в колокола на Ивана Великом ударят.

– С ума спятил, Языков!

– Спятишь, государыня-царевна. Да ты сама в переход выйди, оконце отвори – все как есть услышишь.

– Погоди, Марфа Алексеевна! Кого выкликнули-то, Иван Максимович? Чего замолчал-то.

– Имя через глотку нейдет… Поверишь, Софья Алексеевна, сил нету. Его, проклятого, его…

– Неужто Петра?

– Его и есть, Нарышкина.

– Нет! Нет! Господи, да что же это!

– Святейшего позвать! Владыку! Немедля! Пущай на площадь идет, пущай скажет, навет это, навет злобный! За такое казнить, лютой казнью казнить! При живом-то государе! Сама его сыщу, из-под земли достану!

– Уймись, Софья Алексеевна! Уймись, царевна-сестрица. Куда тебе-то бежать, на то люди есть.

– Люди! Вон что твои люди сделали! Богом клянусь, достану проклятых!

– Потом доставать станешь. Иван Максимович, за патриархом беги, ему скажи, а стрельцы чтоб дьяков взашей гнали.

– Где там, государыня-царевна Марфа Алексеевна, святейший и благословил в колокола ударить. В собор он пошел, духовенство велел собирать.

– Иоаким?!

– Он с Иваном Кирилловичем Нарышкиным вышел – мои люди видели. Об руку шли, торопились. Что делать-то теперь? Что делать?

– У Софьи Алексеевны спросить решил, Языков? Не поздненько ли про царевну вспомнил? Когда понял, что житью твоему сладкому конец приходит? Теперь уж каждый за себя, боярин. Теперь защиты не ищи – каждый тебе обиды свои припомнит.

– Испить… испить бы…

– Никак государь-братец очнулся, Марфа Матвеевна? Водицы просит.

– Он еще шепчет, царевна матушка. Тихо-тихо так.

– Что шепчет-то, послушай?

– Что бы ни шептал, все едино, Марфа Матвеевна с ним побудет, сестрицы. Нам торопиться надо.

– Чего уж теперь-то.

– Теперь-то самая пора за ум браться. Вишь, пока мы тут при постели государевой были, как Нарышкины-то извернулись. Откуда о болезни государевой только узнали, кто донес. Говорила, у Натальи везде соглядатаи есть. Хитра, проклятущая, ой, хитра.

– Водицы… Агафья… Агафьюшка…

– Вишь, опять заговорил государь-братец. Может…

– Ничего не может, и думать оставь, Катерина Алексеевна. Забыла, что лекари сказали, да и духовник рукой только махнул. Ты на руки-то погляди: прибирается ведь государь-братец, в дальнюю дорогу собирается.

– В колокол ударили!

– Торопятся. Долго ждали, теперь своего не упустят.

– Еще ударили! Господи! Неужто время нарышкинской державы пришло? Что ж мы-то проглядели…

– Вот что, Марфушка, делать надо – к стрельцам идти. Они к Нарышкиным никогда не склонялись.

– И что из того теперь-то?

– А то – рассказать, что жив еще великий государь, что неправедно Нарышкины престол уворовали.

– Так ведь все едино помрет Федор.

– Помрет, а смятение в умах-то останется. Может, сейчас взбунтуются, может, позже. Главное, что теперь каждого начальника их в государеву опочивальню привести можно – своими глазами кривду нарышкинскую увидит.

– Агафьюшка… Ага…

– Ишь, покойницу зовет.

– К молодой жене не привык еще. А может, покойницу больно любил – забыть не может.

– Аль она за ним пришла.

– Почем нам знать. О деле, о деле думай, Марфа Алексеевна. Я к чему говорю – за помощью к стрельцам идти надо. Кто здесь под рукой? Тараруя позвать немедля надобно. Ненавидит он Нарышкиных, люто ненавидит.

– Государыни-царевны, беспокоится что-то великий государь. Не прикажете ли лекаря кликнуть. Может, помочь.

– Отчего же – и лекаря позвать стоит. Пусть видит. Нам свидетели, ой, как нужны. Распорядись, царица.

– А дальше, дальше-то что задумала, Софья Алексеевна? Ведь к присяге уже боярство приводить начали. Слышь, колокол так и гудит, хоть волком вой.

