Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

– К чему ты говоришь все это, Афанасий Лаврентьевич? Поди, великий государь всему сведом, да и не мне ему пересказывать. Ты, в случае чего, лучше моего доложишь. Совет-то твой какой?

– Воевать надо, Артамон Сергеевич, воевать! Как с иноземцами. Скидок никаких на землю тутошнюю не делать. Доколе государь приказу такого не отдаст, да только по разным местам отряды рассылать будет, не избудем мы лиха, помяни мое слово! Вот ты, поди, и сегодня ввечеру великого государя у себя гостить будешь. Погоди, погоди, не перебивай, чтоб с мысли мне не сбиться! Вот ты великому государю и изложи, о чем тебе говорил, докажи, что самая пора воевать пришла. А то, не дай, Господи, поздно будет. Не соберем воедино русской земли, не избудем каторжников треклятых. Сам поразмысли да государю и скажи.

22 октября (1670), на празднование Казанской иконе Божьей Матери и Семи отроков, иже во Ефесе, князь Юрий Долгорукий, стоявший с царскими ратниками в Арзамасе, направил свои отряды к приволжскому селу Мурашкину, где повстанцы были разбиты, потеряв 61 пленного и 21 пушку.

28 октября (1670), на день памяти мученицы Параскевы, нареченной Пятницы, мучеников Терентия и Неониллы и чад их, царские воеводы подошли к Нижнему Новгороду. Многие мятежники были четвертованы, обезглавлены и повешены.

19 ноября (1670), на день памяти преподобных Варлаама и Иоасафа, царевича Индийского, и отца его Авенира царя, воеводами был усмирен полностью Шацкий уезд.

– Сестрица, сестрица-государыня, Марфа Алексеевна!

– Кто это меня кличет-то? Ах, сестрицы! Софьюшка, Катенька, с чем пожаловали, царевны? Да еще запыхались как – личики чисто маков цвет.

– Дожидались мы, Марфушка, когда в садик выйдешь – в теремах-то толковать неспособно.

– Какое же это такое у вас дело тайное, Софьюшка?

– Спросить тебя хотели.

– За чем дело стало – спрашивайте.

– Толкуют тут, будто государь-батюшка, что ни день, у Матвеева Артамона гостит.

– А хошь бы и так, вам-то что?

– А то, бают, неспроста батюшка к Матвееву зачастил.

– Так его это дело, царевны, не ваше.

– Нет, сестрица Марфушка, очень даже выходит наше.

– Полно, полно, Софьюшка, ровно бес в тебя вселился. Уймись, пока до беды не доболтаешься.

– А, сама сказала – до беды! Значит, неспроста толкуют! Так и знала – неспроста!

– Да что толкуют-то? Кто толкует? Неужто девок сенных слушать стали?

– Каких девок, сестрица. Княгиня Ульяна Ивановна, мамка покойного царевича братца Симеона, приходила. Сказала, готовьтесь, царевны, скоро с мачехой спознаетесь. Государь-батюшка смотрины царских невест назначать собрался.

– Смотрины невест? Не путаешь ли, Софьюшка?

– Чего ж тут путать? Проще простого: жениться государь-батюшка вдругорядь задумал.

– Кажись, траур по государыне-матушке только что отошел.

– Так отошел же? По уставу церковному чего же не жениться-то, коли желание есть. Вот и пришли мы с Катеринушкой тебя спросить, какая такая невеста в доме матвеевском прячется.

– Да, может, и не потому вовсе государь к Артамону заглядывает.

– Потому, потому, сестрица, не сомневайся. Про то уж все воробьи под застрехами московскими чирикают.

– Дочерей у Артамона Сергеевича вроде нету.

– Дочерей, Ульяна Ивановна сказывала, и впрямь нет, зато шпитонка [73]73
  Шпитонка– воспитанница (слово появилось в XVIII в.).


[Закрыть]есть.

– Шпитонка? На хлебах, что ли, у них живет?

– Не могла Ульяна Ивановна ничего толком сказать. Своими глазами не видела – знакомства с барыней Матвеевой не водит – невместно ей с такой-то дело иметь.

– Известно, Голицыны Матвеевым не чета.

