Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

– Может, и твоя правда.

– Моя, моя, не сомневайся, царевна-сестрица. Приглядывать бы за ней надо. Ведь без масла к государю-батюшке в душу лезет.

21 сентября (1672), на Отдание праздника Воздвижения Креста Господня, в селе Преображенском был сыгран первый спектакль труппы пастора Грегори [79]79
  При Алексее Михайловиче на придворной сцене играла труппа, набранная из детей служивых и торговых иностранцев. Руководил труппой пастор лютерантской церкви в Немецкой слободе Иоганн Готфрид Грегори, которому царь в 1672 г. на радостях от рождения сына Петра указал «учинить комедию». Для этого в подмосковном селе Преображенском был построен театр, где царь смотрел поставленную пастором комедию об Эсфири, так ему понравившуюся, что Грегори был щедро вознагражден.


[Закрыть] «Комедия из книги Есфирь».

– По сию пору в себя прийти не могу, Марфушка. Экое представление – чисто сказка! А пастор будто бы сказал, что еще лучше может быть: и комедии новые писать будут, и переводы на русский язык делать. Поди, молодая царица ничегошеньки не уразумела, хоть государь-батюшка ей и подсказывал. Мне отец Симеон в секретности поведал, она и про Есфирь-то не знает. Государь-батюшка заставил все перед спектаклем Наталье Кирилловне объяснить, да она с перепугу все перезабыла да перепутала. Слыхала, Комедийную хоромину в Преображенском с великим поспешением строить будут – залу преогромную. На одно строение неба пятьсот аршин материи пойдет.

– Истинно празднество для души и зрения, даром что пастор настоящих актеров сыскать не мог.

– Как это? А кто же комедию представлял?

– Федор Михайлович Ртищев у царевны-тетушки Арины Михайловны пояснял, что собрал пастор шестьдесят человек из служилых да торговых иноземцев, что в Немецкой слободе живут. Артаксеркса прапорщик Фридрих Гассен изображал, Амана – имя-то такое, чисто язык сломаешь: Гермас Клифмас. Да ты другому подивись: Есфирь-то прапорщик Иван Берлов представлял!

– Прапорщик? Да быть того не может! Красивый такой, повадливый, чисто царица. И голос мягкий такой, певучий.

– Сказывают, пастор столько народу перепробовал, покуда Берлова сыскал. Да еще еле уговорил. А знаешь, Фекла от истопников слыхала, будто потому и согласился господин прапорщик, что больно любопытен был царевен да царицу поглядеть. Да, поди, не он один. Иначе им всем во дворец ходу-то нету.

– Господи! Интересно-то как! Будто после зимы в сад весенний вышел. И свет по-иному светит, и воздыхание легкое. Все смеяться хочется. Да ты, может, еще что про театр разузнала, так расскажи. Неужто теперь он всегда у нас будет?

– Сама знаешь, если молодой царице понравится.

– Полно тебе, Марфушка! Да что ей понравиться может, коли она грамоте и то еле-еле разумеет. Батюшке государю бы по сердцу пришлось, а она, все едино, рот разиня, около него сидеть будет – не шелохнется. Что ж, это пастор все сам и изготовил?

– Что ты, что ты, Софьюшка. Задники-то с видами разными Петр-англичанин рисовал. Инглисом его зовут. Оркестром Семен Гутовский заправлял и с ним еще один музыкант, чтоб не соврать, Гасенкрух. Да два немца актеров обучали лицедействовать. Вот сколько!

– Вот только язык – хоть бы ляцкий был, а то по-немецкому не все разумеешь. Больно быстро говорят-то.

– Да государю-батюшке с Украины Лазарь Баранович [80]80
  Лазарь Баранович(1620–1693) – украинский церковно-политический деятель, писатель, автор популярных в свое время сборников церковных проповедей.


[Закрыть]книжицу свою дедуковал. Гляди, от государя мне прислана: «Издах языком ляцким: известен бо есмь, яко царевич Федор Алексеевич не точию нашим природным, но и ляцким языком чтет книги. Благоверному же царевичу Иоанну Алексеевичу книгу „Духовные струны“ приписах, издах же языком ляцким, вем бо, яко и вашего пресветлого величества сигклит сего языка не гнушается, но чтут книги и истории ляцкие в сладость».

– А сигклит-то это никак князь Кропоткин да стольник Богданов?

– Главного, Софьюшка, ты забыла – окольничего Артамона Сергеевича Матвеева.

