Текст книги "Софья Алексеевна"

Автор книги: Нина Молева

– Судьба, видно, Иван Максимович. Мне только Бога благодарить за жену-то такую. И веришь, все-то она знать хочет про дела мои, всему-то способствует. Теперь, что ни день, про академию пытает, когда устроим, когда открывать будем, очень нищую братию жалеет, особливо ребятишек. Кажись, каждого бы приласкала и обогрела.

– Милостивую ты нам государыню, государь, подарил, ничего не скажешь. Да вот только с академией…

– Что с академией, Иван Максимович? Договаривай.

– Не знаю, как и сказать, государь. Сомневаюсь я, не много ли нам художников-то всяких из нее будет. Надобность в них такова ли велика. А то ты и живописцев, и иконописцев, и резчиков разных задумал учить. Девать-то их потом куда? Попов крестцовых, безместных и то вон сколько развелося – по Спасскому мосту ни проходу, ни проезду. Коли еще художников разных к ним прибавить…

– А ты что ж, Иван Максимович, полагаешь, пусть у нищих ребятишки без дела да без приюта растут? Кто ж из них вырастет? Одни, прости Господи, разбойники. В академии же обучать их станем, денег не потребуем, обуем, оденем, накормим – чем не жизнь? Кто откажется-то, скажи?

– Отказаться-то, известно, не откажутся. Так и расход, государь, немалый, ой, немалый.

– На благое-то дело? Меньше милостыни соборным нищим раздавать станем.

– Устраивать их надо.

– Устроим, еще как устроим! Сам знаешь, сколько несуразных образов в деревенских церквах бывает, да и в монастырских иной раз глядеть нехорошо. А дома украшать? Теперича, слава Богу, палаты на западный манер украшать стали. Глядишь, за москвичами и другие города потянутся. Сколько Иван Богданович Салтанов твердит, помощников не хватает. Уж как бы расписал да раскрасил, ан помощников нету. Богомазов-то пруд пруди, а чтоб на западный манер работали, нету таких. Вот и откроется в Московском государстве академия искусств, подобно как в иных королевствах. Плохо ли?

– Твоя правда, великий государь, начал ты в августе по своим чертежам в Чудове монастыре палаты да церковь Алексеевскую перестраивать, а к концу дело доведешь, художники не иначе потребны будут.

– Верно, Алексей Тимофеевич. Да и Славяно-греко-латинскую академию [114]114
  Славяно-греко-латинская академия– первое высшее учебное заведение в Москве. Инициатором создания академии был Симеон Полоцкий (см. выше). Открыта в 1687 г. в Заиконоспасском монастыре в Китай-городе и до 1701 г. называлась Эллино-греческой академией.


[Закрыть]приукрасить бы не грех. Открыть-то мы ее открыли, а о том, чтобы приукрасить, еще и позаботиться не успели. Князь Василий Васильевич Голицын куншты преотменные показывал, как бы все расписать. Я и велел ему десяток-другой отобрать, глядишь, пригодятся, а у него и так их сотни. Любит ими заниматься, да и палаты все свои предивно ими изукрасил. Надо бы и в наших палатах попробовать.

19 ноября (1680), на день памяти преподобных Варлаама и Иоасафа, царевича Индийского, и отца его Авенира царя, приходил к патриарху ко благословению боярин князь Михайла Юрьевич Долгоруков, что ему велено ведать государев Разряд и иные Приказы.

– Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, с худыми новостями я к тебе, ой, с худыми!

– Что ты, Феклушка, напугалась чего?

– Что уж тут пугаться, царевна, беда случилася, беда великая. Ты уж не очень-то убивайся…

– Полно тебе, Фекла, ты сразу говори, толком! Случилось-то что? С кем?

– Ой, государыня-царевна, с ним, с отцом Симеоном.

– Симеоном? Захворал, что ли? Заслаб?

– Где там, Марфа Алексеевна. Из Чудова только что прибежали: долго жить приказал.

– Что? Нет! Нет, не может того быть! Ведь трех дней не прошло, как тут был. Перепутала ты, Фекла, не иначе перепутала.

