Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

– Неужто надежду имел, что государь к нему придет?

– Али его к себе призовет. Ромодановский сказывал, видно было, что святейший и на это согласен.

– А государь что, как Ромодановский ему все доложил?

– Плечиком, сказывает, повел да князя за службу поблагодарил. Князь Юрий растерялся весь. Спросить у государя об ответе боится, идти ли обратно во храм – не знает.

– Так и не пошел?

– Не пошел. Позже уж ему рассказали, что святейший часа два в алтаре ответа царского ждал. Не дождался.

13 июля (1658), на день празднования иконы Божией Матери, именуемой «Троеручица», патриарх Никон уехал из Москвы в Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь. Перед отъездом патриарху в царском приеме было отказано.

– Ладно ли вышло, Господь один ведает. Не преступил ли я черту власти, мне положенной? А коли преступил – обидел преосвященного? На церковь святую руку поднял? О, Господи…

– Дозволишь ли войтить, государь?

– Ты ли, Борис Иванович?

– Я, я, государь. Прости, что по старой памяти без доклада. Может, теперь честь такая не по мне, да больно потолковать с тобой хотел. Прости стариковское нетерпение!

– Что ты, что ты! Как это дядьке царскому у дверей царских стоять. А что давненько с тобой не толковали, сам виноват, боярин Морозов: не заходишь, теремов сторонишься.

– Не сторонился, когда полезен тебе был, государь, сам знаешь. Да что о старом толковать – день нынешний заботит, ой, заботит.

– О чем ты, Борис Иванович?

– О преосвященном, государь. Слыхал, уехал он в свой монастырь гневен. Слова всякие грозные говорил.

– Какие, Борис Иванович? Не докладывал мне никто. Нехорошо-то как, вот нехорошо.

– Из-за того и пришел, государь. Чай, нрав твой кроткий едва не с пеленок знаю. Сейчас ты раздосадовался, сейчас всю вину на себя возьмешь. По доброте душевной за обиду казниться станешь.

– Справедливости ищу, Борис Иванович.

– О чем ты, государь? Какая такая людская справедливость, когда о державе печься надобно. Вот и тут, не дай тебе Господь патриарха обратно вернуть да еще перед ним и покаяться.

– Да я и не думал.

– Сегодня не думаешь – завтра подумать можешь. Нельзя, государь, нельзя его ворочать. И так сколько бед Никон натворил, какой ущерб власти царской нанес. Ты только слова его припомни: священство царства преболе есть! Мол, патриарх есть образ самого Христа и потому другого законоположника государство знать не может. Никто его судить не может: ни миряне, ни сами епископы, разве что Собор вселенских патриархов. Поди ты их, вселенских, собери да с ними потолкуй! Неужто забыл ты, как Никон против твоего «Уложения» восстал? Неужто жалоб его не помнишь, мол, государь расширился над церковью и весь суд на себя взял? А кому, акромя государя, суд в державе вершить? Кому, скажи, чтобы порядок да единство были? Да и если разобраться, чего Никон воевал. О вере думал? Сам рассмотри, государь, сам умом своим государским пораскинь – ведь одних благ материальных добивался. Там монастыри, там деревни, там пахотных земель клин – глазом не окинешь. Патриаршью свою область расширил, только руками разведешь. В вотчинах своих себе же все церкви приходские подчинил, такой ругой обложил, попишки ни охнуть, ни вздохнуть не могут. Хуже последнего крестьянина живут, в иных местах и вовсе от голода примирают.

– Полно, полно, боярин, кто же, как не Никон, о приходском священстве мне доносить стал, о добре их печься?

– На словах, государь, только на словах! На деле, гляди, скольких попов священства лишил! На Спасском крестце, у твоих же кремлевских ворот, толпы несметные запрещенных попов стоят. Ведь жить им, государь, надо! Да не одним – у каждого семьишка, детишек по лавкам не счесть.

– Владыка толковал, что для единого порядка богослужения и строгость можно применить.

– Так не Господь же он Бог, чтобы живота священство лишать. Ну, там наказал, как у них положено, чего запретил, чего объяснил, да и отпусти душу на покаяние, ан нет, чего удумал – своих стрельцов да подьячих, чтобы за попами следили, ругу с них в срок собирали, поборами донимали. Не иначе Господь простер над тобой длань свою, что Никон сам титула великого государя от тебя не принял.

– А пользоваться им стал!

