Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Глава 6
Федосья и Наталья

Владыко, великий государь к тебе пожаловать изволит!

– Вижу, вижу, тяжко тебе, государь. С молодой женой, а места себе не находишь. Гнетет что?

– Смута, владыко. Смута по нашей земле расплескалася, куда ни глянь. Не могут воеводы Соловецкую обитель осилить. Осадить давно осадили, приступов сколько было, ратных людей положили, да видно, не дает Господь силы.

– Хлебушек у них, мятежников проклятых кончится, сами ворота откроют.

– А когда кончится, знаешь, владыко? Перебежчики сказывали, лет на десять им хватит, да еще крестьяне потайными ходами от себя живности всякой добавляют. В воде тоже нужды нет. Откуда только строптивость такая берется.

– Обозлил их безмерно Никон-то, вот человеческий облик и потеряли. Хоть правда и на его стороне, круто больно взялся, а народ там, на севере, крепкий, к ярму непривычный. Бог милостив, уже недолго простоят.

– А у Астрахани, после кончины митрополита Иосифа…

– Мученическую смерть претерпел преосвященный, воистину мученическую. Так разве там казаки не попритихли?

– Васька Ус там атаманить стал, как Стенька на Дон двинулся. Да он на первых порах решил к Симбирску вернуться.

– Нешто вернулся?

– По пути раздумал, круг собрал да вместе с казаками и порешил возвращаться, Астрахань от врагов ихних очищать, митрополита Иосифа и воеводу князя Семена Львова первыми назвали. Как постановили, так и сотворили, душегубы.

– Покарал за то Господь Ваську, жестоко покарал. Слыхал, заживо сгнил – всего без остатка черви съели. В последних неделях так смердел, что люди в одном доме с ним оставаться брезговали. Хоронить и то не хотели.

– Может, и так, только слушать до конца слушали. На его место другой атаман из-под Симбирска воротился – Федька Шелудяк. Иван Богданович Милославский за ним с отрядами поспешил да малость в пути замешкался: Шелудяк успел в Астрахани запереться. Вот и теперь там осаду держать приходится – третий месяц идет.

– Тяжкие испытания тебе, великий государь, ниспосланы, только с Божьей помощью справишься ты с ними, непременно справишься, очистишь русскую землю от скверны. Духом не падай. Аки лев, стой за правду. Благословляю тебя на великое противоборство. Много тебе, государь, Господом нашим дано, многое с тебя и спросится. Про церковь только нашу святую не забывай. Больно супротивники наши снова приободрились.

– Где это, владыко?

– Да хоть Москву-матушку возьми. Боярыня Морозова нищую братию у себя на дворе собирает, новых книг уговаривает не признавать. Словом Аввакумовым вещает.

– Опять? Мало ей, что покойная царица едва прощенье для нее вымолила. Отступиться от слова своего нельзя мне было: обещал по рождении царевича Иоанна Алексеевича все, о чем ни попросит, исполнить. Так надо же, за Морозову просила. Что присоветуешь, владыко? Все имения в казну царскую отобрать?

– Нет, великий государь, за добрами-то она не скучает. Ей в нищенство впасть одна радость. Увещевать супротивицу надобно. Так сужу, Чудовского архимандрита Иоакима да, может, Петра Ключаря к ней направить. Побеседуют пусть, слово Божие до заблудшей донесут.

– А уж коли не донесут, владыко, тогда благослови власть царскую применить. Хватит мне смут-то!

16 ноября (1671), на день памяти апостола и евангелиста Матфея, боярыня Федосья Прокопьевна Морозова и сестра ее княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова арестованы и заключены в подклете дома Морозовых.

Третий день снег идет. Крупой крупной сыпет, сыпет, ровно песком землю покрывает. Не покроет. Сухо да морозно. Дождя нету. Ростепели ни единой с осени не подступило. Ветки в саду оледенели. Синицы по ним скачут. Скользят. Полетит – опять сядет, скользит. Вороны да галки по сучьям расселись. Редко-редко какая вскрикнет, крыльями зашумит да примолкнет. Вот и фацеции конец. Сколько ни сиди, все едино кончишь. Отцу Симеону бы показать, батюшку попросить, да где государя увидишь. С матушкиной кончины в теремах редкий гость, а нынче с молодой царицей и дорогу сюда забыл. Через гонца сказать велел, к царице не приходим, чести не оказываем. Ровно подменили государя. От царицы не выходит, музыкантов да песельников не отпускает. Не довелось матушке радости такой увидеть. Весь век одна сидела, только деткам и радовалась. С сестрицей своей Анной Ильичной говорить любила. Федосью Прокопьевну жаловала. А больше никого ей и не надо. Подумаешь – сердце сжимается. Кабы не положено иначе, а то, выходит, все можно, только не царице Марье Ильиничне.