– Рада бы, царевна голубушка, как бы рада, да ничего теперь не поделаешь – преставился отец Симеон. Вчерась заслаб. Сказывают, на лавке лежал, не шелохнулся. Вчерась уж испугалися, звать стали. Откликнулся. Голосок слабый-слабый. Водички испить попросил да и снова глаза-то прикрыл. Цельную ночь так пролежал, а к утру келейник заглянул, ан уж застыл весь. Тихо так отошел, ровно уснул. Вишь, беда-то какая, царевна матушка Марфа Алексеевна, голубушка ты наша, чтой-то молчишь-то? Ты хоть словечко единое скажи! Я сейчас к Софье Алексеевне слетаю – не знает она еще ничего. Пущай к тебе придет. Я мигом!

– Погоди, Фекла. Некуда тебе летать. И звать никого не надо. К Софье сама приду. Пусть не приходит. На молитву встану. Помолиться за усопшего хочу. Одна. Ступай.

– Ой, государыня-царевна…

– Ступай же! Бестолковая какая! Сказала, ступай… Вот и все. Вот и все, Господи. Ничего не было, ничего и не будет. Сколько ты мне радости отпустил, и ту в одночасье отнял. Хоть не видала, словом перемолвиться не могла, а все увидишь – на душе праздник. Речей дивных послушаешь, и вовсе. А теперь… Как это у него в «Комедии-притче о блудном сыне»:

 
Отче мой драгий! отче любезнейший!
Аз есмь по вся дни раб ти смиреннейший;
Не смерти скоро аз желаю тебе,
Но лет премногих, яко самому себе.
Честнии руце твои лобызаю,
Честь воздаяти должну обещаю,
Уст твоих слово в сердци моем выну
Сохраню, яко надобно сыну,
На твое лице хощу выну зрети,
Всю мою радость о тебе имети.
Во ничто злато и сребро вменяю,
Паче сокровищ тебя почитаю.
С тобою самым изволяю жити,
Неже всем златом обогащен быти.
Ты моя радость, ты ми совет благий,
Ты моя слава, отче мой предрагий…
 

Фацеции последней ему не показала – недосуг ему было. «Рифмологион» скончать спешил. Ровно знал…

14 декабря (1680), на день памяти мучеников Фирса, Филимона и Каллиника, царь Федор Алексеевич повелел боярину князю Петру Ивановичу Прозоровскому быть в Киеве воеводою.

Думалось все, високосный год – добра от него не жди. И верно, тяжкий был. Куда какой тяжкий. Отца Симеона в Заиконоспасском монастыре погребли. О Чудове государь-братец и слышать не захотел. Одни наветы кругом. Покойного и то в покое не оставили. В день кончины и земле предали. Где уж проститься. Спасибо, поминальную литургию отстояла. Да и то кругом глаза да уши. Тошно. Господи, как тошно. Одна Федосьюшка прижмется, обоймет, ровно все понимает. Откуда бы? Может, оттого, что ласки за свою жизнь не видала. Мамок да девок по терему не пройти, а сердце жалостливое где сыскать. Каждый свою корысть ищет, выслужиться норовит. Теперь еще соглядатаи языковские, куда ни глянь, объявляются. Хитер Иван Максимович, куда как хитер. За место свое обок государя боится. С утра до ночи царю в уши дует да царицу расхваливает.

Листочков несколько после отца Симеона осталося. Еще когда уроки пояснял, на бумажках чертил. Приберегла. Теперь одна память. Откуда другую взять. Поговорить и то не с кем. Да и терема иными стали. Повырастали царевны сестрицы. Федосья младшенькая, а и той девятнадцатый годок пошел. У каждой мысли свои. Из-за государя-братца ссорятся. Катерина да Марья с молодой царицей не разлей вода – целые дни проводят. Смех. Песни. Книжки в руки зазря не возьмут, разве что музыкою тешатся. Агафья больше рядиться любит. Все к государб-братцу пристает. То, мол, почему всем боярам да приказным не прикажет бороды на ляцкий манер побрить, то усы надо бы подлиннее отпустить, то зипуны бросить да штаны узкие начать носить. Послушать – смех, а государь слушает. Как бы отец Симеон о том сказал. Известно, старый порядок уважал. Все, мол, меняется, только надобно, чтобы насилия над человеком не делать. Он и сам к новому придет, как душой созреет.