– Видишь, государь, видишь: тогда одна у него игра была, теперь другая. Теперь и рад бы былое вернуть, да поздно. Что я говорю! Дай Бог, чтоб поздно было – теперь все от тебя, государь, зависит: не смягчишь своего сердца, по справедливости рассудишь, на своем стоять будешь – большое облегчение государству сделаешь.

– Полно, Борис Иванович, какому государству – разве что боярам да церковным чинам.

– Нет, нет, государь, может, еще смуту в народе остановишь. Ты и то, государь, в расчет возьми, людишки в толк не возьмут, что Никон менять задумал, почему их отцов духовных лишил. Если кто в своем приходском попе и сомневался, теперь его сторону всенепременно примет – за мучения его, за невинное претерпение. Нешто ты людишек наших не знаешь? И еще тебе, государь, скажу: не праведный гнев Никоном руководствовался. Кабы праведный, кабы от сердца, прямо из собора бы и уехал куда глаза глядят. Разве не так? Ан нет, в самом соборе сколько часов милости твоей ждал, а там еще на своем дворе на трои дни задержался: не пришлет ли царь извинений, не опамятуется ли, Господи прости!

– Уймись, Борис Иванович. Высказал, что на сердце лежит, и будет. Большой грех на душу берешь так-то преосвященного судить. Наверно, и я тоже.

– Прости, государь, только дай последнее слово молвить. Помнишь, как в последнюю моровую язву Никон в Вязьму выехал, народ московский на произвол судьбы покинул? Как он Священным Писанием в грамотке своей доказывать стал, что бежать от бедствия, хотя оно самим Господом ниспослано, нет греха? Нешто простил ему это народ-то?

– Твоя правда, не бывало такого ранее. Только если рассудить…

– Не гневайся, государь, на старика, только пришла пора власть царскую во всей ее силе снова представить. Бог с ним, с другом твоим собинным. О престоле подумай, Алексей Михайлович, о самодержавии, что отец тебе завещал!

14 августа (1658), на память пророка Михея, подьячему Ларке Александрову за то, что пропустил в грамоте полный государев титул, было велено учинить у Разрядного приказа наказанье – бить кнутом.

– Велел, великий государь, напомнить тебе, чтоб Ивану Гебдону спешно отписать.

– Вот и пиши. Про чеканные кубки. Чтобы десять штук больших с кровлями чеканных привез. На кровлях бы у кубков травы с разными цветами, с орлами, с мужиками да головами, а в поддонах также травы и звери, и птицы, и мужики. Про хрустальную посуду ничего Иван не пишет?

– Как же, как же, государь. Пишет купчишка, что отправил веницейских поставцов узорных с судами и скляницами десять сундуков.

– А поставцы какие?

– Из грамотки немного выразумеешь, разве что чеканные да резные.

– Вот и ладно. Сегодня же и отправь. Скорее придут.

– Не сомневайся, великий государь: в одночасье отошлем. Тут еще от боярина Ивана Андреевича Хованского [47]47
  Иван Андреевич Хованский(?—1682), за болтливость прозванный Тараруем (Пустомеля), начал службу в царствование Михаила Федоровича. Участвовал в войнах с Польшей, Швецией, Турцией. Поддерживал старообрядцев. Пытался использовать стрелецкий бунт 15 мая 1682 г., чтобы стать регентом. Движение стрельцов во главе с Хованским, получившее в исторической литературе название «хованщина» было подавлено Софьей. Казнен вместе с сыном Андреем.


[Закрыть]грамота пришла победная. Разбил он со своим отрядом под городом Гдовом графа Магнуса де Лагарди. Как есть победа полная.

18 ноября (1658), на день памяти мучеников Платона, Романа диакона и отрока Варула, царица Мария Ильична родила царевну Екатерину Алексеевну.

На дворе боярина Морозова Глеба, что на Тверской, суматоха. Возок боярский у крыльца. Ездовые коней разбирают, перекликаются.

– Никак не ко времени я приехала, невестушка Федосья Прокопьевна? [48]48
  Федосья (Феодосья) Прокопьевна Морозова, урожденная Соковнина (1632–1675) – ярая сторонница протопопа Аввакума. Возвратившись в Москву после сибирской ссылки в мае 1664 г., Аввакум нашел приют в ее доме, в дальнейшем они переписывались. За отказ примириться с официальной церковью в 1671 г. арестована вместе с сестрой княгиней Евдокией Прокопьевной Урусовой, в 1673 г. их по указу царя перевели в Боровской монастырь и посадили в земляную яму, где уморили голодом.


