Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

– Что ж тут усовещевать – примета верная.

– Да, и владыка за царицу Прасковью Федоровну больно заступался.

– А эта-то прислужница нарышкинская в чем завинилась?

– Царских живописцев заняла всех своих покойных дочек во успении написать. Трех схоронила, трех и видеть на персонах захотела. Да не кого-нибудь выбрала – любимца царского, Михайлу Чоглокова.

– Да это она опять прислужиться Петру Алексеевичу решила. Чоглоков и палаты царицы Натальи расписывал, и персону царицыну изображал, и самого Петра Алексеевича живописи обучал. Хитрая у Прасковьи порода, салтыковская.

21 февраля (1697), в первое Воскресенье Великого поста, царь Петр Алексеевич был у святейшего патриарха и сидел с ним в столовой с первого часа ночи до третьего часа ночи. На отпуске патриарх благословил царя образом Владимирской Богородицы.

– Что ж теперь с нами будет, царевна-сестрица, что будет? Ты хоть словечко, промолви, Марфушка. Ой, кажись, умру от страху. Не помилует Петр Алексеевич, тем разом никого не помилует, пропали наши буйные головушки! Ой, пропали!

– Долго голосить будешь Федосья Алексеевна? Коли такая от природы пужливая, жила бы себе тихохонько во дворце с Катериной да Марьей Алексеевнами, по ассамблеям ходила, наряды меняла, с иноземцами танцевала. Чего со мной да с Софьей Алексеевной держишься? Думаешь, без тебя не тошно?

– Да я ничего. Да я так, Марфушка. Больно перепужалася, когда стрелец тот черный от Циклера прибежал.

– Здесь он еще?

– Куда ж ему деться? В чуланчике сидит, отдышивается.

– Зови его сюда, а Фекле отай вели одежонки какой попроще крестьянской приготовить. Не в стрелецком же кафтане ему отсюда выходить. Да не мешкайся ты, Федосьюшка. Время дорого.

– Здравствуй, государыня-царевна, матушка. Прости, Христа ради, что с плохими вестями, да полковник велел всенепременно тебя упредить. Может, удастся еще тебе беды-то избежать. За тебя, да особливо за государыню Софью Алексеевну он опасался.

– Говори, говори, добрый человек, а мои люди пока подумают, как тебе самому-то спастись. Бог милостив, обойдется.

– Всему виной, царевна Марфа Алексеевна, стрельца два – Елизарьев да Силин. Очень на них полковник Циклер полагался, а они поразочли, что выгоднее будет к Петру Алексеевичу с доносом бежать. И побежали. Договор-то какой был? Иван Елисеевич, окольничий Соковнин да Федор Пушкин с сыном порешили дом, где Петр Алексеевич будет, поджечь, а там, в огне и дыму-то, сама понимаешь…

– Понимаю…

– Дом определили, договорились обо всем, а тут на последнюю сходку сам Петр Алексеевич, упрежденный стрельцами, и явился. Всех заарестовал, суд назначил из бояр, окольничих и палатных людей. А пока суд да дело, велел всех пытать самыми немыслимыми пытками, чтоб замысел их, как сам сказал, до конца выяснить. При таких-то пытках, государыня-царевна, сама знаешь, человек что хошь скажет, каждые слова повторит, любого, кого прикажут, приплетет. Не знаю, как Пушкин с Соковниным, а Иван Елисеевич слабоват, совсем слабоват.

– Им для себя же выгоднее молчать.

– Эх, государыня-царевна, шкура человеческая, коль ее бить начать, одну выгоду понимает – живой остаться.

4 марта (1697), на день памяти преподобных Герасима, иже на Иордане, Герасима Вологодского, Иоасафа Снетогорского, Псковского, и благоверного князя Даниила Московского, заговорщики Иван Циклер, Алексей Соковнин, Федор Пушкин и вырытый из могилы труп Ивана Милославского были обезглавлены, а головы их на железных рожках выставлены на Красной площади.

9 марта (1697), на день Сорока мучеников, в Севастийском озере мучившихся, из Москвы выехало Великое посольство в пятидесяти каретах, запряженных каждая шестеркой лошадей. С тремя послами следовала их свита, а также многочисленные волонтеры, которым предстояло остаться в Западной Европе для получения образования. Среди волонтеров находился соблюдавший инкогнито царь Петр Алексеевич.

