Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

– Хоть и не поверят, вслух не скажут. Пока власть у государыни-правительницы.

– Как же женить-то его? Согласен ли братец-государь?

– Кто у него спросит!

– Вдруг заартачится? С ним бывает.

– Уговорим. Докажем. Может и так случиться, молодая жена его разговорит. Была бы добрая да веселая.

– Знаете уж такую? И она согласится? Целый век с государем-братцем в молчанку играть?

– На что согласится? Царицей-то стать?

– Да от такого царства…

– Федосья Алексеевна! Чтоб я слов таких более от тебя не слыхивала. Не простая девка, чтобы суженого по себе выглядывать. Царевнам судьба иная, сама знаешь.

– Знаю, в девках сидеть. Не сердись, Марфушка, я так только – для шутки. Невесту-то приглядели?

– Есть одна. Собой хороша. Куда как хороша. Высокая. Статная. Смешливая. Добрая.

– И как же чудо ваше зовут?

– Погоди, погоди, Федосьюшка. Боюсь, как бы планы наши с государыней-правительницей прахом не пошли. Всяко бывает.

Петр Алексеевич января (1684), на день памяти святителя Филиппа, Московского и всея России чудотворца, мученика Полиевкта и преподобного Евстратия чудотворца, государь Иоанн Алексеевич сочетался браком с Прасковьей Федоровной Салтыковой.

– Ну, и как, невесткой довольна, Марфа Алексеевна?

– А чего это ты меня спросить решила, государыня-правительница? Времени-то со свадьбы государя мало прошло. Что тут еще сказать можно.

– Можно, еще как можно! Сама, сестрица, знаешь. Мы ведь с тобой ровно в один глазок глядим.

– Разве что в один.

– Вот и говори. Аль я сама первая скажу. С супругом-то Прасковья Федоровна, может, и хороша, да только и царицы Натальи Кирилловны не сторонится.

– Не ты одна заметила – все терема о том толкуют.

– Неужто к Наташке ходит?

– Несколько раз была. Отговаривается, будто супруг ей велит. Можешь поверить?

– Чего ж, могу. Наташка давно подход к государб-братцу нашла. Так ему зубы заговаривает, что диву даешься. Только тут иное дело. Знала Прасковья Федоровна, от отца родимого знала, что к Милославским идет. Поди, все ей растолковал. Ей бы с нами посоветоваться прийти, мол, не все в мужнином приказе поняла, объяснить просит. Так нет же, сама рассчитала, что выгоднее ей с Нарышкиными быть. Она и государя-братца в их пользу подзуживает.

– Помнишь, как в мае на Красном крыльце, перед стрельцами он чуть бунту конца не положил. Мол, никто его не изводит, и что он ни на кого пожаловаться не может. Как только Хованским удалось снова стрельцов смутить, а то стоит, прости Господи, сын царицы Марьи Ильичны и чуть не за подол Нарышкиной держится. Стыдоба какая!

– Не говорила ты с Прасковьей Федоровной о наследнике?

– А как же, и не раз, что все теперь от нее зависит, понесет ли, нет ли.

– И что наследник ее Нарышкиным враг кровный?

– И про это. А она мне, глаза опустила, и молвит тихо так, мол, мы с государем и так всем довольны и ничего-то нам с государем более не нужно.

– Змея подколодная!

– Погоди, Софья Алексеевна. Мамка сказала, а уж ей-то верить можно, как первого младенца родит, зараз переменится, только о дитяти и его судьбе думать и печься станет.

– Так тоже случиться может, а все равно змея. Видно, род их такой. Было время – православную веру на папскую сменили, к ляхам подались. Невыгодно показалося, сюда возвернулись. Отец-то царицы вновь православную веру принял.

– Одно утешение: со староверами путаться не будет. Да еще, Софьюшка, полюбопытствовать я хотела, сколькими же приказами князь Василий Васильевич по твоим указам ведать стал? Начала считать, со счета сбилась: Рейтарским, Владимирским судным, Пушкарским, Малороссийским, Смоленским, Новгородским, Устюжским, Галицкой четвертью, да еще всеми посольскими делами. Не разорваться одному человеку на сколько мест, одни прорехи повсюду будут.