Вот и Богдана Матвеевича Хитрово не стало. Уж таково-то он боярскому чину радовался. В Братцеве своем по случаю новой чести, сказывают, таких чудес развел. Церковь Покрова с приделом Алексея Божьего Человека отстроил каменную. Мастеров иноземных на мельницы пригласил – муку отличнейшую мелют. Чуть что не с Москвы зерно везут – отбоя нету. Колокольню шатровую поставил высокую, колоколов больших и малых семь да боевые часы с указным кругом. Отец Симеон бывал, облачениям священническим дивился – не хуже кремлевских. Библиотека церковная редкостная. А осталася одна как перст вдовая боярыня Мария Ивановна. Больно убивалася по своему боярину. Хотела в монастырь идти – государь-братец да святейший согласия не дали: хозяйство огромное, устроенное, пусть, пока жива, пользуется, от дела не отходит. Пойди пойми государя-братца. Боярыне великую милость оказал – имение все за ней сохранил, а Александра Савостьяновича Хитрово, сродственника покойного, неведомо за что на Терки воеводствовать отправил. Вдова было государю в ноги, а он ни в какую. Меня просила заступиться, да что я могу. Слава одна – государыня-царевна.

Отцу Симеону камень из Мячкова хотела поставить. Заикнуться страшно. Разве обманом государю подсказать? Чтоб Языков не разгадал. Мол, своему учителю. В благодарность… Да не нужна ему благодарность. Или к царице Агафье подойти? Не мне – Федосьюшку подослать. Федосьюшка не проговорится – вот сумеет ли найтись. Проста больно. Что на уме, то и на языке. Ничего-то у нас, говорит, царевна-сестрица, нету, никакой воли, что ж, я себе еще и в правде отказывать буду. Чего искать, чего добиваться стану? Очень отец Симеон жалел, что не довелось ее долго учить. Обо всем спрашивала, на все ответы искала. Не по душе ей Агафья Семеновна. Не сказывала, по какой причине, да и так видно – не по душе. Федосьюшке дай волю, над книжками бы сидела. Манускрипты расписывать начинала, да терпения мало. Повеселиться бы ей, побегать…

Високосный год отошел, а новый не лучше. Снег разом сошел. Солнышко припекать начало. С апреля лето стало. Почки едва раскрылись, увядать начали. Трава проклюнулась и желтеет. В саду девки с утра до вечера воду таскают – сохнет земля, на глазах сохнет. Дождя не видать которую неделю. Недорода не миновать. Фекла сказала, коли засуха не переломится, дурной знак молодой царице – ей посеред лета родить, государь-братец беспокоится. Святейшему в подарок карету на шесть лошадей послал. Каждым новым овощем владыке кланяется, чтобы в молитвах своих царицы не забывал. Господь милосерд, может, и обойдется.

3 июня (1681), на предпразднество происхождения древ Честного и Животворящего Креста Господня, патриарх благословил двух человек Арзамасских крещеных вновь татар по образу, приходили они ко благословению.

17 июня (1681), на день памяти мучеников Мануила, Савела и Исмаила, патриарх Иоаким совершил в Успенском соборе молебное пение о дожде. И к тому молебну, по указу святейшего, повещено в рядах всем православным христианам и по всем улицам нищим мужеска полу и женска, чтобы приходили в соборную церковь к молебну. После молебного пения и литургии, на патриаршьем дворе нищим поручно милостыни было роздано 28 рублей 20 алтын.

18 июня (1681), на день памяти мучеников Леонтия, Ипатия и Феодула, после молебного пения и литургии патриарх ходил к великому государю в Коломенское и поздравлял ему, государю, что он в 1676 году сего числа венчался царским венцом. И как патриарх пошел в Коломенское и без себя указал на своем патриаршьем дворе раздать нищим поручно милостыни 21 рубль 6 алтын 2 деньги. Раздавал казначей Паисий Сийский, чтобы нищие молили Бога о государевом многолетнем здравии и о дожде.

19 июня (1681), на день памяти апостола Иуды, брата Господня, преподобных Варлаама Важского, Шенкурского, Паисия Великого и Иоанна Отшельника, патриарх служил литургию в соборе в Кремле и пред литургией молебствовал о дожде. После службы пожаловал святейший на своем патриаршьем дворе нищим, которые были у собора в молебное пение и в литургию, милостыню – 61 рубль 12 алтын 2 деньги. Дача была по алтыну. А всего нищих собралось 600 человек.

– Можно ли к тебе, Марфа Алексеевна? Неужто все одна сидишь? Такая в Коломенском благодать, а ты из терема и не выйдешь, книжек из рук не выпустишь. Гляди, что округ делается – тут ведь умом пораскинуть надо. Народ роптать начинает, а государь-братец за советчиками своими шептунами света Божьего не видит.