– Добралася-таки до тебя, Софьюшка. Кабы не выехало Великое посольство Петра Алексеевича, так бы и не повидалися. И теперь воля невелика, да все ж князю Федору Юрьевичу Ромодановскому придется сквозь пальцы на наши встречи посмотреть. Опять же Пасха. На Пасху сестрам и так дозволено тебя проведывать. Смолчит Федор Юрьевич, наверняка смолчит.

– Да почему ты Ромодановского-то вспоминаешь? Он тут причем?

– Как иначе. Петр Алексеевич боярину управление государством доверил да еще с титулом его величества и князь-кесаря.

– Было уже такое. При государе Иване Васильевиче. Придумал себе заместителя, а там с ним и расправился. Федор Юрьевич-то по-прежнему Преображенским приказом ведает?

– По-прежнему. Отсюда и вера в него великая.

– Бог с ним, с Ромодановским. Как со стрельцами-то? Все ли вызнала?

– Коли и не все, так многое. Только давай, Софьюшка, с тобой договоримся. Откуда я узнала, говорить не буду. Чтоб и ты в случае чего, никаких имен назвать не могла да и впрямь не знала. Так скажу: с одними говорила, от других через третьи руки слышала, рассчитывала, где правда, где вымысел.

– Ты лучше начни с того, сколько времени у нас.

– И то правда. Решил Петр Алексеевич всех государей европейских под знамена свои собрать, а потому посетить королей английского и датского, курфюрста Брандебургского, статы Голландские, Папу Римского, да еще Вену и Венецию.

– Ни много, ни мало! Так тебе скажу, ничего не добьется. Такого куска огромного еще никто не заглатывал.

– Так ему еще и страсть как на верфь голландскую попасть хочется – топором помахать. Силушка-то немеряная. Кто-то из знакомцев московских ему городишко Саардам назвал, он туда и рвется. Еще в ноябре все переговоры закончили, а Петр Алексеевич все от верфи оторваться не может. Вот и считай, сколько времени может в посольстве своем просидеть.

– Поди, иноземцы-то такому государю дивятся. Нужно коронованной особой быть, чтоб самому топором махать да станок токарный, как в Преображенском, крутить. Значит, есть у нас время. Слава Те, Господи, есть!

– О стрельцах ты спросила. У них вот такой узелок завязался. Слушай, да ничего не упусти. После взятия Азова четыре полка стрельцов туда направили. На смену им еще шесть подошло. Да только полковники слов своих не сдержали. Первые четыре не в Москву возвратилися – в Великие Луки, в армию Ромодановского. Им бы домой попасть, семьи повидать, домом да хозяйством заняться – не пришлось. Вот нынешней весной человек полтораста и ушло самовольно в Москву просить за всех об отпуске. Троекуров и жалобы их принимать не стал. Выборных в тюрьму, остальных обратно к Ромодановскому. Но и на этом дело не кончилось. Всех, кто в Москву ходил, повелели сослать на вечные времена в Малороссию, а остальных расставить в пограничных городах. За что, скажи, государыня-сестица? За верную службу и послушание? Вот им-то и послали письма, чтобы в Москву шли государыне правительнице служить, коли Петр Алексеевич их ценить не умеет и, державу бросивши, по странам европейским в свое удовольствие разгуливает.

– И пошли?

– Со дня на день здесь окажутся. Так что готовься, государыня Софья Алексеевна, верноподданных своих принимать.

– Кабы Бог помог!..

10 июля (1698), на день Положения честной ризы Господа нашего Иисуса Христа в Москве, приходил к патриарху в Столовую палату боярин Алексей Семенович Шеин, как он приехал к Москве со службы из-под Воскресенского монастыря, что на Истре, где наголову разбил стрелецкое войско.

25 августа (1698), на день перенесения мощей апостола Варфоломея и памяти апостола от 70-ти Тита, в Москву вернулся из Великого Посольства царь Петр Алексеевич. После посещения дома Анны Монс царь отправился в Преображенское.

26 августа (1698), на день Сретения Владимирской иконы Пресвятой Богородицы и памяти мучеников Адриана и Натальи, царь Петр Алексеевич пировал за именинным столом у сестры своей царевны Натальи Алексеевны и начал в Преображенском резать бороды боярам, повинным в связях со стрельцами.