[Закрыть]Собираешься куда?

– Ой, матушка Анна Ильична, ты да не ко времени! Завсегда твой приезд в наш дом праздник. А тут я сама к тебе засобиралась. Надобно государыню нашу с новорожденной поздравить, так думала, может, возьмешь меня с собой в терема-то.

– Все пужаешься, невестушка, и когда только попривыкнешь.

– Да я, кажись, и приобыкла, да все перед государыниным лицом светлым как бездыханная стою.

– Не больно-то, как погляжу, Глеб Иванович тебя в люди-то пускает. Стережет молодую жену-красавицу.

– Что ты, что ты, невестушка! Не боярин не пускает, сама никуда не рвусь. Все дома лучше кажется. То делом каким займешься, то с Ванечкой поиграешь, то книжку священную возьмешь, глядишь, дня как и не бывало. Хорошо так, покойно.

– Умница ты у нас, Федосьюшка, разумница, а все, кажется, лучше бы было, кабы когда и девок сенных позвала – попеть да поплясать, с дурками бы позабавилась. Где это слыхано, день-деньской одна да одна. Нешто так у вас в батюшкином доме-то было, в соковнинском?

– Может, и не так, невестушка, да какое сравнение. Глеб Иванович человек достойный, в летах. Иной день ему неможется, иной полежать, поотдохнуть хочется. Ведь седьмой десяток разменял, тут и уважить человека надобно. А мне и с книжкой хорошо, а в тишине да спокое и того лучше.

– Тебе виднее, ласонька. А в терема ехать – вот поотдохну у тебя маленько, вместе и поедем, коли на то твоя воля. Государыня-сестрица непременно тебе велела у нее быть. Любит она тебя, Федосьюшка.

– Вот спасибо-то государыне за привет да ласку, вот спасибо! Только спросить у тебя, невестушка, все хотела, почему царевну Екатериной нарекли. Глеб Иванович говорит, отродясь имени такого в государевой семье не бывало.

– А что делать будешь? На седьмой день от рождения дитяти имена-то какие пришлись. Дай Бог памяти, Мастридии, Филофеи, Августы да Екатерины. Положил государь, быть дочке Екатериной.

– Ты уж прости любопытство-то мое, Анна Ильична, государь-то как дочку принял? Никак пятая царевна. Сказывали, все сыночка дожидался.

– Эх, Федосьюшка, мне бы хоть дочку Бог послал, счастливее, кажись, человека на земле не было. А государь, веришь, даже порадовался, не то что с Софьюшкой. Пироги велел отменные ставить – сама увидишь, и тебе принесут. В храме Зачатия Анны, что в Углу, в Зарядье, приказал придел в честь великомученицы Екатерины возводить.

– Хорошо-то как, Господи!

– Оттого, может, что совпало: государю о рождении царевны доложить пришли, и в ту минуту к нему гонец от енисейского воеводы Афанасия Пашкова, что город Нерчинск уже отстроил, двух лет от основания не прошло. Возрадовался государь сердечно. А Юшка-юродивый ему и скажи, что, мол, отныне имя Катерины в царствующем доме процветать станет.

Который день царевна Ирина Михайловна одна в своей палате. Никто не зайдет, да и самой видеть никого охоты нет. Только мысли одни – дотошные, тайные.

Весна ранняя пришла. Еще в апреле снег в Кремле весь сошел, разве по закоулкам дворовым найти можно. Травка проклюнулась. Почки на яблонях набухли. Птиц налетело множество: зимние еще не убрались, а вешние на пороге. По утрам ни свет ни заря гомонить начинают. Может, сад-то перед окнами палат царевен старших и невелик, зато зазеленеет – ни двора соседнего Патриаршьего не видать, ни шуму с Соборной площади не слышно. Вроде тихнет все в зелени. А когда сереборинник зацветет, и вовсе от духу сладкого голова, как в Коломенском, кружится. Пчелы жужжат – патриарх велел на верховых своих садах ульи поставить.