– Как, Софьюшка, людям втолковать, что вины братца в засухе никакой нету. Божье попущение за грехи наши, не иначе. Оно и верно, сердце рвется на сады-то наши глядеть. Почитай, все листву сбросили. Не к добру такая жара, ой, не к добру.

– А в народе толкуют, все от молодой царицы. Мол, не наших обычаев, да не по обычаю и государем взята.

– Что ж, мы Федора Алексеевича упреждали – внять не хотел. Только на мой разум, слухи такие в народе не иначе кто распускать должен.

– На Нарышкиных думаешь?

– На кого ж еще? Эти дошлые – ничего не упустят.

– А по мне так у них голова умная завелася. Не вдовая ж царица до такого додумалася. Бойка она бойка, ничего не скажешь, да умишко-то куриный. Лишь бы деток своих сберечь. Одно слово, квочка крикливая.

– Тут твоя правда, Софьюшка. Не у Нарышкиных расчет такой зародился. Не Никита ли Моисеевич словечко свое сказал?

– Зотов-то? Учителишка царевичев? Полно тебе, Марфа!

– А ты, царевна-сестрица, не отмахивайся. Приглядись лучше – Зотов-то того стоит.

– Да ведь его, никак, боярин Соковнин присоветовал.

– Что из того? Он и отцу Симеону по душе пришелся: при обучении царевича книги разные брать стал, куншты. Вирши да фацеции невесть откуда все знает. Да ты сама рассуди. Работал он в те поры в Сыскном приказе. Оттуда во Владимирский судный приказ перешел. Нынче в Московском судном сидит. Потихонечку подбирался к делам. Не хотел, как Панфил Тимофеевич Беленинов по четям околачиваться. Места себе высокого искал.

– Так ведь Беленинов прошлым годом дьяком Рейтарского и Иноземского приказов стал. А нынче на Перенесение мощей святителя и чудотворца Николая из Мир Ликийских и вовсе думным дьяком пожалован.

– Верно, Софья Алексеевна. Только не забывай, Беленинов самого государя учитель, а Зотов царевича последнего. Чего ему от ученика своего ждать? Разве что опалы, коли государю в чем не потрафит, аль государь на царевича прогневается. Как тут не хлопотать! Вот и дохлопотался Никита Моисеевич – со стольником Василием Тяпкиным в Крым отправился с султаном турецким да ханом Крымским мир заключать.

– Князь Василий Васильевич сказывал, больно по душе крымскому Мурад-Гирею пришелся.

– Видишь, видишь! Голицын зря болтать не будет. Он посольское дело знает. Дошло до меня, что со дня на день мир Бахчисарайский [115]115
  13 января 1681 г. в Бахчисарае был заключен Договор о перемирии России с Турцией и Крымским ханством на 20 лет, признававший воссоединение с Россией Левобережной Украины и Киева, русского подданства запорожских казаков.


[Закрыть]подписывать будут.

– И думным дьяком он в один день с Белениновым стал. Значит, советчикам государя-братца тоже потрафил.

– Не знаю, верно ли, только говорят, очень Никита Моисеевич на Поместный приказ льстится – именьишка худые, поправить бы надо.

– Коли мир выгодный подпишут, не иначе попадет.

– Чем не выгодный. Перемирие на двадцать лет между государством Московским, Турцией и Крымом, а всего-то Турции уступлено одно Заднепровье. На нем война камня на камне не оставила. В самую пору турецких разбойников пустошами наградить. Пусть их празднуют.

– Так Зотову и здесь в фавор войти можно.

– При своем государе надежней. Вот и думаю, не он ли подсказал слухи распускать на торгах да на папертях московских.

11 июля (1681), на день памяти равноапостольной Ольги, великой княгини Российской, во святом крещении Елены, родился у царицы Агафьи Семеновны царевич Илья Федорович.

14 июля (1681), на день памяти Акилы, Степана Макрицкого и преподобного Еллия монаха, скончалась царица Агафья Семеновна.

16 июля (1681), на день памяти священномученика Афиногена епископа и десяти учеников его, мучеников Антиоха врача и Иулии девы, скончался царевич Илья Федорович.

– В Зарайск собираюся в поход, князь Никита Иванович. [116]116
  Одоевский. [20]20
  Никита Иванович Одоевский(ок. 1602–1689) – боярин с 1640 г, дипломат, воевода.