– Выть-то всего проще. О другом подумай, Марфа Алексеевна, царский венец к голове не прирастает. Сегодня держится, завтра и упасть может. А у нас и другой ход есть: почему Милославских обошли, почему Иоанна Алексеевича обидели? И для святого покоя всегда лучше, чтобы два брата на престоле были – пусть Петр, но и Иоанн. Вот оно когда власть у нас в руках окажется! Оба малы, оба сами править не могут. Тут без старшего из царской семьи не обойтись.

– А ну как Наталья правительницей объявится?

– Сторонников у Нарышкиных не хватит. Родня голая да босая. С нашей не сравнится.

– Значит, думаешь, кто из нас?

– Ничего пока не думаю. Думать еще будем, крепко думать, а пока к стрельцам пойдем.

– Государыни-царевны, куда ж вы? государь вот…

– Скоро возвернемся, Марфа Матвеевна, не бойся.

– Одна-то с государем? Вон все царевны прочь идут. А я-то, я как же? Боязно мне, мочи нет.

– Твое место здесь, царица. Потерпи. Может, и недолго осталось. Все в руце Божьей. А ты, Михайла Алегукович, государя не оставишь?

– Последний вздох его приму, никуда не отойду.

– Вот и ладно. Слыхал ты, князь Черкасский, каково Нарышкины с законным государем обошлись, да и святейший вместе с ними? Святейший!

– Что ж, государыня-царевна Софья Алексеевна, за жизнь человеческую чего только не навидишься. Я за одного себя в ответе. Любил государя всю его жизнь, неужто в кончине изменю?

– А что я толковала о стрельцах…

– Прости, царевна, туговат я на ухо – чужого шепота не слышу. Так-то оно на свете жить легче.

– Твоя правда, Михайла Алегукович. Лишнее знанье – лишние слезы. Спасибо тебе, князь.

– И еще тебе скажу, царевна Софья Алексеевна, мужчиной бы тебе в царской семье родиться, прости на дерзком слове. При твоем-то уме! Вот только в Посольском приказе сейчас объявительные письма ко всем иностранным государям о вступлении на престол царевича Петра Алексеевича писать учнут, так торопиться с ними, сама рассуди, может и не след. Месячишка-другой погоды не сделает, а кто знает, что за это время случиться может. А с подьячих за задержку невелик спрос.

– Даст Бог, не пожалеешь ты о своих советах, князь. В должниках у тебя ни я, ни сестры не будем.

Наконец-то одна царевна Марфа в своей палате. Хоть с мыслями собраться.

Еще, почитай, пять часов государь-братец прожил при новом-то государе. Целых пять. Под конец метаться начал. Все слова какие-то выговорить хотел. Иной раз вроде Агафью покойную кликал. Глаза откроет. Мутные. Застекленевшие. Нет-нет слеза бежит. Может, от боли. Может, от мысли. На Марфу Матвеевну ни разу не глянул. Она, как приобыкла, звать супруга стала. Тихохонько так, жалобно, ровно робенок плачет. Ото всех кроется. И боится. Всего боится. Как государь-братец отошел, пытает, что с нею-то будет. Неужто в монастырь идти надоть. Мол, не хочу в монастырь, ни за что не хочу. Какая такая моя вина, что с супругом всего-то два месяца пожила. В осемнадцать годков да в монастырь. Оборонить просит. А уложили государя-братца на смертный одр, к царице Наталье пошла. Почему бы? Неужто и раньше ходила, Наталью о кончине мужниной загодя оповестила? Сказывали, будто как о преставлении государя-братца ложном на площади оповестили, перед Красным крыльцом неведомо откуда толпа набежала, кричать принялась, мол, хотят царем Петра Алексеевича, никого другого. Не иначе Нарышкины позаботились. Ивану Кирилловичу не в труд одних мастеров Оружейной палаты согнать – под его началом ведь работают. Хованский в терема пришел, согласие дал стрельцов поднять. Сказал, двух недель ему хватит. Князь Голицын опасаться стал, а вдруг не выйдет у Тараруя ничего, не сносить, мол, тогда головы. Царевна-сестрица Софья Алексеевна вздыбилась, уговоров слушать не стала: пойдешь, князь, вместе с нами. Я, девка, о плохом конце не думаю, а ты разнюнился. Что ж нам с тобой платьем поменяться, что ли? У Тараруя разговор короткий: всех Нарышкиных прикончить, и дело с концом. Василий Васильевич на то не стать. Все предусмотреть, соломки, где падать, подостлать хочет. Какой там из него военачальник. Молод еще, пригож, покрасоваться любит. Чаще государя-братца покойного платья меняет, а храбрости никакой. Одна Софьюшка видеть ничего не видит, слышать не слышит. Как на святой образ смотрит, день ото дня больше на князя молится. И тем хорош, и этим равных не знает. Того, что жену княгиню Авдотью свою любит, и того не замечает. Фекла сказывала, отай просила у мамки приговор на присуху. Неладно это, да вдруг подумалось: может, и мне бы та присуха нужна была…