– Ульяна Ивановна так и сказала. А через знакомых каких-то прослышала. Шпитонка та из самых что ни на есть худородных дворян. В семействе детей много, а есть нечего, так Матвеевы одну из девок к себе и взяли. С хозяевами за столом редко сиживает. Иной раз чего подаст, больше при барыне находится. Лет-то ей столько, сколько тебе, сестрица-царевна.

– Побойся Бога, Софьюшка! Государю-батюшке без малого сорок. Вон, гляди, и прихварывать стал. На охоту уж столько, как бывало, не ездит. Иной раз и с лавки тяжело так встанет.

– Что ж, ему престарелых девок да вдов на смотрины собирать станут? Чай, и помоложе Наташки найдутся.

– Натальей, что ли, шпитонку-то зовут?

– Натальей. Из Нарышкиных она будет, Кирилы какого-то дочь. [74]74
  Здесь говорится о Кирилле Полуэктовиче Нарышкине (1623–1691), стрелецком голове в Смоленске, отце царицы Натальи Кирилловны.


[Закрыть]

– Слыхом о таком роде не слыхивала.

– Так вот, не хотим мы с Катеринушкой, царевна-сестрица, обок худородной царицы жить, чтоб она место государыни-матушки заняла! Не хотим, слышишь! С тобой государь-батюшка говорить изволит.

– Не часто, ой, не часто.

– А нас и вовсе не замечает. Который месяц сижу ковер государю вышиваю. Сказала государю-батюшке, угодить, мол, хочу, чтоб сидел делами занимался да и нет-нет дочку вспоминал. Не услышал. О своем думает, в сторону глядит.

– Дел у него государских множество. Про Стеньку Разина слыхала? Так разве о нем одном печалиться приходится! Может, и помнит всех нас государь-батюшка, а мысли в голову важнейшие, неотложные приходят. Как тут быть!

– Вечер один к Артамону Матвееву не ездить, вот и вся недолга. Приедет в матушкины палаты новая царица, тогда и вдосталь налюбуется. А ты сейчас ему, сестрица-царевна, скажи. Тетенькам-царевнам поклонись, пусть государю присоветуют не торопиться. Уж если деспину выбирать, так чтоб достойная царского роду была, не приблудная какая, слышь, Марфушка?

28 ноября (1670), на день памяти присномученика и исповедника Стефана Нового и святителя Феодора, архиепископа Ростовского, царь Алексей Михайлович начал смотрины невест в Теремном дворце Кремля.

4 декабря (1670), на день памяти великомученицы Варвары и преподобного Иоанна Дамаскина, воевода Юрий Долгорукий отбил у мятежников город Темников, где повесил попа и сжег в срубе ведьму с чародейственными бумагами и кореньями.

7 декабря (1670), на день памяти святителя Амвросия, епископа Медиоланского, и преподобного Нила Столбенского, воевода Юрий Долгорукий освободил от мятежников город Краснослободск и там повесил 65 участников мятежных действий.

Мечется царевна Софья по палате. Два стежка в пяльцах сделает – за книгу схватится, страницы не прочтет – за клавикорты сядет, а то к окну приникнет.

Год выдался какой – суровый. Мороз с сентября землю сковал. Звенит под сапогами да подковами, а снегу ни горстки. Что ни день крупой метет. По льду поземка легко летит, неведомо куда несется. Разве что где под заборами, да в углах дворов задержится. Ветер задует, снова позванивает. Солнца, поди, месяца три не видно. Небо серым волоком заволокло. По ночам звезда какая блеснет часом. Может, мерещится. Дым над трубами к крышам стелется, словно во все стороны мечется.

В храмах приходских попы что ни день с амвонов выкликать принялись о победах царской рати над бунтовщиками и супостатами. Благодарственные молебны служат. А слухи ползут страшные, нескончаемые. Идут воеводы – ничего не жалеют. Города да деревни дотла жгут, народ казнят. Кому голову с плеч сносят, кому пальцы рубят. С виселиц висельников снимать не разрешают – для острастки. Гонят Стеньку проклятого, а он, рассвирепевши, аки зверь лютый, людей вместо дров в печах жжет. Отец Симеон, о чем ни спроси, головой качает. Не поймешь, на чьей стороне, кого жалеет. Один раз только сказал: людей, мол, жалеть надо, людей. Перед Господом Богом все равны – что мытник, что праведник. Ему одному и решать, когда человека живота лишать. Великий, мол, грех на Русской земле совершается. Не отмолить, не искупить ни во веки веков. В Козьмодемьянске больше полусотни воевода казнил, сотню без рук и пальцев оставил. Четыре сотни кнутом иссек. Отец Симеон поведал, побледнел весь. Страшна она, власть-то, твердит. Господи, как страшна! Вам, царевны, у престола жить, вам и памятовать о том след.

