Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

21 августа (1656), на день памяти преподобного Авраамия Смоленского и преподобного Авраамия Трудолюбивого Печерского, царь Алексей Михайлович пришел под Ригу, остановившись от города в 5 верстах.

5 октября (1656), на день памяти святителей Петра, Алексея, Ионы и Филиппа митрополитов, и Ермогена, патриарха Московского и Всея России, чудотворцев, царь Алексей Михайлович из-за измены немецких офицеров, служивших в русском войске, вынужден был отступить от Риги и направиться походом в Москву.

31 октября (1656), на день памяти преподобных Спиридона и Никодима, просфорников Печерских, в Полоцке застала царя Алексея Михайловича весть об избрании его королем Польским и Великим князем Литовским, [39]39
  Речь идет о русско-польской войне 1654–1657 гг., в ходе которой было заключено перемирие, после того как в 1655 г. против Польши выступила Швеция. За признание царя Алексея Михайловича наследником польского престола Россия заключала с Польшей союз против Швеции.


[Закрыть] о чем им была немедленно послана весть к царице, царевичу Алексею Алексеевичу и патриарху Никону через боярина Семена Лукьяновича Стрешнева.

– Ты что ж, боярин, волю свою творишь, не судом поступаешь?

– О чем ты, владыко?

– О том, боярин Стрешнев, что с вестью государевой радостной тебе к патриарху явиться надобно было, а уж потом к царице? Али сам государь тебе порядок такой наказал?

– Зачем государь. Я, владыко, не первый десяток лет землю топчу, не первый и во дворце бываю. Мне ли не знать, что за государем черед государыне честь отдавать, а уж потом всем прочим. Испокон веков так было.

– Всем прочим? Это как же понимать тебя, Семен Лукьянович? С кем же это ты владыку духовного смешал? Как посмел? Ужо государь возвратится!

– Бог даст, счастливо возвратится, тогда пусть мой государь меня и судит, коли в чем оплошал. Только, Господи прости, свои порядки ты, владыко, заводишь, свои – не те, что от патриарха Филарета положены были. Хоть князя Никиту Одоевского спроси, каждый царский гонец от царя царице Евдокии Лукьяновне кланялся, а уж потом патриарху. Так-то!

– Ишь, как заговорил, боярин! Родством своим кичиться вздумал! Откуда смелости такой, не по чину, набрался! Супротив отца духовного, супротив церкви святой бунтовать вздумал! Не пройдет это тебе, николи не пройдет! То-то, гляжу, вы там с Трубецким да Одоевским по углам шептаться стали, друг к дружке еще когда зачастили. Не надейся, боярин, что Никон с места своего ради тебя да дружков твоих сойдет. Даром, что ли, государь в ноги Никону кланяется на богослужении каждом? Не было, говоришь, такого порядка? Значит, будет, боярин! Навсегда будет. Мое слово крепкое!

Глава 3
Ссора

Четырнадцатого января (1657), на день Отдания Богоявления, царь Алексей Михайлович вернулся из похода в Москву.

Устал. Что ни говори, устал. И то верно, не так возвращаться думалось. А все из-за слухов. Ведь под Ригою стояли. Взяли бы город, не иначе. Откуда только вести пришли, будто король свицкий Карлус X [40]40
  Король свицкий Карлус X– шведский король Карл X Густав (с 1654–1660).


[Закрыть]на Ливонию походом пошел. Осаду тотчас снять пришлось, да к Полоцку отступить, перемирия ждать. Хорошо еще поляки Московского царя на своем престоле видеть пожелали. Святейший больше всех рад – ему война горше других далась. Вот, мол, государь, сам плоды ратных дел российских видишь. Дал бы Бог все к благополучному свершению довести, а то не ровён час… На бранном поле не то, что во дворце патриаршьем. Прав князь Никита Иванович: отсюда о войне судить – все равно что в тавлеи [41]41
  …в тавлеи играть – т. е. в шашки.


[Закрыть]играть. Не страшно, да и не ущербно. Ни о ком из воевод плохого слова не скажешь, ни в чем не упрекнешь: и храбры, и расчетливы, и в воинском деле сызмальства – толк знают. А ведь, как один, твердят: не нужна эта война. Как оно в жизни выходит: дух воинственный у преосвященного, не у воевод. Видно, расчет иной. Кто прав, еще рассудить надо.