«Стану я, раба Божья, Софья, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы дверми, из двора воротами, в чистое поле, поклонюсь и помолюсь 12 ветрам и 12 вихорям. У тех же ветров, и у тех же вихорев есть дядюшка Вихорь Вихоревич. И как он не может жить без ветров, человек без еды, рыба без воды, щур без земли, – так бы не мог раб Божий Василий без рабицы Божией Софьи не жить, не быть, не дни дневать, не ночи ночевать, и не думы подумать, и не мыслями помыслить – по утру рано, в вечеру поздно, на ветру и на молоду, и на перекрою месяцу».

Грех, великий грех, да кто Богу не грешен, царю не виноват. Фекла сказывала, не любит князь Софьюшку. Может, почитает, уму редкостному дивит, а так попросту, по-бабьи не легла она ему на сердце. Разве что власти да богатств ищет. А нешто в теремах иначе бывает. Коли и бывает, разве что в великую редкость.

Гробницу отцу Симеону справить приказала. Должны из Мячкова привезти. Будто владыке Никону готовили. Ему-то теперь в обители Новоиерусалимской попроще нужна. Денег в долг в Новодевичьем монастыре взяла. Бог милостив, извернусь ворочу. Лишь бы с наречением Иоанна Алексеевича все благополучно сошло. Софьюшку за страхи браню, а сама места не нахожу. Тут уж какие шутки – одежд монашеских не миновать. Не стены монастырские страшны – неволя. Все по чужому приказу делать, до конца дней под досмотром жить. Оно верно, и в теремах какая свобода, да все вольнее.

15 мая (1682), на день памяти благоверного царевича Дмитрия Углического и Московского, святителя Исаии, епископа Ростовского, чудотворца, и преподобного Пахомия Нерехтского, был в Кремле стрелецкий бунт. Бунтовщики провозгласили вторым царем брата царя Петра Алексеевича царевича Иоанна Алексеевича.

– Обошлось, слава Тебе, Господи, обошлось! Глазам своим не верю, Марфа Алексеевна! Два царя! Да когда ж такое было?

– А коли и не было, так стало. Спасибо Толстому Петру Андреевичу: как принялся кричать, что Иоанна Алексеевича Нарышкины задушили, едва не вся Москва сбежалася. Из Замоскворечья и то стрельцы прибежали.

– И то правда, так все стольник представлял, что у меня самой сердце екнуло, а вдруг и впрямь беда случится.

– Не то страшно было, Софьюшка. Стрельцов я забоялася: удержит их Тараруй, аль не удержит. Тогда какой лихой человек им слово шепнет, они и на Милославских пойдут. От крови-то пролитой, правду говорят, хуже, чем от вина пьянеют. А эти и так понабрались. Слава Те, Господи, мы-то не видели, как Артамона Матвеева да Долгорукова они на копья приняли, вмиг растерзали. Так все волновалася, что Артамона в Лух перевели. Видишь, и в Москву призвали – Наталья Кирилловна постаралася – да на погибель ему это вышло. Знать, от судьбы не уйдешь. Не успел в столице денька прожить и смерть принял.

– Жалеешь нешто?

– Какая жалость, а все человек знакомый.

– Поменьше бы таких.

– Поменьше. Только знаешь, Наталья Кирилловна от смерти опекуна своего растерялася, придумать ничего не могла.