Как оно получилося-то – прочесть, что ли:

«…и аз ти сице сотворю не во многое время медведя грамоте изучити». Поп бедный весьма рад бысть, слыша таковые глаголы от жены, и, взем у господина медведя, приведе в дом свой. Жена бедная прикормила прежде медведя хлебом, и приучила к себе, и, прием книгу, прокладывала между листов писаных блинами, и изучила медведя блинов искати и листы превращати, и моркотати, и тако его за хлебом выучила книгу держати и листы превращати. Поп, видев сию хитрость жены своей, подивися и приведе медведя к господу своему и показуя учение, посадивше медведя, даде ему книгу. Медведь, яко обычен хлеба искати, нача листы обращати и говорил по книге по своему языку: «мру, мру, мру». Господин зело увеселися о сем и вину попову остави. Того ради можеши молвить смелее: «жена хитрое зелие, злее мужа своего».

Никак, пришел кто. В сенцах шумят. Девок всех как ветром сдуло. Ни одна не придет упредить. Уснули, что ль? По голосу Евдокеюшка, затворница наша Евдокия Алексеевна. Ее-то что привело, ведь из покоя никогда не вызовешь. Так и есть, Евдокеюшка, да напуганная вся. Не случилось ли что, Господи?

– Сестрица-царевна, Марфушка, Марфа Алексеевна…

– Да что ты, что ты, Евдокеюшка. Присядь сюда в креслы, в себя приди.

– Марфушка, родимая, сейчас Иванушку Морозова видала – за матушку просить прибегал. Вся надежда, что мы государя-батюшку умолим. Страсти, страсти-то какие!

– А Иванушка-то где?

– Пошел себе восвояси. Все царевне-тетушке Арине Михайловне поведал и пошел. Плачет, горючими слезами заливается. Просил, Господи, как просил…

– А царевна-тетушка что?

– Утешать утешала, да и только. Ты послушай, сестрица, усовещевать Федосью Прокопьевну архимандрит Чудовский приходил.

– Знаю, о том знаю, и что за супротивство боярыню в подклет заперли.

– Заперли! Да архимандрит Иоаким велел боярыню в железа конские заковать, а как не захотела сама в подклет спускаться, на креслах, скованную, ее туда снесли. Княгиня-то от сестры отставать не пожелала, за нею пошла.

– В железа… А государь-батюшка о том, кажись, никому не говорил, иначе бы в теремах всем известно стало.

– Вот в железах-то и под замком Федосья Прокопьевна и Авдотья Прокопьевна двои суток просидели. Иванушка все около дверей стоял. Стрельцы-то неведомы были – то ли разрешить, то ли отогнать. А он изловчился, со двора в подклет водички им спустить да краюшку хлебушка: больше в щель-то не прошло. На третьи сутки пришли Федосью Прокопьевну на допрос брать…

– Голодную-то?

– Голодную. Иванушка сказывал, таково-то матушка изменилася: глаза запали, вокруг глаз синем-сине, лицо плата белее. Сынка издаля благословила – не дали ему матушку обнять, проститься. Он все рвался – стрельцы его держали.

– Кабы государь-батюшка узнал!

– Тихо, тихо, царевна-сестрица. Не поминай родителя. Стрельцы все его именем делали. «Государь велел», – отвечали. Боярыня вдругорядь сама идтить отказалась. Толкали ее, пинали, уперлась, и ни в какую. На сукно завалили да так по улицам-то и понесли до Чудова монастыря. Братья боярынины прибежали – Федор да Алексей Прокопьевичи. Стрельцы и их отогнали. Одной княгине Авдотье Прокопьевне разрешили у сукна идтить. Руки-то у нее скованы, она все их к сестре тянула. То ли просить, то ли поддержать хотела.