31 августа (1698), на день Положения честного пояса Пресвятой Богородицы и памяти священномученика Киприана, епископа Карфагенского, и святителя Геннадия, патриарха Царьградского, приходил к патриарху ко благословению после поездки с Великим Посольством по странам западным царь Петр Алексеевич и совещался с патриархом о розыске по делу стрельцов.

– Ладно, князь-кесарь, что с бунтом стрелецким и без меня справился, да только, на мой разум, пора со смутами кончать. Раз и навсегда кончать. Дурную траву из поля вон! Да и в делах семейных самое время порядок наводить. Посоветоваться с тобой хочу.

– Может, с наследника, государь, и начнем?

– Что ж, пожалуй, с него и надо. С Алексеем Петровичем так поступим. У матери его отнять, к царевне Наталье Алексеевне в Преображенское перевезти. Там пусть и учится. Сестра доглядит. Сама до книжной учености великая любительница.

– С учителями как, государь? Ведь они первыми в уши дуть царевичу будут.

– Учителем пусть Никифор Вяземский остается. Певчий он преотличный. Хоть голос не гнусавый, как у всех подьячих, и то спасибо. Воспитатели пусть из Нарышкиных будут. Их там видимо-невидимо толчется. Всех и не упомнишь. Духовника менять тоже не надо. Как его там зовут, попа этого?

– Из Верхоспасского собора, государь? Яков Игнатьев.

– Пусть Яков Игнатьев.

– Да еще заведовать воспитанием поп Леонтий Меншиков.

– По мне, кого хошь бери. А вот царицу Евдокию – в монастырь. И не смотри на меня так. Сказал в монастырь, и точка.

– Но, государь, царица Евдокия Федоровна ни в каких стрелецких делах не замешана, с царевнами сестрами николи не встречалася.

– Обрыдла она мне, князь-кесарь. Так обрыдла, что во дворец войти не могу. Чему дивишься? Государь Иван Васильевич каждую неугодную жену в монастырь отправлял, а я и одной не вправе? Постричь Евдокию, и весь сказ. И вот что я тебе еще скажу, в пытошном застенке монастырский конюх Кузмин так и сказал: мол, государь немцев любит, а царевич их не любит. Откуда это такие слова у мальца? Не от матери ли случайно?

30 сентября (1698), на день памяти святителя Михаила, первого митрополита Киевского, и преподобного Григория Пельшемского, Вологодского чудотворца, состоялась первая казнь стрельцов. А всего в тот день было казнено 201 человек.

– Как дела-то у нас, князь-кесарь, подвигаются? Ты расследование ведешь, тебе и знать. Да и за Софьей ты присматривать должен. Только я тебя облегчу маленько. Софью постричь надо, чтоб никто ее более на царство не возжелал. Больно по сердцу она многим приходится. С черничкой-то проще будет.

– Из Москвы царевну сослать хочешь, государь?

– Шутишь, князь-кесарь? Такую смутьянку да бунтовщицу все время под рукой держать надобно, на самом что ни на есть видном месте. Пусть в Новодевичьем монастыре живет. Настоятельница там крепкая, измены не допустит. С сестрами разрешить ей видеться раз в год, на Пасху, и непременно на паперти, чтоб обзор был. И в палаты подальше от ворот переселить. Там на правой руке от Святых ворот караульня есть.

– Плоха больно, государь. Уж так плоха да сыра.

– Вот и ладно. Государыне-правительнице в самый раз придется грехи замаливать. Да еще с преосвященным поговорю, чтобы епитимью [141]141
  Епитимья– благочестивые дела, пост, молитва, чтение Писания и т. д. с целью исправления грешника и прощения его грехов.


[Закрыть]на нее построже наложить, гордость ее неуемную подавить.

– Воля твоя, государь.

– Думаешь, все, князь-кесарь? Не тут-то было. А про Марфу Алексеевну забыл? Она всей смуте причина.

– Да не называл ее никто путный на допросах, Петр Алексеевич. На самом деле никто не называл.

– Жалко стало красавицу нашу, Федор Юрьевич? Бывалоча, не раз заглядывался? Стара она стала, чтобы ею любоваться, а вреда от нее не меньше, чем от Софьи Алексеевны. Это она в Софье властолюбие поджигала. Она на меня всю жизнь волком глядела, матушке простить не могла кончины братца Федора Алексеевича. Горазда, строптивица, правды доискивается. Вот потому-то и ее постричь.