Да, мальчик тот с ума нейдет. Как его по имени? Не Тарасий ли? Из Осипова монастыря. Ничего бы о нем не узнал, кабы своими глазами похорон в Чудовом монастыре не увидел. Удивился – плакальщиков никого, да и дело в сумерках. Спросил – преосвященный осердился, пустое любопытство будто. Ответил с гневом: дела церковные – не царские. Мол, послушник один. На том и разговору конец.

Оно и поверил бы, забыл, да что-то за сердце взяло. Может, гробик махонький. Дмитрий припомнился. В теремах царица, как сказал, в слезы: изломал, говорит, мальчонку старец в Осиповом монастыре. До смерти изломал. Много ли семилетнему надо. А в Москву потому, мол, святейший привезти велел, что из обители его вроде как живого еще забирали. Это уж в Чудовом здесь обмыли и в гроб положили. Тарасий… Надо на помин души денег послать, да не осерчал бы совсем собинной друг. И так душой покривил – правды ни монахам, ни мне не сказал. Бог с ним! Душенька детская ангельская, и так в рай сразу пойдет.

Одно нехорошо – Иосифо-Волоцкая обитель. Сколько в ней святых людей заточено было, сколько мученическую смерть приняли. Царь Иван Васильевич самого митрополита Даниила в обитель сослал. И Максиму Греку там побывать довелось, и государю Василию Ивановичу Шуйскому. А тут – дитя малое, ни в чем не повинное.

А забот-то по Москве сколько! В Иосифо-Волоцкую обитель непременно на богомолье съездить надо, мощам преподобным Иосифа Волоколамского и Серапиона поклониться. Царица все про Звенигород поминает. Ее правда, краше места на земле нету. Рящев сказывал, таково-то хорошо все там строится! Стены с башнями из кирпича. Отличный мастер Шарутин. Городовую стену Троицкого Калязинского монастыря вывел – загляденье, и в Звенигороде потрафил. Семь башен: шесть граненых, над Святыми воротами – Красная, квадратная. Кровли шатровые. Три яруса боя – не хуже наших кремлевских. Боевой ход на поддужках да под тесовой кровлей. Какую хошь осаду выдержат!

Игумен за всем досмотрел. Царский дворец. Царицыны палаты – они понаряднее. Одно крыльцо на кубышках чего стоит. Поразмыслив, и второй этаж повелел прирубить. Деревянный. Для опочивален – царицыной да детских. В дереве не то что в Москве, а и там спать куда лучше. Здоровее. Царице и семи палат достанет, зато царских целых четырнадцать. Мастер Шарутин хотел и второе жилье в государевых палатах возводить. Пока незачем. Главное – большую столовую палату для приемов спроворили. Тоже есть чему и москвичам и иноземцам подивиться. На белокаменных подвалах, на высоком подклете – для поварни да кладовых, а как же! Вход один чего стоит! Шарутин измыслил: по широким каменным ступеням, через звонницу – трехъярусную, с трехшатровым верхом. Сама трапезная под сводами, да не на один столб, а на два. На втором ярусе – храм Божий. Башенка часовая пристроена. Поди, град Китеж красивей не был. Да вот часу нету в свое удовольствие царское пожить. Видно, и царице по сердцу пришлось. Ну, она-то, смиренница, и просить не станет. Иной раз глаза вскинет, ровно просит, только и всего.

Коли сравнить новую Столовую палату со старой трапезной, что у Святых ворот, сразу видать – далеко государство Московское шагнуло. Далеко! Старую-то отец государя Ивана Васильевича, Василий III Иоаннович ставил. Подклет кирпичный, пол тоже. В ней и службы церковные совершались. Еще с Соломонией Сабуровой [42]42
  Соломония Сабурова– жена Василия III с 1505 по 1525 гг. В 1525 г. была насильственно пострижена и сослана в монастырь в Суздале.


[Закрыть]великий князь туда приезжал. Только и красоты, что ценинными плитами обложена, а так и тесновата, и низковата. Одно слово – не царская. Спросить подьячих Каменного приказа, как дела обстоят с братскими кельями. Чтобы о них, не дай, Господи, не забывали. Ни-ни.

Время-то, может, для Саввино-Сторожевского монастыря и нашлось – собинной друг недоволен. Дескать, далеко от Москвы. Не след государю от столицы удаляться. И так, мол, много времени в походах на чужбине проходит. Оно, если рассудить, так и есть, да снова бояре воду мутят. Князь Алексей Никитич в гневе такое сказал! Не о делах твоих, государь, преосвященный печется – о себе одном заботится. Чтобы ты под присмотром его каждый час оставался. Не ехать же ему за тобой в Звенигород! Ему лучше, коли ты в походе, а уж коли вернулся, шагу бы без ведома его ступить не мог. Сестра Ирина Михайловна тоже, не иначе, как с досады, бросила: государь ли ты, братец, али патриарший послушник? Гляди, как бы тебя, как отрока осиповского, святейший не изломал. Баба-баба, а по нраву быть бы ей воеводой.