– Как окольничего? [81]81
  Окольничий– придворный чин, предшествует боярину, дает право на участие в Думе.


[Закрыть]Не ошиблась ли ты, сестрица, али я чего недослышала?

– То-то и оно, что недослышала. По случаю рождения царевича Петра Алексеевича подьяческому сыну повышение вышло. Обождать малость, так и боярином окажется.

– Оно государю-батюшке виднее. Его воля. А все досадно. Господи, как досадно-то!

– Не на то досадуешь, Софьюшка. Иная у нас беда – то ли грянет, то ли обождет.

– Беда, царевна-сестрица? Какая беда?

– Верный человек Фекле сказал, что Симеону Гутовскому потаенно лохань огромную из липовых досок от дворца заказали: государя-батюшку лечить. В воде лежать ему надобно.

– А мыльня-то на что ж?

– Где ж ты в мыльне в воде полежишь. А тут со снадобьями всякими да с травами. Дохтуры промеж себя совещались, придумали.

– Господи! А хворь какая – не говорили? Может, обойдется?

– О том Бога молить и приходится. В животе и смерти один Господь и волен. Только б обошлось, Софьюшка, только б обошлось, иначе… Да еще не сказала, в тот же час велел государь Гутовскому обетную раку деревянную Савве Звенигородскому строить. Все иные заказы отложить.

– По молодой царице не видать.

– Почем знать, может, государь-батюшка от нее в тайне держит. Аль она несведома, что случиться может. Ульяна Ивановна сказывала, цельными днями с царевичем сидит, только кормилице да мамкам мешает. А то начнет хлопотать государю-батюшке стол накрывать, блюдами распоряжаться. Привыкнуть не может, что государь батюшка три дни в неделю вовсе кушать не изволит. Сама заедками да пряниками пробавляется – отойти не может. Государя нету, так и за прикрошкой тельной пошлет, за присолом стерляжьим свежим. Оладьи да сырники велит себе блюдами подавать. Комнатные боярыни надивиться не могут.

– Бог с ней, авось царского дворца не объест. Да больно Феденька-то у нас мал. Всего-то одиннадцатый годок пошел. Как есть несмышленыш, а Нарышкиных, гляди, сколько уже набежало, а еще сколько набежит. Нищие, голодные, на всякую подачку жадные. Вот и решай после такого свою судьбу.

– Свою, говоришь? Не свою – державы нашей, престола отеческого. В случае чего нам о нем пещись, нам его хранить. Вот о чем думать да печалиться надо.

В Крестовой палате который час государь совет с боярами держит. Царевна-сестрица старшая Ирина Михайловна к братцу просилась, царевна Софья посланного присылала – Евангелие ею переписанное да расписанное батюшке передать, царица осведомлялась о столе – всем отказ. Душно. Оконца паром заволокло. На дворе еще тепло – осень не торопится, а все едино душно. От мыслей. От споров. Не сходятся бояре – каждый на своем стоит. Государь слушает, молчит. Одно слово – куда ни кинь, придется войну начинать. Придется. Надо бы и самому на конь садиться. Воеводы воеводами – слова худого не скажешь, а все свой глазок – смотрок, чужой – стеклышко. Там не доглядят, там один другому назло сделают, о государстве не помыслят. Выходит, можно было Многогрешного с гетманства не сымать. Наговорил. Слов нет, наговорил. Так ведь пьян был до несуразности. А тут донесли, будто измену Москве замышляет. Известное дело, арестовали, строжайшим судом судили, казнить хотели. Пришлось горячие головы остужать. Артамон Сергеевич правильно сказал, у Многогрешного родных да соратников полным-полно, зачем сразу врагов стольких наживать. Пусть в Селенгинске поживет. Край дальний, дикий, а все надежда когда-нибудь да возвернуться.

В теремах царевны бунтуют хуже казаков. Не по нраву молодая царица пришлась. Петенька родился – еще хуже стало. Обычаи блюдут, что положено, делают, а лишнего слова доброго никто царице не скажет. Промеж себя толкуют, Наталья Кирилловна войдет, воды в рот наберут, буками смотрят. Уж на что у Натальюшки нрав погожий, а и то нет-нет слезинку смахнет. Известно, дитя совсем – обидно. Вот и пошло – Милославские и Нарышкины, Нарышкины и Милославские. Домовая война. А тут Украина, турки – часу единого на душе спокою нету.