– Погоди, Авдотьюшка, неужто государь-батюшка и Соковниным послабления не сделал? Ведь сколько раз от него стольник Федор Прокопьевич с перепечею [77]77
  Перепеча– род кулича, каравая, папушника.


[Закрыть]на Светлое Христово Воскресенье к святейшему ходил.

– Не от великого государя, царевна-сестрица, – от матушки нашей покойной. Другие времена были.

– И впрямь, другие.

– Да поначалу митрополит Павел вроде бы и кротко разговор с боярыней да княгиней повел. Голосом тихим, умиленным.

– А чего хотел-то?

– Чтоб от старой веры отреклись, помазать себя миром дозволили да троеперстием крестное знамение положили.

– Не смирились?

– Ох, нет, Марфушка, где там! От второго часа ночи до десятого спор-то у них шел. Митрополит и то удивлялся, как боярыня в делах веры поднаторела, ушам своим не верил. А Федосья Прокопьевна ни в какую. Мол, так искони предки наши молились, мол, не нам умнее них себя выставлять. К концу митрополит-то изнемог, приказал Федосью Прокопьевну обратно домой в подклет на сукнах снести.

– А еды, еды-то какой им давали?

– Да никакой, Марфушка, ни маковой росинки. Тут уж Иванушке ничего узницам передать не удалось: не велено было его из палаты выпускать.

– А дальше, дальше-то что?

– На следующий день, на Варлаама и Иоасафа царевича Индийского, палача в подклет привели, чтобы цепи им обоим на горло да руки надел. В подклете холодно, железо-то шею да запястья холодит, а каково, когда Федосью Прокопьевну на дровни посадили, на Печерское подворье повезли, да повезли – Иванушка рядом бежал – через Кремль. Мимо нас ведь болезную везли. Иванушка сколько раз в снег валился – то сапогом за колею зацепит, то сил не хватит. Поначалу кричал, матушку звал, а потом уж ни голосу, ни сил нету. Нищие да юродивые ему подсобляли – тоже за санями бежали. А уж у Печерского подворья, как ворота за дровнями-то закрылися, стрельцы прочь отогнали, домой сиротинушка не помнит, как добрел.

– А Авдотью Прокопьевну в иных санях везли?

– В Алексеевский монастырь ее свезли. О ней Иванушка и вовсе ничего поведать не может. Уж так молил, в ногах у царевны-тетушки валялся, чтобы матушке пособить. Сам-то дитё еще. Все у него раскрадут да разграбят. Кто о нем позаботится?

– А Федор да Алексей Прокопьевичи нешто не помогут?

– Не помогут, сестрица. Самим себе больше не помогут.

– Как так?

– В заточение их государь-батюшка сослал.

– Господи, что же это, Господи…

26 ноября (1671), на день памяти преподобного Иакова Отшельника, боярин Иван Богданович Милославский взял Астрахань.

– С бунтовщиками астраханскими разобраться надо. Князь воевода до моего приказу ничего с ними делать не велел. Ждет.

– Так, может, пусть и дальше ждет, великий государь?

– О чем это ты, Артамон Сергеевич?

– Пусть под царской грозой поживут. Иные со страху покаются, других выдавать начнут, иные за старое потихоньку приниматься станут.

– И что в том хорошего?

– На мое разумение, тут их всех и выловить да уничтожить. Первая гроза – она всегда только самые большие дерева бьет. А уж коли порядок наводить, так до последнего кустика заразу всю вывести. А пока строго-настрого следить да запоминать.

– Так это по твоим посольским делам, Артамон Сергеевич, хорошо, а здесь-то со своими холопами…

– Поверь, государь, хитрость и здесь иной раз не повредит. Астрахань же державе куда как важна. Ты хоть на примере боярыни Морозовой погляди. Покарал ты ее имениями, попритихла Федосья Прокопьевна вроде, а на деле?

– Хорошо, что напомнил. Сломить гордыню ее надо, тут уж любая мера хороша. Слыхал, как в Тайный-то приказ строптивицу везли?

– Не довелось, государь.

– Через Кремль ее повезли, так она перед Чудовскими переходами руку с двуперстием что есть силы подняла – ошейником едва не задушилась, цепями гремит.

– Почему задушилась-то, государь, чтой-то не пойму.

– Да руки у нее цепями к ошейнику накоротке прикованы. Думала, кто из дворца на дровни глядеть будет.

– Озлобилась-то как.