– Прорехи, говоришь? А я вот тут еще один указ подписала: быть князю Голицыну Царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателем. Скажешь, Артамон Матвеев, что прежде титул этот носил, лучше князя Василия Васильевича был? Или Ордин-Нащокин? Куда им до Голицына! Так что мне выбора своего стыдиться не приходится. Главное – князь во всем порядок наведет. Не слыхала, как вчерась Петр Кикин благим матом орал – били его перед Стрелецким приказом за то, что девку растлил. Здание приказов, что покойный батюшка до окончания не довел, уже достроил. Плохо ли? Так что ты, Марфа Алексеевна, князя Голицына не замай.

26 февраля (1684), на день памяти святителя Порфирия, архиепископа Газского, и преподобного Севастиана Пошехонского, указом государей Петра Алексеевича и Иоанна Алексеевича воспрещено в Кремле становиться с лошадьми близ дворца. Повелено стоять в отведенных для того местах, вдалеке, ездить тихо и бесчинств не делать.

…Слух прошел, не стало Андрея Савинова. Почему и нет, коли владыка Никон преставился. Андрей не в пример ему жил – широко, вольготно, что пил, что ел – ни в чем удержу не знал, а покойный государь-батюшка всему потакал. Во всем за Андрея заступался. Меняет людей власть. Как меняет! Первым духовником батюшки Стефан Вонифатьев [122]122
  Стефан Вонифатьев– протопоп Благовещенского собора Московского кремля, основатель кружка «Ревнителей благочестия» в Москве, духовник царя Алексея Михайловича.


[Закрыть]был, по сю пору в Москве его добром поминают. Протопоп Аввакум уж на что неистов, а и тот твердил, что Стефан муж благоразумен и житием добродетелен, слово учительно в устах имеяй.

Покойная царевна-тетушка Ирина Михайловна сказывала, в юности государь-батюшка неразлучен с духовником своим был. Усовещевал тот царевича, да лаской все, добром. Голоса не повысит, слова сурового нипочем не скажет. О делах дворцовых не толковал – все о духовном да душевном. Книг множество знал. На память страницами целыми пересказывал. О том одном заботился, чтобы отвратить молодого государя от злых начинаний. А вот помочь сыну духовному в брак по любви вступить не помог. Зато когда батюшка на государыне-матушке женился, уговорил государя, чтобы веселья никакого в палатах при том не было. Ни шутов, ни спеваков, ни музыкантов. Одни певчие псалмы воспевали. Стройно так, благостно. Мамка твердила, никто и не понял – то ли богослужение отстояли, то ли свадьбу сыграли. Вот и суди теперь, хорошо ли, плохо ли. Ведь от Стефана-то и раскол пошел. От него одного.

Когда киевские правщики приехали книги церковные править, горой за них встал, а по жизни старого порядка держался. Вот и пошли люди в споры вступать, ненависть в себе разжигать. Сам-то Стефан и владыку Никона ценил, и врагов его поддерживал. Смута одна пошла. Оно и выходит, не доброта державе нужна – ясность. Чтобы все до конца понять, все растолковать, а с людишек и потребовать. Только не будет Софья Алексеевна ничего растолковывать: нетерпелива больно. И горда. С каждым днем понятнее: не станет никого слушать, одну свою волю творить. Кир-Иоаким с ней спорить не сможет. Свои сети владыка плетет, сам и закидывать их будет.

Разве от Голицына польза какая будет. Только у него тоже свои заботы. От староверов отшатнулся, стрельцов николи не знал. Над Посольским своим приказом верхнее житье достраивает, живописью украшает. Из живописцев Оружейной палаты Лазарь Иванов да Матвей Федоров с товарищами расписали в верхней большой палате подволоку на потолке и стены наволоками. Ста тридцати рублей князь не пожалел. Оно и верно, теперь не отличить: то ли палата жилая богатейшая, то ли приказ царский. Для устройства мебели в посольских палатах 190 кож купить велел, по красной земле золотных, немецкой работы, по рублю за кожу. Еще кабинетную комнату – казенку всю кожами обтянул и шесть стульев кожаных золотных в ней поставил, по два рубля за стул, чтоб сидеть в той казенке начальным людям. Фекла все сочла, все выведала. Вот и гляди, всего под двести рублей набежало. А на починку кремлевских стен да построек и к поновлению Грановитой палаты всего одну тысячу. Только кому о том сказать. Государыне-правительнице – разгневается. О молодых государях и разговору нет. Потому и говорится, для милого дружка и сережка из ушка. Только сережку можно не заметить, а тут вся Москва глядит. Нарышкины свой счет ведут. Случай случится, всякое лыко в строку поставят.