– Не его одного. Двух братье лишились – тоже не шутка: Ивана да Афанасия. Потрепали нарышкинское гнездо, крепко потрепали. Попритихнут теперь, поди.

– Не рассчитывай, царевна-сестрица. Наталья ради своего птенца жизни не пожалеет, а тут ведь как-никак царем стал. Есть за что бороться, козни всяческие строить. Хорошее дело стрельцы сделали, да до конца еще далеко.

– Князь Василий Васильевич советует не спешить.

– А ему куда спешить? И так на престол не взойдет. Казны да почета хватает – новых может и не искать.

– Не можешь ты простить мне князя.

– Простить? Эко слово молвила. Вины твоей передо мной нету. Чай, не дитя – сама за судьбу свою отвечать должна. Вот только не помешал бы нам Голицын дело до конца довести.

– Не помешает. Мне не помешает. Неужто кого послушаюсь!

– Можешь и не послушать, а сомнение точить начнет.

– Да не бойся ты, царевна-сестрица, раньше времени. Знаешь, я тебя вот о чем все спросить хотела – о царице Александре. Одна она была в Московском государстве царицей, верно?

– Как сказать. И она невенчанная осталась. Какая уж тут настоящая царица.

– Но ведь править сама правила?

– Неделю одну? Правила.

– Так как там у нее все было, не помнишь?

– Помню. Отец Симеон о ней в хронике времен Бориса Годунова еще писать хотел. Заметки делал, да не успел.

– Государь Федор Иоаннович последние годы, помнится, совсем от правления отошел?

– Отошел и без завещания скончался. Первым среди московских государей?

– Не успел составить али Борис помешал?

– Кто там знает. Может, просто умом слаб был. Сам не подумал, а у шурина свои задумки – не настаивал. Зато от жены царицы Ирины Федоровны требовал, чтобы в случае чего в монастырь постриглася. И слова одного ее мало государю показалось. Ирина на письме принять постриг обещалася, а Патриарший приказ да Посольский засвидетельствовали. Только тогда Федор Иоаннович поуспокоился. Может, любил крепко. Ревновал…

– О чем ты, Марфа Алексеевна! Сама говоришь, умом слаб был государь. О державе думать не умел, а тут ревность!

– Не знаю, Софьюшка, Господь ему судья. Скончался в одночасье. Без схимы. Комнатные боярыни Великой старицы сказывали, что и хоронили-то его не как государя – в сермяжном кафтане. Бог весть, откуда такой во дворце сыскался.

– Да как же так можно? Государя?

– Значит, можно. Борис о нем сразу и думать забыл, все хотел сестру от обета ослобонить. Весь царский сигклит заставил Ирине крест целовать. Присягу же принимал родственник их, боярин Годунов. В присяге той было, чтобы хранить верность вере православной, не поддаваться ни полякам, ни шведам, служить патриарху, царице Ирине, брату ее Борису Федоровичу, его сыну-наследнику Федору Борисовичу и всем другим годуновским детям, которые и впредь родиться могут.

– Неужто бояре согласились присягу такую принимать? Годуновскими рабами становиться?

– Так ведь до Маринки Мнишковой цариц в нашем государстве не короновали. Ирина в венчании на царство Федора Иоанновича участвовать не могла, только издали глядела, из окошка светлицы. Значит, не было у нее власти. Выходит, ни самой править, ни брату власти передать не могла.

– Вспомнила. Летописцы тогда записали, что в первый раз в церквях многолетие царице возглашать стали. Запомнилось мне: «А первое богомолие за нее, государыню, преж того ни за которых цариц и великих княгинь Бога не молили ни в охтеньях, ни в многолетье».

– Вишь, лучше моего помнишь, а спрашиваешь.

– Не досадуй, царевна-сестрица. Помнить-то помню, да себя проверить хочу. Коли тебе не трудно.

– Какой труд. Присяга присягой, а продержалось правление Бориса и Ирины всего-то три дни. На третий день пришлось царице при великом стечении народу объявить о своем пострижении. Измены слову, что мужу давала, никто бы ей не простил. И так волнения по Москве пошли. Бунтовать народ начинал.