[Закрыть]


[Закрыть]Мочи моей нет в Москве оставаться. На что ни глянешь, все царица, как живая, перед глазами стоит. Иной раз по палатам идешь, смех ее слышится. Больно легко смеяться умела. Как зайдется, хоть водой отливай. Все о сыночке думала, как с ним играть станет, какие песни петь будет…

– Горю твоему, великий государь, одно время помочь может, слова-то што – звук пустой. До сердца они не доходят, по себе знаю. Каково душевно батюшка твой покойный меня в свое время утешал, слова какие ласковые да милостивые писал, теперь признаться могу: умом понимал, а сердце ровно окаменело – все о сыне покойном думал.

– Не довелось мне царицей моей нарадоваться, на сыночка наглядеться, Никита Иванович. Согрешил я, видно, перед Богом, смертно согрешил, коли радость мою у меня отнял.

– Государь, ты уж мне, старику, поверь. Не о себе тут думать надо – за близких своих порадоваться, что Господь душеньки их чистые к себе призвал. Значит, судьба. Значит, не пришлось им жизнью-то мучиться. Поминать их надобно да просить, чтобы за тебя Господа всечасно молили, заступниками твоими были.

– Может, по церковному это и так, а в жизни…

– Известно, далеко нам до правил церковных, куда как далеко.

– Вот и хочу, Никита Иванович, горе свое развеять. В Зарайске задумал Никольский собор строить.

– Так там же, государь, уже есть храм каменный, помнится, отец государя Ивана Васильевича закладывал. Нешто повредился?

– Повредился. Такой-то ветхий стал, что, того гляди, рухнет. Я его разобрать велел, а на том же месте новый заложить. Вот и чертежи приготовил.

– Надолго ли отлучишься из столицы, государь?

– О том и речь. Заранее не скажу, потому и хочу, чтобы без меня у расправных дел совет был под твоим начальством.

– Как в мае ты его назначил?

– Вот-вот. Должно быть в нем трое бояр, трое окольничих, трое думных дворян, двенадцать думных дьяков и все под твоим, князь, началом.

– Не передумал, стало быть, великий государь.

– Чего ж тут передумывать. Никому, кроме тебя, боярин, не доверюсь. Тебе что дед, что батюшка безоглядно верили, так мне уж сам Господь повелел. Храни Москву и государство наше, Никита Иванович, как зеницу ока береги.

– Без сомнения будь, великий государь.

– И еще сказать тебе хотел, Никона вернуть я в Москву решил. Будет ему в ссылке маяться.

– По душе ли то святейшему будет?

– А коли и не по душе, попритихнет малость. Сам знаешь, много воли брать стал.

17 августа (1681), на день памяти преподобного Алипия, иконописца Печерского, в Ближних пещерах, мучеников Мирона пресвитера, Фирса, Левкия, Короната и дружины их, скончался по пути из ссылки бывший патриарх Никон.

– Великий государь, просить тебя пришла. Отказывал ты мне не раз, может, теперь смилостивишься.

– Слушаю тебя, царевна тетенька. Прислала бы за мной, сам к тебе пришел, коли нужда какая.

– О нужде царевны Татьяны Михайловны ты, государь, давно известен. Просила тебя за владыку Никона. Теперь, услыхала, простил ты его.

– Хотя и не простил, но из ссылки дальней возвернуть дозволил. Пусть в Новом Иерусалиме век свой доживает.

– Опоздала милость твоя, племянник.

– Как опоздала?

– Гонец прибыл: скончался владыка. Всего, что строил, о чем пекся, так и не увидал. Я о похоронах…

– Не твоя это забота, царевна тетенька, не твоя забота. Иван Максимович, распорядись, чтобы тело владыки покойного со всяческим бережением в Москву привезти, как патриарха. В Москве погребать не станем, а в Новом Иерусалиме все почести ему патриаршии воздать и гробницу потребную возвести не медля. И денег на то из нашей казны взять сколько потребуется.

– Спасибо тебе, государь, великое спасибо. Коли милость твоя так велика, может, дозволишь и мне в обители Новоиерусалимской палаты себе возвести. Мне бы там молиться о покойном, да и образа он хотел, чтобы я писала. Сам помнишь, особливо парсуны мои хвалил, в покоях своих держал. Не откажи, государь!