30 апреля (1657), на память Обретения мощей святителя Никиты, епископа Новгородского, патриарх Никон ходил на Воробьеву гору, где заложил в селе Красном патриарший двор. На закладке двора, обок государева терема, присутствовал приехавший по случаю торжества из Москвы царь Алексей Михайлович.

– За великую честь, что сестру навестить решил, спасибо тебе, государь. Великое спасибо!

– Никак все досадуешь, Аринушка? Будто сама не знаешь, с кем мне еще в семействе нашем по душам потолковать.

– У тебя, государь-братец, царица есть, да и наставник духовный от себя ни на час не отпускает. Чего уж обо мне-то, царевне, говорить!

– Полно, полно, Аринушка, я к тебе за советом, а ты…

– Прости, государь-братец, прости ради Христа. Нрав у меня, сама знаю, нелегкий – не могу не попенять. Да и с тобой куда как редко вижусь. Иной раз, думается, не узнать могу. А вот возьми, с той же сестрицей нашей младшей…

– С Татьяной Михайловной? Захворала, что ль?

– Бог миловал. Да вот, вишь ты, в монастырь Ново-Иерусалимский зачастила.

– Как зачастила? С тобой да царицею, верно? Хотя царица, и правда, там не бывала. Значит, с тобою?

– То-то и оно, что сама. Уговоров никаких слушать не хочет. Мол, благословил святейший, и вся недолга.

– Ну, если сам святейший…

– Братец, Алексей Михайлович, да очнись ты наконец, глаза-то протри! Ведь к святейшему она и ездит! Духовный отец наш, скажешь? Знаю твои речи, все знаю! Так ведь слаб человек. Чего уж там, Татьяна души в нем не чает.

– Господи помилуй, да как ты можешь, царевна, как можешь? Помыслить о таком, и то грех великий!

– А что, грехи да беды по людям не ходят? Не ходят, братец-государь? Не о святейшем пекусь, Господь с ним, – о сестре нашей. Что же ей сердце-то себе рвать, муку такую принимать? Уж лучше сразу всему конец положить. Да и при дворе разговоров да шепотков помене станет – тоже тебе да чести твоей польза.

– Да как же я собинного друга-то ни с того, ни с сего обижу? О том подумала?

– Что хочешь придумай, волю свою покажи – царь же ты, царь! Самодержец Всероссийский!

– Нет уж, сестра, врать собинному другу не стану. Что хочешь доказывай, а душой кривить перед ним не буду. И опасений твоих принимать не хочу.

– Собинного друга пожалел, а сестры родной не пожалел, так выходит?

– Хочешь, Арина, с сестрой толковать, сама и толкуй. Мне такие разговоры не надобны. Разве что и впрямь не след царевне одной в поездку на богомолье отправляться. Ты мне лучше про другое скажи – видала ли, каких изделий серебряных аглицкий купец Иван Гебдон привез?

– Видала. Как не видать!

– Вот и выбери, что по сердцу придется, да мне наперед скажи, чего ему для тебя заказать.

– Ой, надо ли, государь-братец? Чего меня баловать!

– Чай, российская царевна, царская сестра – как иначе. Я так решил, чтобы Иван сюда мастеров серебряных дел привез – в Мастерской палате всем места хватит. Жалованья положил по десяти рублев в месяц, а купчишка заартачился. Мол, за такую цену ни один мастер в Московию не поедет.

– Это за десять-то рублев? Бога он не боится! Да за такие деньги наших артель целая соберется.

– То-то и оно, что наших. А надо, чтобы по моде европейской, как у всех остальных государей. Тут уж и впрямь раскошелиться придется.

– И что ж ты решил, государь-братец? Неужто цену набавил?

– Не просто набавил. Сказал, что и по двадцати, и по тридцати, и по сорока рублев на год не пожалею, лишь бы мастер отличный и дело свое во всех подробностях знал. Да вот еще поручений разных решил ему дать – пусть старается. Ковров стенных с травами приказал штук двадцать пять привезти. На восьми коврах еще притчи царя Константина. Эти с золотом и серебром. А на восьми, только уж без серебра и золота, притчи царя Филиппа Македонского. Веницейских товаров разных – аксамитов, атласов, бархатов.