Весна, а в теремах, как в могиле. Сестрица Татьяна Михайловна к столу и то не каждый раз выходит. Сколько раз братцу-государю в ноги кинуться хотела, чтобы разрешил в Ново-Иерусалимский монастырь хоть на богомолье съездить. Еле удержала – акромя гнева государева, ждать нечего. Пря у государя с патриархом великая вышла. Господь им судья. Не надо бы так святейшего возносить, не надо бы и так отторгать, да не бабье это дело. Царевне, известно, тошно. Да что проку, коли бы и побывала в монастыре, преосвященному под благословенье подошла… Только сердце рвать.

А тут племяненка, царевна Анна Алексеевна, в одночасье прибралась. В день еще играла, сказывали, смеялась, к ночи полымем загорелась, да к утру и нету ее. Царица от слез опухла. В голос плачет. В каждую пору хоронить тяжко, а уж в мае-то и вовсе. Подумаешь, может, и впрямь по имени и судьба. Поначалу имя счастливое было. Всех не припомнишь, а вот если навыборку.

Десятого февраля – поминание благоверной княгини Анны. Свицкая королевна, супруга великого князя киевского Ярослава. Мощи открыты в Новгороде Великом, в Софийском соборе. Перед кончиной схиму приняла под именем Ирины. У другого князя Киевского Всеволода I от дочери императора Византии Константина – княжна Анна, Владимира Мономаха сестра. В Киевском соборе Андреевском постриглась. Да вот хотя бы только что к лику святых причислили княгиню Анну Кашинскую. Дочь князя Ростовского Дмитрия Борисовича, супруга Тверского князя Михаила Ярославича. Как супруг мученическую кончину принял, тоже постриглась и к сыну в Кашин переехала, оттуда и Кашинская.

А вот при государе Иване Васильевиче все ровно переломилось. Дочку первую – сына-то сколько лет ждали! – Анной нарекли, не жилицей на свете этом оказалась. В младенчестве скончалась. Иван Васильевич, как ни грозен, все о Аннушке мечтал. От второй супруги, черкасских князей девицы, семерых дочек имел – ни одна не выжила. Правда, нет ли, четвертую супругу будто бы по имени брал – Анну Ивановну Колтовскую. Только не лежало к ней сердце – в монастырь насильно постриг. Новую Анну взял – из Васильчиковых, и снова в монастырь. А дочек, что на свет приходили, всех Аннушками называл. А вдруг и впрямь зло какое на имя накликал! Что уж теперь гадать. Дал бы Господь судьбы да здоровья Марфиньке. Уж такая разумная, такая понятливая. Читает, что твой дьячок – все к книжкам тянется. На клавикордах учиться стала. Про историю расспрашивает. Поди, каждого князя в роду наизусть знает, когда родился, с кем сражался, чем в делах прославился. Мальчиком бы ей родиться, и судьба бы к ней подобрей была. На отпевании к гробику сестрицыному подошла, долго смотрела, потом ввечеру спросила: отчего сестрица улыбается. Умерла, больше жить не будет, а улыбается – разве так быть может? Как младенцу объяснить, что от иной жизни и смерть в радость, только бы ей, дочке крестной, никогда такого не узнать. Сохрани, Господи, и помилуй!

7 декабря (1659), на память преподобного Нила Столбенского и святого Амвросия, епископа Медиоланского, царь Алексей Михайлович выходил за Калужские ворота встречать рать боярина князя Алексея Никитича Трубецкого и образ Спаса, который был с войском в походе на юге. После встречи шествие тихим шагом с пением направилось в кремлевский Успенский собор для участия в торжественном молебне.

Никогда б не подумать, что новогодье нынешнее к такому празднеству приведет. Где там! Хоть Федор Федорович князь Куракин и отбил от Лохвиц отряды Ивана Выговского, [49]49
  Выговский Иван Евстафьевич(?—1664) – гетман Украины (1657–1659) после смерти Богдана Хмельницкого, заключил Гадячский договор 1658 г. о передаче Украины под власть Польши. Вел переговоры и с турецким султаном о подданстве Украины Османской империи. Пытаясь изгнать из Киева русское войско, потерпел неудачу. В 1659 г. нанес поражение русским под Конотопом.


[Закрыть]а все сила у поляков была великая. Оно верно, что и князь Иван Андреевич Хованский разбил поляков Воловича у Друи, да пал на поле брани боярин Семен Романович Пожарский. В битве под Конотопом.