– Кабы она одна. Княгиню Урусову в Алексеевский монастырь свезли, приказали к службе церковной ходить – ни в какую. На пол валится, руками, ногами отбивается. Настоятельница сказывала, совсем старицы за ней замаялись. На носилки еле втискивают, да на себе проклятую и тащат.

– А святейший что на то?

– Святейший! Всеми карами небесными грозил, мне жалился. Теперь толкует: не отправить ли сестер в заточение в какую-никакую далекую обитель под суровый начал.

– Не хочешь, великий государь?

– Не хочу. Пока не покается, сидеть Федосье в Тайном приказе. Надо будет, палачам волю дам – пусть искусство свое применят. Авось укротят неистовую. Да что мы о ней! Лучше скажи, что с Украиной будет? Когда там-то тишина настанет? Скоро ли?

– С турками, великий государь, воевать придется. Гадай не гадай, все к тому идет.

18 февраля (1672), на день памяти святейшего Льва, папы Римского, и святейшего Агапита, епископа Синодского, был погребен патриарх Иоасаф II. На погребении было роздано по царскому указу на поминовение усопшего Новгородскому митрополиту 50 рублей, Сарскому и Подонскому и Рязанскому по 40 рублей, двум архиепископам по 30 рублей, епископу 25 рублей, Чудовскому архимандриту 15 рублей, остальным по 5 рублей. Московским местным попам 315 человекам по 2 гривны, дьяконам 150 человекам по 4 алтына, безместным попам 179 человекам по 5 алтын, дьяконам 9 человекам по гривне, безместным старицам 18 человекам по алтыну, в Большую тюрьму 680 человекам и во все Приказы колодникам всего 1081 человек по алтыну, во все богадельни нищим 533 человекам по 4 деньги, патриаршьим больничным и Успенским нищим 30 человек по алтыну. Всего израсходовано 611 рублей 28 алтын. Белым и черным властям и соборному причту раздавал в соборе сам великий государь.

– Проведать тебя пришла, государыня-царевна, не прогонишь, Софья Алексеевна?

– Что ты, что ты, Ульяна Ивановна. Всегда княгине Голицыной рада. Погляжу, матушку вспомню, на сердце легче станет.

– Полно, царевна, полно, касатушка, какая такая у тебя тягость! Живи да жизни радуйся. Вона какое веселье во дворце стоит. Что ни день – праздник. А что по матушке скучаешь, так и быть должно. Да время оно ото всего вылечит, не сомневайся.

– Сны мне все снятся…

– Э, и не рассказывай, сердца не тереби. Страшен сон, да милостив Бог. Обойдется! Это все, царевна матушка, от похорон патриаршьих. Николи таких пышных и не видывала. Вроде государь твой батюшка и не больно покойника жаловал, а погребение устроил как есть царское.

– Что за диво, княгинюшка. Когда округ столько староверов развелося, государь и показал, как в государстве его истинную церковь почитать надобно.

– Вишь, умница ты у нас, Софья Алексеевна, какая: все дознаешь, все разберешь. Только то тебе скажу, поначалу кто б подумать мог, что погребение такое окажется. Гроб-то преосвященному всего-то навсего за полтретья рубли в рядах купили, да еще и с привозом.

– А дороже бывает?

– Как же, как же, царевна, коли дубовый, так и все два рубли выложить придется, а тут полтретья. Внутри постлали сукно черное самород, монатейное, дешевое, разве что гривны по две за аршин. Одр с рукоятями, чтоб гроб выносить, темно-синим сукном недорогим обили.

– Так это ж, княгинюшка, из патриаршьей казны – не из царской.

– И то верно. Вот, поди ж ты, мне, дуре, и в голову не пришло! А уж как царскую милостыню раздавать начали, богатой такой никто не упомнит. Без счету, как есть без счету! Веришь ли, государыня-царевна, на первую четыредесятницу и то каждому нищему по 2 деньги. Без малого пяти тысячам сегодня роздали. Толчея такая, что нищего одного напрочь растоптали – по частям собирать прах-то его пришлось! Каков-то новый владыка будет. Одно говорят, нравом крут, ой, крут!

– Знаешь его, что ли, Ульяна Ивановна?

– Как не знать. Митрополитом в Крутицах был, когда Никона судили. Аки пес лютый, на него кидался, боле всех ярился, будто знал, что место его займет. Ведь вон оно как бывает.