Плох ли, хорош ли Многогрешный, а Дорошенке противустоял, на деле всегда Москвы держался. Теперь на его место Ивана Самойловича [82]82
  Самойлович Иван Самойлович(?—1690) – гетман Левобережной (1672–1687) и Правобережной (с 1674 г.) Украины. Выступал за воссоединение обеих частей Украины, боролся против Дорошенко – ставленника Турции. Возглавлял украинские войска в Чигинских походах 1677–1678 гг. и в Крымском походе князя В. В. Голицына в 1687 г. Тогда же был обвинен И. С. Мазепой в измене, арестован и сослан в Тобольск, где и умер.


[Закрыть]выбрали – каким-то еще окажется. Казакам веры нет. Сегодня за Москву кричать будут, завтра за султана. Выгоды своей ищут. Дорошенко вроде на переговоры с Москвой пошел, ан снова к султану подался. Артамон Сергеевич сказывал, будто обещал великому визирю Магомет Киприлу дань платить наподобие Валахии и Молдавии. Вот султан и согласился в августе на Червоную Русь. При урочище Батоге наголову разбил и казаков Ханенковских, правобережных, и ляцкое войско. Теперь польскому королю ждать нечего. Магомет IV мало что с Дорошенкой – с крымским ханом в союз вошел, короля Михайлу Вишневецкого под Бучачем осадил. Артамон Сергеевич говорит, не спастись королю, нипочем супротив такой силы не устоять. Надобно Москве в союз с ним вступать. Сколько бы бояре ни судили, ни рядили, дело ясное – от войны нам не уйти. Да и сколько лет она тянуться будет.

Нет, сам в поход не пойду. Авось обойдется. Силушка уже не та. Дохтур сказал, лечиться, мол, надобно. Который месяц лечит. По утрам трудно. Голова, как спьяну, кружится. Пол из-под ног уходит. Дохтору и то не скажешь – сей час по теремам да по Москве разойдется. Живым в гроб положат, государству ущерб. Да и Натальюшка – каково-то ей будет, подумать страшно. Не пожалеют, не поберегут.

Дохтур на прошлой неделе рассуждать принялся. Дескать, великий государь, болезнь у тебя нутренняя, каменная, в почках и моче выходят крупные и мелкие каменья. А как те каменья выходят, можешь ты быть при смерти. От той же болезни великий у тебя лом, и от того лому и от болезни глаза попортило с великой натуги. От ветру, мол, великий государь, беречься зело надо, от простуды. На конь зря не садиться, а коли ездить, то в карете самой что ни есть спокойнейшей, на ремнях подвесных. Потому как от тряски каменья в движенье прийти могут и насмерть зашибить. От боли, как каменья идут, лучше в лохань в воду теплую ложиться. Боль, она, глядишь, и отпускает. Никак и у батюшки болезнь такая была – до сроку кончился.

Опять Ордин-Нащокин с Артамоном Сергеевичем заспорил. Нету у них в мыслях единства. Не любит Афанасий Лаврентьевич Матвеева, ох, не любит. Чего, казалось бы, делить. Оно верно, что с боярином все времени потолковать не хватает. Поди, привык с государем часами целыми дела государственные обсуждать, а нонича государь без советов его обходиться стал. Так ведь тут спорами да оговорами не поможешь. Уж до чего дошел, мол, Матвеев – из Измайлова царского музыканта выкрал и у себя в доме в железах, насильно держит. Имя называл – никак Василий Репьев, что из Литвы приехал. В Измайлове для театру задники рисовал и на органах знатно играл. У Артамона Сергеевича спросил – не смутился. Затем, говорит, и выкрал, что охотою идтить не хотел, а я тебе, великий государь, представление приготовить надумал, тебя же с царицею и распотешить. В чем же тут грех-то. Боярин толкует, чуть не требует – с самим Репьевым, великий государь, поговори, его выслушай. Только великому государю и дела – каждого простолюдина во внимание принимать. Сказал Артамон Сергеевич, значит, так оно и есть.