– А лоскуты-то у него есть: из чего выбирать надо.

– Есть, Аринушка, есть, да все такие предивные. Разберись, сестрица, потешь душеньку. Может, в хрустальной посуде у тебя нужда – и ее велел из Венеции поболее привезти. Пригодится!

– Вот и слава Богу! Не все ж одному святейшему покои свои дороже царских обставлять.

– Опять ты за свое, сестра! Нрав у тебя настырный!

– Настырный, говоришь?

– Настырный и есть. Сказал я тебе, как мне собинной друг на каждый день нужен, сколь много забот с плеч моих снимает, а ты знай свое твердишь. Не показался тебе, и вся недолга! Чем свой нрав женский тешить, о державе бы помыслила.

– Ну, раз о державе, давай, государь-братец, начистоту и поговорим. Напомнить тебе хочу, сколь много бед твой дядька былой, Борис Иванович Морозов, принес. Не он ли, мало что женитьбу твою на касимовской невесте расстроил, так и с матушкиным братцем, Семеном Лукьяновичем Стрешневым, рассорил. А была ли тому причина, кроме как округ молодого государя одних своих дружков да кумовей усадить? Была? Теперь время прошло, нешто не разглядел?

– Что там былое ворошить…

– Признаться не хочешь вслух, не признавайся. А только я тебе все равно напомню.

– А я-то думал, ты Семену Лукьяновичу до конца дней своих не простишь.

– Чего не прощу? Что по батюшкиной воле ходил к королевичу в сватовстве отказывать? Да чем же Семен Лукьянович виноват был? Велел государь – пошел. Сам потом мне сказывал, как застыл королевич, ушам своим не поверил, а у Семена Лукьяновича дух перехватило – так племянненку жалел. Прощального столованья не было после батюшкиной кончины – сам королевичу все запасы и вино на дом доставлял. Да и мой подарок прощальный кстати…

– Твой подарок? Да быть того не может?

– Почему же не может, государь-братец? У нас с королевичем распри никакой не было. Не наша вина, что дело не сладилось. Вот я ему на память образок святой Ирины и отправила – пусть удачу приносит. Да не о том толк. Ты вспомни, государь, как в день венчания на царство Семену Лукьяновичу должность кравчего доверил с путем – со всеми доходами по должности, да еще отдал в пользование город Гороховец. Полугода не прошло по вестям, что хан Крымский на Москву пошел, во Мценск его направил в помощь главному воеводе Алексею Никитичу Трубецкому.

– Тут и вспоминать нечего – все ровно вчера было.

– Значит, и гнев свой помнишь на Семена Лукьяновича.

– Какой гнев? С чего бы?

– Э, братец, хоть и не сидит царевна за царскими столами, а слухом земля все равно полнится.

– Нешто плохо себя боярин в деле ратном показал? Татары тогда с передовыми отрядами нашими только и спознались, а там сразу к себе в Крымские степи повернули.

– Так-то оно так, да кравчему по должности его каждый час при государе быть надобно. Послали боярина под татарские сабли, а за то время, что он на ратном поле провел, подкоп под него провели. И надо ж ересь такую придумать – в волшебстве обвинили! Вот ты теперь мне и скажи, кто первый на мысль тебя такую навел? Не Борис Иванович Морозов ли, а, государь-братец?

– Может, и он.

– Он и есть. Знал дядька твой о преданности Семена Лукьяновича, так и порешил его, а ты все за правду принял. Мало, что должность кравчего Петру Михайловичу Салтыкову передал, всех вотчин да поместий лишил. Каково? Больно не в масть была Борису Ивановичу касимовская невеста [43]43
  Здесь говорится об Афимье Всеволожской и Б. И. Морозове, который, устроив женитьбу Алексея Михайловича на М. И. Милославской, спустя некоторое время сам женился на сестре царицы Анне Милославской, стал родственником царя.


[Закрыть]– о друге Милославском хлопотал.

– А вот царицу, сестра, не тронь!

– Да кто ж ее, смиренную да незлобивую, мужу во всем покорную, тронет! Она-то тут при чем? Четыре года Семен Лукьянович в опале оставался. Четыре года! Только когда государь-братец стал с Борисом Ивановичем разбираться, тогда и ему милость свою вернул. И то сказать, милость! Из одного похода в другой назначать стал, а там за Стрешневым всегда победа. Теперь тоже, поди, разберешься. Лишь бы не поздно.