– Значит, не будет Никону послабления. Государыня-царевна Татьяна Михайловна, поди, огорчится. Очень она за Никона сердцем болеет.

– А ты, государыня-царевна, наперед не загадывай. Лют, лют Питирим, да чуть не в первый день своего патриаршества государю поклонился, чтобы боярыню Морозову да княгиню Урусову из московского заточения освободить и в дальний монастырь сослать, не мучить боле.

– Его о том игуменья Алексеевского монастыря просила. Сказывают, у монастырских ворот народ стеной стоит, узницам сочувствует, за них Бога молит.

– Ахти мне, супротивцы какие! И откуда только смелость берется. Не ты первая мне, царевна-матушка, о том говоришь, да я и верить не посмела.

– Верь не верь, а стоят. Иные по многу часов земные поклоны кладут, с коленок не встают. Мороз, снег, а им все нипочем, знай себе, псалмы поют. Игуменья поначалу разгонять их хотела, теперь рукой махнула – ворота на запоре день и ночь держит.

– И что же государь Питириму ответствовал?

– На лютость сестер сослался, однако разрешил еще раз усовестить да испытать. Уж и не знаю, что из того вышло. Намедни у отца Симеона спросила – глаза отвел. Лучше бы, сказал, тебе, царевна, про боярыню-то забыть. Не жилица она. Неужто померла, говорю. Все помрем, ответил.

– Может, и прав святой отец.

– Знаешь что, Ульяна Ивановна?

– Знать-то знаю одно крепко: не дай, Господь, царской воле поперек пойти. Кто кем родился, тот всем, кто выше него, покорствовать должен. Своей воли не творить. Что уж, расскажу тебе, Софьюшка Алексеевна, все, что знаю. С тем и шла: может, пособишь боярыне. Ведь сродственницей она мне по мужу приходится. Помоги, царевна, если можешь. Где ж человеку муку такую стерпеть. Слыхала, чай, что Иванушка помер.

– Как помер? Когда?

– Все по матушке родимой убивался да в одночасье и преставился. Какой за ним догляд – в доме раззор один. Что под руку попадет, то и тащат холопы верные. Печи и те нетопленые. Иной день и без еды обходился, горемычный.

– А Федосья Прокопьевна?

– Узнала ли? А как же! В тот же день попишка приблудный боярыне донес: мол, вот до чего лютость твоя довела – сама сыночка своего единственного сгубила.

– А она-то сама где?

– Да вот ты сказала, великий государь разрешил боярыню сызнова испытать. Привезли ее, горемычную, в цепях на дровнях в Чудов монастырь. Захотел ее патриарх Питирим миром помазать – не далась. Аки львица, в оковах своих билась, никого к себе не подпустила. Тогда повалили ее да и потащили. За ошейник железный. Для началу по палате. А там и вниз по лестнице к дровням. Патриарх вверху стоял, смотрел. На дровни вскинули, опять на Печерское подворье свезли.

– Точно ли знаешь, Ульяна Ивановна? Не наврал ли кто?

– Кому ж тут врать? Ты дальше-то, государыня-царевна, послушай. Говорить и то страх берет, а им-то, им-то, страдалицам, каково? На другую ночь Федосью Прокопьевну да Авдотью Прокопьевну на ямской двор свезли.

– Для чего на ямской-то?

– Для того, что там допросы с пристрастием бывают, не слыхала, что ли, царевна? До пояса, как мужиков каких, раздели да и почали на дыбу подымать. Подымут да оземь и кинут, подымут да кинут.

– А чего подымали? Хотели-то от них чего?

– Чтоб от отцовской веры отреклись. Федосью-то Прокопьевну по получасу на дыбе держали.

– Господи! С нами сила крестная! Отреклась?

– Где отреклась! Словечка единого не промолвила, не застонала. У Авдотьи Прокопьевны хоть слезы текли, а у боярыни ни слезинки! Только как обратно-то их везти, на ногах, страдалицы, не стояли. Каты их волоком к дровням волокли, ногами со злости пинали.

– Не надо, Ульянушка, не надо!

– Надо, государыня-царевна, еще как надо: чтобы ты за них исхитрилась похлопотала. Когда чужой болью переболеешь, тогда и милосердием исполнишься. Не серчай на меня, старую, дослушай. На следующий день привезли сестер снова на ямской двор.