30 марта (1684), на день памяти преподобного Иоанна Лествичника, преподобных Иоанна Безмолвника и Зосимы, епископа Сиракузского, в неделю святой Пасхи, приходил от благоверных государынь цариц Натальи Кирилловны и Прасковьи Федоровны с куличами – перепечами окольничий Федор Прокофьевич Соковнин, брат родной боярыни Морозовой.

10 апреля (1684), на день памяти мучеников Терентия, Африкана, Максима, Зинона, Александра, Феодора и иных, патриарх Иоаким ходил смотреть новопостроенный пруд на Пресне, близ патриаршьего загородного Новинского монастыря.

23 июня (1684), на день празднования иконы Владимирской Божьей Матери, праведника Артемия Веркольского и святителя Германа, архиепископа Казанского, приходили к патриарху ко благословению на отпуске Запорожских казаков атаман да есаул.

– Так, Марфа Алексеевна, на своем стоять и будешь – не хочешь своих палат в Новодевичьем монастыре строить. Гляди, какие и сестрица Марьюшка, и Катерина Алексеевна себе возводят. У обеих церкви надвратные как домовые – Покровская и Преображенская.

– Ты меня, государыня-правительница, не в первый раз спрашиваешь. Только я своему слову не изменница.

– Что так, сестрица?

– Какая из меня молельница. А коли судьба захочет, чтобы в стенах обители оказалась, место для меня найдется, небось.

– Чтой-то ты, Марфушка? Никак опять в Заиконоспасский монастырь ездила? Полно тебе душу-то свою теребить.

– В монастырь и впрямь ездила, да не за тем, о чем думаешь. Посоветоваться надо было, как фацецию одну перевести. О жене, что мужа за его же деньги поминала. Не знаешь ты ее – в новом сборнике она. Сестрицы Катерина да Федосьюшка уж так-то от нее утешились.

– Опять за переводы взялась, Марфушка? Уж не знаю, хорошо то или плохо.

– Верно, ни хорошо, ни плохо. Душа затосковала, вот за привычную работу и взялась. А Катерина-то наша Алексеевна, слыхала, строительство какое, опричь Новодевичьего монастыря, затеяла? Боюсь, размахнулась не по деньгам – откуда у нее таким быть.

– Это ты о Донском монастыре говоришь, что новый собор там царевна-сестрица Смоленский возводить решила?

– О нем о самом. Собор преогромнейший, мало что не в меру Успенского. Я было спросила, не велик ли. Плечами повела, мол, меньшего мне не нужно. Обет у нее будто такой.

– А в чем обет-то, не говорила?

– Ни словечком не проговорилася. А расспрашивать не с руки. Обет – дело святое. Скажет со временем.

– Аль не скажет.

– Теперь к ним семейство имеретинское пристало. Тоже о монастыре Донском хлопотать стали. Ты им, Софья Алексеевна, в Москву разрешила-таки приехать.

– А что делать? Может, и лучше бы их со всею свитою в Астрахани оставить, да больно недруг их близок – царь Георгий Вахтангеевич. Даром что родной брат, а нашего Арчила Вахтангеевича и престола лишил, и из родной Имеретии прогнал. Спасибо, что жив Арчил остался. Но уж коли брать царскую семью под русскую защиту, может, и стоит царевичей в московском дворце растить. Своими людьми станут – родителям-то никогда толком не привыкнуть к чужим краям.

– Что ж, всегда так в Московском государстве было: и крымских царевичей к себе брали да крестили, и казанских. Имеретинские и вовсе нашей веры.

– Александра Арчиловича я в товарищи нашему Петру Алексеевичу назначила. Все лучше, чем наши боярские дети. Этот хоть для наших мест без роду, без племени.

– И как тебя, Софья Алексеевна, на все достает!

– А фацецию-то о Наташке прочтешь?

– Чего ж не прочесть. С тем и видеть хотела.