– Вот гляди, всегда-то москвичи бунтовали.

– Чему дивишься. Это дворовый бунтовать не станет – от барина всех милостей да подачек ждет. Сегодня не получил, авось завтра удача выпадет: боярин смилостивится, от своих щедрот кусок кинет. А москвичи – люди вольные. За волю биться всегда готовы. Вот и тогда пришлось Ирине, чтобы толпу утишить, оставив престол, уехать в Новодевичий монастырь.

– Короткий ей век выпал.

– Куда короче. Еще перед отъездом в монастырь прощение она всем преступникам подписала. А в монастыре подтвердила свой указ и подписала неслыханным порядком: государыня-царевна и великая княгиня Александра Федоровна Всея Руси.

– Хоть один раз.

– Да что дивно – монашеским именем. Она же под сим титулом приказала брату из монастыря, где он при ней жил, ехать без промедления в Кремль, потому что пришло время облачиться ему в порфиру царскую.

– Погоди, погоди, этот указ должен был заменить решение Боярской думы. Ведь Дума не приняла Бориса Годунова.

– Потому и присягу принимать стал не в Боярской думе, а в Успенском соборе – там патриарх Иов был хозяином.

– Значит, только потому и могла достаться Ирине власть, что была супругой Федора Иоанновича. Других оснований не было.

– То-то и оно, что были. Забыла ты, Софьюшка.

– Иные основания? Не была же она родственницей царского дома, да кабы и была, толковать не о чем: баба!

– Погоди ты, Софьюшка, дай слово сказать. Когда срок траура по супругу истек, сторонники Годунова представили патриарху хартию, в которой свидетельствовали, что когда государь Иван Васильевич якобы посетил больного Годунова, то на пальцах ему показал, что Федор Иоаннович, Ирина и Борис для него равны, как три перста на одной руке.

– Поди, обман один.

– Что из того. Кто хочет слышать, тот услышит. Владыка Иов за государя Бориса Годунова готов был живот положить. Вот он-то хартию и принял.

– Выходит, нет правил непреложных, как престол занимать.

– А кабы и были, в деле всегда только сила права. Будет сила, будет на твоей стороне и правда, не беспокойся. Никто и сомневаться не станет.

23 мая (1682), на день памяти Обретения мощей святителя Леонтия, епископа Ростовского, преподобного Михаила исповедника, епископа Синадского, и всего собора Ростово-Ярославских святителей и чудотворцев, начальник стрельцов князь Иван Андреевич Хованский провозгласил царями Петра и брата его Ивана Алексеевичей.

– Теперь можно и объявительные грамоты посылать, Марфа. Как думаешь?

– Думаю ли… А что, если еще пару деньков обождать. Неделей больше, неделей меньше – разница невелика.

– Подожди, подожди. Полагаешь, большего от стрельцов дождаться можно?

– Сколько заплатим, столького и дождемся. Что на полпути останавливаться.

– Кому править, сказать хочешь?

– А что ж, по-твоему, державу в руках мальчишек оставлять? Иоанну Алексеевичу, положим, шестнадцать, да слаб он головой делами заниматься. Обмануть его ничего не стоит. Петру Алексеевичу и вовсе десять годков. Как ни кинь, кому-то за них дела делать придется.

– Кому, Марфа Алексеевна? Кроме нас двоих, я никого и в расчет брать не могу. Но тогда…

– Правительницу одну назначать надо. Мало двух царей, так еще и двух правительниц. Не годится так, сестра.

– Тогда… Как решишь, царевна-сестрица, так тому и быть. Только князь Голицын…

– Служить тебе, а не царевне Марфе Алексеевне собрался. Знаю. Знаю, что между собой вы уже все положили.

– Как ты можешь, Марфушка!

– И зла на то на вас обоих не держу. Могла бы и с сестрой больше советоваться, да сердце твое, Софьюшка, далеко тебя уже увело. Остановиться ты не сумела и не захотела. Бог с тобой: твой выбор – твоя судьба. Но душой со мной не криви, иначе разойдемся с тобой, и обоим нелегко придется. Кривды от тебя не потерплю, запомни это. А так царствуйте с князем – я на вашем пути к власти стоять не буду.