Кругом супротивство одно. У Соловецкого монастыря так отряды и стоят – взять обители не могут. Одна при осаде надежда на воду, так там еще до государя Ивана Васильевича Грозного хитрость такую придумали – все соседние озера между собой копанками соединили да в обитель подвели. А усовещивать – вон усовестили Морозову. В Боровске, в срубе, как в домовине, сидит, все равно на своем стоит. Народ уже и до Боровска к ней добрался. К срубу подойти – стрельцы не пускают, так поодаль на коленках стоят, в землю злодейке кланяются, каноны поют. А вокруг Никона свои собираются, вишь ты, благодеяний никонианских забыть не могут. Владыко Иоасаф миру церковного не добился. От Питирима и того не жди. Крут патриарх, ох, крут, а конца расколу, сразу видать, положить не сможет. Где! Что ни день, милости для Морозовой просит – под начал бы ее с глаз подале сослать. Ровно с сестрой Ариной сговорился. Слова доброго для брата не нашла, с бабами, говорит, государь-батюшка, воюешь! Такову-то память по себе оставить хочешь? Закоснел ты, говорит, в злобе своей к боярыне. Лучше вспомни, как сам желал ее посаженой матерью на свадьбе своей с Натальей Кирилловной видеть. Опомнись, государь-братец, не мстишь ли за обиды свои страдалице? Откуда смелость взялась? Артамон Сергеевич за столом надысь сказал, царевна Анна Михайловна благую судьбу избрала – в тихой обители дни свои скончала. Все лучше Господу служить, чем в теремах сплетни да раздоры множить. Оно и правда – в обитель лучше… Всем лучше.

19 апреля (1673), на день памяти преподобного Иоанна Ветхопещерника, священномученика Пафнутия, иерея Иерусалимского и святителя Трифона, патриарха Константинопольского, скончался патриарх Питирим. На соборовании патриарха было роздано милостынных денег с лишком 16 рублей. На выносе израсходовано милостынных денег 91 рубль и 19 алтын. На погребении патриарха Питирима великий государь роздал из своих рук 491 рубль и 7 алтын. В тот же день назначен новый патриарх – Иоаким Савелов.

– Поди, снова все на похоронах разглядела, Фекла?

– А как, а как же, государыня-царевна Софья Алексеевна, все как есть повидала.

– Ведь недавно владыку Иоасафа хоронила – чего ж тут нового увидишь. Только что с преосвященным проститься.

– Не скажи, царевна. По похоронам завсегда видать царскую милость аль неудовольствие.

– Да полно тебе!

– Погоди, погоди, Софья Алексеевна. Вот, скажем, гроб Иоасафу за полтретья рубли покупали, а для Питирима, упокой, Господи, его душу, за два рубли и пять алтын. Чуешь? А зато милостынных денег в полтора раза меньше вышло.

– Ну, и что из того?

– А то, что церковники святейшим дорожили, а великий государь ему не больно благоволил. Всех патриархов в соборе завсегда из гроба дубового аль деревянного какого в каменный перекладывали, а владыку Питирима прямо в дубовом гробу в каменный поставили. Опять же летопись каменну, что в подножии гробницы ставится, из патриаршьей казны небывалую сделали. Одного золота сусального шестьсот листов истратили.

– А у других владык?

– По четыреста. Вот и думай как хочешь. Сама знаешь, патриаршьи нагробницы на всяк день покровом суконным с кружевным серебряным крестом прикрывают. А вот Питириму уж заказали мастерицам еще и праздничный, веришь ли, веницейского самого дорогого бархату с крестом из кружева серебряного кованого. Сам Симон Ушаков иконы для киота писать будет.

– Какого киота?

– Да ты что, царевна матушка? Нешто забыла, на гробнице его поставляют, а перед ним шанданы со свечами да серебряное блюдо на кутью. Все самое что ни есть дорогое.

– Больно скоро владыка Питирим прибрался.

– А знаешь, что на Москве-то говорят? Будто Господь Бог патриархов смертью карает за то, что боярыню Морозову мучают. Что головой качаешь? Сама пораскинь умом-то: не успеет патриарх на престол вступить, уж хоронить его несут. Не зря Питирим, сказывают, великого государя Христом Богом молил мученицу отпустить.

– Что плетешь, старая? Какая еще мученица – супротивница государевой власти, вот она кто.

– Может, для государя то и так, а народ – он по-своему рассчитывает. Убить его весь до единого человека можно, а переиначить никогда. Вон, гляди, в Астрахани Яков Никитич Одоевский сто тысяч человек порубил, хуже злого татарина катовал, спуску никому не дал, а по всей Волге народ песни про Стеньку поет. Песни, Софья Алексеевна, а они живучи! От отца к сыну, от деда к внуку. Спорь потом с песней-то! Да вот хочешь тебя потешу, песенку сыграю. Сама знаешь, покуда бояре тут в Кремле про Гришку Отрепьева судили-рядили, покуда его вдовая царица Марья Нагая то за сына принимала, то от него отрекалася, народ песню сложил:

 
Выпала порошица на талую землю:
По той по порошице ишел тут обозец,
Не мал, не величек, да семеро саней,
Да семеро саней, по семеро в санях.
Во первых-то санях атаманы сами,
Во вторых-то санях есаулы сами,
А в четвертых-то санях разбойники сами,
А в пятых-то санях мошенники сами,
А в шестых-то санях Гришка с Маринкой,
А в седьмых-то санях сам поп-от Емеля,
Сам поп-от Емеля, а крест на рамени,
А крест на рамени в четыре сажени,
Рукой благословляет, крестом наделяет:
«Духовные дети, полезайте в клети,
Головы рубите, а душ не губите:
Если черт поможет, попа не забудьте,
Если черт обрушит, попа не клеплите».
Попадья Олёна на воду смотрела,
На воду смотрела, ворам говорила:
«Не ездите, дети, во чужие клети,—
Будет вам невзгода, будет непогода».
Не слушались воры попадьи Олены,
Сели-засвистели, коней нахлыстали. И-и-их!
 

Улыбнулась, царевна-матушка? Вот и славно. Ровно солнышко взошло, а то сидишь как осенний день.

– Тебе бы, Фекла, представления устраивать, право слово. Никаких актеров не надобно. Отца Симеона не видала ли нынче?

– Как не видать, с царевичем да царевнами сидит.

– Пойдешь, вели ему ко мне зайти непременно.

– Может, сама зайдешь в царевичев покой-то?

– Сказала, сюда позови.

– Ой, государыня-царевна, на все твоя царская воля – сейчас и позову.

20 августа (1673), на день памяти пророка Самуила, царица Наталья Кирилловна родила царевну Наталью Алексеевну.

– Видишь, царевна-сестрица, нарышкинского-то полку прибыло. Теперь уж и царевна на свет появилась. Скоро нам, Милославским, и места в теремах не станет.

– Что и говорить, Ульяна Ивановна после поздней обедни заходила, сказывала, государь-батюшка дочку на руки берет, с ней агукается. Мамку пробрал, будто из дверей холодом подуло – не простудилось бы дитятко. Молодая царица меж двумя своими отпрысками так и мечется, так и мечется. От радости места себе найти не может, а государь все ее подарками дорогими да заморскими дарит.

– Не пойду я к ней, не пойду поздравлять. Больной скажусь, в постелю лягу, а не пойду. Глаза б мои ее не видели! Ты, Марфа Алексеевна, как хочешь, а у меня сил больше нет.

– И чего добьешься, Софья Алексеевна? Что государь-батюшка осерчает? Не то что замечать перестанет, а глядишь, в обитель отправит? При молодой царице-то? Ты вспомни, вспомни, сестрица, как великий князь Иван III Васильевич деспину [83]83
  Деспина– вторая жена (греч.).


[Закрыть]в дом свой принял. Не дворяночку захудалую да безродную – принцессу византийскую, наследницу императорского престола. И наследник у него объявленный был – Иван Младой, и невестка любимая да ученая Елена Волошанка, внучок родился – души в нем не чаял. Когда у деспины сынок родился – Василий, ему княжий стол и сниться не мог. А что вышло?

Год-другой, и начал государь Иван III на все жениными глазами глядеть. Кремль поновлять – фряжскими мастерами. Поди, деспина подсказала.

Соборы строить – опять фрязинов толпа. Как великую столовую палату – Грановитую строить, как столы уряжать да на фряжский образец гостей принимать – на все тезка твоя, Софьюшка, горазда оказалась. Только с престолом никак у нее не выходило. Иван Младой скончался, государь наследником внука объявил. Да недаром говорится, ночная кукушка денную завсегда перекукует. Софья Фоминишна, великая княгиня Московская, в одночасье померла. Государь так по ней убивался, так убивался, что порядок изменил: быть его преемником Василию, а внука Дмитрия в темницу, Елену Волошанку в ссылку. Уж как там Василий исхитрился, один Господь ведает, а престол великокняжеский получил. Княжича Дмитрия голодом уморил в темнице, [84]84
  Здесь говорится о внуке Ивана III Дмитрии Ивановиче, венчанном дедом в 1498 г. на великое княжение, которого Василий III уморил в тюрьме (умер в 1509 г.).


[Закрыть]Елену Волошанку дымом удушил. Вот тебе и весь сказ.

– Так что же делать, делать-то что, Марфушка? Неужто сложа руки судьбины своей горькой дожидаться? Не стать меня на то, как Бог свят, не стать!

– А на что стать? Под государев гнев подпасть? Последней свободы лишиться? В монастыре дни свои скончить?