– Что ты, что ты, Петр Алексеевич!

– Постричь да в Успенский девичий монастырь в Александровой слободе и заточить. Что самой писать, что от кого письма получать строго-настрого запретить. А чтоб с едой какая ей посылочка не дошла, послать черничке провиант с Москвы, с царского Кормового двора. Так оно надежнее будет. И местечко там для нее словно припасено отменное. Знаешь, у Распятской церкви, у столпа, при входе.

– Чтой-то не помню, государь.

– Да уж где тебе помнить. Келейка там каменная на два окошка в землю наполовину вросла. В колокола ударят, гудеть будет, к совести ее бессовестной взывать. И не тяни, князь-кесарь! Отмены решению моему не будет. Слово мое твердо.

3 февраля (1699), на Вселенскую родительскую мясопустную субботу, происходили в Москве казни стрельцов на Красной площади, в Китай-городе и на Болоте и за Москвою-рекою. На Красной площади был у казни царь Петр Алексеевич да боярин Михаил Никитич Львов и прочие многие.

4 февраля (1699), на день памяти благоверного великого князя Юрия Владимировича Владимирского, преображенские солдаты кликали клич на Ивановской площади перед Николою Гостунским, чтобы стольники, стряпчие, дворяне, Московские жильцы и всяких чинов люди ехали бы в Преображенское, кто хочет смотреть розных казней, как станут казнить стрельцов и казаков Яицких, а ехали б без опасения. И того числа казнены стрельцы, а иные четвертованы, всего 192 человека.

9 февраля (1699), на день памяти преподобных Никифора и Геннадия Важеозерских, в Кремле, на Ивановской площади, перед Разрядным приказом собраны были гости и посадские люди из всех слобод и сказан им указ, чтоб они выбрали промеж себя во всех слободах бурмистров и управлялись бы сами собою по выбору, а до иных Приказов им, посадским людям, дела нет.

– Проститься… Проститься даже не дал… В остатний разочек на сестриц поглядеть, прощения испросить. Днями сижу думаю, от одного отца, а гляди, какие разные. Ни милосердия в Петре Алексеевиче, ни сострадания. Уж Авдотья Федоровна ли его не любила, надышаться не могла. Из дворца вышвырнул, вслед не поглядел.

– Напрасно ты, Федосьюшка, судьбу себе такую избрала. Не собирался тебя Петр Алексеевич в монастырь заключать. О постриге и речи не было. А ты сама, добровольно на заточение со мной согласилася. Груз какой на сердце мне положила.

– Что ты, государыня-сестица, что ты! Какой груз! Сама знаешь, куда я без тебя. Вся жизнь обок прошла, и тебя одну оставить! Да и не нужен мне двор нарышкинский. Даром не нужен. Ежели тебе малость жизнь скрашу, то и ладно, а что иной раз причитать примусь, так не за себя – за нас всех мне жалко.

– Знаю, знаю, Федосьюшка. Сердечушко у тебя золотое. Да больно страшно в келейке-то нашей. Два оконца на двух царевен. Места – две лавки, стол да кресло. Ни ноги вытянуть, ни спину распрямить. А ее ломит, ой, как иной раз ломит – моченьки нет.

– Так и у нас, Марфушка, радость есть – когда в церковь водят. Вон как сейчас – сугробы кругом белые, пушистые, ровно в пуху лебяжьем идешь. Деревья жемчугами низаны. Слобода за речкой. Дымки над трубами столбом стоят. Снег под сапожками поскрипывает.

– Слава Тебе, Господи, ходить недалеко. Сносятся сапожки, видать, других не достанем. Настоятельница на все один ответ дает: как государь прикажет. А Петр Алексеевич о сестрах, поди, и думать забыл.

– Дай-то Бог. Вспомнит – снова взъярится. Ему чтоб перемерли мы все.

– Чему дивиться. Правду-то как бы скрыть надо.

– Какую правду, Марфушка?

– Как при живом государе Федоре Алексеевиче царем стал. Кто, кроме нас, царевен, о том знает. Ан Господь Бог не хочет его от нас ослобонить. Пока не хочет.