В теремах попритихло. Царевны-тетушки у себя заперлись. Иную неделю только что в церкви и свидишься. Сестрица Евдокеюшка что ни день в Воскресенский монастырь отправляется. Все службы монастырские, длинные отстаивает. Не раз уж у государя-батюшки благословения просила в обитель уйти. И думать запретил. Осерчал. Мол, не перестарок еще, можешь и судьбы своей дождаться. Какой судьбы-то? Государь-батюшка и раньше о женихах для царевен не хлопотал. Недосужно ему было. Теперь-то и вовсе. Один кругом толк, что быть царицей Наталье Кирилловне Нарышкиной. Все к тому идет. Царевна тетушка Арина Михайловна ее видала. Сказывает, больно на первую невесту государя батюшки, Афимью Всеволожскую, похожа. И нравом такова – веселая, разбитная. Учиться-то ни той, ни другой не довелось, так для ученых разговоров государь батюшка завсегда собеседников сыщет. И спеть ему спеваки споют, и музыку какую хошь хоть на клавикортах, хоть на органах сыграют. Это у царских детей у каждого свой инструмент стоит да книг и кунштов градированных не счесть. Молодой жене они, может, и ни к чему. Читать, писать умеет царица молодая, и ладно.

За государыню-матушку покойницу обидно. Недолго же государь-батюшка об ней горевал, выходит, едва сроку положенного дождался. А все Артамон Матвеев устроил. В боярском-то доме нешто хозяйская дочь к гостям выходить да толковать с ними будет. Родители запретят. Известно, разговоров да сраму не оберешься. А здесь шпитонка – какой за ней глаз. Наталья – из детей в своей семье старшая. Остальные – братья мал мала меньше. Последний-то в один год с братцем царевичем Иоанном Алексеевичем на свет родился. И надо же так: государыня-матушка в гроб легла, а Нарышкина в царскую родню вышла.

Порядок-то какой царских невест смотреть! Всех девиц в постели в теремах укладывают. Государь их сонных и смотрит, какая приглянется. Известно, ни одна не спит, чтоб во сне-то, не дай Бог, не захрапеть али рта не открыть. Блюдут себя, как умеют. А государь все ходит и ходит, и это после государыни-матушки! Господи!

Да нешто мы одни, царевны, царицу поминаем. Вон верховая царицына боярыня сказала, что пришел из дворца гонец звать Федосью Прокопьевну Морозову на почетный свадебный пир, в первое место, а она как вскинется. Не знаю, мол, никакой царицы, акромя милостивицы моей государыни Марьи Ильичны, и знать не желаю, и ни на какой свадебный пир не пойду. Так перед посланным двери-то и захлопнула, только что притолока не вылетела. Смелая…

22 января (1671), на день памяти апостола Тимофея, присномучеников Анастасия Персиянина и Анастасия, диакона Печерского, в Ближних пещерах, царь Алексей Михайлович приходил перед обедней к патриарху Иоасафу с духовником для благословения законного второго брака сочетания. В тот же день царь венчался в соборной церкви с Натальей Кирилловной Нарышкиной.

– Не конец это еще бунту, великий государь, не конец.

– И это ты мне говоришь, князь Черкасский? Ты, Михайла Яковлевич? После того, как вся восточная Украина утихла?

– Государь-батюшка, легче воду взбаламутить, чем дождаться, когда муть вся на дно осядет. Твоя правда, кинулся Стенька после Симбирска вниз по Волге, не приняли его в Самаре и Саратове, а в Царицыне не только приветили, дали все раны залечить. Пошел Стенька к Черкасску, не отдал ему города Корнила Яковлев. Пришлось разбойнику в свой Кагалинский городок ворочаться.