– И в обитель ни за что не хочу!

– А коли так, сама поразмысли, что делать. Пока суд да дело, государю-батюшке угождать лучше. Погляди-ка, раздосадовала царевна-тетушка государя смолоду, что на свадьбе с датским королевичем настоять хотела, до сих пор досаду батюшка держит. Почитать почитает, а в душе досадует. О чем ни попросит, нипочем не сделает. Крестная сама говорила. Тут уж, видать, без угождения да хитрости никак не обойтись.

– Угождения? Нешто не видала, какое я Евангелие государю переписала, какими рисунками изукрасила. Спасибо сказал, а поглядеть толком не удосужился, только рукой махнул, чтобы шла себе, ему не мешала. Чего ж еще придумаешь?

– Вот что, Софьюшка, мне подумалось. Государю-батюшке сейчас больше всего театр дорог. Только и разговору, что пастор еще представлять будет. Что бы и нам какую пьесу сочинить, а то и разыграть. Нешто не сумеем? Глядишь, и государь-батюшка по-иному на терема посмотрит.

– От деспины, думаешь, оторвется?

– Нет, Софьюшка, на то не рассчитывай. Только ведь и деспина, сама того не ведая, государя-батюшку к нам вернуть сможет. Да не маши ты рукой – попробуем сначала. Я тут такую пиесу переводить начала – отец Симеон отыскал.

– Видишься с ним?

– Иногда приходится. Вот листы у меня как раз и лежат. Разговор тут промеж шута Сусакима и палача Ванеи. Хошь, на голоса прочитаем: у тебя Сусаким, поди, получше выйдет, а я за господина секулятора. Согласна?

– Попробовать можно.

С у с а к и м. Первое – Сусакима повесить, второе – вопросить по достоинству, третье – главу ему отсечь… О! зело изрядные потехи. Я же все то в шутку почитаю.

В а н е я. Скоро ты проведаешь, что это не шутка, как сей мастер большим мечом своим главу твою отсечет, что на две сажени от тела отлетит.

С у с а к и м. Глава моя с шеи слетит! Может ли мастер сотворити, чтоб главам летающим быти, и я главу и тело на тысячу верст отрину.

В а н е я. Ну и ну! И то учинитися может, что ворон твое воровское тело и дале пронесет.

С у с а к и м. Слышу! Так я для того, чтобы ворону понравиться, тело свое жирной свининой откормил.

В а н е я. Ах ты свиной желудок и воронье лакомство! Довольно, не могу с тобой день целый разговаривать; перестань, у меня иное дело есть.

С у с а к и м. О, милостивый господин секулятор, сиречь палач! Увы! Увы! Горе мне! милостивый же ты господин Ванея! Вы слушайте же у меня хотя единого слова.

В а н е я. Говори же, чего просишь, только говори кратко.

С у с а к и м. Ни, ни! Если и вправду, что мне шутками не избавиться, а по смете моей голову мне отсечь и впрямь хотите, и молю вас, даруйте мне время, да со светом еще прощуся, которого я впредь не увижу.

В а н е я. Чудные висельничии речи говоришь; прощайся быстренько, да какое такое мудрое твое прощение, скажи нам.

С у с а к и м. Прости, чудный и изрядный, свет честной! Понеже злодейский секулятор мне жить больше не допускает, и я молю у тебя, благородный свет, – ибо впредь тебя не увижу, – не вельми печалься о моем скором умерщвлении, останутся еще многие воры и злодеи по смерти моей к покорению. Простите вы, благородные сродники мои из пяти чинов: ярыжки, воры, трубочистники, золотари и благородные чины духовные, иже при церкви просящею милостынею питаютца! Аще ли же бы и аз учихся такова же художества, и на пути сицевые горькие смерти наступил бы.

В а н е я. Правду сказать, зело ты высокой породы. Нет ли этому твоему прощению конца?

С у с а к и м. Ни, ни! Еще единое речение осталося.

В а н е я: Глаголи же скоро, и пусть палач дело свое исполнит.

С у с а к и м. Простите же мя вы, девять художеств, иже плоти угождаете: пьянство, блудодеяние, убивство, в кости игра, оболгание, обманство, воровство, разбойство и мошенничество!

В а н е я. О ты, злоокаянный вор! Всем ли художествам ты обучен?