– Патриарх так велел?

– Зачем патриарх? Великий государь. Увидел, что не сломить Федосью Прокопьевну, велел: пусть хоть на народе троеперстием крестным знамением себя осенит. Отказала боярыня. Наотрез отказала и мучителей своих страшным проклятием прокляла. Тут уж Федосью Прокопьевну в Новодевичий монастырь свезли. От города подальше, стены повыше да ворота покрепче. Вот и суди теперь сама, государыня-царевна, поможешь ли боярыне али нет, поклонишься ли государю-батюшке.

– Княгинюшка, да где ж мне государя-батюшку увидеть? В терем он наш более не захаживает. Попроситься к нему прийти – не осерчал бы. Еще большей беды наделаешь. Может, разве…

– Ты о чем, Софья Алексеевна?..

– О царевне-тетушке Ирине Михайловне подумала. Коли ей рассказать, может, она вступится, хотя словечко замолвит. Государь-батюшка очень крестную жалует. Да и государыня-царевна нового обиходу не сторонится, молодую царицу ласкает, будто матушки никогда и на свете не было.

– Может, и тебе бы у государыни-царевны поучиться, Софьюшка? Глядишь, и жить веселее станешь.

– Как ты можешь, как можешь, Ульяна? Николи такого не будет! Милославские мы, слышь, княгиня, Милославские! Нашим братцам государю наследовать – не нарышкинским отпрыскам, коли заведутся! Ты же сама братца Семена Алексеевича сколько лет нянчила, а теперь…

30 мая (1672), на день памяти Исаакия исповедника, игумена обители Далмацкой, у царицы Натальи Кирилловны родился царевич Петр Алексеевич.

– Вот благословил тебя Господь, великий государь, и во втором браке твоем и сразу сынком.

– Верно, верно, Афанасий Лаврентьевич, [78]78
  т. е. Ордин-Нащокин. [57]57
  Ордин-Нащокин Афанасий Лаврентьевич(ок. 1605–1680) – дипломат, боярин, воевода. «Самый замечательный из московских государственных людей XVII в.», по определению В. О. Ключевского. В 1667–1671 гг. руководил внешней политикой России, в 1667 г. заключил Андрусовское перемирие с Польшей.


[Закрыть]


[Закрыть]такой на душе праздник, что и сказать трудно.

– У всех у нас праздник, великий государь. Царица Наталья Кирилловна, аки плодовое древо молодое, еще сколькими наследниками тебя, Бог даст, обрадует. Цветет, благослови ее Господь, что твой маков цвет. Одно только хотел спросить у тебя, государь, для чего имя-то царевичу не по святцам избрано. Ведь по обычаю быть ему Ионой, Паисием аль Виссарионом.

– Не век же, Афанасий Лаврентьевич, старых порядков держаться. Нигде в свете христиане правила нашего былого не признают, а живут да процветают не хуже нашего. Вот и святейший благословил в честь святителя Московского Петра Митрополита наречь младенца. Будет у него наш московский покровитель. Али в честь апостола Петра – разве царского дитяти не достойно?

– Ну, если святейший…

– Он и есть. А мальчишечка крепонький такой, не плачет, по ночам славно спит – кормилица не нарадуется. А уж как у матушки родимой на руках, ровно солнышко ясное. Все никак у царицы его не отнять – сама с ним по целым дням агукается. Я старших своих ровно не примечал, а вот Петрушу все тянет поглядеть. Себя иной раз не узнаю.

– Порадуйся, порадуйся, великий государь. В радости-то такой греха нет. Трудов у тебя всяческих не счесть, иной раз передохнуть куда как нужно.

– Спасибо тебе, боярин, на добром слове. Только теперь о делах давай. Никак, об армии толковать ты хотел.

– Хотел, великий государь, не хотел, а решать надобно. Цинга у нас стрельцов косит. Того гляди, службу нести будет некому.

– В каких же краях это, Господи?

– В приволжских, государь.

– Нешто запасов съестных там мало? Места богатейшие.

– Были, государь, то-то и оно, что были. За время Стенькиной смуты земли лежат непаханные, несеянные. В поле работать некому. Появится крестьянин, сей час разбойники либо самого в отряды свои заберут, либо лошаденки лишат. А коли что и вырастало, все едино отымали до последней крошки. Вот теперь и беда.