Вот и пришлось по крымским вестям и в Москве спешно Земляной город делать да по городу острог городить. Работы невпроворот. При государе Федоре Иоанновиче, когда в первый раз деревянный город округ Москвы рубили, тоже спешить приходилось. Не зря его Скородомом в народе и назвали. Стена на пятнадцать верст, башен одних без малого шестьдесят, из них дюжина воротных. Высота стен немалая – по две с половиной сажени – без лестниц приставных не перемахнешь. Да что толку – в Смутное время все сгорело. Батюшка велел на их месте вал земляной насыпать, округ ров глубокий выкопать. Незадолго перед кончиной и ограду деревянную поставил. Строить – не строить, а чинить все пришлось. Спасибо, плотницкие мастера умелые оказались. Все к сроку справили, а Серпуховскую да Калужскую башни каменщики вывели – больно сторона опасная. Слава Те, Господи, обошлось.

А Семена Романовича жалко. Другого такого полководца поискать. Хоть в плен его под Конотопом и захватили, при допросе самому хану в глаза плюнул. За то и головы лишился. Княгинюшку свою Авдотью Васильевну осиротил. Деток нету. Каково ей век одной доживать. Назарыч сказывал, заперлась в своем Ховрине, акромя сестер Аксиньи да Афимьи, видеть никого не хочет. Во дворец звал к царице – хворостью отговорилась. Любила, знать, своего соколика. Вон о нем какую песню уже сложили – Назарыч сказывал:

 
Как два ясныя соколы
В чистом поле слеталися,
Съезжались в чистом поле
Пожарской-боярин с татарином,
Помогай, Бог, князю Семену Романовичу Пожарскому!
Своей саблей вострою
Он отводил востро копье татарское
И срубил ему голову,
Что татарину-наезднику…
 

Славная песня, ничего не скажешь. Только не сумел Алексей Никитич Конотопа взять. Никакая осада не помогла. И конца войне этой не видно.

20 января (1660), на память преподобного Евфимия Великого, родилась у царя Алексея Михайловича дочь царевна Мария Алексеевна.

Февраль (1660) – в Москве был созван собор для решения вопроса о патриархе.

– Видишь, великий государь, весь Собор, как один человек, порешил Никона патриаршьего сана лишить. Нонича, кажись, каждый уразумел, сколько вреда гордыня его принесла. А ты будто и не рад вовсе. С твоих же государевых плеч обуза спадет. Давно пора! Больно милостив ты у нас!

– Что ж, боярин, до конца приговора Собора не договариваешь. Сан с себя святейший и так уж давно сложил – за митру патриаршью не держался.

– На словах, великий государь, только на словах!

– А на деле, скажешь, собор Воскресенского монастыря строил – восьмое чудо света.

– Что собор, государь, Митяй Полозов недавно оттуда вернулся, сказывает, скит себе построил – как есть второй свой дворец кремлевский. Вот и план Митяй срисовал, каково? Тут тебе и жилье, тут тебе и храмы, да сколько! В полуподвале храм на четырех столпах с четырьмя покоями жилыми, на первом этаже – трапезная да две кельи, на втором – покои патриаршьи из трех комнат и еще один храм, да на кровле – келья патриарха и звонница. Повсюду печи ценинные узорные с лежанками. Кругом роща березовая шумит. Рай да и только. Весь скит изразцами цветными изукрашен да выбелен. Да он себя, великий государь, иначе как во дворце и не мыслит. Потому Собор за гордыню его и положил лишить Никона чести, архиерейства и священства. Кабы Епифаний Славинецкий [50]50
  Епифаний Славинецкий(?—1675) – украинский и русский церковный деятель, филолог, переводчик. В 1649 г. приехал в Москву. Принимал активное участие в реформах патриарха Никона.


[Закрыть]не вмешался, все бы сразу и устроилось. Он один многих смутил – вот теперь и решай, что делать.

– А про что Епифаний толковал?

– Будто коли архиерей добровольно с себя сложит власть, нельзя, мол, его сана лишить да права по архиерейскому чину служить. На то вину доказать надо да суд назначить.

– Ну, раз правило такое…

– Да нешто ты, великий государь, крикуну такому верить станешь? Чего это он один шумит, а не все архиереи? Может, просто руку Никона держит да время тянет?

– Время-то что тянуть – все едино сана Никону не вернуть.

– Верно, не вернуть. Только он сам хочет в выборах да поставлении нового патриарха участие принимать. Неужто на то ему волю давать? Ведь опять все в свою пользу повернет – больно ловок да и Собор свой в руках крепко держит. Вон сколько соборян при себе в Воскресенском монастыре кормит.