С у с а к и м. Всем, всем! Простите и вы, веселия всех годовых времен: младые цыплятки, ягнятки, яйца свежие вешние, кормленые каплуны и телята жареные, в пасхе молочко, сметана, калачи крупитчатые с маслом и голуби молодые жареные, рябчики молодые, кролики и зайцы молодые осенние, гуси жареные, утята, кислая капуста, вино, жаркое и мясо баранье в пирогах, шуба и рукавицы да шапка теплая, зимние кишки жареные свиные, окорока и головы свиные ж, студни, ребра свиные и желудки во всех корчмах! Простите! Простите!

В а н е я. Сколько же твоего прощения еще будет и много ли тысяч речей глаголити хочешь? Палач! Отсеки ему главу!

Тут палач, Софьюшка, ударяет Сусакима лисьим хвостом по шее, а ему невдомек – свершилася ли казнь али нет.

С у с а к и м. Жив ли я или мертв? Право, впрямь того знать не могу, подлинно ли умер я. Аз подлинно слышу, что от меня жизнь отступила из внутренних потрохов в правую ногу, а из ноги в гортань, и правым ухом вышла душа; токмо мнится мне, здесь мои чулки и башмаки, тамо лежит моя шляпа, здесь мой кафтан и штаны; токмо того не знаю, где голова моя.

– Ну не ладно ли, Софьюшка! Беспременно государю-батюшке понравиться должно, а там видно будет. Елена-то Волошанка тоже, вроде тебя, норов свой показывала, и что ей оттого пришло? Мука одна. Нельзя нам от государя-батюшки отделяться, никак нельзя. Потерпим, Софья Алексеевна. А пиесу сию пастору [85]85
  Речь идет о пасторе Грегори. [79]79
  При Алексее Михайловиче на придворной сцене играла труппа, набранная из детей служивых и торговых иностранцев. Руководил труппой пастор лютерантской церкви в Немецкой слободе Иоганн Готфрид Грегори, которому царь в 1672 г. на радостях от рождения сына Петра указал «учинить комедию». Для этого в подмосковном селе Преображенском был построен театр, где царь смотрел поставленную пастором комедию об Эсфири, так ему понравившуюся, что Грегори был щедро вознагражден.


[Закрыть]


[Закрыть]отец Симеон передать может. Как увидишь, вели ему ко мне зайти.

– Может, я передам?

– Мне тут еще кое-что растолковать ему надобно. Пусть зайдет. Когда сможет.

8 января (1674), на день памяти преподобных Георгия Хозевита и Емилиана исповедника, царь Алексей Михайлович был на отпевании верхового нищего богомольца Мартиниана на Троицком подворье в Кремле. Погребли Мартиниана в Екатерининской пустыни, в 25 верстах от Москвы, что основал царь Алексей Михайлович в 1660 году.

23 января (1674), на день памяти священномученика Климента, епископа Анкирского, и мученика Агафангела, царь Алексей Михайлович был на отпевании верхового нищего богомольца Климента, похороненного затем в Екатерининской пустыни.

– Позвал тебя, отче Симеон, о науке детской посоветоваться. Доволен ли ты учениками своими? Леностию не грешат ли? От царевен многого не жду, а Федором Алексеевичем надлежит тебе постоянно заниматься – ему на престол вступать.

– Посетовать, государь, не могу. Прилежанию Софии Алексеевны любой отрок позавидовать может. Вирши отлично слагает. Толмачом с ляцкого стала. Готовим мы на Печатном дворе сборник фацеций, коли разрешишь, и ее переводы возьмем.

– С Богом, отче. Говорили мне, что ты и поныне уроки с Софьей Алексеевной не оставляешь, хотя я в них тебе и отказал.

– Как можно, великий государь. Разве что перевод какой передать приходится.

– А ты не утруждай себя, отче. Тут и сенную девку послать можно, да и верховая боярыня сходит – чести своей не уронит.

– Так и буду делать, великий государь. Еще царевна в истории многое познала, устройством государств иноземных всегда интересовалась. Как и Марфа Алексеевна. Только у Софьи Алексеевны великое дарование пиесы сочинять. Иной раз сама сочинит, сама на голоса прочтет, диву даешься. И на клавикортах играть мастерица. Доводилось мне слышать, как Семен Гутовский царевну обучал. Сам мне говорил.

– Софье Алексеевне пора учение свое кончать. Хватит с нее. В семнадцать лет девке какая наука. Катерина да Марья пусть еще годок-другой с тобой побудут, лишь бы твоим занятиям с Федором Алексеевичем не мешали. Многому ли его дьяк Беленинов обучил?

– Панфил Тимофеевич преотлично пишет. Что сам умел, то и царевичу передал.