29 мая (1682), на день памяти преподобного Ферапонта Белоезерского, Можайского, и перенесения мощей святителей Московских и Всея России чудотворцев Киприана, Фотия и Ионы, по настоянию стрельцов, за малолетством царей Петра и Иоанна Алексеевичей, провозглашена соправительницей их царевна София Алексеевна.

– Господи, кровушки, кровушки-то людской сколько пролито. Кажись, вся площадь соборная ею полита. Вспоминать страшно.

– И не вспоминай, Федосьюшка, не вспоминай, сестрица. Так оно в государстве завсегда велось: что ни дело, то кровь людская. С нею оно вроде крепче выходит.

– Ты что, всерьез, Марфушка? Неужто всерьез?

– Что о том думать, коли испокон веку на том власть стоит. Ты книгу «Александр» читала ли? [117]117
  Здесь говорится о романе «Александрия» Псевдо-Каллисфена – фиктивного автора, спутника Александра Македонского (II–III в. до н. э.), рассказывающего о героических свершениях Александра и изобилующего сказочными и риторическими отступлениями. В России известен с XI–XII вв.


[Закрыть]Ей на Руси уж веков шесть будет. Люди чтут, ума набираются.

– Не дошли мы до нее с отцом Симеоном, а там поминал про нее, частенько поминал.

– А у меня она под рукой лежит. Отец Симеон еще пометки всяческие на ней делал – все память. Сама послушай: «Паки же Александр Македонский вопроси браминов: „что есть во всех животных лукавее?“». Они же рече: «человек». Он же рече: «како?». Они же рече: «се да тя убеждаем. Ты бо, зверь сы, зри, колико зверии водиши с собою, да другим зверям живот един всхитиши». Он же не разгневался, но улыбнулся. Другое же рече: «что есть царство?». Они же ръкоша: «обидлива сила, неправедно дерзновение, времени помогающу, злата бремя». Так-то, Федосья Алексеевна, – обидлива сила, неправедно дерзновение.

– Кого ж мы-то обидели – Наталью царицу что ли?

– Не в Наталье Кирилловне дело. Мало ли людей без злого умыслу обижаем. Сила державная человека не разбирает. Кабы одна царица вдовая была, кто бы заметил. Вон Марфа Матвеевна – сколько дни с кончины государя-братца прошло, а уж никто не поминает. Без братца что она. Наталья – иное дело. Все крутит, все округ себя люд разный собирает. Глупа-глупа, а воду без перестачи мутит. Теперь зато всех ее людишек прочь от дворца – чтоб духу их проклятого не было.

– Выходит, и Софьюшке дружину собирать надо? а как же с великой княгиней Еленой Васильевной было, с Глинской? У нее-то дружина была ли? Ведь по любви ее великий государь Василий Иванович брал. Поди, ни о чем, кроме него и не думала.

– Это кто тебе про любовь-то сказок наплел, Федосьюшка? Откуда бы она во дворце взялась?

– Так разве не ради нее великий государь супругу свою первую постриг? Из-за нее же?

– Расчет был державный, потому и постриг. Соединить надо было Русь с землями западно русскими. С молдаванами снова союз укрепить, чтобы литовскому князю Сигизмунду противостоять – больно силен стал. А для таких союзом лучше брака семейного что найти? К тому же князь Михаил Глинский в те поры в плену у государя Василия Ивановича сидел.

– За племянницу пленника хлопотать?

– Ты, Федосьюшка, послушай сначала, коли уж вопрос задала. Наперед батьки в пекло не суйся. За Михайлу Глинского [118]118
  Михаил Львович Глинский(?—1534), князь, государственный деятель. Воспитывался при дворе австрийского эрцгерцога, императора Священной Римской империи Максимилиана (1459–1519), который путем династических браков обеспечил своим наследникам испанский, чешский и венгерский престолы. При нем были завязаны дипломатические отношения с Россией. Михаил Глинский в 1508 г. вместе с братом Василием перешел на службу к Василию III, который женился на племяннице Михаила Елене Васильевне Глинской.