– А что тяжба его с Боборыкиным? Как Монастырский приказ решил: кому землю присудил?

– Ох, государь, и сказать-то страшно. Монастырский приказ землю Боборыкину отказал, а Никон возьми да прокляни Боборыкина-то! Вот и поди, патриарх – не патриарх, а с проклятьем каково жить? И никакой управы на владыку нету.

– Ничего не скажешь, дело не простое, но и сплеча его не решить. Вот митрополит Газский Паисий присоветовал всем вселенским патриархам 25 вопросов про Никона послать, имени его не называя. Вроде как для примеру. Что святейшие решат, то и приму, а пока пусть живет в монастыре, лишь бы в Москву не наезжал. Видеть его не хочу, и конец.

Глава 4
Государев гнев

Двадцать третьего февраля (1660), на память Поликарпа, епископа Смирнского, и преподобного Александра монаха, начальника обители «Неусыпающих», царь Алексей Михайлович чествовал торжественным столом в Золотой палате рать А. Н. Трубецкого. Сам князь Трубецкой получил в награду шубу бархат золотой в 360 рублей, кубок в 10 фунтов, в придачу к окладу 200 рублей и прародительскую князей Трубецких вотчину – город Трубчевск с уездом.

– Потолковать с тобой, князь Алексей Никитич, решил. А в шатерную палату позвал, чтобы глаз любопытных поменьше округ было. Голова от дворцовых пересудов пухнет. Иной раз за цельный день с мыслями не соберешься – колготня одна. Беда моя – стар ты стал, князь. Погоди, погоди, сил в тебе на государские дела, может, и хватит, а в поле боле посылать не хочу. Пускай иные, что помоложе, мокнут да зябнут – ты мне в Москве нужен. Верю тебе, Алексей Никитич, как себе верю.

– Благодарствуй на добром слове, великий государь. Милостью твоею и так, аки солнцем ясным в погожий день, обласкан. Что прикажешь, все сделаю, расстараюсь.

– Знаю, знаю, боярин. Но о ратных делах наших нелегкий у нас с тобой разговор будет. Ой, нелегкий…

– О Василии Борисовиче ты, великий государь, поди, печалуешься. Не так ли? Шереметева потерять – великая беда, знаю.

– О Шереметеве потом скажешь. Ты гляди, князь, словно силы небесные от нас отвернулися. В июне Иван Андреевич Хованский Брест взял, до основания город выжег. Не успел гонец с радостным известием до Москвы доехать, другой ему вдогонку: наголову разбит боярин Чернецким да Сапегой.

– У Ляхович.

– Ну, ты все те места наперечет знаешь. Как такое могло случиться? Как Хованский промашку такую допустил?

– Грех да беда на кого не живет, государь. Не разбирался я с Хованским. Может, измена какая – среди офицеров иноземцев-то хватает. Кто больше посулит, к тому и переметнется. Одно слово – наемники. А может, амуницию во время не подвезли, пороху али еды не хватило. Войсковое хозяйство, сам знаешь, непростое. Главнокомандующему за всем уследить надобно, а людишки – людишки-то разные попадаются. Один свое дело справно делает, другой норовит и своей корысти не упустить. Там сплутует, там чего умыкнет, на что позарится.

– Ладно бы один Хованский, а Шереметев? Вот теперь и растолкуй мне как и что. Всего-то пять лет прошло, как вместе с Богданом Хмельницким Дрожипольскую битву выиграл, и какую! Врагов-то раза в два больше было.

– Значит, судьба. Здесь под Чудновом попал Василий Борисович с войсками в окружение. Восемь недель стоял, а там припасы съестные подобрались, людишки оголодали, пришлось условия мира принимать да к Путивлю отступать.

– Отступать! В плену ведь оказался!

– А тут что скажешь? Сам себя боярин в заложники до исполнения полного условий мира предложил. Только предали его – крымскому царевичу Нурадину выдали, тот боярина в Крым и увез. Дал бы Господь еще свидеться, а то…

– Отдадут крымчаки за выкуп – денег на Шереметева не пожалею!

– Да, трудно тебе без твоего любимого полчанина придется, великий государь, – ни тебе на медведя с рогатиной сходить, ни охотой потешиться.

– На все у Василия Борисовича свой час был – что на дело, что на веселье. Помню, как он еще старших братьев моих царевичей Ивана да Василия Михайловичей в последний путь провожал, у гробов их дневал да ночевал.