2 августа (1699), на день памяти Блаженного Василия ради Христа юродивого, Московского чудотворца, и перенесения из Иерусалима в Константинополь мощей первомученика архидиакона Стефана, заплечному мастеру Левке Ларионову, что он пытал в застенке и после застенка бил на козле Оружейной палаты живописцев Васку Гаврилова да Митьку Васильева, дано великого государя жалованья 9 алтын.

– Страхом, одним страхом людьми править… Слыхала, Федосьюшка, какую песню у реки поют. Который раз уж. Не хочешь запомнить, да запомнишь. Горькая такая. Служили вот стрельцы государству Московскому, сколько лет, скольким государям. Одному Петру Алексеевичу не по душе пришлись, угодить не смогли. И как начал он стрельцов изводить. С Москвы начал, под Кожуховом. За что билися против братьев своих, за что животы свои посередь земли родной поклали.

– А ведь много тогда, Марфушка, людей-то полегло. Сказывали, не менее чем полсотни.

– Вот в песне и поется. Да потом, дескать, под Азовом крепостью погибали – нужны были, а как домой ворочаться стали, тут смертушка их и настигла. Повелел государь Петр Алексеевич всех стрельцов поизвести, изничтожить, приготовил для них плахи да виселицы.

– То-то ты в сенцах все стоишь, слушаешь. А мне и невдомек. Думала, освежиться хочешь.

– От чего у нас освежаться-то, Федосьюшка. Смрад плесенный, что настой полынный, туманом стоит. Дверь отворишь, кажись, всю улицу заволочет. Стены-то, гляди, плачут.

7 декабря (1699), на день памяти святителя Амвросия, епископа Медиоланского, преподобного Нила Столбенского и преподобного Иоанна, постника Печерского, в Ближних пещерах, по указу царя Петра Алексеевича, поставлена на площади перед Поместным приказом в Кремле виселица.

8 декабря (1699), на день памяти 62 иереев и 300 мирян, в Африке от ариан [142]142
  Арианство– течение в христианстве, названное по имени Александрийского пресвитера Ария, утверждавшего, что божественность Христа ниже Божественности Бога-отца.


[Закрыть] пострадавших, на ту виселицу перед Поместным приказом вожен по лестнице Михайла Волчков за неправое челобитье на думного дьяка Андрея Виниюса. Снятый с виселицы, бит Михайла Волчков кнутом на козле нещадно.

20 декабря (1699), на Предпразднество Рождества Христова, издан царем Петром Алексеевичем указ о праздновании нового года с 1 января. По этому случаю велено все дома украсить сосновыми, еловыми и можжевеловыми ветками по образцам, выставленным в Гостином дворе. В знак всеобщего веселия приказано поздравлять друг друга, а на Красной площади назначены огненные потехи. По дворам велено стрелять из пушек и мушкетов, пускать ракеты.

– Дарьица это! Право, право, Дарьица, Марфушка!

– Да откудова ей здесь взяться, сама подумай.

– Что мне думать, коли я ее узнала, и она на меня глядела, глазами вроде знаки делала. В притворе стояла, как мы мимо проходили. Как простая крестьянка одета. Из-под платка одни глаза видны.

– Ты по глазам одним и узнала, Федосьюшка?

– Да не по глазам – она легонько платок-то откинула. И мальцы возле нее, два Ивана ее стоят. Не иначе, что передать хочет. Как бы тут исхитриться!

– Никак к дверям идет кто.

– Сестра Маргарита! Сестра Маргарита! Тут вам крестьянка местная соломки на протопку привезла. Сейчас укладывать станет. Не бойтеся, я тут недалеча буду.

– Тебя, Марфушка, Палашка кличет. Может, откликнешься?

– Знаешь же, Федосьюшка, нет у меня иного имени, как Марфа, и не будет, как они, проклятые, надо мной ни измывались. И откликаться ни за что не стану.

– Тогда я сама дверку-то чуть-чуть открою… Батюшки, Дарьица, ты ли!

– Я, я, царевна матушка Федосья Алексеевна. Покуда парни мои соломку укладать станут, поговорить можно. Еле лошадь да солому нашла, чтоб к вам пробраться. Стерегут вас чернички, как зеницу ока стерегут. Под новый праздник только смилостивилися, разрешили к вам подъехать.

– Ты-то как, Дарьица? Иваны-то твои родными племянниками Кариону Истомину приходятся, а Карион нынче в чести.