«Один крестьянин, умирая, наказал жене по смерти своей продать вола и, что возьмет за него, раздать во имя Божие за душу его. Жена, видя смертный час мужа, много плакала и обещала все сделать: „И не только сие сотворю, но еще от своих утварей продам и раздам по душе твоей“. И когда умер муж, погребла она его и повела быка продавать в город, да прихватила с собой еще и кота. И пришел резчик, иначе мясник, начал вола торговать и спросил: „Сколько хочешь?“. Отвечает ему жена: „Дай мне за него, господине, за вола один грош“. Удивился мясник, внимательно поглядел на нее и спрашивает: „Вправду продаешь или глумишься?“. Она же ему в ответ: „Истинно отдам за один грош, только без кота не продам, понеже слово дала обоих продать во едино время“. И мясник спросил: „Что ж тебе за кота дать?“. Отвечает жена: „Четыре золотых, меньше отнюдь не возьму“. Мясник поразмыслил: „Хоть кот и дорог, ради вола купить можно“. И так и дал – за вола грош, а за кота четыре золотых. Жена, получив деньги, вернулась в деревню, и что за кота взяла, на свою потребу отложила, а что за вола – отдала по завещанию мужа во имя Божие за душу его».

– Что верно, то верно. А ты слыхала, Марфушка, что Наташка храм Боголюбской Божьей Матери в Высоко-Петровском монастыре строить начала? Только это за упокой души ее родных, не мужа.

18 августа (1684), на день памяти мучеников Флора и Лавра, и преподобного Иоанна Рыльского, патриарх послал на новоселье во благословение с хлебом к стольнику Кондратию Фомичу Нарышкину образ Богородицы.

19 августа (1684), на день памяти Андрея Стратилата и с ним 2593 мучеников и иконы Донской Божией Матери, приезжал от великого государя Иоанна Алексеевича из монастыря Пресвятой Богородицы Донской к святейшему патриарху в село Троицкое на Сетуни со столом стольник князь Федор Васильевич Засекин.

– Не могу! Не стерплю больше, Марфа, не стерплю! Один обман кругом – слова правдивого никто не скажет. Князь Василий Васильевич все одно твердит: мол, примечай, царевна, примечай да молчи, а там видно будет. Что видно? Марфа Алексеевна, тебе говорю! Что молчишь-то? Ты-то что молчишь? Тоже полагаешь – терпеть да молчать государыне-правительнице надо?

– Слава Тебе, Господи, до смысла доходить ты стала, Софьюшка. Только бы не поздно было.

– Что поздно?

– Всю власть себе забирать. Долгонько же ты с мыслями собиралася. Нечего тебе с ними советоваться, нечего Нарышкиных в грех вводить. Нет у них власти, и тени ее не должно и дальше быть. Ты гляди, гляди, государыня-правительница, какая паутина-то плетется. Наталья своих голодранцев ко двору подбирает. Царица Прасковья с ней дружбу водит. Петр Алексеевич вместе с матушкой своей любезной знай братца обихаживает. Да еще владыка в их сторону клонится.

– Владыку-то ты оставь.

– Чего ж оставлять. За версту видать, что ссориться с Нарышкиными не станет. Этого тебе мало?

– Да что все они Нарышкиными держатся? Неужто от одной нищеты своей?

– Да из-за вольных мест. Коли, не приведи, не дай Господи, к власти придут, всех старых взашей выгонят, а новых наберут. Вот будущие-то в черед и устанавливаются, друг дружку локтями выпихивают. Наталья же только и делает, что обещает всем семь верст до небес да всё лесом. Из своих царских рук простым робятам потешным чарки вина подносит, за столы сажает, резкого слова не скажет. Не царица – хозяйка в дому. Сынок, оно верно, резковат, зато матушка приветливая да ласковая. Каждого по имени помнит, про семейство расспросит. Людишки на это падки.

– Еще что! Не желаю в услужении у потешных быть! Не на то царевной родилась.

– И верно сделаешь. Только с властью поторопись. Не подпускай к ней братцев, да и имя государыни-правительницы не пора ли в государственные грамоты вносить, как полагаешь?

12 апреля (1685), на Вербное воскресение, совершилось шествие на осляти. Вели осля в поводу государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич. Посреди повода держал и за ними осля вел боярин Петр Иванович Прозоровский. Восседал на осляти великий патриарх Иоаким.

– Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, все в точности исполнила. И на Красной площади побывала, и с шествием прошла. Таково-то все нарядно, таково-то торжественно – от слез не удержишься. Как при государе покойном Федоре Алексеевиче, истинный Бог!

– При государе братце покойном? Ты что, с ума сошла, Фекла! Что ж тут похожего? Оно верно, Федор Алексеевич пышность во всем любил, но и только-то.

– Да что ты, царевна, когда бы это покойный государь-братец в порфире да диадиме по городу шел, а наши государи царевичи так и шли. После свершения на Лобном месте действа цветоносия и раздачи вербы, святейшего патриарха на осля посадили, а государи как вышли, ровно два луча солнечных. Так в горле и защипало. Небо над Москвой чистое-чистое. Ветерок с Замоскворечья теплом тянет. Певчие станицы поют. Народ на коленях стоит. Вот праздник-то! Вот благодать!

– А патриарх что же?

– Известно, толпу благословляет, а толпа многолетие государям кричит.

– Ладно. Поди. Боле от тебя ничего не нужно. Не видала случаем, где государыня-правительница?

– Как не видать. В сенях с боярами стояла.

– Вот к ней и пойду. Надо же власть патриарха над царской всенародно показывать!

– Так ведь обычай такой, царевна матушка.

– Обычай! У обычая тоже смыслу быть надобно. Время, чай, идет. Людишки меняются.

– И государи тоже – смертен человек-то, не век живет.

– Вот-вот! Выходит, Никону осля один батюшка покойный водил, а теперь уже Иоакиму двух царей в порфирах и диадимах мало. Зато государыни-правительницы и не видать и не слыхать. Чтоб народ о ней и не догадывался.

– Неужто царевне осля водить?

– Как, прости Господи, дракона, что ли? Ты, Фекла, говори, да не заговаривайся. Не твоего ума это дело. Одно верно, власти государя новый блеск надобен, и чтоб обращен он был не на мальчишек – на государыню-правительницу. Так-то!

28 апреля (1685), на день памяти апостолов от 70: Иасона и Сосипатра, Керкиры девы и иных, с ними пострадавших, и святителя Кирилла, епископа Туровского, царским указом велено живописцам Оружейной палаты написать персону государя Федора Алексеевича во успении.

– Марфа Алексеевна, царевна-сестрица, просила тебя прийти – новость у нас. Узнаешь, не поверишь, право слово, не поверишь. Дети боярские промышлять грабежом у нас начали!

– Полноте, государыня Софья Алексеевна. Один согрешил по молодости, а вы…

– А ты молчи, миротворец! Тебе бы, Василий Васильевич, лишь бы везде тишь да гладь была, лишь бы без огласки. Так ведь все равно огласка будет. Куда от нее уйдешь. Елеем одним не обойдешься.

– Да о чем спор-то у вас, государыня-сестица, ничего не пойму.

– И не поймешь. Князь Лобанов-Ростовский казну государскую ограбил, вот что!

– Как? Где? Это ту, что ты, Софья Алексеевна, из Троицы ждала?

– Какую ж еще? Да иной дотянуться не мог – руки коротки по дворцу да приказам шарить. Для начала собрал своих людишек, у Красной Сосны засаду устроил да и напал на обоз-то.

– Господи Иисусе! С ума спятил!

– Не больно-то спятил, коли стражу заколол, к сундуку рвался. Только что сил не рассчитал. Слабы оказались его людишки супротив стрельцов-то.

– Ну, уж и слабы, коли двух положили.

– Масла в огонь подлить хочешь, Марфа Алексеевна. Надобности нет, я и так вору и разбойнику не спущу. Привезли его в Москву в клетке. Сидит теперь суда дожидается. Прилюдного. Всенародного.

– Государыня, Софья Алексеевна, позволь слово молвить.

– Не позволю, князь! Все свое твердить будешь: замять да замять дело. Воровское-то! Разбойное! Ведь на царскую казну руку негодяй поднял!