– Верил ты ему, великий государь, с детских лет верил, в двадцать шесть лет воеводой в Тобольск поставил. И не подвел тебя Василий Борисович, не подвел. В тридцать ты ему уже боярство дал.

– Теперь-то что проку о том толковать. Думать надо, как боярина из неволи вызволить. Хочу Василия Борисовича возле себя на Москве видеть. Верных людей хочу!

12 августа (1660), в день памяти мучеников Фотия и Аникиты, Памфила и Капитона, в Кремле перед Приказами бит батогами подьячий Котошихин за то, что в важной посольской бумаге вместо слов в е л и к о г о г о с у д а р я написал ошибкою только в е л и к о г о, а государя пропустил.

Опять боярыня от царевны Татьяны Михайловны приходила – не изволишь ли, мол, великий государь, сестрицу принять. Больно надо ей с тобой словом перекинуться. Отослал без ответа. Знаю ее речи. Наперед все знаю. Только бы Никона простил, в Москву призвал, боярским речам не верил. Да бояре-то причем? Нешто своим девичьим коротким умом уразумеет, что ни при чем здесь бояре. Никто не причем. Не хочу более спесь его видеть! Не хочу поучений слушать! Совсем забылся преосвященный. Прав Семен Лукьянович: все оттого, что Москву да государство на него оставлял. Не дело священнослужителю мирскими тяготами заниматься. Чуть не самодержцем себя возомнил. Поскорее бы все кончить – нового патриарха избрать, самого Никона подальше отослать. Вон сколько времени прошло, не ищет супротивец с государем разговору. Ждет. Не иначе ждет, когда сам к нему с повинной приду. Аль в Москву призову. Оттого и сестра покою не дает. Нашел по себе плакальщицу. Недели не пройдет, чтобы с разговором своим не объявилась. А то и вовсе удумала – в монастырь к патриарху переселиться. Спасибо, Арина наотрез отказала, да и меня упредила от безумства такого.

Все тянется, ни одна петля не рассупонивается. Как собинной друг – было время – о войне хлопотал. А теперь как ее кончать? Как? А кончать бесперечь надо – не по карману да не под силу дальше лямку тянуть. Уж на что лих на ратном поле Иван Хованский, прислал сказать, что полк самого Лисовского взял вместе с полковником. Не больно поверилось, ан и правда – другой гонец идет: Жеромский на помощь Лисовскому подоспел, ни много ни мало – двадцать тысяч ратников у Хованского побил да полонил. Польская война войной, а со шведами самое время мир заключать. Вон с марта послы за переговоры взялись, уж лето началось – толку нету. В Малороссии тоже смута. Легко ли? Казаки донские и калмыки посла своего отправили, кажись, Разина Степана, чтоб уговорил царю Московскому служить да самих казаков против крымчаков поддерживать. Выйдет толк, нет ли. Дьяки Посольского приказа сказали, будто по окончании дела непременно в Москву заедет. Будто бы мужик храбрый, хваткий, власть ему жизни дороже. А кому она не дорога? Разве что угоднику какому – не простому человеку. Повелеть наградить его, не жалеючи. Сукна на кафтан доброго – непременно. Шапку. Рукавицы. Пусть ничего не добьется – свой человек все едино нужен. А коли добьется, так и денег дать. Оно вернее будет. На одних московских далеко не уйдешь. Засиделись бояре по палатам да шатрам воеводским. Обленились.

30 мая (1661), на память преподобного Исаакия, игумена обители Далмацкой, царица Марья Ильична родила сына – царевича Федора Алексеевича.

Радость, радость-то какая! Царевич! Не быть государству без наследника. Мамки сказывали, здоровьем слаб – ровно неживой на свет пришел. Обошлось, слава тебе, Господи, – оклемался. Сам к нему на дню по два раза захаживал. Мамки мамками, да царица, поди, опять сколько недель в себя приходить будет. Немудрено, что и сынки здоровьем похвастаться не могут. А ведь под венец шла, дядька Морозов как здоровье нахваливал. Мол, сам гляди, кровь с молоком, щеки, что твои яблочки. За кровью да молоком дело не станет – на то все бабьи притирания и придуманы. Последний раз ехал мимо овощного ряду, в палатках баб с притираниями да хитростями разными видимо-невидимо. От сестры царица слыхала, недомогает Борис Иванович. Кто знает, может, срок его пришел. Свое пожил. Послать надо осведомиться. Обиду на питомца держит. Тут уж что поделать: без обид простому человеку не прожить, а царю и подавно. Меньше бы с тестюшкой богоданным хитрили, о карманах своих заботились. Думали, век государь под их дудку плясать будет. Ошиблись. А все равно жаль старика. Коли и не больно верно служил, к чужим не перекидывался.