– А лекари что говорят?

– Одно, мол, спасение вершины сосновые в вине мочить да и пить. Большое от них облегчение бывает. Хуже-то всего в Астрахани – князь Яков Никитич, со слов своих лекарей, о том же просит.

– Лекарей-то хватает?

– Покуда хватает.

– Когда при Аптекарском приказе школу лекарскую открывали, без малого двадцать лет тому, по-настоящему выучить не сумели: в армию пришлось, в полки досрочно выпускать. Им бы лет семь науку постигать, а тут за 4 года. Не дело это, да теперь уж не переправишь.

– От цинги, великий государь, никакое лекарское искусство не спасет. Ежели дозволишь, можно князю Голицыну в Казани приказать бочек двести изготовить, да из Нижнего Новгорода – сотню, глядишь, астраханцам и полегчает.

– Быстро ли сделают?

– Как приказать. Если строго, быстрехонько обернутся.

– Так распорядись, Афанасий Лаврентьевич.

– Хорошо бы там еще в митрополитах Иоаким Савелов был. Сам воевал, воинские нужды куда как знает.

– Так его же в Новгородские митрополиты поставили.

– То-то и оно. А жаль. Большая бы от него помощь да поддержка Якову Никитичу была.

29 июля (1672), на день памяти преподобных Космы и Константина Косинских, Старорусских, и мученика Каллиника, назначена мамкой к царевичу Петру Алексеевичу вдовая княгиня Ульяна Ивановна Голицына.

– Никак, третий день тебя не вижу, царевна-сестрица Марфа Алексеевна. Не прихворнула ли?

– Бог миловал, Софьюшка. Над переводом сижу.

– Переводом? Каким, сестрица?

– Да вот фацецию ляцкую перевожу, такую утешную, что иной раз от смеху не удержишься. Отец Симеон все учит, чтоб слова попроще находить: не как книги ученые пишут, а как мы на каждый день толкуем.

– А мне напротив – присоветовал тон высокий держать.

– Так у тебя же пиеса, а у меня без малого присказка.

– Не прочтешь ли, царевна-сестрица? Ты ранее моего на ляцком наречии толковать стала. Поучусь хотя.

– Есть ли чему учиться, не знаю, а слушать слушай.

«Некий крестьянин порешил отдать сына своего обучаться книжной премудрости в одну из краковских школ и положил на то немалую сумму. Однако сын его, в праздности пребывая, предпочитал языку латинскому язык рюмочный, и так этой страсти предался, что все деньги, отцом данные, истратил да захотел и еще некоторую толику получить. Отец, хотя и простой человек, подумал: „Дал я ему много, а он еще просит. Только будет ли прок от таких больших денег?“. Но, не владея языком латинским, не знал, как проверить, чему его сын все-таки выучился.

Однажды довелось ему копать навоз – гной, по-нашему, а сын стоял около да дивился трудам его. Отец и спроси: „Како вилы по латине, како навоз, како телега?“. Сын отвечает: „Отче! вилы по латине вилатус, гной – гноатус, воз – возатус“. Отец, хотя и не знал латыни, сразу уразумел, каково его сын в школе учится. Ударил он его вилами по лбу, дал их сыну в руки и сказал: „Отселе здесь будешь учиться вместо школы. Возьми вилатус в рукатус и клади гноатус на возатус“. Да, не скоро станет философом тот, кто сердцем прирос к сохе!».

– И впрямь утешная сказочка. При желании так и разыграть ее на голоса, аль как пиесу представить можно.

– Тебе, Софьюшка, все театральное действо снится.

– Веришь, царевна-сестрица, с тех пор, как в первый раз у батюшки увидала, все самой сочинить хочется. Я уж и в виршах пробовала. Сама знаешь, отец Симеон за вирши меня хвалил. А у тебя и клавикорты открыты. Играли ли?

– Да Гутовской новые сочинения принес – государю-батюшке ими поклонился. Батюшка мне и переслал.

– Понравились ли?

– Ляцкие больше по душе.

– Миколая Зеленьского любишь, знаю.

– А слыхала, персидские купцы по всей Москве рыщут – приторговать органы хотят. Такое им от шаха поручение. И чтоб денег не жалеть.