– А теперь мне слово молвить дай, государыня-сестица. В том, что князь Василий Васильевич мир ищет, ничего плохого нет. Вор вору рознь, сама знаешь. Ну, накажешь ты Лобанова-Ростовского. Ну, на весь белый свет осрамишь семейство древнейшее, почтеннейшее. А дальше что? Людишкам-то все едино, каких корней власти у них. О каждом как о разбойнике думать учнут. Ладно ли выйдет, сама подумай, государыня.

– А я про что слово сказать хочу, царевна Марфа Алексеевна. Здесь-то ведь все списать на молодость можно, слава Богу. Молодечество одно, и больше нет ничего. И семейство ихнее, и боярство все только благодарны государыне нашей будут, разве не так. Огласке предашь, людишек на казнь созовешь, с Лобного места прокричишь, сколько врагов наживешь. Сколько бояр злобу копить супротив правительницы станут.

– Слышать не хочу! Каждый, кто супротив царской власти пойдет…

– Погоди, погоди, сестрица Софья Алексеевна! Не супротив власти царской. Воровство – не смута. Воровство – оно и есть-то всего воровство. Урону тебе Лобанов-Ростовский, сколько уразумела, не нанес, страху натерпелся, стыда наелся. Еще наказание какое ему придумай, да и отпусти с миром.

– Это ты мне, Марфа Алексеевна, говоришь?

– Что ж из того, что я. Союзники тебе сейчас, Софья Алексеевна, нужны, союзники. Враги и сами наберутся – дай срок. Чего ж тебе самой ряды их множить.

– Государыня Софья Алексеевна, преклони свой слух к словам – не моим, вашего верного раба, сестрицы вашей!

– Да вели ты его, Софьюшка, кнутом бить в клетке-то позорной. Не для виду, а как положено, и конец делу этому позорному положи. Что тебе один лоботряс дался. Бог с ним!

– Ладно, конец разговору. Сама решу.

9 ноября (1685), на день памяти мучеников Онисифора и Порфирия, преподобной Матроны и Феоктисты, у великого патриарха Иоакима в Крестовой палате был стол для поставления Гедеона, епископа Луцкого, в митрополиты в Киев. Во время столового кушанья племянник Кариона Истомина, Иван Истомин говорил патриарху поздравительную орацию, за что получил в награду 2 рубля.

Время-то, время как летит. Третий год государя-братца Федора Алексеевича нет, а вот учителя, о которых заботился, только нынче до Москвы добрались. И то сказать, никогда не торопились восточные патриархи. Скоры были милостыню у русского патриарха да московского царя просить, а сослужить службу – другое дело. Все присматривались да рассчитывали: выгодно ли аль невыгодно, чтоб кого не прогневить да и лишнего чего не сделать. Как владыку Никона поддержали во славе его, так и предали, когда разглядели гнев царский.

Что ж, оно, пожалуй, всегда так. Братец Федор Алексеевич все об Академии мечтал на трех языках. Отец Симеон недаром нас всех учил: мало царю образованному быти, потребно есть просвещение всему народу. Чем просвещение шире, тем народ богаче да в делах оборотистей. Академия греко-славяно-латинская – она учителей готовит. Вот патриархов и просили самых что ни на есть лучших учителей в Греции сыскать. На братьях Лихудах [123]123
  Лихуды Иоанникий и Софроний– греческие просветители, проповедники. Приехали в Москву в 1685 г, стояли во главе Славяно-греко-латинской академии.


[Закрыть]сошлись. Царского византийского рода. Из Кефалонии. Где только не учились. И в самой Греции. И в Венеции. И в Падуанском университете. На родину вернулись проповедниками. На днях толковать с ними пришлось. Старший Иоанникий, младший Софроний. Братец Федор Алексеевич о том сердцем болел, чтоб ораторскому искусству научение было. Так и нынче Лихудам сказано. Должны они из младших певчих ораторов готовить безотлагательно. Владыко Иоаким тоже сие искусство поощряет. Денег за рацеи, что перед ним говорятся, не жалеет.