Имя хорошее царевичу досталося – ничего не скажешь. На седьмой день от рождения память и преподобного Феодора Чудотворца, и благоверного князя Феодора Ярославича, Александра Невского брата. Главное – память деда почтить можно – с него, Федора Никитича Романова, все и началось. Великий человек был. К Федору Студиту в Феодоровский монастырь свозить его надобно – под прадедовское благословение.

21 июня (1661), на день памяти священномученика Терентия, епископа Иконийского, преподобных Юлия пресвитера и Юлиана диакона, после трехмесячных переговоров, был заключен между Россией и Швецией вечный мир, названный Кардисским, [51]51
  Кардисский мир 1661 г. заключал русско-шведскую войну 1656–1658 гг. Русское правительство было вынуждено отказаться от завоеванных в Ливонии городов – Кокенгаузена, Дерпта, Мариенбурга, Анзеля, Нейгаузена, Сыренска. Условия Кардисского мира сохраняли силу до Северной войны 1700–1721 гг.


[Закрыть] по названию местечка между Ревелем и Дерптом. С шведской стороны переговоры вел Бернтгорн с товарищами, с русской – боярин князь Иван Семенович Прозоровский с товарищами.

– Замолчи, Семен Лукьянович! Сей час замолчи! Утешать царя вздумал! Ладно, государь – может, по-твоему, государя и улестить можно. А с чем к народу, боярин, выйдешь? Как ему скажешь – сколько лет воевали, муку какую да испытания приняли, и все впустую? Нет у России ни земель, ни крепостей, ни воинов крепких: все привиделось да и рассеялось! Договорился боярин Прозоровский – ничего не скажешь! Измена это, измена!

– Государь, великий государь, не дай себя понести гневу! Прозоровского-то что винить. Да, три месяца со шведами толковал. Да, выгоду российскую соблюсти хотел. А кругом что делается? Ляхи в наступление пошли? Сил каких понабрались! Неужто Хованского в трусости заподозришь? Только с Лисовским справился, ан Жеромский на пороге. Воевать на три стороны, государь, еще никому не удавалось – ведь крымчаки тоже о себе напомнили.

– Без тебя, Семен Лукьянович, знаю. Но чтоб такой вечный мир! Вечный, слышишь?

– Оно, государь, вечно одно Царствие Небесное, куда ты внидешь с кротостью своею да справедливостью. Еще ад кромешный, которого нам, грешным, не миновать. А в жизни государственной ничего вечного не бывает. Слова одни. Сегодня вечный, завтра – о нем и думать забудешь. Силенок бы, великий государь, подкопить, вот что.

– Пустого, Семен Лукьянович, не мели. Известно, в земном бытии человеческом о вечности думать не приходится, да только сам сочти: сколько городов завоевали в Ливонии, все обратно возвратили – Кокенгаузен, Дерпт, Мариенбург, Анзль, Нейгаузен, Сыренск, да ведь еще и со всем, что в городах этих взято было. Да еще поставить в те города сколько!

– Что верно, то верно, – десять тысяч бочек муки и пять тысяч бочек ржи. Так зато, великий государь, теперь можем свободно торговые дворы держать в Стокгольме, Риге, Невеле и Нарве.

– Зато! А шведы – в Москве, Новгороде, Пскове и Переяславле! Нешто надо было столько крепостей воевать, чтоб потом эдак-то разменяться! И молиться-то они по-своему свободно могут!

– Сам же ты, великий государь, говорил, что веру отцов не судят. Как же им отческим порядкам изменять? Негоже. А вот церквей строить им нельзя. Разве не так? Теперь гляди, послы российские отныне вольны через земли свицкие проходить без помех.

– А шведы через наши.

– Что ж тут дурного? Лишь бы к дружественным народам направлялись, с миром да по торговым делам. Сам же ты, государь, всем подданным своим разрешил, кто куда захочет, за рубеж торговать да учиться ездить. Ведь разрешил же? И воеводам строго-настрого наказал, чтоб препятствий никаких не чинили. Чем же здесь ты недоволен?