– А тут его анафема патриаршья и достала. Как отлучил его от церкви патриарх Иоасаф, так казаки от него и отшатнулися.

– Позволь тогда тебя, великий государь, спросить: чего владыка раньше-то анафемствовать не стал. Неужто воеводы полагали дело миром кончить, после такой-то крови?

– Так уж вышло, князь. А кровь – она миру не помеха. Сам знаешь. От нее мир крепче бывает. Да и то сказать, мертвым свое, живым свое. Теперь лишь бы Стеньку схватить, а там все уляжется.

– Дал бы Бог, великий государь. Бунтовать-то веселее, чем что ни день работать.

11 мая (1671), на день памяти равноапостольных Мефодия и Кила, учителей Словенских, и священномученика Мокия, в Астрахани решением казачьего круга был пытан и сброшен с колокольни астраханский митрополит Иосиф.

– Проститься с тобой, царевна Софья Алексеевна, пришел.

– Как проститься, отец Симеон? Почему? Уезжаешь куда, что ли? Государь велел али по своим делам?

– Нет, царевна, никуда не еду, благо великому государю служба моя еще надобна. Сам мне сегодня сказал.

– Так отчего же прощаться?

– Оттого, государыня-царевна, что вступила ты уже в совершенные лета. Непотребно тебе более учение. Да ты меня не спрашивай – великий государь так рассудил.

– Что ж он сказал тебе?

– А то, что в близких ты летах с царицей, потому, выходит, и неудобно тебе уроки давать.

– И царица при том была?

– Была. Веселая такая. Все шутила: мол, девке школяром быть – людей смешить.

– А государь?

– Что ж, государь – распорядился, чтобы мне отныне с младшими царевнами только уроки вести.

– И меня не упредил. Словечка единого не сказал.

– А давно ли ты, царевна, с государем-то говорила?

– Еще до свадьбы.

– Видишь, оно с новой супругой непременно и новые порядки приходят, хочешь не хочешь.

– Так ведь сам разрешил великий государь учиться-то, сам! Господи, отец Симеон, и на уроках твоих для царевен мне более быть нельзя? Ничего государь не сказал?

– Ничего, царевна. Да и мне спросить не с руки.

– Понимаю…

– Ты уж, царевна, коли у тебя желание такое, сама бы с родителем и поговорила. Хоть бы про фацеции [75]75
  Фацеция– шуточный рассказ.


[Закрыть]поведала – очень ведь государь ими утешался, а лучше тебя и перевести-то с ляцкого на российский [76]76
  т. е. с польского на русский.


[Закрыть]язык некому.

– Верно, верно! Труда этого не окончила я, чтобы государю-батюшке в дар принесть. Так и скажу ему: советоваться мне с отцом Симеоном надобно. А как же! Поди, не откажет?

– Кто знает, государыня-царевна, кто знает. Один совет только тебе дам: не отчаивайся, а того важнее – государю отчаяния своего не кажи. Поостерегись, Софья Алексеевна. С новой царицей неведомо какие перемены да разговоры пойдут. Береженого Бог бережет.

– Никакого греха за мной нет, чтобы опаситься. Скажешь тоже, отец Симеон. Кабы что было…

– А во дворце и быть ничему не надобно. Нет, так придумают, государя, не дай, Господь, в заблуждение введут.

– Знаю, отче. Значит, может, последний раз видимся.

– Как Господь да государь рассудят, Софья Алексеевна. Хоть ты и царская дочь, а человек подневольный. Обо мне и вовсе толковать нечего. Так что прости, государыня-царевна, коли чем обидел, в чем неправ был…

– Нет, отче, нет… Погоди, не торопись. Ведь мне-то государь ничего не говорил. Не твое дело мне царскую волю передавать. Вот и задержись еще. Я тебе начало своего пшетлумачения-переводу прочту. То ли одобришь, то ли поправки какие сделаешь. С чего это дело начатое на полпути бросать. Послушай же – сама прочту, потому что еще не перебеливала.

– Как прикажешь, государыня-царевна.