[Закрыть]император Максимилиан хлопотал, чтоб свободу ему вернуть. Отпустишь князя – переговоры с императором лучше пойдут. Это одно. Другое – Глинские ведь от ханов Золотой Орды свой род вели. С Глинскими породнишься – за наследие золотоордынское воевать можешь. Теперь-то понятно? Да и то вспомнить стоит, что батюшка Василия Ивановича, государь Иван Васильевич III, сам на дочери валашского господаря Стефана сына своего первенца женил. Все к тому клонилося. Теперь разумеешь?

– Значит, про красавицу Елену зря в теремах толковали, что полюбил ее государь Василий Иванович пуще жизни. Потому и супругу законную бросил.

– А где ж государь видеть-то Елену Васильевну мог, не расскажешь? В какие края заморские на красоту ее неописанную глядеть ездил?

– И то правда.

– Еще другая правда была – не любила княжна супруга, ой, не любила. Родным свадьбы своей простить не могла. Таково-то серчала, что сердцу своему волю дала – с Иваном Федоровичем князем Овчина-Телепневым-Оболенским даже крыться не стала. При живом муже во дворец взяла. Великий князь супротив Овчины слова сказать не смел. Хороша была Елена Васильевна, а нрава крутого. Бояр всех напужала.

– Поди, Господи, прости, смерти мужниной ждала – страх сказать, грех-то какой.

– Быстро дождалась. Как второго сына родила, так великий князь и прибрался.

– Думаешь, Марфушка…

– Ничего не думаю. Дело прошлое. Была княгиня в деле – была и в ответе.

– Никак отравили ее.

– Во дворце ведь – все может статься.

– Бояре, что ли?

– Что старые дела ворошить.

– Так теперь-то уж все равно.

– Ан нет, Федосья Алексеевна, все равно никогда не станет. Ниточки от тех времен в наши дни потянутся. Люди счеты сводить за прошлое станут, а тут и с сегодняшним днем не разберешься.

– Одно только, царевна-сестрица, скажи, за что Елену Васильевну порешили. Отец Симеон сказывал, умница была.

– Какая уж тут умница, когда своим умом не жила – все своего князя Овчину слушала. Скольких бояр уговорил заточить аль казнить. Слова своего держать не умел. Князя Андрея Старицкого уговорил себе сдаться, всех благ да милостей наобещал, на том и в Москву привез, а тут в темнице и удавил. [119]119
  Отказавшись приехать в Москву, Андрей Иванович 2 мая 1537 г. с семьей и двором выступил из Старицы в сторону Новгорода. Но новгородцы не поддержали его, и он сдался правительственным войскам во главе с князем И. Ф. Овчиной-Телепневым-Оболенским. По прибытии в Москву в начале июня был арестован вместе с женой и сыном Владимиром. Умер в тюрьме.


[Закрыть]Злобы был великой. Все обиды про себя копил да на каждом вымещал. А Елена Васильевна на все из его рук смотрела.

– И впрямь любила, значит…

– Откуда тебе знать, Федосья Алексеевна, какова она любовь-то? Из комедиальных действ да виршей?

– А хоть бы и из них! Верно, не одной злобой князь Овчина силен был. Никак, князь Одоевский сказывал, полководцем Овчина себя выказал, города воевал, с каким неприятелем справлялся.

– Кто спорит. Храбрости у него не отнять.

– И коварством что его теперь попрекать – мученическую смерть ведь принял. Сама же мне говорила, год в темнице без света да тепла пробыл, а там и помер. С голоду. Уж как за него государь Иван Васильевич бояр молил. От мамки знаю, дитятею в ногах у них валялся, милости для Ивана Федоровича просил. Любил очень. Да и кто знает, кем ему Овчина-то приходился. Разное ведь говорят.

– И пусть говорят. Не дело это государево происхождение обсуждать, сомнения всяческие сеять. Коли Господь сподобил человека восприять государев венец, значит, не наше дело господнее произволение под сомнение ставить.

– И сестру Овчины, что мамкой государя Ивана Васильевича была, сослали да в дальнем монастыре и постригли.

– Хватит, Федосья Алексеевна, хватит.

– Я вот все думаю, как бы князь Василий Васильевич…

– О ком ты, царевна?

– Известно, о Голицыне. Как бы он правительнице нашей Софье Алексеевне беды не принес.