27 июля (1657), на день памяти великомученика и целителя Пантелеймона, патриарх Никон отправился на Воробьеву гору, в село Красное, в свои новопостроенные палаты, где навестил его царь Алексей Михайлович.

Пришел князь Трубецкой к государю в Крестовую палату туча тучей.

– Нечем тебя, великий государь, порадовать, как есть нечем. Все думал гонца к тебе послать, да вот с духом собрался, решил сам обо всем доложить. Куда ни кинь, совет держать надо.

– Да, ничего, князь, не скажешь, незадачливое для нас лето выдалось. Не ко времени Богдан Хмельницкий преставился. Спасибо, с Иваном Выговским казаки сами справились. Он себя гетманом провозгласил, Москве изменил, они его и изгнали.

– Э, государь, нешто ихней раде верить можно! Кто их уговорит, на ту сторону и склонятся. Это что наш народ московский на площадях шумит: раз за одного, раз за другого. Тут рука сильная да надежная нужна, а где ее взять? Вон выбрали сына Богдана в гетманы. Всем бы, казалось, Юрий Богданович для нас хорош, ан взял да в монахи постригся. Присягнул Москве, да и постригся. Как после такого полякам не засомневаться, не начать все по-новой решать.

– Все ты мне, князь, спасибо тебе, растолковал, одного не сказал, что дальше будет.

– Вот я о том и толкую: совет держать надобно.

– Какой уж тут совет, когда ляхи отказались царя Московского наследником польской короны считать. Все завоевания войска нашего решили назад отобрать. Обо всех договорах и вспоминать забыли.

– На мой разум, государь, бесперечь воевать с ляхами придется.

– Твоя правда, князь. Сам о том денно и нощно думаю. Будем вторую польскую войну начинать. Вон и святейший также мыслит, благословение войску дает. С деньгами только нелегко будет. Да на все воля Господня.

– Сам ли в поход, великий государь, пойдешь?

– Как же иначе, Алексей Никитич?

– Москву да государство опять на святейшего оставишь?

– От добра добра не ищут.

– Коли оно добро.

– Мне виднее, князь.

– Да нешто я пререкаться с тобой, государь, посмел бы. Так – с языка сорвалось.

– А ты за языком-то следи, Алексей Никитич. Ведь он, язык-то, что до Киева, что до Тобольска одинаково доведет, оглянуться не успеешь. Только в поход бы мне малость обождать идти. Царица в тягости – ну, как еще сынка принесет, на сердце бы легше стало. За одного-единственного-то как боязно. Иной раз что послышится, аль ночью привидится, так холодным потом и обольет.

17 сентября (1757), на день памяти мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии у царя Алексея Михайловича родилась царевна Софья Алексеевна.

– Ох, кабы знала ты, сестрица Анна Ильична, еле-еле до палат своих добрела. Ноги так и подкашиваются, в глазах туман. Голоса ровно за дверью какой слышу. Спасибо, вечерня недолго шла, а то ну как сомлела бы – государя прогневала.

– Немудрено, государыня-сестица, после родов на двенадцатый день да в церковь плестись, цельную службу отстоять! И то хорошо, что на Троицкое подворье переходы из теремов есть. Меньше глаз любопытных, да и дорога короче.

– Это все государь озаботился. Частенько в храм Сергия заходит, а уж на память преподобного Сергия – что 5 июля, что 25 сентября – всенепременно. Накануне вечерню отстоит, на самый праздник – литургию. Вот и мне наказал быть.

– Сказала бы, что неможется.

– И что ты, сударушка, что ты! О немочах бабьих государь и слышать не хочет. Так поглядит, что, кажись, земля под ногами того гляди разверзнется. Софьюшкой попрекнул. В первую ночь, что с рижского походу воротился, понесла, говорит, ты, Марья, да и тут девку. Вот как!

– Спросить тебя, государыня-сестица, все хотела: Софьюшку-то опять в Успенском соборе крестили?

– В Успенском, Аннушка, в Успенском. Преосвященный приказал.

– Нешто у мощей святителя Алексея не лучше? Боярин-то мой Борис Иванович сказывал, что со времен царя Ивана Васильевича всех царственных младенцев в Чудовом монастыре, у раки святителя крестили. Первым, дай Бог памяти, казанского царевича малолетнего, нареченного в крещении Александром. А уж дальше одного за другим царевича Ивана Иоанновича, царевну Евдокию, Федора Иоанновича, а там и племянника своего от брата Юрия – Василия Юрьевича.