И на том спасибо. Сестрица Софья Алексеевна к просвещению вовсе остыла. Больше порядком в приказах заниматься стала. Со мздоимством управляться решила. Надо ли, Господь один ведает. Вон днями в Стрелецком приказе пытан и кнутом бит Федосей Хвощинский, за то что своровал – на порожнем столбце составил запись. Лист чистый – что хочешь, то и припишешь. А то перед московским Судным приказом князю Петру Кропоткину чинено наказание. Били его кнутом за то, что он в деле своровал, выскреб и приписал своею рукою. Спасибо, что теперь Софья Алексеевна указ подписала: в Кремле перед московским Судным приказом торговой казни более не чинить, а коли будет приговор бить кнутом, так за Спасскими воротами, на Красной площади, супротив торговых рядов. И народу виднее, и из теремов криков не слыхать. А то беспокойно больно, не чинно. Родственники сбегаются, голосят, простой народ валом валит, горло дерет – насмехается.

Может, проехать завтра в Заиконоспасский монастырь. Новое здание училища – Коллегиума поглядеть. На три житья построили. Да и гробам поклониться. Давно не была…

26 декабря (1685), на другой день Рождественского праздника, в Крестовую палату к патриарху приходили греческих высоких наук учители, греко-иеромонахи Аникий и Софроний с учениками своими и говорили святейшему поздравительные речи. Патриарх пожаловал им по 5 рублей, ученикам их двум человекам по 2 рубля, девяти человекам по рублю. Тогда же говорил поздравительные речи иеромонах Тимофей, учитель школы Печатного двора. Ему дано тоже 5 рублей, его товарищу, Греку 2 рубля; их ученикам, одному – рубль, девяти – по полтине, 46 человекам по 8 алтын 2 деньги. Всего было роздано 55 рублей с полтиною.

– Слыхала, царевна-сестрица, чего в Казани-то приключилося?

– Митрополит новый приехал? Адриан-то наш Чудовский?

– Приехать-то, Марфа Алексеевна, он приехал, да в дурной час. Не успел в город въехать, моровая горячка объявилася. Ну, а людишки, известное дело, поветрие новому митрополиту приписали. Мол, не надобен он Казани, вот мор с собой и привез.

– Темнота, Марфа Алексеевна, ничего не поделаешь. Войско бы призвать надо, аль под рукой стрельцов не оказалося?

– Какие стрельцы, царевна-сестрица! Сама поразмысли, каково пастырю духовному с пик стрелецких начинать. Нет, Адриан похитрее придумал. С молитвой к Господу обратился. Обет дал: кончится горячка, обитель заложит во имя Девяти мучеников Кизических, что при лихорадках всяких помогают.

– Вспомнила! Никак это в Казани лет тридцать назад уже такое поветрие было, полгорода унесло. Оттого они так и напугалися. Известно, пуганая ворона куста боится.

– Так или иначе, только после обета Адрианова горячку будто ветром сдуло. На следующий день не то что на убыль пошла – вовсе прекратилась.

– Угоден был Адриан на том месте Господу.

– Не иначе. Теперь вот в Москву прислал хлопотать, чтобы ему мастера прислали обитель Девятинскую закладывать. А кир-Иоаким вроде бы и не доволен.

– А чего ж ему чужой удаче радоваться. Он и так Адриана отсюда отправил – больно говорить горазд.

– Нам всем митрополит гостинцы прислал. Тебе, Марфушка, два сборника рукописных и образ благословенный. Преосвященный сказал, сам всем раздаст. С поучением. Государыне-правительнице нашей тоже.

– Софья Алексеевна и без его подарков обойдется. Ей, Марьюшка, теперь заморские послы дары приносят. Далеко до них митрополиту Казанскому.

– Нешто плохо это?

– Почему плохо? Хорошо. Теперь имя государыни-правительницы наравне с государями братцами писаться станет.

– Так уж и раньше писалось.

– Писаться-то писалось, да только для грамот местных, что по одному государству Московскому хождение имеют. Это значит жалованные – на чины, на поместья, доклады во все приказы и к воеводам. А теперь и в посольских грамотах так будет.

– Хорошо-то как, Господи! Веришь, Марфушка сестрица, я все боялася, а ну как Софью Алексеевну прогонят – девка же она все-таки. А теперь вот в честь какую вошла. Сегодня, гляжу, разубралась послов свейских принимать. Батюшки-светы, чисто царевна из сказки. Венец на ней низан жемчугом и с запоны. Шубка оксамитная золотная соболья. Соболями опушена, а подле соболей кружевом большим обложено. Рученькой белой повела – алмазы да каменья драгоценные, что твоя радуга, в перстнях сверкают. Сестрицы родной не узнаешь. Будет у престола братцев-государей стоять, послы только на нее глядеть станут, глаз не оторвут!