– Так ведь государь-батюшка шаху послал органы, и какие преотличные. Одна резь чего стоит. Сказывали, уж так доволен был шах, так доволен.

– Да вишь ты, одного органа мало показалось, а другой батюшка Гутовскому строить не разрешит. И тут в них нужда превеликая. Купцам поручение потаенное было, да нешто такое дело в безвестности устроишь. Они еще по незнанию не к Гутовскому в мастерские пошли, а в Немецкую слободу.

– Это с чего же в Немецкую, когда там отродясь органов не бывало.

– Поди, на иноземный образец. Там-то органы в церквях ихних католицких расставлены.

– Неужто в церквях? Что ж, они под музыку молятся, что ли?

– Не под музыку, а вперемежку с музыкой. Как в нашей православной церкви – вперемежку с певчими. Только у них могут под органы и молитвы петь.

– И красиво получается?

– Отец Симеон сказывал, куда как красиво. Только по православному канону нельзя так. Не положено.

– Вот, поди, боярыня Морозова взъярилась бы!

– Не любишь ты ее, Софьюшка.

– Не люблю. Грамоты толком не знает, а туда же, богословием заниматься задумала. Все от спеси боярской!

– А коли привыкла попросту?

– Так что ж, ради привычки на дыбе висеть? Нет, царевна-сестрица, за привычки люди на плаху не идут, за спесь да норов свой боярский – другое дело.

– Подумай только, Софьюшка, какие Федосья Прокопьевна мучения терпит. Каждодневно ведь пытают, мученицу.

– Пусть пытают. Она государевой власти супротивница не хуже Стеньки.

– Да полно тебе, полно, не поминай всуе проклятого. Его да с боярыней равнять!

– Не знаю, Марфа Алексеевна, а по мне, как ни бунтуй против власти государевой, все равно врагом будешь и пощады тебе быть не должно. Много ли от боярыни государь-батюшка хотел: лоб по-человечески перекрестить. Велика трудность! Ан в мученицы записаться решила. Ее дело! Ты гляди, в Новодевичьем и то держать ее не стали – народ валом валит на новоявленную преподобную посмотреть, мученице поклониться. До чего дошло: с утра до вечера, что в праздник, что в будни по Чертопольской улице чисто крестный ход. Старый, малый, здоровый да увечный – все в обитель ползут. Теперь на Ямском дворе, чай, толковища не устроят: стрельцы враз разгонят. Прав преосвященный – чуть не каждый раз государя-батюшку молит-просит из Москвы баламутную забрать. Правда, нет ли, а по теремам слух пошел, государь-батюшка в Боровск ее сослать приказывает. Заточить там вместе с княгиней Урусовой…

– Ну да Бог с ней, с Морозовой. Нам с тобой, Софьюшка, не сегодня-завтра у гроба стоять: царевна-тетушка Анна Михайловна последние часы доживает. Арина Михайловна да Татьяна Михайловна в монастыре при ней неисходно. Сказывала крестная, как свечка тает. Пить есть давно перестала, еле дышит. Иной раз глаза-то откроет и опять закроет, будто смотреть на белый свет устала.

– А как хоронить-то царевну-тетушку будут – под своим ли именем, под монашеским ли?

– Какая разница.

– Очень даже большая. Сестру Анфису кто знает. Мы перемрем, никто о царской дочери и не вспомнит. Нет уж, коли мне судьба выпадет под клобуком дни свои кончать, изловчусь, чтоб на надгробном памятнике имя мое стояло: царевна Софья Алексеевна. Нет, лучше – государыня-царевна.

– Господи, о чем ты только толкуешь, Софьюшка!

– Да я так – на всякий случай. А вот что Ульяну Ивановну батюшка-государь к новорожденному царевичу в мамки взял, хорошо. Она за братцем нашим не углядела, да и тут…

– Помолчи, Софья Алексеевна. Слово – серебро, а молчанье – золото. Гляди, до молодой царицы дойдет – государь-батюшка не помилует. Хотя и вправду сказать, не пойму, чего это вера Ульяне такая, да и молодая царица не воспротивилась.

– Может, не знала.

– Это в наших теремах-то?

– Тогда государя-батюшку решила лишний раз не огорчать. Хватит ей, что с нами воевать собирается.

– Думаешь, собирается?

– Как иначе. Все исподлобья глядит, косится. Выкинула бы всех нас из дворца, коли б ее воля.