– «Повесть о премудрых женах, которая жена медведя грамоте научила». Некий благоплеменитый и честный человек, имея в селе своем попа, и по некоему оклеветанию разгневася на него, и великую пеню возложи на попа. Поп милый бияше челом, да отпустит ему вину; господин же рече ему: «Аще же не хощаши виновен быти предо мною, то изучи медведя грамоте». Пришед убо милый поп в дом свой зело печален. Жена же вопроси его о прилучившейся нашедшия печали; он же сказа ей, како господин вину возложил: «даде ми во двоем на волю – или вину дати, или медведя грамоте научити; но обое тяжко и неудобно, паче же зверя грамоте учити». Слыша сие, попадья рече ему: «Господине мужу! паче удобнее грамоте зверя учити, нежели толику скорбь приняти, сиречь наказану быти; и аз ти сице сотворю не во многое время медведя грамоте изучити…». Далее еще не успела, отче.

– Да, никак, у тебя и далее написано.

– Нет, отче, нет, то для следующего раза.

6 июня (1671), на день памяти преподобного Виссариона, чудотворца Египетского, преподобного Иллариона Нового и святителя Ионы, епископа Великопермского, в Москве был казнен Степан Разин.

– Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, еле до тебя добегла. Дух перевести не могу. Страсть-то, страсть какая! И как только увидеть такое можно, как в аду побывала, Господи! Как в аду! Таперича знаю, каково там грешникам-то приходится, чего нам ждать, к чему готовиться. Никогда бы не пошла, ни в жисть бы не решилася, только для тебя, царевна, чтоб волю твою выполнить. Дался тебе душегуб проклятый – и какой из себя, и как его казнить будут. А я-то, дура старая, чтоб тебе угодить, согласилася! Таперича ни одну ночь глазыньки не сомкну, нипочем не сомкну!

– Да полно тебе, Фекла, причитать. Толком расскажи, все, как было, опиши, да не тяни ты – едва дождалася тебя.

– Только уж пусть царевна Софья Алексеевна в свои покои уйдет, ни к чему дитяти страхи такие слушать.

– И думать не моги, царевна-сестрица, с места не сдвинусь. Нечего меня в четырнадцать-то лет дитем называть. С вами останусь.

– Марфа Алексеевна, как решишь, царевна? Нехорошо это, куда как нехорошо.

– Сестрица!

– Ладно, ладно уж, оставайся, Софьюшка. Коли во дворце родилась, про дворцовые дела рано, поздно ли – все равно узнаешь. Судьба такая – от нее не спрячешься. Говори, Фекла.

– Воля твоя, царевна. Как прикажешь. Значит, привезли Стеньку на Болото.

– Не с того начинаешь, Фекла. Как он в плен-то попал, ты ж от есаула заезжего, никак, слыхала.

– Слыхала, царевна, слыхала. Да не в плен он попал – свои казаки его и захватили.

– Как это – казаки?

– А так. После анафемы-то патриаршей многие среди них засомневались. Супротив государя идти одно, супротив церкви святой – совсем иное. Вот они в апреле, никак, на святителя Мартина да тысячу мучеников Персидских, пришли в Стенькин городок, что на Дону.

– В Кагальник.

– Вроде бы так. И все-то ты, царевна Софья Алексеевна, знаешь, ничего не упустишь.

– И что казаки?

– Скрутили Стеньку вместе с братом его Фролкой и порешили выдать их нашему государю-батюшке. И таково-то его, разбойника, боялись – мало что в цепи заковать потрудились, да еще и цепи эти в церкви освятить. Чтоб крепче было.

– И никто их в дороге отбить не пытался?

– Нет, Софья Алексеевна, никто. Видно, час их пришел, вот люди от них и отступились.

– Подельщики-то его, атаманы куда подевались?

– Отколе мне знать, Марфа Алексеевна. Слыхала только, что перед самой Москвой сорвали со Стеньки кафтан шелковый малиновый, сапоги красные сафьяновые, рубище на голое тело накинули, а самого поставили на телегу с виселицей. К виселице-то за шею, руки, ноги и приковали.

– С братом, что ли, вместе?

– Нетути, царевна. Фролке чести такой не выпало – его к телеге да сверху соломой присыпали.

– Для чего соломой, Феклушка?

– Ох, Софья Алексеевна, перед тобой чисто как на допросе. Соломой-то всегда присыпают преступника, чтобы тела его избитого да изувеченного видно не было. Чего детей малых да баб пужать.