– Зачем это ей у братниного престола стоять. Софья Алексеевна теперь при приемах посольских Петра да Ивана Алексеевичей присутствовать будет, чтоб все по чину было. А потом послы к государыне-правительнице отдельно приходить представляться будут. Тут уж Софья Алексеевна все, какие надо, речи скажет, о здоровье семейства королевского осведомится, каждому отдельное пожелание передаст.

– Слыхала я, сестрица Марфушка, от толмача, зело дивился, как порядок государыня-правительница блюдет. Так и поведал, не во всех дворах королевских иноземных так бывает.

– Какой толмач-то?

– Свейский, Марфушка, свейский.

– А то с послами польскими Софье Алексеевне толмачи не потребны. Лучше всякого толмача сама на ихнем языке говорит. Надо – не то что рацею, вирши сложит. С папским посланником и вовсе по-латыни изъяснялась.

– Великого ума наша государыня.

– А кто ж спорит.

21 апреля (1686), на день памяти священномученика Иануария епископа и с ним мучеников Прокула, Соссия и Фавста дьяконов, Дисидерия чтеца, Евтихия и Акутиона, Россией заключен Вечный мир с Польшей. [124]124
  Вечный мир (21 апреля 1686 г.) закреплял за Россией Левобережную Украину, Запорожье, Северскую землю и Киев, который по Андрусовскому перемирию (1667) передавался России лишь на два года.


[Закрыть]

– Поздравляю тебя, великая государыня, с великой же победою. Скончать войну польскую – это ли не радость!

– Да не просто скончать, а с выгодою преогромною, Васенька, друг ты мой сердешный. Все ты! Все твоими стараниями. Ну, что бы я без тебя, соколика моего, делала? Кажись, и на царствование бы не посягнула.

– Не говори так, государыня, не говори! Престол у тебя отеческий, всеми правами человеческими и Божескими тебе принадлежащий. А коли твой князь тебе чем и помог, то это ему счастье привалило, а не его повелительнице.

– Пусть по твоему, Васенька, будет: вместе добивалися, вместе и добилися. Вечный мир!

– Тут тебя, государыня, огорчить должен. Сама знаешь, вечного ничего, акромя Господа Бога и неизреченной милости Его, человеку не дано.

– Все равно такой мир дольше продержится, чем, скажем, Андрусовский. Без малого двадцать лет назад подписали, а сколько за это время воевали. Да и выгода от него невелика была.

– Невелика, ничего не скажешь. Зато теперь, государыня, Киев на веки вечные к русской державе отходит. Смоленск тоже.

– А по мне вся Левобережная Малороссия куда важнее. И как только ляхи на такой урон для себя пошли!

– Да что им делать было. От турок еле отбиваются. Уже давно силенок-то не хватает. Ценой Вечного мира от Московского государства помощи добились: обещание мы им дали с Турцией воевать.

– И чего, казалось бы, нашей руки искать, когда вместе с немецкой империей и Венецией супротив турок воюют.

– Далековато те союзнички-то, а Московское государство бок о бок лежит. Дай приказ, и войска русские тут как тут.

– Слушай, Васенька, может, ляхам на помощь потешных петровских послать? Чего робята хлеб царский впустую едят да землю под Преображенским вытаптывают. Кстати бы и спесь лишний раз с царицы Натальи Кирилловны сбили, чтобы с сыночком своим ненаглядным не носилась.

– Так ведь сраму не оберешься, государыня, с такими-то вояками. Хотя – хотя знаешь, Софьюшка, иноземные офицеры потешных-то этих глядели в деле – не в деле, а в учении.

– И что же иноземцы твои, князь? Посмеялися?

– Нет, государыня, головами покачали. Сказывают, хорошо они обучены. Одежда и оружие что надо. И сам Петр Алексеевич в командах разбирается, военным делом, видно, всерьез занят.

– Вот как. Что ж раньше, князь, не сказал?

– Огорчать тебя не хотел, государыня.

– Как бы больше не огорчил. Прикажи, чтобы последили за ними построже. Чем заняты, как заняты, о чем промеж себя толкуют – все, все выясни, слышишь, князь!