– Да была я за его братом, подьячим курским Гаврилой Истоминым. Уж после его смерти по второму разу за иноземца Михайлу Гульского вышла. Братец мой, Сильвестр Медведев, сосватал. Только что теперь говорить. Брата казнили. Мужа в Сибирь сослали, имущество все как есть на государя отписали. Нешто с такими нищими Карион возиться станет.

– И ничем племянникам не помог?

– Где там! Спасибо, не донес на меня-то. Поди, испужался, коли племянников осиротит, самому ими заниматься придется. Да не о том мы, царевны государыни, говорим. Софью Алексеевну в соборе на заутрене удалось мне повидать.

– Господи! Что она? Что говорила? Какова из себя?

– Только и могла вам поклоны передать. Потемнела с лица, государыня наша, больно потемнела. Глаза словно провалились. Руки четки перебирают, а видать, сильные еще. Спина не согнулася. А в волосах серебряные нитки густо-густо пошли. Сказала, от болезни каменной страдает. Зелья бы какова, да отравы боится. Терпит, страдалица наша. На иконе я ей пообещалась, что сыщу Марфу Алексеевну да Федосью Алексеевну. Еще – о князе Василии Васильевиче хотела узнать – нет ли весточек каких.

– Какие весточки! С Мезени сюда с соломкой не прибредешь.

– Еще сказать велела, стрельцов более тысячи казнили. Москву всю кровью залили. Петр Алексеевич остановиться не может.

– А святейший? Неужто он молчит?

– А когда он Нарышкиным наперекор что говаривал?

24 июля (1700), на день памяти мучеников благоверных князей Бориса и Глеба, во святом крещении Романа и Давида, патриарх по случаю параличной болезни, ожидая кончины, изволил посвятить себя маслом.

13 октября (1700), на день празднования Иверской иконы Божьей матери патриарх Адриан скончался. По Адриане в день его кончины и потом в Четырехдесятницу, спускаючи с патриарша Кремлевского большого двора, нищим мужеска и женска полу и малым ребятам в первый день 1502 человекам, а во второй 1657 человекам роздано по 2 деньги. Да в день погребения роздано таким же нищим 5137 человекам по 2 деньги, по Приказам колодникам 608 человекам по 6 денег. Октября 25 кресцовским и безместным попам 191 человеку по 3 алтына по 2 деньги, дьяконам 15 человекам по 10 денег.

– Сестра Маргарита, а сестра Маргарита! Опять не отвечаешь, гордыню свою сатанинскую тешишь. Нету более царевны Марфы Алексеевны! Скончала царевна Марфа Алексеевна земной живот свой. Есть инокиня Маргарита – инокиней и умрешь. Да все равно молчи, молчи – велено мне тебе новость передать: кир-Адриан помер. Все равно молчишь? Так вот не сможешь ты, если бы и захотела, к новому преосвященному с просьбой о милости обратиться. Не будет больше патриарха на Руси. О, Господи! Выговорить страшно. Государь Петр Алексеевич патриаршество порешил. Во главе пресвятой нашей православной церкви местоблюстителя патриаршьего престола рязанского митрополита Стефана Яворского поставил и подчинил его Монастырскому приказу. Мусин-Пушкин у нас теперь делами церковными управлять станет. [143]143
  Здесь говорится об Иване Андреевиче Мусине-Пушкине, боярине, графе, сенаторе, управляющем делами Монастырского приказа.


[Закрыть]Да нет, князья церковные не сразу с новшеством таким согласилися. Спорить было начали. А государь вынул Духовный регламент и сказал: «Вы просите патриарха – вот вам духовный патриарх. А противомыслящим сему – вот вам булатный патриарх», саблю выхватил да ею по столу наотмашь и стукнул.

Ох, государыни-царевны, что-то будет, что-то будет. Сам государь постов давненько не соблюдает. В каждый день мясо ест, вином запивает. А теперь вот и для солдат добился от константинопольского патриарха разрешения на повседневное мясоедение, число молитв сократил. Выходит, ежели солдат за день раз лоб перекрестит, и на том спасибо, и то ладно.

Да вот еще новостишка какая. Начальник-то стрелецкий князь Иван Борисович Троекуров в третий раз женился. Мышей уж не топочет, грех-то какой, а сестру царицы Прасковьи Федоровны Анастасию Салтыкову за себя взял. Грехи наши тяжкие!