– Что ты, что ты, тетенька, не дело тебе мне в ноги падать! Хочешь устроиться в обители, ин и Бог с тобой – стройся. Если мастера какие потребуются, скажи.

– Нет, государь, беспокоить тебя не стану. У владыки свои умельцы были, пусть они и мне келейку поставят. А какую, я давно надумала, с Салтановым советовалась. И денег мне своих хватит. Если дозволишь, я и гробницу сделаю, как владыка хотел – он о ней говорил. Не то что о кончине близкой думал, а так… больно тяжко ему подчас бывало. Куда как тяжко, Царство ему Небесное. Ты своим государевым судом суди покойного как хочешь, а по мне, заслужил он его, всею жизнью своею праведною заслужил.

– Что уж теперь спорить-то, царевна тетенька. Думай как знаешь, коли так тебе легче. Бог с тобой.

1 сентября (1681), на Новогодье боярин князь Никита Иванович Одоевский говорил от лица всех чинов поздравительные речи государю, патриарху, властям и всему священному собору.

Жалеть бы государя-братца надо, да жалости взять неоткуда. Намедни на царевну тетеньку поглядела, сердце оборвалось. Как ждала владыку Никона, как видеть его хотела, как молила за него… Дождалась. За одну ночь голову нитками серебряными прошило. Губ разжать не может. Одно слово только и вымолвила: «Марфинька…». Захлебнулась. За горло держится. Нету Никона. Нету и не будет.

На государя-братца поглядела. Лицо длинное, худое. Нос ястребиный. С горбинкой. Всегда-то смуглым был, а после кончины Агафьи пожелтел весь. Лоб морщинами пошел. Залысины издаля видны. Сам весь будто усох. Волосы в завиточках коротеньких. Усы и борода еле видны. Уши небольшие. Только и есть, что глаза навыкате. На что ни посмотрит, взгляда отвести не может. Как завороженный. Спросишь, долго молчит, пока ответит. На Новогодье в терема пришел: посредь царевен что твой мальчишечка. Росточком мал, толст, а беспрестанно улыбается. Спроси, чему, поди, сам не ответит. Улыбка смутная, как облачко – то ли набежало на солнышко, то ли уж прочь поплыло. Походка нетвердая, тяжелая. Прежде чем наступать, землю щупает. А наступит, вроде пошатнется. Ходить-то сызмальства не любил, все больше сидеть. Нынче и вовсе – платье на дню сколько раз переменит, а с места не двинется. Батюшка на медведя с рогатиной ходил. Бражничать с дружиной сядет, едва не до утра просидит. На охоте устали не знал. Все-то ему не сидится, все бы ездил, в походы ходил, а вот поди ж ты… Сыну здоровья не передал. Где там! Поберечься бы государб-братцу, а он опять жениться задумал. Может, с новой женой оклемается, в силу войдет. А коли не войдет? Нарышкины и не думают униматься. По всей Москве толки идут, будто братец всегда-то здоровьем слаб был, нынче же чахоткой захворал. На Красное крыльцо выйдет, в народе шепот. Разглядывают, промеж себя толкуют, головами качают.

Чего ж Нарышкиным слухов не распускать. Скольких государь-братец одним межеваньем обидел. Слушать ничего не хотел. С сестрами с досады видеться перестал. Про меня да про Софью при дружине своей отозвался, мол, пусть на глаза не кажутся. Языкову с Лихачевым только того и надо. Теперь собор созвал для устроения и управления ратного дела. Кстати порешил и местничество уничтожить, а к тому и все Разрядные книги сжечь. Чтоб не тягались между собою бояре да дворяне, кому под чьим начальством служить, кому с кем за царскими да патриаршьими столами сидеть. Оно, может, и верно, чтоб государю ни в чем не перечили, своевольства своего не отстаивали. Нешто родом человек государю дорог – службою! Да только быть от такой перемены смуте великой, всенепременно быть. Святейший и тот засомневался, государю-братцу было толковать начал. Государь ни в какую. Владыка и отступился. Не иначе дружина государева тут причинилася. Сказывают, и невесту новую Иван Максимович Языков из родственниц своих подобрал. Марфу Апраксину. В Златоустовском монастыре у обедни была, видела – родовая усыпальница там у них.