– Да и спрос с него невелик. Я его дьяком-то не случайно назвал. За добрую царевичеву науку быть ему дьяком, да и годовое жалованье сверх своего пусть до конца дней своих получает. Оглянуться не успеешь, и Петруше учитель грамоты потребуется. Время-то как быстро бежит. Кажись, вчера Федора Михайловича Ртищева хоронили, ан уж полгода прошло. Редкой души человек был, а при дворе ни к месту оказался.

– Почему же, государь? Разве мало около тебя людей самых высоких понятий.

– Да ты жизнь его, отче, знал ли? Поди, нет. Батюшка его в год, что я на престол отеческий вступил, дела по Мастерской палате принял. Как есть своим человеком в царских теремах был. В постельничии я его пожаловал, потом в окольничьи. Меньшой его сын и чашником, и стольником был. А Федор Михайлович во всем иной – праведной жизни искал. Поселился в двух верстах от Москвы отшельником и начал раздавать свое имущество бедным. Когда молва о том до меня дошла, призвал я его к себе, сделал постельничим. Только от скита-то своего он и тут не отказался. У меня спросился и с благословения патриарха Иосифа на его месте устроил Спасопреображенский монастырь со школою.

– О школе сей, великий государь, я давно известен. Обучать-то в ней он киевских монахов позвал языкам славянскому, греческому, наукам словесным до риторики и философии.

– О школе ты, может, и известен, а о том, поди, не слыхал, что в тех же местах открыл Ртищев гостиницу для бедных. Во время голода, не имеючи денег, всю свою рухлядь и сосуды дорогие продал для помощи вологжанам, а жителям Арзамаса бесплатно лесные свои дачи отдал.

– Святой человек!

– Не спеши, не спеши, отче. Святой, говоришь, а какой порядок в государстве будет, когда все дворянство обеднеет да по миру пойдет? Нищих без ума и разума привечать, народ от работы отучать? Выпросить всегда легче, чем заработать. Каждый человек в государстве свое место да долг свой знать должен. Дворянин, боярин хозяйствовать, богатства приумножать, а не отцовское имение по ветру пускать. А что сердце доброе Федор Михайлович имел, чего ж сомневаться. С поляками, литовцами воевал. В бою лев, а после боя что о своих, что о вражеских раненых да пленных пекся. Все люди, говорил, всех Господь Бог создал, и не нам, грешным, различие между ними делать. Вот и с Никоном не поладил.

– А как же с Никоном, великий государь, когда слышал, сам Ртищев за исправление книг ратовал, о неправильностях в церковной службе и уставе толковал?

– На другом не сошлись. Никон превыше всего власть свою ставил, а Федор Михайлович его уговаривал в дела мирские, государственные не мешкаться. Мол, кесарево Кесарю, а Богово Богови, и путать здесь не след. Очень Никон на него ярился. Всё ссылки для него требовал. Раз до анафемы чуть дело не дошло. Да я Федора Михайловича заведывать соколиной охотой поставил, Никон и отступился. Поди, знаешь, Ртищев и устав соколиной охоты сочинил. Не простили ему и бояре бессребреничества его. Пришлось от их рук в покоях моих спасаться. Тогда я его воспитателем царевича Алексея Алексеевича покойного сделал. Сколько раз увещевал с милосердием своим поостеречься да и вреда державе не творить.

– Слыхал я, государь, будто он слуг всех своих завещал на волю отпустить.

– И крестьян не притеснять. Настырный!

– Может, и откровение у него какое было.

– Может, и откровение, а ты, отче, с царевичем Федором государственным устройством займись. Историю тоже не забудь. Времени не теряй. Кто его знает, как скоро сыну наука-то понадобится.

19 мая (1674), на день памяти благоверного князя Иоанна Угличского, в иночестве Игнатия, Вологодского, и священномученика Патрикия, епископа Прусского, и дружины его, скончался в Кремле, на своем дворе, тесть царя Алексея Михайловича, отец царицы Марьи Ильичны, великий боярин Илья Данилович Милославский.

– Вот и проводили в последний путь деда. Никого боле из больших Милославских не осталося, никого!

– Не убивайся, Софьюшка, раньше времени. На каждое горе свой час придет, тогда его избывать и будем. Одно хорошо – достойно великого боярина погребли.

– Полно тебе, Марфа Алексеевна, меня, как малое дитё, утешать. Погребение оно и есть погребение: ничего за ним нету. А так ли достойно, откуда нам знать.