17 января (1701), на день памяти преподобного Антония Великого, Антония Дымского и Антония Черноезерского, в Москве был издан указ отныне строить на погорелых местах никак не деревянное строение, но неотменно каменное или же из глины мазанки по образцам.

30 января (1701), на день памяти Собора вселенских учителей и святителей Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого, в Москве на площади перед Поместным приказом в Кремле повешен Леонтий Кокошкин за то, что он был у приему подвод во Твери и взял 5 рублей денег.

– Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, не пужайся. Это я, Анисим, от Головиных бояр. Не гляди, что угольщиком вырядился. Иначе нельзя. Второй раз в обитель приезжаю. На первый раз только на деловой двор допустили, а сегодня разрешили и к твоей келейке куль угля высыпать. Там среди уголька-то припасы, государыня, разные. Боярыня наша больно убивается, что еда-то у вас гнилая, червивая.

– Откуда знаешь, Анисим?

– От возчиков, государыня, откуда ж еще. Сказывали они, покуда обоз от Москвы сюда дотащится, неделя с лишним пройдет. Зимой еще куда ни шло, а как потеплеет, рыба вся плесневеет. Дух тяжкий от нее идет. Покуда такую отмоешь, да и отмоешь ли.

– Да что нам, Анисим, отмывать. Огня-то у нас и так нету. На сухоядении мы с Марфой Алексеевной. Пожуем чего, да водичкой и запьем – вот и вся наша трапеза.

– Перестань, Федосья Алексеевна! Ты, Анисим, боярыне поклон передай, за любовь и ласку поблагодари, да вот еще письмецо передай. Ровно чуяло сердце, написала да все в кармане носила. Про государыню Софью Алексеевну известно что?

– Пасха подойдет, узнаем. Нехорошо у нас, государыня Марфа Алексеевна, в Москве-то нехорошо.

– О чем ты?

– После казней пожары пошли. Да все в Кремле вспыхивает. Старые люди говорят, при царе Иване Васильевиче таково-то бывало. Государя Петра Алексеевича антихристом кличут. Жесток больно, до баб охоч, а уж пьян как! Кажись, утром глаза продрать не успеет, уже наливается. Ой, никак черничка идет! Прощайте, царевны матушки. Храни вас Господь. А мы о вас в Деденеве денно и нощно Бога молим да в ектеньях [144]144
  Ектенья– прилежное моление, делится на ряд кратких прошений, сопровождающихся восклицаниями: «Господи, помилуй!».


[Закрыть]поминаем.

19 июня (1701), на день памяти апостола Иуды, брата Господня, и преподобных Паисия Великого, Иоанна отшельника и Варлаама Важского, Шенкурского, вспыхнул в Кремле страшный пожар. Пожар начался возле Чудова монастыря, на Новоспасском подворье и вскоре охватил значительную часть города.

– Государыня Софья Алексеевна, Кремль горит. Погляди только, от нас видать, какой столп огня встал. Ты к заутрене пошла, в колокола ударили. Может, слыхала? И вот уж сколько времени униматься не думает. Чернички только что с пожару вернулися. Может, позвать? Послушаешь, вроде для соболезнования, а на деле правду узнаешь. Вон оно в каком море огненном утверждается царство Петрово, вон оно какой ценой Москве-то дается!

– А пойдет твоя черничка-то?

– А мы и у настоятельницы спросимся. Неужели откажет для сокрушенной молитвы?

– Не богохульничай, Фекла. Все бы тебе насмехаться. Иди зови свою черничку.

– Враз слетаю. Сестра Феодулия, заходи, заходи, чайку с дороги у сестры Сусанны попьешь, о походе своем расскажешь.

– Спаси, Господь, сестра. И впрямь притомилася. Хотя и на телеге, а все далеко, да и страх такой кругом. Думала, и не возвернуся. А рассказать это можно. Поначалу загорелися кельи в Новоспасском подворье, что против задних ворот Вознесенского монастыря. И разшелся огнь по всему Кремлю, и выгорел царев двор весь без остатку, деревянные хоромы и в каменных все, нутры и в подклетах, и в погребах запасы, и в ледниках питья и льду много растаяло от великого пожару. Ни в едином леднике человеку стоять было невозможно. И в каменных сушилах всякие запасы хлебные, сухари, крупы, мяса погорели. И Ружейная палата с ружьем, и мастерские государевы, и палаты.