Хороша девка, ничего не скажешь. Высокая. Статная. Румянец во всю щеку. Брови соболиные. Ресницы в полщеки. Отца-то ее еще когда, Матвея Васильевича, в степи между Саратовом и Пензой калмыки да башкиры убили. Старший брат Петр Матвеевич прошлым годом в окольничьи пожалован. Федор Матвеевич к государю в стольники – мальчишечка совсем. Бойкий такой. Сестра смиренница. Со стыда слова вымолвить не может, только все в пояс кланяется, краской заливается. Заговорила было с ней, рукавом прикрылася, дрожью дрожит.

14 февраля (1682), на день памяти равнопрестольного Кирилла, учителя Словенского, преподобного Исаакия, затворника Печерского, в Ближних пещерах, и двенадцати греков, строителей соборной Успенской церкви Киево-Печерской лавры, царь Федор Алексеевич обвенчался с Марфой Матвеевной Апраксиной.

– Просчитались мы, Марфа Алексеевна, просчитались, царевна-сестрица. Сама же говорила, будто скромницу да молчальницу государь-братец выбрал, ан вышло по присказке: ночная кукушка завсегда денную перекукует. Ладно бы в чем другом перекуковала, а то на тебе – за Нарышкиных вступилася. Оглянуться не успели, уж Артамону Сергеевичу Матвееву прощение вышло. Что себе государь-братец думает? Умен – умен, да сразу впросак попал. Царевне тетеньке Татьяне Михайловне сколько лет отказывал в снисхождении владыке Никону, а тут с одного слова всю силу отродью проклятому вернул.

– Сама ума не приложу, Софьюшка, как такое ему на ум взбрело. Коли не знал, с нами посоветоваться мог.

– С нами! Не припомню что-то, когда государь-братец тебя, Марфа Алексеевна, аль меня словом единым одарил. А ты о советах толкуешь.

– Пожалуй, не тому дивлюсь, а тому, что князь Никита Иванович государя не упредил. Разве что не знал о царицыной просьбе.

– Да ты что! Как не знал? Все знал, да смолчал, старая лиса. Примениться к новой царице задумал.

– Может, и так. Теперь нам с ней, Софья Алексеевна, не сравниться. Агафья покойница хоть в дела государские не мешалась. Все наряды да наряды на уме, а эта, вишь, сразу за дело принялась.

– Сказывали мне, будто после свадебной ночи государь-братец спросить богоданку изволил, чем ее одарить, а она, ничтоже сумняшеся, отпусти, мол, государь, вину моему крестному Артамону-то Матвееву, не дай ему пропасть.

– Подумать только, ведь сослан он был в Пустозерск не за чернокнижие одно – за то, что на жизнь государя Федора Алексеевича злой умысел имел.

– Полагаешь, и впрямь покушение в голове держал? Неужто жизни лишить государя-братца хотел?

– Да зачем ему было Федора Алексеевича убивать, когда за ним Иоанн Алексеевич стоит?

– Верно. А тогда что? Какой замысел его был?

– Самый что ни на есть простой: Петра Алексеевича на престол возвести.

– Господи! И теперь милость такая! Да нешто Артамон от мысли своей отступится. К тому же и братья Наташкины веку достигли, помощниками ему станут.

– Оно, конечно, Костромщина еще не Москва.

– А куда ему разрешено из Пустозерска переехать?

– Какого Пустозерска? В Пустозерске он поначалу поселился, а два года назад государь-братец еще дальше его отправил – сама ему подсказала – в Мезень. От отца Симеона о ней слыхала. Верст пятьсот от Архангельска и от моря верст сорок. Топи, болота. Захочешь сбежать, сгинешь без проводников-то. Да вот видишь, не сгинул. Теперь ему город Лух на Костромщине назначен. Речка тамошняя в Клязьму впадает, а Клязьма, почитай, Москва и есть. Добраться при охоте ничего не стоит.

– Ай да Марфа Матвеевна, ай да царица красавица.

– Тут еще одно, Софья Алексеевна, в уме держать нужно. Наталья Кирилловна так к молодой царице и льнет. Ничего не поделаешь, сызмальства ее по дому матвеевскому знает. Что ни день, промеж себя толкуют, шепчутся. Марфа Матвеевна и к царевичу Петру Алексеевичу куда как благоволит. По головке гладит, гостинцами с царского стола балует.

– Быть не может!

– Может, Софьюшка, еще как может!

– Выходит, конец нам приходит.