– Ох, и не задалась у них у всех жизнь-то!

– Как не задалась? О чем ты, государыня-сестица?

– Сама посуди: царевича Ивана родной батюшка до смерти зашиб. Евдокия Ивановна рано померла. Федор Иоаннович хоть и пожил, да ведь разное о нем говорят. [44]44
  Здесь говорится о детях Ивана Грозного. Своего сына Ивана Иван Грозный во время ссоры ударил посохом в висок, и тот скончался через три дня в возрасте 23 лет (1581). Федор Иоаннович (1557–1597) – русский царь с 1584 г. Был болезненным и слабохарактерным, при нем большую роль в правлении играл брат царицы Ирины Борис Годунов.


[Закрыть]

– Что головкою-то слаб был?

– Вроде того, да и здоровье имел не ахти – все прихварывал. А о Василье Юрьевиче и толковать нечего. Отец-то его родной совсем без смысла был, ни на какое доброе устроение не годен. Чего уж от дитяти ждать: долгого века не проживет. Вон и дочка у государя Федора Иоанновича Федосья Федоровна. Там же крестили, а двух лет не прожила.

– Государыня-сестрица, окстись, что говоришь-то! А как же супруг твой, как царевны Ирина да Татьяна да Анфиса Михайловны – разве не у мощей святителя крещены были?

– Так-то оно так. Да ведь и мы с государем Митеньку нашего там крестили. А как он хворать начал да чахнуть, сам повелел в Успенском соборе крещение совершать. Вот теперь четырех дочек и царевича – всех там, в соборе, крестили. Может, Господь им больше счастья пошлет, кто знает…

– Погоди, погоди, государыня-сестица, а что я Марфиньки не вижу. Не захворала ли, Господи, сохрани да помилуй?

– Нет, нет, у царевны Ирины Михайловны она. Иной раз на ночь ее принесет, иной раз и ночевать у себя оставит.

– Помнится, это царевна Татьяна Михайловна деток-то любила да приголубливала. А теперь что же?

– Вот поди ж ты. Теперь, как Марфушка на ножки встала, с ней одной и занимается. Мамка государева говорит, чисто старица Великая с самой царевной Ириной Михайловной. Веришь, кукол ей устраивает, за лоскутами в Мастерскую палату посылает, из торговых рядов велит игрушки приносить. Только больше с книжками сидит – грамоте царевну Марфу Алексеевну обучает. Пять лет дитю, а все буковки в букваре показать может, да бойко так.

– Государь, поди, учить Марфиньку будет.

– Да нет, учителей решил брать, как царевич подрастет. Годок-другой подождать придется.

– Поди, преосвященный так сказал.

– Откуда мне знать, Аннушка. Одно только – государь говорил, будто в Полоцке ученого монаха [45]45
  Речь идет о Симеоне Полоцком (1629–1680) (в миру Самуил Емельянович Ситнианович-Петровский), русском и белорусском общественном и церковном деятеле, просветителе. В 1664 г. переехал из Полоцка в Москву, где Алексей Михайлович поручил ему обучать молодых подьячих Тайного приказа. С 1667 г. Симеон был наставником царских детей (царевичей Алексея и Федора и царевны Софьи), для которых он специально написал несколько сочинений («Вертоград многоцветный» (сборник стихов), и др.). По поручению церковного Собора (1666), созванного для суда над патриархом Никоном и вождями раскола, написал богословский трактат «Жезл правления». Участвовал в организации в Москве Славяно-греко-латинской академии. В конце 1678 г. открыл в Кремле типографию, где печатал книги, привлекая к работе художников и мастеров гравюры. В русскую литературу вошел как талантливый драматург, поэт, проповедник, создатель силлабо-тонического стихосложения.


[Закрыть]встретил. Рацею [46]46
  Рацея– речь, длинное наставление, поучение.


[Закрыть]тот в честь государя преотличнейшую сочинил, и такой рацеи никому в Москве не сочинить. Сама слышала, как боярину Ртищеву сказывал. Мол, всенепременно надо бы того монаха Симеона Полоцкого в Москву взять, то ли к Печатному двору, то ли в школу какую, а там и к царским детям приставить.

– И преосвященный согласился?