– А с храмами, с храмами что же?

– Вначале святые церкви, кои были построены вверху и внизу, в государеве доме, кресты и кровли и внутри иконостасы и всякое деревянное строение сгорело все без остатку. Такожде и дом святейшего патриарха, и монастыри, и на Иване Великом самые большие колокола и средние и малые, многие от того великого пожара расселись. И все государевы приказы, и многие дела, и всякая казна погорела. И соборные церкви великие. А святые образа местные, и Ризу Господню, и святых мощи, и сосуды, и иные драгие вещи, убоясь великого пожара, на Арбат в Воздвиженской монастырь отнесли.

– Господи! Господи! За что наказуешь рабов своих!

– Не мне судить, матушка Сусанна, не мне. Только народ толкует, будто кровь пролитая огнем к небу подымается, и пока вся не подымется, не уймется пламень лютый. Сама посуди – и соборный протопоп с братиею и протчих соборов, и боярские дворы в Кремле все без остатку погорели. Ничего не спасли, не вынесли. В чем были, в том и осталися. Спасибо, лето на дворе, а зимою что бы делать? А в монастырях монахов и монахинь престарелых, священников белых и черных и мирских людей сколько погорело. Да что – и на Тайницких воротах кровля, и набережные государевы палаты, и верхние, и нижние, что в верхнем саду построены, и на воде плоты, и Садовническая – ни от чего и следа не осталося. В Кадашове многожды загоралося. Сырая земля на ладонь толщиною горит, матушка. А ветер да вихрь какие – идтить не дают, так об землю и бросают. Может, огорчила я тебя, да ведь сама просила все как на духу рассказать. Из песни слова не выкинешь.

– Вот возьми алтын. Спасибо тебе, матушка Феодулия. Иди с Богом.

– Государыня-царевна, матушка, да на тебе лица нет. Не заслабла ты часом? Надо ж такое порассказать!

– Ничего, ничего, Фекла! Теперь даже легче станет. Ничего нашего и в помине не осталося, так и вспоминать не о чем. Не захотел Господь, чтобы Петр Алексеевич нашим добром пользовался, в хоромах наших да родительских царствовал. Пущай все отнова строит. Может, так оно и справедливее. Вот только бы Марфе Алексеевне весточку послать. Думаешь, удастся?

3 сентября (1701), на день памяти блаженного Иоанна Власатого, Ростовского чудотворца, преподобного Феоктиста, спостника Евфимия Великого, и священномученика Анфима, епископа Никомидийского, прибыл на корабле в город Архангельск известный голландский художник и путешественник Корнелис де Брюин.

1 января (1702), на день памяти святителя Сильвестра, папы Римского, преподобного Сильвестра Печерского, в Ближних пещерах, и праведной Иулиании Лазаревской, Муромской, русская армия под командованием генерала Б. П. Шереметева одержала первую победу над шведами – при деревне Ересфера, в Лифляндии, где шведские части возглавлял генерал Шлиппенбах.

10 января (1702), на день памяти святителя Григория, епископа Ниского, преподобных Дометиана, епископа Мелетинского, и Павла Комельского, или Обнорского, в Успенском соборе Кремля и во всех церквах Москвы отслужен торжественный молебен в честь победы. При пении песни «Тебе Бога хвалим» был дан троекратный залп из 110 пушек и ружей, поставленных на Соборной и Ивановской площадях полков, и при звоне во все колокола во всех церквах. На Красной площади, близ Никольских ворот, были построены триумфальные светлицы, сени и галереи, где царь Петр Алексеевич дал пир всему чиновному и военному сословию при фейерверках и нарядных символических картинах. Пир продолжался всю ночь.

А снег все валит да валит. Свет в окошках застит. Который день никто сугробов от двери не откинет. Тропка одна узехонькая к кельям вьется. С вечеру чернеет, утром следа не видать. Послушница с соломой пройдет, с размаха кинет на лавку в сенцах воды кувшин да хлеб положит. Прежде с Феклушкой словом перекинется. Зло. Нехотя. А все голос человеческий. К своим-то так привыкли, что не поймешь подчас, сама ли говоришь, Феклушка ли что толкует.