– Да разве не в Москве их пытать-то начали?

– В Тайном приказе, известно. Только и раньше им досталося, не позавидуешь.

– От казаков?

– А ты думаешь, Софья Алексеевна, казаки лишь для иных звери? Порода у них такая безжалостная – и своих, коли дело дойдет, не помилуют.

– И то рассуди, Софьюшка, какова их вина перед великим государем. Вот они зверствами своими себе оправдание за грехи свои купить хотят. Ты ж уж с отцом Симеоном историю-то читать давно принялась.

– Верно ты говоришь, царевна Марфа Алексеевна, страшнее предателя никого не найдешь. Он своей лютостью грех свой завсегда превзойти норовит. Да с Москвой те, казачьи, пытки не сравнишь. Московские каты дело свое знают.

– Бог с ними, Фекла, ты о том, что своими глазами видала, лучше расскажи.

– Чего видела – изволь, государыня-царевна. Где там было супостата самого-то рассмотреть. Он и на человека не похож: лицо синим-синё, суставчики-то все повывернуты, руки-ноги прижарены, по телу полосы от каленого железа идут. Сказывали в народе, как его ни катовали, слова единого не проронил. Будто бы и не вскрикнул ни разу.

– Быть того не может! Врут людишки, не иначе. Кому ж то дано, боль такую терпеть!

– Может, и дано, Софьюшка. Отец Симеон говорил, неизведана и неизмерена сила духа человеческого.

– Так ведь разбойник же он, сестрица! Душегубец!

– Да вот вытерпел.

– Еще не вытерпел, государыня-царевна. Казнили-то его казнью страшнейшею. Поначалу палач ему руки обе отрубил, он и не дрогнул. Потом за ноги принялся. Одну отрубил, погодил маленько, потом другую. А Стенька молчит.

– Не иначе обеспамятел от муки-то такой.

– Нет, государыня-царевна! То-то и оно, что в беспамятство не впадал. Я близехонько стояла – глаза его открытые видела. Он все на народ глядел. Молодуха там без памяти повалилася, на нее глаза перевел.

– О, Господи! С нами сила крестная!

– Это уж когда кат ему голову отрубил, глаза-то закатилися, да и то не сразу, а вроде как с белым светом прощаясь.

– Ну, будет уж, будет, Фекла. И так с тобой страху натерпелись. Куда останки-то разбойничьи свезли? Поди, людишки-то к ним валом повалят.

– Не повалят, Марфа Алексеевна. Тело-то Стенькино кат на кусочки разрубил, на колья повтыкал, а нутреннюю собакам кинул. Так-то, государыни-царевны!

– Поделом бунтовщику, поделом душегубу! А ты что, Фекла, никак, жалеть его собралась?

– Что ты, что ты, Софья Алексеевна! Какое жалеть, я по-человечески – хоть и грешник, а все Божье создание.

– Антихристово семя, вот он кто! И не смей тут слезы по нему лить! Не смей, слышишь? Страшно ей стало!

– Успокойся, успокойся, Софьюшка. Претерпел за свои дела разбойник, и Господь с ним. Муке чужой радоваться негоже. Экая ты у нас, царевна-сестрица! Лучше, Фекла, скажи, чего с братцем-то Стенькиным сделали. Казнили ли?

– То-то и оно, что жив остался Фролка-то проклятый.

– Жив? Что ты говоришь, Фекла!

– Государево слово за собой выкрикнул – его в Тайный приказ и забрали. С помоста прямо и забрали.

– Чего ж он такого сказать захотел?

– Чего ему говорить, государыня-царевна. Кругом, поди, виноват. Ну, допрос ему учинят, ну, на дыбу не иначе подымут, а все, сама увидишь, живым оставят. Завсегда так бывает. Будет до кончины своей в темнице сидеть.

– От такой жизни лучше сразу помереть, страх какой!

– Что ты, что ты, Софья Алексеевна! Жизнь, что в темнице, что на каторге – все едино жизнь. Другой тебе Господь Бог не подарит. Хоть такой да попользуешься. Где на солнышко поглядишь, где кусочек хлебушка сладенький пожуешь – все радость.

– Нет, уж мне такой жизни даром не надо!

– Дай-то Бог, государыня-царевна, дай-то Бог!