– Ну, что ты, Аннушка, преосвященный да преосвященный! Придет время, государь ему и скажет, а пока…

– Вот и я о том: пока…

19 апреля (1658), на день поминовения священномученика Пафнутия, иерея Иерусалимского, и святителя Трифона, патриарха Константинопольского, а также преподобного Никифора игумена, царь Алексей Михайлович повелел все Кремлевские и Белгородские ворота переименовать, писать и называть: Фроловские – Спасскими, Куретные – Троицкими, Боровицкие – Предтеченскими; в Белом городе Трехсвятские – Всесвятскими, Чертольские – Пречистенскими и улицу Пречистенкою; Арбатские – Смоленскими и улицу Арбат Смоленскою; Мясницкие – Фроловскими.

– Не гневись, великий государь, только никак в толк не возьму, пошто патриарху такую сумятицу в Москву вносить. Назывались ворота и назывались, назывались улицы и назывались. Сам посуди, были Фроловские ворота в Кремле, теперь оказались в Белом городе. Мне, грешному, не разобраться, а простолюдину что делать?

– Что тебе-то за печаль, Семен Лукьянович? Своих дел у тебя мало? Все бы ты спрашивал да свое доказывал!

– Да что ж тут докажешь, государь! Я только осведомиться хотел – больно толков по городу много пошло. Ни к чему ведь это народ мутить. Вон Никон чего среди попов наделал – только что не в волосья друг дружке вцепляются. Теперь и за Москву принялся. Люд-то московский взбунтовать проще простого – гляди, дороговизна какая пошла. Медный рубль уже в десять раз дешевле серебряного стал. Жить-то людишкам как? А тут опять перемены.

– Ну, от таких перемен людишкам ни тепло, ни холодно.

– Знаю, государь, что прогневать тебя могу, все знаю, да терпеть боле сил нету. Ни тепло, ни холодно, говоришь. А откуда им знать, чего дальше из перемен-то никоновских будет? Рубли медные чеканить стали, тоже по первоначалу перемен не видать было. Прочности, прочности в жизни не остается, вот что! Ты дьяков-то порасспроси, о чем людишки в Торговых рядах да на Ивановской площади толкуют, какого зла для себя ждут. А ведь тебе, великий государь, спокойствие в Москве надобно, тебе еще воевать идти, город на произвол судьбы оставлять. Меня не слушаешь, вот у князя Алексея Никитича спроси. Думаешь, потому боярин Трубецкой молчит, что со мною не согласен? Да скажи ты государю, князь, – раз козе смерть! – всю правду скажи!

– Прав Семен Лукьянович, государь, что там говорить – во всем прав. Не порядок это – смута одна. Патриарху лишь бы власть свою во всем доказать, чтобы все его силе дивились, его одного слушали.

– Думаешь, князь, от одних твоих слов указ царский отменять буду?

– Да Бог с ним, с указом. Что сделано, то сделано. Нынче уж не исправишь, коли захочешь. Слово не воробей: вылетит – не поймаешь. По мне, великий государь, смута церковная куда страшнее. Ладно, попы промеж себя свою правду ищут, так ведь и прихожан в свои распри втягивают. Того гляди, брат на брата с дубиной пойдет.

– Не вам, воеводы, преосвященного судить.

– Кто ж его судит! Пусть по своим владениям порядки свои заводит, в дела государственные не мешается. Не думай, государь, народ все примечает, а там и во власти сомневаться начнет, волю брать. Тогда что, великий государь?

Пошли Стрешнев с Трубецким. Вона как разволновали. Только вот если подумать, и впрямь в патриаршью Крестовую палату, что в твой дворец входишь. Из сеней просторных на восток большие двери. Насупротив дверей, под иконостасом, патриаршье место – кресло с бархатною подушкою да бархатным подножием. Да и бархат особый – золотой по червчатой земле. По сторонам от патриаршьего места лавки под полавошниками, на каждый случай особыми. На каждый день святейший разрешал суконные зеленые класть, по праздникам – бархатные. Иной раз бархат рытый по красной земле с травами черными, иной – по зеленой земле тоже травы черные. А полавошники все подложены крашениною лазоревою. Коли край и откинется, поглядеть не стыдно. От патриаршьего места до входных дверей на полу попона пестрая, по праздникам – ковры богатейшие, один другого дороже да краше. Не случайно говорили, какие купцы с востока в Москву ни приедут, весь товар сначала святейшему кажут: не приглянется ли что.