– Что уж ты так, царевна-сестрица. Бог даст, Федору Алексеевичу молодая жена еще наследника родит. Род-то наш, глядишь, укрепится.

– Не укрепится, Марфушка, сама лучше меня о том знаешь. Давно вижу, приглядываешься ты к государб-братцу. Хворый он, себя не обманешь. Всегда-то слаб был, а нынче – подумать страшно… Ты-то как судишь?

– Начеку надо быть, вот что. Глаз с Нарышкиных не спускать, а теперь и с Марфы тоже. Ближе к государю держаться – гневается он на нас аль нет.

– А дальше что?

– Князь Василий Васильевич-то тебе что говорил?

– Почем знаешь, Марфа? Какая сорока на хвосте принесла?

– На сорок у нас, сестрица, времени не осталось. За дело приниматься надо. А коль от меня таиться начнешь, то ничего у нас не выйдет ни во веки веков. Ты в теремах одна, князь Василий за теремами один – много ль тут навоюешь.

– Со стрельцами, мол, потолковать надобно.

– С кем это? Не с Хованским ли Иваном?

– С ним, с Тараруем. Он как вернулся в прошлом году в Москву с южных границ, сразу против Нарышкиных встал. Князь Василий Васильевич сказал, что пообещать ему можно начальником стрельцов укрепиться.

– Что ж, обещанного три года ждут, и Тараруй подождет. Государь-братец с дружиной нипочем места такого ему не дадут. Пусть Голицын с ним отай потолкует, начало нашему делу положит, а там с Божьей помощью и дальше чего надумать удастся.

– Государыня-царица, Наталья Кирилловна, матушка, страх-то какой. Господи, что делать-то?

– Марфа Матвеевна, милушка, случилось что? Да ты, никак, простоволосая, шубейка на одном плечике. Нельзя так царице, никак нельзя, хоть как ни огорчайся.

– Да Бог с ним со всем, государыня, плох наш Федор Алексеевич, совсем плох.

– Занемог, что ли? Так за лекарем…

– Был у него лекарь, был, а сейчас и другой дохтур пришел. Промеж собой говорят, все по-иноземному. Головами качают. Господи, что делать-то?

– Толком расскажи, Марфа Матвеевна, зря-то не расстраивайся. Страшен черт, да милостив Бог – обойдется.

– Где уж обойдется. Молчала я. Все молчала. Рассказывать-то совестно, да и кому, кроме тебя, сказать-то. Федор Алексеевич как в опочивальню мою придет, на постелю ляжет, так и заслабнет. Посплю, баит, я, Марфинька, маленько, а там – а там и ничего. То ли поспит, то ли в забытьи лежит. Утром сам подняться не в силах. Зовет, чтоб помогла ему сесть. Долго сидит, вроде в себя приходит. На другой вечер все сызнова.

– Ты бы с ласкою к нему…

– Да нешто я… я и так… слова ласковые говорю… а он, как сноп, сноп в постелю валится. Иной раз ноги так и висят – силы нету на тюфяк вскинуть.

– А нынче, нынче-то что?

– С постели на пол соскользнул, дергаться начал. Я б его, может, на кровать-то и подняла, да всего его корежит. Людей звать пришлось. Стыд-то какой! Иван Максимович за лекарем сей час послал. Государя на постелю положили, а он… О, Господи, страх какой!

– Да говори ж ты, говори, Марфа Матвеевна!

– Глазки-то закатилися. Веришь, государыня, одни белки видны. Хрипит. Что лекари ни делали, в себя не приходит. Иван Максимович в сторонку меня отозвал, говорит, как бы тебе, Марфа Матвеевна, вдовой царицей в одночасье не стать.

– Сам подумал аль лекари сказали?

– Не знаю. Ничего я не знаю, Господи! Лучше скажи, что делать-то мне, государыня. Боюсь я туда ворочаться. Боюсь на государя глядеть. Я его и так-то боялась, а тут…

– Ничего не поделаешь, Марфа Матвеевна, ступай в опочивальню свою. Там тебе быть надобно неотлучно.

– Да взяли они государя, отнесли в его опочивальню, оттого к тебе прибежать могла.

– В государеву иди.

– Да николи я в ней не бывала. Как туда войтить-то? Приодеться надобно, волосы убрать.

– Вот и оденься, приберись, да и беги со всех ног в государеву опочивальню. Ты царица, тебе при государе быть надобно до последней минуты.