– Это уж как Господь решит. До Софьиного разума нынче не достучишься.

– Если ты так говоришь, царевна-сестрица, кому ж еще с правительницей толковать можно. Сколько дней от провозглашения прошло, а уж нашу Софью Алексеевну не узнать.

– Глупости говоришь, Федосья Алексеевна. Дел у сестрицы много стало – не до пересудов теперь. Вот устроится все, устроится, тогда и поглядим.

– Дай-то, Господь, Марфушка, чтоб по-твоему вышло.

– Так – не так, не перетакиватъ стать. Жаль, не выходит Софье Алексеевне короноваться. Одним братцам честь такая выпадает, хоть и оба они ее не стоят.

– Да разве на самом деле не царевна-сестрица страной править будет? За малолетством их?

– Малолетство быстро пролетит, оглянуться не успеешь.

– Может, за эти годы что и переменится.

– Одна надежда.

25 июня (1682), на день памяти присномученицы Февронии девы, благоверного князя Петра, в иночестве Давида, и княгини Февронии, в иночестве Евфросинии, Муромских чудотворцев, состоялась коронация царей Петра Алексеевича и Иоанна Алексеевича.

– Довольна ли, царевна-сестрица, Марфа Алексеевна?

– Довольна ли? Полно тебе, государыня-правительница. Вернуть-то мы кое-что и вернули, только спокою теперь напрочь лишилися. Мало державой править, еще и за Нарышкиными следить. Прости меня, Господь, за грешную мысль, только в долголетие братца-государя Иоанна Алексеевича поверить трудно. Слаб, больно хоровит, да и несмышлен. Не доглядишь, какой хошь указ подпишет. Власть свою тебе, Софья Алексеевна, определить надо. Чтоб без твоего ведома, муха из дворца не вылетела.

– Знаю. Все знаю. Да сама видишь, помог нам Хованский, а теперь платить за свою помощь заставляет. Высоко взлететь хочет. На первых порах, полагаю, пусть вместо начальника стрелецкого Стрелецкий приказ будет. Где приказные заведутся, тут уж до дела так скоро не дойдет.

– А начальником приказа Тараруя?

– Кого ж иначе.

– Заслужил, думаешь?

– Бог с ним и его заслугами. Баламут Иван Андреевич редкий, и стрельцы больно его любят. По княжескому слову на дворец с пиками кинутся.

– Заботится о них, деньги большие платит.

– Из казны, что ли?

– И своих не жалеет. Сыночек его разлюбезный, князь Андрей Иванович, с мошной набитой в стрелецких слободах днюет и ночует. Поди, и сказки рассказывает, каково им житься будет, когда Хованские еще выше заберутся.

– Полагаешь так али что знаешь?

– Чего ж тут полагать. Слухами Москва полнится. Народ на торговищах гудит.

– Плохо.

– Чего уж хорошего. Только есть вести и похуже.

– Марфа Алексеевна, царевна-сестрица, Богом прошу – не таись. И меня не жалей. Худо лучше от разу знать.

– Вот и хорошо, что сама попросила. К староверам Тараруй склоняется. С ними разговоры ведет. Так с сынком и поделились: Андрей Иванович со стрельцами, батюшка – со староверами. Всегда-то против исправленных книг был, а тут…

– А тут они ему для поддержки запонадобились. Староверы что людишек мутить, что в пекло лезть без страху – на все способные. Протопопа Аввакума и вспоминать не хочу.

– И снова похуже Аввакума людишки есть. Не качай головой, не качай, государыня-правительница. Подумай лучше о Никите Добрынине. С ним сейчас Тараруй толкует, ночами до белой зари просиживает. О Никите и надо думать.

– Не слыхала, чего хотят?

– Не я одна слыхала – о восстановлении старого благочестия. Чтобы народ потребовал. А государи братцы согласились.

– Не бывать тому! Не бывать ни во веки веков!

– Иначе, Софья Алексеевна, скажи – не должно быть. Потому что власти царской великое унижение и ослабление. Не людишкам судить, что государи решали. Тараруй-то знаешь, что удумал? Диспут церковный назначить – кто кого переспорит: церковь ли державная аль староверы, да чтоб в Грановитой палате и еще в присутствии царственных особ.