Сколько раз к святейшему ни захаживал, все надивиться не мог. Не по мирскому чину палата изукрашена – разве что подоконники под сукнами лазоревыми, – а царским покоем смотрится. Чего одно паникадило огромное посеред палаты стоит, да еще с часами в нижний ярус вделанными! Звон и тот святейший придумал на Ивановской колокольне, чтобы к себе гостей прямо в Крестовую палату созывать. Все духовные пуще грома небесного боялись его с благовестом спутать, вовремя на патриаршье сидение не прибыть. Мало что святейший в Крестовой по некоторым дням вечерню и утреню слушал, настоял, чтобы общее торжественное моление с царем да боярами в навечерии праздников Рождества Христова и Богоявления тут же происходило.

А может, и есть правда в словах воеводских? Может, не зря они святейшего в мирском тщеславии подозревают. Вон и тут Государь вошел, а святейший на своем месте приподнялся, а навстречу идти медлит. Ровно шаги считает: кто сколько друг дружке навстречу пройдет.

– Редким гостем у меня ты стал, великий государь, ой, редким. Не гордыня ли тебя после походов обуяла?

– Какая ж гордыня, владыко. Сам знаешь, дел сколько.

– Неужто так плохо без тебя управлялся?

– Что ты, что ты! У меня такого и в мыслях не бывало. Да вот попенять тебе, владыко, пришел. Просил я тебя двух дворян, что в походе польском на чужую сторону перекинулись, от церкви отлучить. Поди, забыл.

– Отлучить? Помню, как не помнить. Только не царское это дело решать, кого от церкви православной отлучать. Это уж как я решу, государь, так оно и будет.

– Помилуй, владыко! Не ты ли купца, что счет тебе неверный представил, анафеме предал? Может, слух до меня пустой дошел? Всего-то за счет один, а тут дело государственное. Войску урон нанесен. Осаду городскую до конца довести не удалось. Казнить их мало…

– Вот и казни, как пожелаешь. А меня, государь, не учи. Купец власть духовную обмануть хотел. Ты хоть это-то понимаешь? Духовную! Высшую! А с твоими дворянами еще разбираться надо. И нечего тебе меня торопить. Когда час придет, сам тебе скажу. Может, и одной епитимьей дело обойдется. Чай, не в приказ ты к себе, государь, пришел – в патриарший дворец. Тут спорам не место. И коли нечего тебе мне боле сказать, так и иди себе, государь, с Богом. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

– Как полагаешь, Семен Лукьянович, придет конец власти никонианской, али нет? Никак, государь склоняться на наши доказательства стал.

– Почему судишь?

– Не гневается, когда речь о патриархе заходит. Правда, что молчит, но слушает. Иной раз и вопросы задает.

– Дал бы Бог! Меня так, грех говорить, обед государев в честь грузинского царевича порадовал. Может, случайность, а может, и у нашего кроткого государя терпение все вышло.

– Это что государь первый раз святейшего не позвал?

– То-то и оно. Ничего такого и упомнить не могу.

– Святейший еще своего соглядатая послал подсмотреть да послушать, никак патриаршьего боярина.

– Чтоб незаметней было. А Хитрово его и поймал.

– Поймал! Ударил! Оттого святейший жалобу настрочил, суда над Хитрово потребовал. Государь разобраться обещал.

– Что толку, что обещал. Сам Хитрово сказал, чтобы был без опасения: никакого дознания не будет.

– Хорошо бы еще государь прямо в глаза все святейшему высказал.

– Ишь ты какой, в кипятке купаный! Государь по доброте душевной скорее от святейшего прятаться начнет.

– А не простит ли?

– И такое может быть. Поживем – увидим.

10 июля (1658), на день памяти преподобного Антония Печерского, Киевского, начальника всех русских монашествующих, и празднество Положения Честной Ризы Господа нашего Иисуса Христа в Москве, царь Алексей Михайлович отказался придти на патриаршье богослужение.

– Князь Алексей Никитич, неужто правда?

– Выходит, что правда, Никита Иванович. От самого князя Юрия Ромодановского слышал – куда ж вернее.

– А государь Ромодановского к преосвященному посылал?

– Посылал объявить, чтобы не ждали к литургии, что он-де, государь наш, на патриарха гневен, пошто тот «великим государем» писаться стал и чтобы более так писаться не смел.

– То-то князь Юрий страху натерпелся!

– Не без того. Больно уж Никон разгневался, митру с себя снял и велел Ромодановскому государю сообщить, что слагает с себя патриарший сан, и чтоб Ромодановский ему немедля ответ царский принес. И сам ответа того ждать в церкви остался.